Писал ненужные стихи
под лёгким флёром вдохновенья.
Из сора, пыли и трухи
он создавал свои творенья.
Как жаль, что люди к ним глухи.
Сей факт достоин сожаленья.
Музейный город – Ленинград.
В нём жил поэт в большой квартире.
Соседей скучных длинный ряд
на кухне – как мишени в тире.
Он их песочил всех подряд:
…кастрюли …дрязги …вонь в сортире.
Потом тайга – далёкий край,
работа вечно на пределе,
пустой желудок, крепкий чай,
в палатке спишь, а не в постели.
И тонешь ночью в звёздной чаще,
себя губя в происходящем…
Влад Снегирёв
Остаюсь на земле
Поэт Глеб Горбовский… Поколение, давшее России Николая Рубцова, Виктора Астафьева, Роберта Рождественского и Владимира Высоцкого.
Написанную им в середине двадцатого столетия песню «Фонарики ночные» когда-то во дворах под гитару пела вся страна как народную, не подозревая, что у этой песни есть автор, живущий в Ленинграде, стихи которого когда-то станут классикой русской поэзии. По странному звуковому созвучию с фамилией, его лирика всегда носила «гробовую» направленность. Поэт писал, что живёт «в гробу», оклеенном «Правдой» изнутри, согласно его метафорам, даже вселенная – «бездыханна, словно погост». Иногда он веселился и тогда в его стихотворениях мертвецы начинали плясать под песни Утёсова, льющиеся из динамика, установленного на кладбище.
Но весёлого в жизни Горбовского было мало. Отца арестовали в 1937 году, в войну Глеб оказался в оккупации, в городе Порхове, где, по собственному признанию, жил, как зверёныш, жил, чтобы выжить, отираясь у немецких госпиталей. «Как к нам относились немцы? Могли и конфету-бомбошку какую-нибудь протянуть, могли и шалость простить, даже шкоду, а могли и повесить за ничтожную провинность». Часто ему, мальчишке, приходилось наблюдать за повешениями «для устрашения», которые немцы проводили в центре города у универмага номер 13. «Можно было закрыть глаза, отвернуться. Ан, нет, – в детстве любопытство необузданно; и я смотрел, набираясь чего-то такого, от чего не мог освободиться многие и многие годы…» Когда война закончилась, мать и отчим, отчаявшись справиться с одичалым Глебом, сдали его в исправительную колонию, откуда он сбежал к отцу.
Так появилась в его стихах и вечная тема смерти, и «мистическая опустошённость души», за которую полюбили Горбовского читатели и за которую ругал отец, крича, что в его стихах «нет любви». «Я плохой, – говорил Горбовский о себе. – Бога не могу разглядеть. Основа бытия под ногами зыбка».
В Ленинграде о поэте узнали ещё в начале пятидесятых, хотя в то время он ещё не печатался. Его стихи передавались из рук в руки на переписанных листочках, а песни звучали буквально в каждом ресторане. Например, всем известные строчки «У павильона Пиво-воды стоял советский постовой» или «Я из пивной иду, я никого не жду». А ещё сборники стихов: популярность и объявление антисоветчиком за выход в 1968 году четвертой книги «Тишина». И уже другая популярность, – настоящая, народная – когда на «чёрном рынке» за сборник его стихов с тиражом 50 тысяч экземпляров отдавали по ползарплаты. Он дружил с Николаем Рубцовым. Не обошли его стороной и запои – как им не быть?
Но талант…, он был настолько талантлив, что писал ежедневно, в любом состоянии, и кроме стихов, писал прекрасные книги для детей и удивительные повести для взрослых, в Комарово, где ему выделили, как он говорил, «полбудки». «Как умел, так и жил» – есть такие слова Окуджавы о Высоцком, но разве не подходят они для Горбовского. Из тихой скромности он оставил себе в этой жизни лишь свои стихи. Он даже некоторые повести свои не назвал романами, а мог бы.
