Канун Нового года, на улице плюс два. Ноги проваливаются в рыхлый снег. Его крупные поры различимы даже с высоты глаз подростка. Внезапное потепление выворачивает планы наизнанку. Дыхание сбивается от усилий, каждый шаг как битва с трясиной. На мне тяжёлый ватник не по размеру, полы бьются о колени. Ноги болтаются в высоких дядиных сапогах из вонючей резины. Плечи оттягивает походный рюкзак, в нём почти ничего нет, основная поклажа у родителей, но грубый брезент «колобка» и сам весит немало. До деревьев ещё метров двадцать, потом немного вглубь и найти подходящую поляну. Под одеждой парит, чувствую, как по бокам стекают крупные капли. Колючий вязаный шарф взмок вместе со мной. Проклинаю погоду. И чужие шмотки. И родителей с их дурацкой затеей. Лучше бы в очередной раз «Чародеев» дома смотрела, закидывая в рот разноцветные мармеладки.
Чуть позади пыхтит тётка, ей поход даётся не легче, но на лице улыбка. Блестящие от слюны губы прерывисто выдыхают слова поддержки. Кошусь на неё с сомнением, но не сдаюсь. По крайней мере, я не в хвосте.
Дядя машет уже с опушки. Отец припускает несмотря на мамино ворчание. Ноги подлетают, точно у пружинного человечка, пока он бежит, задирая колени. Вскоре и мы вваливаемся в лес. Здесь снег держится дольше, сугробы выше и ещё не потекли. Дядя зовёт углубиться, но женщины возражают. Находим ближайшую проредь и закладываем костёр. Сырые ветки тлеют со смрадом прелых носков. Мама с тёткой вываливают в сугроб мешок со старыми ёлочными игрушками и спутанной мишурой. И выбросить жалко и дома «без нада». Наряжают молодую куцую ёлочку. Теперь ей выпало расти с грузом чужого хлама. Вот птицы удивятся лет через сто. В ёлках живут вообще птицы? Или это сосны? Неважно. Облупившаяся шишка из пластика точно станет кому-то сюрпризом. Замечаю синюю стеклянную ракету с надписью СССР – один бок щербато скалится – разбилась. Помню, как надевала её, ещё целую, на искусственное дерево в бабушкином доме. Глаза от чего-то щиплет, и я часто моргаю.
– Не надо, я заберу её, – выхватываю игрушку из маминых рук и баюкаю за пазухой. Ишь чего удумали!
Мама пожимает плечами и навешивает ком блестящего дождя на тощую еловую лапу. А я кошусь из-под шапки на акт вопиющего вандализма. Да, в двенадцать лет я уже и не такие слова знаю.
Дядя затягивает песню. Гитару не взяли – «в такую погоду только дерево гноить». Нестройное «Маленькой ёлочке…», подхваченное родителями, разносится по вздыхающему лесу. Ну, прям как дети! Того и гляди, хороводом пойдут.
Со скучающим видом изучаю поляну, когда мама запевает: «И Новый год, что вот-вот настанет, / Исполнит вмиг мечту твою…» Знает, что я люблю. Манипулятор! Капризно отворачиваюсь, но подпеваю. От костра разносится тепло, ещё робкое, но вступающее в силу с подсыхающими ветками. Сладковатый хвойный дым наполняет воздух. Если поднести лицо поближе, можно представить себя ведьмой над котлом. Я расслабляюсь и сонно моргаю на родных. Папа улыбается и лезет в рюкзак.
На промёрзшее поваленное дерево ложатся подстилки в пятнах времени. Мы садимся. В ход идут вкуснющие бутерброды с сырокопчёной колбасой. Аппетит настигает внезапно, я жадно запихиваю в рот крупный ломоть и жую с надутыми щеками. От сухомятки хочется пить. Папа отвинчивает термос и наливает полную кружку.
– На, запей.
Мама недовольно качаете головой.
– Ничего, ничего, немножко можно, большая уже.
