Добавлено в закладки: 0
Рассказ посвящается моей Бабушке — Анико.
Деревенские жители села Чумлаки единогласно окрестили Зурико — «Куриера». Это насмешливое в то же время весьма ироническое прозвище, как вы уже догадались, сшитое из русско-грузинских нитей, восходило от французского слова «courrier» — курьера. Да, именно так в древности называли гонцами и вестниками новостей. И вовсе не случайно: Зурико с самых малых лет был не ребёнком, а молнией на двух ногах. И правда, никто из взрослых не мог угнаться за Зурико. Он бегал — и царствовал. Даже деревенские псы, верные и быстрые, только махали хвостами, когда он пролетал мимо. Он не шёл — он летел. Словно космический корабль, как комета, как стрела сквозь зелень и жару. Его не звали — его посылали. Всегда. За всеми разными поводами, просьбами и хлопотами. За хлебом, за табаком, за новостью или даже просто так, ведь жители деревни твёрдо знали, что за его молчаливой услужливостью и непоколебимой наивностью скрывалось безоговорочное желание быть нужным. Всем. Детям. Старикам. Матерям. И конечно, любимой деревне, которая была для него плодородной колыбелью из которой он, как молодой стебелёк, тянулся к свету, солнцу.
Она кормила его своими голосами — пением петухов на рассвете, скрипами старых ворот, ночным лаяньем псов, шепотом старушек у колодца, плеском воды в бочке и детским безобидным смехом, перекатывающимся по улицам, как мяч. Она была его космосом, его вселенной, его началом и концом, разве что после Бога он смело считал свою местом священным пространством, где закаляется и становится человеческая личность. Он любил эту безымянную деревню не столько за её щедрые дары и тихие благословения, и пения утренних пташек, что звенели у него каждое утро под ухо, сколько за то, что здесь он жил со своей любимой бабушкой. Каждый день она открывала ему азы жизни, а главное — приучала к поэзии. Он впитывал её уроки, как младенец впитывает материнское молоко, вбирая в себя простую, но глубокую изысканность деревенского уклада жизни. А любовь, которую она в нём взращивала, становилась для него прививкой от всех будущих жизненных невзгод. Он бежал, не глядя назад — и слышал, как под ногами поют камни.
Больше всего Зурико любил придумывать имена деревьям, которые росли у него в цветущем персиковом саду. Ореховое дерево он называл своей «стариной». Едва еще забрезжит сумрачный рассвет, он тихо ускользал от крепко спящей бабушки и карабкался на самую высокую ветвь. Оттуда, с замиранием сердца, наблюдал, как над Кавказскими горами величаво кружат горные орлы, и украдкой вспоминал строки из «Витязя в тигровой шкуре» Шота Руставели. Инжирное дерево он называл «Тайной». Да, для Зурико спасительная сень инжирного дерева оставалась самым мистическим, почти сакраментальным местом для забвения своих детских и сентиментальных переживаний. А все потому что он никак не мог понять, как незрелые фруктовые плоды могли давать молоко, и он с каким –то ревностными и жгучим любопытством срывал еще едва спелые инжирные ветви и наблюдал как из них сочилась, струя липкого молока. И он, ясно осознавая целительную силу инжирного сока, неторопливо прикладывал его к своим детским ранам — там, где на костлявом теле едва различалась засохшая кровь и притаилась старая, никем не перевязанная царапина, оставленная как молчаливое напоминание о своих невинных шалостях. Под сенью инжирного дерева он мог просидеть до самого вечера, забыв о самом существовании времени. А любимое Тутовое –«королевством». Тутовое — было тронным залом его воображаемого детского царства.
Там, на верхней самой ветке, он заключал союзы, выносил приговоры и делился вином с существом, которое только он один считал не опасным, а одиноким. Утомлённый жарким предзакатным солнцем, он засыпал на тонких ветвях, словно младенец, уснувший в тепле материнских объятий. Но его райский и блаженный сон всегда прерывался истошным зовом и настойчивым лаяньем любимой собаки «Мики». Мики от природы родился с двумя большими коричными пятнышками на лице, которые легко походили на узорчатые арабески на бескрайном свинцом небе. И когда Куриера долгими вечерами зависал на своих любимых деревьях, то Мики выходил из своей деревянной берлоги, сооруженный бабушкой своими руками и начинал лаять, так что в его зове легко можно было легко распознать дальние отголоски глубокой собачьей горести. Меж тем жадные солнечные лучи, пробиваясь сквозь ветви инжира, украдкой озаряли лицо маленького юнца-проказника. Он, щурясь после полуденной дремоты, стрелой слетал к своему Мики, уже предчувствуя грозное и встревоженное от долгого ожидания усталое, морщинистое лицо любимой бабушки. И наш «Куриера» иногда срывался с места, как стрела, и летел по деревне с такой скоростью, что пыль не успевала осесть.