Он писал до конца жизни, время от времени печатая небольшие подборки в петербургских журналах. С годами его поэзия не стала хуже, но она стала другой. Неожиданно было читать от автора, написавшего в молодости «Расстреляйте меня, пожалуйста! Это я прошу – поколение» совершенно иные откровения. Что «жить всё так же хочется безумно», что «целой жизни мало, чтоб Россию разлюбить» и что: «В небе тусклом и стоячем, кто там сладкий воздух пьёт? Пригляделся — птичка плачет, а прислушался — поёт!» Главная награда для поэта – его читатели! Возможность быть услышанным… Русский поэт и прозаик, член Русского ПЕН-центра, академик Академии российской словесности Глеб Яковлевич Горбовский умер 26 февраля 2019 года в Санкт-Петербурге, прожив 87 лет и издав более тридцати пяти книг стихов и прозы.
Глеб Горбовский о себе:
«Что можно рассказать о себе, скажем, на… партийном собрании? Не знаю. И не потому, что никогда на таких собраниях не присутствовал, а потому, что прилюдно говорить о себе, то есть обнажаться – тошно. Обычно расстёгивают одну-две пуговицы. Самых верхних, из-под коих проглядывают «анкетные данные». Не более того. Однако случаются люди побойчей, которые могут приоткрыть и пониже.
И вообще так рвануть рубаху, что все заклёпки отпадут.
Думается, писательская порода людей, по своей сути, самая «раздевательская», потому как изначально тяготела к откровенности, а то и – сокровенности. Но как рассказать о себе «простыми словами»? Не мудрствуя лукаво? После стольких лет честолюбивой казуистики? Возможно ли такое? «Автобио напиши кратко и подробно», – потребовали у Василия Тёркина бюрократы на том свете…
Итак, в двух словах о себе. Я – плохой. А ежели в двух страницах – добавятся лишь некоторые подробности. Не в оправдание, а в подтверждение самобичующего эпитета. И получается, что моё «автобио» держится на двух уродливых, для русского произношения и слуха непотребных словах-понятиях: эксгибиционизм (самообнажение) и мазохизм (самоистязание). Плохой – не потому, что пил, курил, «баб любил», в карты играл, в оккупации и в исправколонии находился (хотя и не без этого), плохой, потому что маловер. Близорук нравственно и духовно. Бога не могу разглядеть. В отчётливом виде. Но – лишь расплывчато. Основа бытия под ногами зыбка. А ведь и по монастырям ездил, и крещён, и отцом родным, до девяносто двух лет прожившим, учён в этом направлении. Ан – шатаюсь. Неустойчив. Квёл.
А теперь – так называемая жизненная канва. Телеграфным стилем.
Родился 4 октября 1931 года в Ленинграде на Васильевском острове. Возле университета. В семье преподавателей словесности. Мать, Галина Ивановна Суханова, родом из Усть-Сысольска, наполовину зырянка, а в остальном – русская. Она дочь Агнии Андреевны Данщиковой, первой коми – детской писательницы. Отец мой, Яков Алексеевич Горбовский, – из государственных крестьян Псковщины. Фамилия идёт от крошечного именьица Горбово. Отец сидел в ежовщину восемь лет (ставил Пушкина выше Маяковского, писал в дневнике «Питер» вместо «Ленинград»). Я же, хоть и родился в Петербурге, то есть горожанин, большую половину жизни провёл за городом, в сельщине, в странствиях, экспедициях. В июне 1941 года уехал в Порхов «на дачу» к тётке Фросе, сестре отца, причем самостоятельно уехал, десяти лет не было, мать только в вагон посадила. (Отец уже был на лесоповале.) И «дачничал» я таким образом все четыре года войны. Отбившись от тётки, скитался в Прибалтике, батрачил. Проходил в третьем классе Порхова Закон Божий.
После войны разыскал мать, которая всю блокаду провела в Ленинграде. В школе не удержался. Поступил в ремеслуху. В ремеслухе не прижился, попал в исправительную колонию в г. Маркс на Волге. Из колонии совершил удачный побег («с концами»). В Питере меня едва не отловили, и я подался в заволжские леса, куда к тому времени был поселен отсидевший своё, но лишённый прав отец. Он учительствовал в сельской школе – двенадцать учеников в четырёх классах. Там-то, у отца, в глуши лесной, сказочной, начал писать стихи. В шестнадцать лет. Затем – снова Питер, школа на Васильевском, которую так и не закончил – шуганули в армию.