От тёмного бурого варева поднимается ароматный пар – яблоки, апельсины, корица и что-то резкое. Осторожно делаю глоток. Сладко и терпко. Кипячёное вино выпарило спирт, но голова все равно мутнеет. Ещё сильнее тянет в сон, и я обхватываю себя руками раскачиваясь. Под ватником слышится хруст, с запозданием вспоминаю об игрушечной ракете, на колени сыплются синие искры осколков. Я вздрагиваю, и искры опадают на утоптанный снег точно забытое после праздника конфетти. Глаза затягивает пелена, щёки горят. Я поднимаю голову, родители безмятежно болтают, будто сами по себе. Внутри зреет дурное.
Тени вокруг дрожат и искажаются. Они меньше, гуще и подвижней, точно отделились от объектов. Я оборачиваюсь и застываю:
– Тебя здесь не было.
В ответ мир сворачивается мятым листом.
***
Мне восемь. Угрюмое утро августа лезет в окно, а я кутаюсь в тёплое одеяло. Доски постанывают то ли от ветра, то ли от возраста. Это единственное, что я не люблю в деревенском доме. В ногах греется дымчатый кот, стережёт мой сон. Он поднимает голову и растерянно щурится, вертя мохнатой головой. Нас только двое. Должно быть, бабушка в огороде, а родители на работе. Я выпрастываю руки из-под потного пухового плена. Прикроватная тумба завалена лекарствами, обрезками ниток и рукоделием.
Температура не сходила семь дней. Семь долгих дней таблеток и горчичников – их запах пропитал всю комнату. Блистеры пустели, и я от нечего делать мастерила из них кукол. Толстой обувной иглой продевала капроновые нитки, сплетала их в жгуты – так выходили ручки и ножки, с перевязанными кисточками на концах. По верхнему краю пучками торчали импровизированные волосы. Два верхних гнезда с помощью фломастера превратились в глаза. Я делала что-то милое из чего-то жуткого.
На прошлой неделе мы разругались с подругой, не сошлись в игре. На следующее утро меня накрыло лихорадкой. Я играла таблеточными куклами, представляла, как мирюсь с Аней, но она, наверняка уже вернулась в город – скоро перекличка. Теперь обида засядет до следующего года.
Я сжимаю руку, блестящий пластик с хрустом лопается, края вонзаются в кожу. Последняя неделя каникул насмарку.
Входит бабушка, в подоле поздняя клубника.
– Не хочу.
Я морщусь и сглатываю – горло больше не саднит. Тянусь к обломанной плитке шоколада – в руках не тает. Шоколадный термометр. Я здорова? Отчего тогда так тяжело?
Бабушка ласково гладит мой лоб:
– Выйди-ка во двор.
Кое-как натягиваю одежду и робко ступаю на крыльцо. Когда я в последний раз была на улице – стояло лето, сейчас нахлынувшая осень по-сентябрьски хмурит небо и терзает листву. У покосившейся калитки застенчиво сверлит землю подруга, губы перемазаны клубникой. Не уехала! Я бегу к ней, запинаясь в шлёпках. Она тянет ко мне руки и смеётся – обиды забыты. Ай да бабушка!
Поворачиваю голову и упираюсь в густую тень. Ни глаз, ни рта, только клубящееся месиво. Я хочу закричать, но вместо этого беззвучно рыдаю. На крыльце никого, и я внезапно и совершенно отчётливо понимаю, бабушки давно нет. Нет кота и клубники. Всё было совсем не так в тот день. Как я могла забыть? Аня так и не пришла, её увезли в другой город до следующего лета. Я смотрю на свою ладонь в ранках от сломанного блистера, а чёрный призрак тянет ко мне дрожащие мутные руки.
***
На самом деле я в коме. Подсознание подсовывает мне картинки из жизни, и я пытаюсь их разгадать.
