Чудачка. Часть 1

Вечер одного из последних дней августа. Свежий ветер, пахнущий осенью, дающий ощущение свободы и, как выразился Кундера, «невыносимой лёгкости бытия». Я еду в троллейбусе, в руках у меня букет алых роз. Передо мной сидит старенькая женщина в очках и смотрит в окно, сквозь которое на её лицо падает золотистый отсвет заката. Мы движемся: я, эта женщина, троллейбус, Земля, время… Лёгкость бытия ощущается трагично в каждом его участке, в каждом рядом стоящем или сидящем, которого вижу в первый и последний раз. Я пытаюсь поймать мыслью каждое мгновенье легкокрылого времени, быть мыслью в каждом мгновенье. Этот день не вернёшь, каждое ушедшее мгновенье — это уже невозвратимое прошлое. И осознание близости этого прошлого, и наше неудержимое стремление в будущее пугают. От этого в душе странная горьковатая тоска. Ощущение свободы не радостное. Эта свобода заключилась в стремительный полёт времени и ветра. Время летит, несёт нас вперед. Грусть не в том, что свобода как бы утрачивается необходимостью лететь, а в том, что время не остановить. Всё тленно, всё преходяще. Всё уйдет, как эти мгновенья, которые не повторятся, как эти люди, которых вряд ли когда ещё встретишь. И от этого можно было бы прийти в отчаяние, если бы не…

…Подходит моя остановка, я быстро выдёргиваю из букета одну розу и протягиваю сидящей напротив женщине.

— Мы никогда не увидимся, возьмите, пожалуйста, это вам, — говорю я.

Она несколько секунд удивлённо смотрит на меня, а потом её лицо освещается улыбкой.

 

I

 

Я люблю, когда люди улыбаются. Поэтому я не боюсь смешно одеваться и совершать смешные поступки. Одежда истлеет, но не истлеет улыбка. Поступок уже ушёл в историю, но воспоминание о нём может долго греть сердце.

Научиться останавливать время — это воистину научиться быть счастливым и делать счастливыми других. Главное не в том, чтобы пережить как можно больше в жизни и везде преуспеть, а в том, чтобы пережить самое важное. А что может быть важнее счастья?

Окончив философский факультет, я совершенно не собиралась стать учёным, научная карьера меня нисколько не интересовала. Я чувствовала, что хочу стать (как это ни странно звучит) философом в прямом смысле слова — «любящим мудрость», чтобы любить мудрость и говорить о ней непосредственно, а не исследовать то, что о ней говорили великие мужи прошлого. Даже сами книги этих мужей для меня — не объект научного исследования, а источник мудрости.

Я собиралась стать философом, а им можно быть, трудясь на любой работе. Мой профессор предложил мне место в гимназии, где директорствовал его друг. Но так как учитель философии им, конечно, был не нужен, мне отдали русский и литературу. Я согласилась сразу же, как только представила себе, что у меня будут хорошие книжки и те, с кем можно ими поделиться.

При первом знакомстве с директором гимназии Николаем Александровичем Б…., речь тоже зашла о книгах, вернее о книге. Он был очень высокий человек лет пятидесяти, при этом худощавый, с густыми усами и в очках. Мы сидели в его кабинете, и он читал мое резюме. Очень похожий на него, нарисованный фломастерами чьей-то творческой детской рукой, Николай Александрович висел в рамке на стене. На столе же среди исписанных пометками газет стояла маленькая чёрно-белая фотография, где директор был помоложе и, смеясь, обнимал маленького мальчика, должно быть, сына.

…Наконец, Николай Александрович отложил резюме и серьёзно спросил:

— Скажите, пожалуйста, какая ваша любимая книга?

Я внимательно посмотрела на Николая Александровича.

— «Алые паруса», — ответила я, почти не задумываясь, — «Алые паруса» Александра Грина.

— Почему? — удивился директор.

— Эта книжка о том, что можно творить чудеса.

 

Меня приняли. Не знаю, то ли на директора так подействовал мой ответ, то ли рекомендация от моего профессора. Теперь я — «русичка», преподаю русский и литературу в седьмых и восьмых классах. Первые уроки прошли тихо: дети настороженно наблюдали за мной, изучая мои повадки и разглядывая мои полосатые гетры. Но уже на второй неделе в восьмом «А» классе произошла катастрофа.

Ничего в тот день не предвещало беды, как говорят писатели. Я спешила на урок в восьмой «А», и все мои мысли были сосредоточены на том, как интереснее рассказать им о лирике Ахматовой. При входе в кабинет я не заметила порожек и со всех ног полетела на пол. Какое позорное начало! Кто-то хихикнул. Мысленно укоряя себя, я поднялась, пытаясь придать себе невозмутимый серьёзный вид, оглядела класс, и, выждав паузу, спросила:

— Вы знаете, из какого сора растут стихи?

Класс молчал и удивлённо смотрел меня. Ура! Нужный эффект, несмотря на такой провальный вход, произведён.

— Когда б вы знали, из какого сора

Растут стихи, не ведая стыда,

Как жёлтый одуванчик у забора,

Как лопухи и лебеда… — громко продекламировала я. — Это Ахматова. Мы сегодня будем говорить о её поэзии.

— О её поэзии?! Ну, нет…

— Давайте мы просто так посидим!

— Давайте! Мы домашнюю работу поделаем! Нам так много задают.

— Тоже мне, слушать эту скукотень… Лучше про Гарри Поттера!