Три года в стройбате. Там писал песни. В том числе – «Сижу на нарах, как король на именинах». После армии работал столяром на рояльной фабрике «Красный Октябрь», «осветлял» для бригады политуру за шкафом! Слесарем «Ленгаза» числился, ходил по квартирам, пугал народ. А затем стал ездить в геофизические и прочие экспедиции – на Северном Сахалине два года блуждал, в Якутии возле Верхоянского хребта, на Камчатке у вулканологов…
Трижды был женат. Говорю – плохой. Троих детей имею. Но всегда от них – как бы на отшибе. В 1960 году вышла первая книжечка стихов «Поиски тепла». По ней в 1963 году приняли в Союз писателей. До этой книжечки стихи расходились в списках. Слыл заправским диссидентом от поэзии и, конечно же, выпивохой. Особенно налегал после того, как мою четвёртую книжечку «Тишина» пустили под нож частично, а меня самого обвинили в «идеологическом шпионаже».
Затем, когда в третий раз женился, остепенился и не пил спиртного девятнадцать лет и восемь месяцев. На удивление врагам и на радость близким. С приходом перестройки – опять запил. Вот вроде и всё «автобио». Последняя книжечка прозы называется «Исповедь алкоголика». Последняя книжка стихов – «Сижу на нарах».
Мужик в разорванной рубахе –
Без Бога, в бражной маете…
Ни о марксизме, ни о Бахе,
Ни об античной красоте –
Не знал, не знает и… не хочет!
Он просто вышел на бугор,
Он просто вынес злые очи
На расхлестнувшийся простор…
И вот – стоит. А Волга тонет
В зелёногривых берегах…
(А может, знал бы о Ньютоне,
ходил бы в модных башмаках.)
Два кулака, как два кресала,
И, словно факел, голова…
Ещё Россия не сказала
Свои последние слова!
Автор публикации
Глеб Яковлевич, был моим соседом… Один из моих любимых поэтов, столько ироничных и добрых стихов сочинил – не перечесть. А песни какие славные)) Светлая память и так не хватает.
У каждого поэта есть удачные стихи и неудачные, проходные.
Например – Блок: у него было много неудачных стихов, но зато удачные – просто гениальные, (так говорил о нём Маяковский).
У Горбовского, как ни странно, очень много хороших стихов. И даже во времена перестройки, будучи уже далеко не молодым, он написал немало великолепных произведений.
И во всех стихах он был настоящим питерским поэтом.
Отмечал такую особенность: есть замечательные поэты, что называется, одного стихотворения, это когда поэт так высоко поднимает личную творческую планку, что в дальнейшем уже не может (в понимании читателей конечно) её превзойти, и примеров множество, вспомним у Анненского:
Среди миров, в мерцании светил
Одной Звезды я повторяю имя…
Не потому, чтоб я Её любил,
А потому, что я томлюсь с другими.
И если мне сомненье тяжело,
Я у Неё одной молю ответа,
Не потому, что от Неё светло,
А потому, что с Ней не надо света.
У Вадима Шефнера в 1956 году:
Словом можно убить, словом можно спасти,
словом можно полки за собой повести.
А Горбовский размещает эту высокую планку в разных жанрах, например, в ранних стихах:
Рыжий ослик родом из цирка
прямо на Невском в центре движенья
тащит фургон, в фургоне дырка – касса:
билеты на все представленья.
Зрелом возрасте :
А вчера постучали в окно.
От испуга заныла утроба!
Постучали в окно, а оно
На восьмом этаже небоскрёба…
Причем вторую строку Глеб Яковлевич переделывал несколько раз, мне лично ближе: «В темноте испугав до озноба»)
И совсем позднее:
Фиолетовой фиалки
с бугорка — кричащий глаз.
Грязный кузов катафалка
да пяток озябших нас…
И кресты, кресты да камень,
серый камень да кресты.
А над нами, дураками,
где-то там, в пространстве — Ты!
Может быть поэтому поэзия Горбовского не надоедает, а главное, многие стихи кажутся равноценными по силе воздействия)
Совершенно с Вами согласен. Именно это я и имел в виду.
Светлая память!!!!!!!!!!!
Какая же ёмкая биография у Глеба Горбовского, сколько перехожено, сколько увидено.