Всё началось четыре года назад. Разом и буднично. Явилось как данность, словно так и должно быть всегда. Помню, мы с мужем пересматривали «Вспомнить всё». Люблю старую фантастику. Она намного честнее современных блокбастеров с их желанием угодить всем и каждому. Первое, что я почувствовала – запах жасмина, такой как в детстве, искренний и внезапный. В деревне, на улице где жила моя бабушка, сразу за колодцем стоял дом. Он догнивал свой срок, молча, со смирением приговорённого. Зато сад вокруг бушевал. Природа набирала силу в отсутствие людей. Между ссохшихся досок забора выпирал одичавший куст жасмина. Помню, как впервые почувствовала его запах. Запах Диснеевской принцессы из Аграбы. Нежное, дразнящее откровение. Никогда более я не ощущала его таким. До того дня.
Итак, сначала был запах. Что-то в нём заставило меня похолодеть и расслабиться одновременно. Затем появился силуэт. Чёткий, согбенный, размером с пятилетнего ребёнка. Он склонился над мужем, точно заглядывал через плечо. Я должна была вскрикнуть или, по крайней мере, что-то сказать, но вместо этого тупо моргала и глядела на существо, такое естественное, как неотъемлемый фрагмент окружения. По глазам мужа поняла, что он тоже видит что-то позади меня. Я не обернулась. Не протянула руку, не попыталась прогнать.
А потом фильм прервал срочный выпуск новостей. На экране сменялись кадры с ошарашенными людьми на улицах, в метро, торговых центрах. Голос диктора срывался без заранее написанного текста. Её глаза спазматически расширялись, ловя в студии новые силуэты, и вновь сужались, фокусируясь в кадре. Во всяком случае, так нам казалось. Камеры не фиксировали пришельцев. Вместо съёмки, показали наскоро сляпанную трёхмерную модель. Неказистую, без текстуры, но вполне отражающую суть. Метровый, словно рахитный, гуманоид без каких-либо признаков лица. Я смотрела на экран и за спину мужа. В модели не хватало главного. Контуры пришельцев дрожали без видимой чёткости. Вся их сущность казалась пятном сложной формы, поглощающим свет, точно они были тенью, а не самим объектом. И конечно же, запах. Для каждого он был свой. Муж бормотал что-то о ёлках и мандаринах. Диктор назвала карамель. Частичка воспоминаний, зафиксированная мозгом, но не уловимая для аппаратуры. Позже мы узнали, что запах может меняться, но для каждого он оставался своим, личным.
Мир застыл, прильнув к экранам телевизоров. Весь день выдвигались теории о вторжении, первом контакте, происках секретных служб и массовых галлюцинациях. Религиозные культы метались в воззваниях к пастве – о бесах, конце света и пришествии мертвецов. Выступали учёные, военные, пророки. И мы внимали им, в объятиях пледа, прижавшись друг к другу. Забыли про сон и еду. Впрочем, как и любая сенсация в современном мире, эта быстро потеряла накал. Пришельцы просто были и всё. Ни враждебности, ни угроз, ни требований. Вместо них – умиротворяющее чувство правильности происходящего, точно восстановлен некий порядок. Возвратилось утраченное. А потому мы научились с этим жить. Ходить на работу, учёбу, в магазины и кино, навещать друг друга. Всё, как и раньше. Ну, почти.
Конечно, День Возвращения, как его назвали, наложил свой отпечаток. Многое изменилось, в первую очередь в нас самих. Потерянность вошла в тренд. В поисках себя человечество заходило всё дальше. Кто-то ждал ответа в наркотических откровениях, алкотрипах и прочей слабохарактерной дряни. Другие шли «в леса», к природе, сбивались в общины, возносили дары. Как по мне, чистое сектантство. Впрочем, у закона на этот счёт сложилось своё мнение. Всё лучше, чем протестовать и скандалить. Главное, чтобы сидели тихо и не доставляли проблем. Хотя протестовать тогда желающих не было. Надо сказать, после первоначального всплеска, человечество погрузилось в самосозерцание. Околомедитативный стазис, пересматривающий все ценности. Для каждого по-своему. Те, кто эмансипировался от общества, возвели эгоизм в Абсолют и забыли о детях. Химия и религия оставили много сирот. А я посчитала своим долгом это исправить.