— Чей это сын? — с изумлением перешёптывались жители деревни, когда очередной раз наблюдали, как по дороге проносится нечто с человеческим силуэтом, но без чётких черт лица.
— Это же внук Анико! — отвечали знающие соседи, добродушно улыбаясь.
— У него дар, особенный… — тихо добавлял дедушка Тамази, прикрывая ладонью усы, будто хотел спрятать слова от ветра.
— В чём дар-то, Тамази? Ему же всего семь лет! — с азартным недоверием спрашивал сосед Малхази, всегда чуткий к деревенским чудесам.
— Малхази, только прошу — никому ни слова… В этой деревне язык — острый, как виноградный нож. Анико меня сожрёт живьём, если узнает, что я говорю такое про её золотого внука. Но я видел! Этот мальчонка, неуемный, каждый день карабкается на своё любимое Тутовое дерево… И, не поверишь, разговаривает там — со змеёй!
— Со змеёй? В семь лет? — Малхази присвистнул.
— Да не просто так! Она в очках, Малхази! В очках! Он зовёт её по имени, шепчет что-то, как будто доверяет ей больше, чем людям. А она… она ползёт к нему, как к родному и шепчет что-то, на своем, змеином языке. Не кусается. Ласкается, будто кошка.
— Ну, может, это не змея вовсе, а какой-нибудь ореховый червь?
— Червь?! Ты совсем свихнулся? Эдак, так сам как червь!
Я, Тамази, седой человек, не отличу змею от червяка?! Да это настоящая змея, только будто приручённая им с рождения. Я даже видел, как он в сумерках принёс целую канистру белого вина из «Изобели — подумал, к соседям несёт, ан нет! Поднялся на дерево, открыл канистру… и стал поить её!
— Ты хочешь сказать, — Малхази закашлялся от смеха, — что семилетний пацан у нас змею вином угощает?! Еще и самым дорогим сортом винограда, наша кахетинская «Изобела».
— Угощает и тосты за прадедов говорит!
— Слушай, это уже фантасмагория. Осталось только, чтобы змея в ответ говорила: «Гамарджоба!» и просила закуску из сациви—отрапортовал Малхази говорливо.
— Вот потому и прошу тебя, Малхази, — только никому. Анико внука своего на руках носит. Она его боготворит, молиться на нем, даже Ореховое дерево в честь него прозвали! И называет она очень ласкова – Зурикелла. А сама будто не видит, внучок уже приурочил всех наших кахетинских божьих тварей. Для неё он — свет в окошке, сын всех надежд. Скажешь что — не простит.
— Спокойно, Тамази. Я могила. Как партизан. Только скажи мне: почему эта змея не уходит от него? Почему не кусает? Почему идёт прямо в руки? Или как наш Зурикела его укротил?
— Потому что он — Куриера, Малхази. Он не просто бегает быстрее ветра. Он не мальчик, он уже легенда. И деревня наша чувствует: в этом маленьком человеке живёт что-то древнее. Что-то, чему даже змея склоняется.
Действительно, наш Куриера иногда забавлялся в играх со змеёй — а точнее с маленькой гадюкой, покрытой чёрными пятнами, которая казалась будто носила очки вместо глаз. Он мечтал напоить змею кахетинским вином, веря, что та превратится в настоящего грузинского млёпокипателя — овладеет тостами и суровыми законами традиционного застолья. И когда солнце своими лучезарными искрами беспощадно раскаляло нагретую иссохшую как сахара землю, гадюка ползла на Тутовое любимое дерево и укрывалась в махровых листьях от пламенного солнечного излучения. А наш «Куриера», как будто предвидя местоположения местных насекомых и млекопитающих, охотно взбирался ну свое дерево, кончено под предлогом собрать самые спелые ростки черного как мазут тутовника, и всецело предавался детским забавам, бесстрашно и отважно смотря беде в глаза. Ибо он прекрасно знал, что от солнечного удара можно сильно захворать, а от укуса змеи даже можно было умереть. Но это было не про него и магия его юношеских лет заключалась именно в том, что он беспрекословно шел туда, куда царила первозданная кутерьма, где непроглядная и удушающая тьма ежедневно соприкасалась с ним плечом, где люцифер иногда подглядывал за ним, надеясь прельстить его своими хитросплетенными темными уловками. Но всё, к чему он прикасался, словно защищалось от злого рока — казалось, все деревья, растения, насекомые и животные села Чумлаки служили для Зурикела надёжным покровительством и местом для его собственных утопических грез.