— А вы читали Оксану Робски? Что скажете? — деловито поинтересовалась Маша Степанова.

Я глубоко вздохнула. Мое оригинальное вступление было смято напором детской болтовни. Теперь, спустя несколько лет педагогической практики, я понимаю, что все подобные уводящие от темы высказывания — всего лишь уводящие от темы высказывания, и, как правило, не несут в себе ничего серьёзного, кроме разложения дисциплины. Тогда же, на втором своём уроке, я была совершенно этим обескуражена.

Урок нужно было продолжать, и я, пытаясь говорить непринуждённо, ответила только на последний вопрос:

— Читала, но Ахматова круче. У Робски «плоский» текст и убогие сюжеты. Есть еще подозрение, что за неё писали «литературные негры».

— А кто такие «литературные негры»? — послышалось с другого конца класса.

— Негры — это негры, а мы вернёмся к Анне Ахматовой.

Так начался мой второй урок литературы в восьмом «А». Я рассказывала о юности Ахматовой, о её первом изданном сборнике стихов, и чем дольше я говорила, тем большее отчаяние меня охватывало. Ребята, в большинстве своем, не слушали меня. Маша Степанова достала из сумочки зеркальце и принялась поправлять чёлку. Петя Черенков открыл «Гарри Поттера». Мне было обидно. Возникло стойкое и непреодолимое желание встать и уйти, и я бы так и сделала, но вдруг случайно заметила девочку на первой парте у окна. С узенького остренького личика на меня внимательно, с уважением смотрели серые глаза. Я ещё плохо знала ребят по именам и только потом опознала в этой девочке Ксюшу Есенину.

— А у вас есть философский камень? — оторвавшись от книги, вдруг спросил Петя Черенков. Кто-то фыркнул. «Вот, опять понеслось», — мысленно вздохнула я. Благодарный взгляд девочки с серыми глазами воодушевил меня, и я решила подыграть Пете.

— Зачем мне такие старинные штуки? — совершенно серьёзно ответила я. — Я и так могу золото из чего угодно получить, как Ахматова стихи — из сора.

— Пра-авда? — воскликнуло несколько человек одновременно.

— Научить вас творить чудеса? — лукаво улыбнулась я.

— Научите!

— Хорошо, как-нибудь мы это сделаем, а теперь вернёмся к чудесам любовной лирики Ахматовой.

— Любо-о-овной! Это интересно!

Теперь восьмиклассники стали слушать меня более внимательно. Я приободрилась.

— Представьте, что вы, девушки, гуляете в саду с любимым человеком, который не ответил вам взаимностью…

— Ну вот, опять всё про девчонок, — сказал кто-то в полголоса. «Да, увы, Ахматова — женщина», — вздохнула я про себя.

— Вы почти не говорите с ним, вы, может быть, смущены или подавлены. Вы слышите, где-то далеко играет небольшой оркестр, что-то очень торжественное, но для вас что-то очень скорбное. Вы вместе заходите в какой-то ресторан, и он заказывает устриц, какое-нибудь вино.

— Не хило так! Устрицы!

— Он говорит вам, что он — ваш друг, дотрагивается до вашей руки или краешка платья. Вам хочется разрыдаться, но, вместо этого, вы улыбаетесь, делаете вид, что всё нормально. Вы, конечно, оставшись одни, расплачетесь. А потом, может быть, как и Анна Ахматова сочините такое стихотворение:

Звенела музыка в саду

Таким невыразимым горем

Свежо и остро пахли морем

На блюде устрицы во льду…

Посмотрите, как она пишет. Она берёт несколько деталей: музыка, устрицы — и создает ими настроение. Вот уж точно — чудо: из такого сора — парочки мелких деталей — вырастает стихотворение…

Я заметила, что девочка на первой парте у окна низко наклонила лицо, чуть ли не уткнувшись носом в тетрадку.

— А Ксюша плачет! — поспешил сообщить всему классу Петя Черенков. Пара человек насмешливо фыркнули. Я метнула в Петю строгий взгляд, но ничего не сказала.

— Всякий заплачет, кто понимает, — заметила Маша. — Я Ксюшу понимаю. А кто-то ещё не дорос.

— Кто не дорос? — оскорбился Петя. — Я не дорос?! Да я тебе… зеркало разобью!

— А, что, дорос? — ехидно продолжала девушка.

— Цыц! Оставьте свою «санту-барбару», продолжим урок, — стукнув кулаком, пробасил с «камчатки» Юра Долгоруков. — И послушаем, что скажет учительница.

— Ты, Длиннорукий, вообще молчи! Тебе слова не давали, — парировала Маша.

— Как это не давали? Каждый имеет право на свободу слова: у нас демократия в стране.

Слушая их диалог, я не могла сдержать улыбки.

— Теперь у вас есть немного времени, чтобы сочинить своё стихотворение в манере Ахматовой: из сора деталей вырастите стих, — сказала, наконец, я. — Допишите дома, если не успеете.

Ребята удивлённо посмотрели на меня. Видимо, я была единственной учительницей, которая задала им такую странную «домашку». «Я не девчонка, чтобы такие стихи сочинять», — шёпотом возмутился Петя.

— Дайте это персонально Ксюше, она у нас стихи пишет, — предложил Коля Поляков.

— Она поэт, — поддержал кто-то ещё.

— Нет, — твердо ответила я. — Я хочу, чтобы вы все потрудились. Иначе вы не поймёте, как творить чудеса.