Да, можете смеяться, но я сменила работу и устроилась в приют. Муж не возражал. Думаю, ему уже тогда стало всё равно. А может, страшно. Не могу его винить. Работа в реанимации и без того подрывает психику. Каскад смертей и двойные смены в конец его измотали. Могла ли я вмешаться? Возможно. Сделала ли я это? Нет. Я искала себя.
Следующие годы сложно назвать яркими. Жизнь просто текла молоком из худого пакета, густо и размеренно. И я текла вместе с ней. Я не развелась. Скорее по привычке. Знаете, как это бывает. Рядом кто-то уже совершенно чужой, а в памяти он всё ещё любовь твоей жизни. Пожалуй, так нечестно, но все мы склонны цепляться за призраков. Пока что-то не разожмёт пальцы.
С полгода назад в приют привезли девочку, лет двенадцати. Точнее сказать было трудно, документы отсутствовали. Её нашли в собачьем питомнике под Астраханью, дикую как герой Киплинга.
Несмотря на худобу и небольшой рост, девочка не выглядела измождённой или болезненной. В её поджаром тельце пульсировала жизненная энергия. Под смуглой от солнца кожей ходили мышцы. В настороженном зверином взгляде читалась первобытная мудрость.
Я назвала её Алла. Какая-то сила мне чудилась в этом имени. Та же сила, что звенела в девочке. Алла не говорила в том смысле, который привычен нам, но на имя отзывалась. Она научилась воспроизводить и наши имена набором гортанных звуков. Но чаще просто выла по-собачьи.
Настоящей странностью в ней было не это. Каждый человек из тех, кого я знала, старше шести лет, имел теневого спутника. Каждый. Кроме неё. Вы спросите, почему тут же гурьбой не сбежались учёные ставить опыты и проводить замеры? Может, из-за бардака в бумагах. А может, они давно все поняли, и Алла не была единственной. Я не знаю. Но для меня жизнь в очередной раз круто изменилась. Время, проведённое с Аллой, вновь наполнило меня любовью. Нежной, трогательной, материнской. Той, в которой нуждались мы обе. Я читала девочке лучшие детские книги, те, что врезаются в память и остаются с нами навсегда. Учила её расчёсывать волосы и ходить, как положено юной девушке, совсем не так, как она перемещалась до этого, имитируя лапы – резко, скачкообразно, повторяя за прежними кормильцами.
Алла плохо ладила с другими детьми. Те побаивались диковатую девочку с повадками зверя, а оттого сторонились и дразнили. Воспитатели тут плохие помощники — чем больше заступаешься, тем больше ненависти и злобы провоцируешь. Единственным помощником было время. Впрочем, саму Аллу эти обстоятельства, казалось, совершенно не заботили. Она не жаловала людей, предпочитая общество животных. При приюте был небольшой живой уголок, с кроликами, щенками и котятами. Алла нянчилась с ними, как иные с куклами. При приближении человека же она напрягалась и шипела. Я была исключением.
Один зверинец не утолял энергию Аллы. Она гонялась за птицами и захожими кошками по всему двору, норовя подлезть под массивные ворота советской закалки. Приходилось ходить за ней хвостом. Одним июльским утром к нам приехали рабочие — всю весну текла крыша и директор, наконец, выбила дотацию. Целый день ворота стояли нараспашку. Сновали тачки со стройматериалами и инструментом. Половину нянечек отрядили в мелкие подсобники. Дети играли во внутреннем дворе.
Не знаю, как я не уследила, но Алла пропала. Мы осмотрели весь приют от подвала до крыши, облазили окрестности. Теперь уже строители вызвались помощниками. Двое взобрались на пригнанный подъёмник, сверху видно далеко — приют окружали в основном двухэтажные сталинки, добрая треть которых уже обветшала в руины. Но Аллы нигде не было. Вызвали полицию. Составили поисковые отряды. Я лично обошла весь район вплоть до парка. Но к закату ноги дали понять, что больше я не сделаю и шага. На ступнях набухли волдыри. В черничных волосах проступила седина. Кажется, даже краска с них скаталась. Едва живую меня дотащили до дежурки, но уснуть я не могла.