Особым утренним ритуалом для Зурико было тайное бегство от бабушки. Пока бабушка разогревала молоко на печи и причитала себе под нос старинные грузинские молитвы, чтобы его внучок с божьей помощью пережил этот день, он босиком выскальзывал за дверь, как тень. Сквозь роса и сонные травы он добирался до своего храма — Тутового дерева. Там, где его крона венчала небо, он ловко карабкался вверх — ветвь за ветвью, как по ступеням к невидимому трону. И вот — на самой верхушке, среди сочной зелени и шелеста листвы — он превращался. Не в мальчика. А в повелителя. В повелителя всех насекомых. Муравьи, исполинские гусеницы, как кавказские горы, блестящие жуки с малахитовыми спинками — они уже не шарахались от его утренних ритуалов, которые словно были подобны тайной масонской ложе. Напротив, казалось, будто признавали его своим коронованным царем. Они ползали рядом, без спешки, как подданные, занятые своими делами в королевстве листьев и ветра. Иногда Зурико протягивал палец, и на него взбирался стрекозий принц или паук-художник, плетущий невидимую нить между двумя ветками. С особым любопытством и незаурядным энтузиазмом он наблюдал как муравьиные кланы неслись по тутовому дереву по неизведанной ему протоптанной дороге, но он точно знал, что эти маленькие божьи создания знают азы жизни и мог многому чему у них поучиться. Например, их несоразмерному трудолюбию — его в большей степени поражало как они несли окрошки хлеба или какой-либо неизведанной ему пищи в свои муравьиные гнезда, точно видел, что там за гранью тутового дерева таилась совершенно иная, нечеловеческая муравящая жизнь, где были свои устои и законы. Там, наверху, Зурико чувствовал, чтобы близок к небу, птицам и Богу. Там, наверху, он ощущал, что весь мир снизу — шумный, поспешный, пыльный, глупо-суетный — остался далеко внизу, он убегал от соседских распрей и строгого бабушкинского надзора. Весь день он мог слушать звонкое чириканье проворных ласточек, но больше всего его умиляло и трогало, как они вили свои гнёзда прямо под крышей его дома. Сидя в тени тутовых веток и раскачиваясь, словно на палубе исполинского корабля, он наблюдал, как эти божьи создания ловко подхватывают в клювинки соломинки, прутики и мягкий пух, чтобы переплести их в уютное, тёплое пристанище. И ласточки тоже становились свидетелями и причастниками тайного мира нашего мира. Мира, где он мог укрыться от всех земных забот, но это продолжалось не вечно, и собственно и тонко сотканный мир всегда был слышен звонкий и судорожный крик, который доносился до соседней деревни.
Это была мольба, вопль, молитва и покорная просьба любимой бабушки вновь вернуться домой целым и невредимым, желательно без сильных царапин, ибо у нашего Куриера всегда все колени были стерты в кровь от постоянного карабканья и лазанья по любимым деревьям. И Зурикела боясь вновь обидеть и ранить бабушку от его утомительных ожиданий, прощался со всеми своими любимыми друзьями-насекомыми, укрывая их палками и камнями, чтобы на утро он мог вновь обнаружить и с безграничным чувством выполненного долг шел в свой дом. Дом где его ждала горячая печка, охапка дров и бабушкин свежеиспеченный хлеб из тоне, был построен из красного монолитного кирпича. Арки второго этажа, филигранно стоящие в ряд напоминали чем-то архитектуру Древнего Рима – такие же величавые и триумфальные, они возвышались на вершине деревни, точно безмолвные южные горы. Сквозь них открывался вид на Кавказские холмы, и в предзакатное время можно было увидеть, как солнце подобно щёлоковому платку окутывал горы своим лучезарным отблеском. Возвращаясь домой, он торопливо сбрасывал одежду, брал старый зелёный тазик, местами покрытый пятнами ржавчины, нагревал воду на печке-буржуйке и тихонько начинал отстирывать с вещей грязь и кровь, стараясь как можно скорее скрыть следы своих мальчишеских шалостей.