Уже за полночь в дверь постучали двое патрульных. За их спинами маячила Алла. Она улыбалась мне совершенно беззаботно, подставляя разбитое колено, точно хвасталась. Я закричала. А потом разрыдалась. Дежурные нянечки едва успокоили мои нервы дурнопахнущим раствором Корвалола.
Я прилегла в приёмной, пока за стеной заведующая улаживала формальные вопросы. Дверь приотворилась и внутрь шмыгнула упругая тень. В куцем свете настольной лампы Алла по-собачьи подбиралась к кушетке, силясь угадать моё настроение. Её личико искажала настороженная гримаса.
– Ладно уж, иди сюда.
Я пыталась показать всем видом, что не сержусь, а страшно перепугалась. Что я готова была сотни тысяч раз переживать этот день, обойти весь город, лишь бы Алла оставалась невредимой. Но она не понимала. Как там было у Дж. М. Барри про непонимающих и бессердечных? Таковы уж дети.
Алла запрыгнула рядом, свилась дрожащим калачиком, оплела руками мои плечи и уткнулась макушкой в грудь, всхлипывая и причмокивая, как младенец. И тут я всё поняла. Пока моя ладонь гладила её колючие волосы, я открыла секрет Аллы. Она так и не выросла. Сохранила в полной мере то детское прямолинейное естество, что все мы теряем со взрослением. Мои глаза расширились, должно быть, до бровей. Я застыла с занёсенной рукой, и Алла подняла вопросительный взгляд.
– Ты первородное чудо, – сказала я в удивлённое лицо и звонко чмокнула макушку, – Они ведь были в нас всегда, правда?
Алла отползла, пятясь щенком, и склонила голову. Эхо исконной мудрости встрепенулось на дне её глаз. Меня окутал терпкий еловый дух с нотой вскипающего вина.
И теперь я в коме. Не надо думать, что я самоубийца. Жизнь – это дар, который стоит любых усилий. Но загадка теней требовала решения. Я перепробовала другие способы, прежде чем рискнуть. Гипноз и прочие психологические штучки, отключающие сознание. Всё тщетно. Нужно было вернуться к истокам, погрузиться в самые глубины. Это стало последней услугой мужа-врача. Сейчас тело моё подключено к аппаратам в интенсивной терапии. Некогда влюблённые глаза, ставшие пустыми, следят за показателями, рука сжимает шприц – моя страховка, путь назад. А я блуждаю в осколках детства.
***
Мне семь. Папа ловит плотвичку в узком протоке. Опрокинутый велосипед теряется в высокой траве, только руль возвышается хромированным рогом, замшевая кисточка на рукоятке подрагивает в такт шумному ветру. От заросшей речушки тянет болотом. Рыбки в папином улове совсем маленькие, заморённые, дёргаются в пакете с водой, бликуют радужными боками. Я выхватываю одну, потом другую, осторожно за спиной крадусь к реке и отпускаю их обратно. Папа не оборачивается, но хмыкает.
Дальше за взвесью ряски вода блестит на утреннем солнце, кусается. Я щурюсь, но глаз не отвожу. Там на дне дрожит чёрный сгусток, тянет ко мне руки-щупальца. «Кто ты?» Из ряби поднимается волна, закрывает солнце и обрушивается на голову. Конечности беспомощно барахтаются, не разобрать где верх, где низ. Я нигде и никогда. Поток выносит в поле.
Трава по колено, в синих искрах васильков гуляют воздушные спирали. Пахнет пряно и густо. Пальцы в липком зелёном соке. Я рву цветы, плету венок, но хрупкие ножки ломаются, мне не закончить работу. Вороны натужно каркают, волнуются. Они нехотя взмывают, увлекаемые ветром, и скручиваются в живой клубок. Чёрные тела сбиваются дрожащим монстром, он шипит и скалится без рта. Всё неправильно. Я не должна быть здесь. Я кричу, но поднятый крыльями ураган глушит все звуки и уносит меня как ту девочку из Канзаса. Только нет собаки. Всегда хотела собаку. Или кошку? Почему так темно? Я устала блуждать. Я потерялась. Не сейчас. Давно. Но не помню когда. Нужно отказаться, бросить эту затею. Пусть лучше половина, чем ничто. Только голос внутри всё твердит: «Найди меня. Я хочу вернуться». И я тону в собственной жизни, в отголосках чувств и мыслей. В осознаниях. Причинах и сомнениях. Пока дегтярная пелена не проряжается светом.
***
Мне шесть, я копаюсь в песке на площадке перед детским садом. Скоро обед. Солнце заслоняет чёрная тень, надо мной отец. Его лицо бледнеет, рот кривится в попытке что-то сказать. Но я не слышу слов. Он ведёт меня прочь от играющих детей, их беззаботный смех бренчит за спиной. Я хочу обернуться, запомнить этот залитый солнцем двор, но только крепче сжимаю мозолистую руку.
Я не помню дороги, не разбираю времени, только темноту душной комнаты в скорбных проблесках свечей. Стены нависают и давят. От затянутых чёрным зеркал становится дурно или это настырные струйки церковного ладана забились в глотку и мешают дышать. Бабушка лежит на столе. Её лицо точно воск, того и гляди, оплавится. Глаза закрыты, но нет желающих её разбудить.
Я не плачу, пересохшие веки зудят. Мама всхлипывает как-то по-детски с пузырями, пытается угадать мою реакцию. Но я просто стою, склонив голову, и разглядываю сеточку морщин на застывшем лбу. Пальцы сами тянутся к вискам, поправляют белую прядь, что выбилась из-под нарядной косынки. Мама срывается, её горло разражается булькающими рыданиями. Зачем она плачет? Это ведь не навсегда. Правда? Но отец качает головой. Мой живот крутит, я складываюсь пополам и падаю на колени. Это обман! Мать обнимает за плечи, баюкает, а я ломаю ногти о жёсткий ворс ковра. Во рту горько и терпко. Теперь я знаю, что такое смерть. И чёрная тень у стола –мой внутренний ребёнок – дрожит и тает свечой. В груди стучит что-то незнакомое, как раз над пустотой. Подожди! Останься. Я не могу без тебя! Тень мерцает в растерянности, но всё же истончается, и я бегу к ней, сгребаю в охапку и прижимаю с недетской силой. Мы едины! Сгустки мрака вытягиваются, призрачные руки обвивают плечи. И я не могу сдержать слёз. Горячие капли размазываются по лицу, пока рот безголосо смеётся. Тень втягивается в нутро, грудная клетка тяжелеет, раздувается. Мы едины!
***
Я открываю глаза. Ошарашенный муж таращится поверх моего плеча. Роба на нём смята и отдаёт несвежестью. Я кручу головой. Ничего.
– Чего ты так…– застываю на полуслове. Как я могла не понять? Моя тень. Её больше нет. Получилось! Я запрокидываю голову и смеюсь с азартом ребёнка. Из угла палаты доносится недовольное сопение. Алла дремала с ногами в кресле, но теперь поднимает голову и щурит заспанные глаза. Она смотрит в упор и протяжно воет моё имя. Я слышу радость и волнение. Девочка мартышкой вскакивает на койку и прижимается ко мне.
– Всё в порядке, – я целую вихрастую макушку, – Теперь мы с тобой точно одной крови.
– Алла, кого ты всё время зовёшь? – муж с неожиданной лаской смотрит мне в глаза.
Я смотрю на пустые руки и киваю с улыбкой:
– Иди ко мне.
Муж обнимает меня как прежде, крепко и пылко. Я глажу его растрёпанную голову. Теперь всё будет хорошо. В ответ согбенный спутник мужа подмигивает безглазым лицом.
Автор публикации