Иногда, без особо оповещения, жители сели Чумлаки часто оставались без света- пожалуй, это были самые лучшие времена для детских забав и приключений. Ведь тогда он мог избежать не только домашних хлопот, но и летних школьных обязанностей, которые так удручали юного озорника. Бабушка неспешно направлялась в кладовку в поисках старой керосиновой лампы и с особым изяществом его зажигала: сначала она виртуозно вытирала накрахмаленным полотном толстим слоем запыленное стекло, а потом филигранно зажигала фитиль, заправляя керосиновым маслом и тонко устанавливала границы воспламеняемого огня. В такие минуты Зурикела особенно боялся, чтобы пламя не добралось до верхушки стекла. Иногда огонь сам набирал высоту и начинал гореть слишком быстро — тогда можно было легко повредить лампу и остаться без света. Когда же это всё-таки случалось, на стекле оставались матовые пятна — следы от жарких, вырвавшихся наружу искр. И когда тусклый свет лампы едва озарял морщинистое, дряблое и скукоженное лицо бабушки, она брала в руки ветхую, исписанную книгу грузинских сказок и, артистично примеряя на себя все жесты, с радостным исступлением зачитывала ему отрывки мудрых высказываний. Куриера увлеченно заглатывал изречения грузинских мудрецов и безграничным чувством упоения смотрел на догорающий фитиль керосиновой лампы.
А поздними вечерами у бабушки был особый ритуал: она неспешно шла в свой старый сарай за поисками красного жгучего лука, ведь знала, что Зурикела их любит больше всего на белом свете. Она выбирала самые плодовитые кольца лука, аккуратно отдирала их от ненужных лепестков и клала в свою маленькую добычу клала в белую переплетенную корзину, что предназначалось для сбора лесных ягод. Тем временем раскалённая печь-буржуйка, подобно вулканической лаве, гремела на весь дом и отапливала гостиную своим природным теплом. Мягко распространяясь по соседним комнатам, она оставляла отпечатки благодатного жара и наполняла воздух благоуханием тлеющих дров. Бабушка, видя прерадостное лицо своего любимого внука, молниеносно высыпала на дымящую печь из своей корзины луковые плодовитые кольца и начинала их бодро перемащивать, точно это помогло бы как можно скорее довести до золотистой корочки. Зурикелла и Бабушка со жгучим нетерпением наблюдали как поджариваются луковые колечки, их запах был одурманивающий и опьяняющий, подобно старой чаче от которого кружит голову. Они, как старые закадычные друзья, заглатывали хрустящие корочки деревенского деликатеса и вновь принимались за чтение. В такие минуты казалось, что сам небесный Рай смотрит на них с бескрайным озарением, где их история становилось апофеозом беспрекословной любви и истинного самоотвержения. И когда приходило время отхода ко сну, он не ложился, пока бабушка не укрывала его постель теплом, пока её ласковые дряблые руки не касались его кожи, пока её безграничная любовь не согревала его до самого сердца — тихо, окончательно и безоговорочно. И так сладко и блаженно, Куриера погружался в безмятежно-благодатный сон – где, он вновь видел себя повелителем села Чумлаки и укротителем всех живых существ.
Как-то раз, в тёплый и погожий летний день, Зурикела вместе с папой отправился на рыбалку — туда, где холмистые скалы обрывались прямо к безбрежной горной реке.
Пока он, в своём привычном любопытстве, рассматривал насекомых и безмерно забавлялся ими, вдруг повернулся к отцу и с искренним удивлением воскликнул:
— Папа, а когда ты успел поймать столько красивых рыб?!
Куриера не мог поверить, что за столь короткое время можно было добыть такой богатый улов. Не получив ответа, он тут же продолжил свою атаку вопросами:
— Папа, а можно я прямо сейчас достану всех рыбок из банки? Ну пожалуйста! У меня будут новые друзья!
Папа строго взглянул на сына и пояснил:
— Если достанешь — они погибнут.
Но Зурикела не сдавался:
— Ну хотя бы одну рыбку, можно? Они такие красивые!
— Нельзя, — снова отрезал отец.
Мальчик внимательно посмотрел на него, уловив в его взгляде нечто между суровостью и лёгкой насмешкой, и уже почти умоляюще повторил:
— Папа, ну пожалуйста… хотя бы одну рыбку достать можно?
Терпению отца, казалось, пришёл конец. Он махнул рукой:
— Ладно, доставай, Зурикелла!
И тут, не думая ни секунды и с самым серьёзным видом, мальчик неожиданно спросил:
— Папа, а почему я должен доставать рыбку из банки?
Папа только тяжело вздохнул, как будто на его плечи разом свалился весь груз непостижимой детской логики. Он уже открыл рот, чтобы что-то ответить, но Зурикела, не дожидаясь, вновь засыпал его словами. По дороге Зурикела в особой степени любил стрелять из своей выточенной деревянной рогатки в зеленых исполинских саранчой – он находил особое чувство радости, когда камень выпущенный из своего скованного орудия прямо расшибала голову бедному насекомому. На вид эта порода саранчей-вредителей были вопиюще жутковаты: выделяющимся чертами, пожалуй, были длинные усики, чрезвычайно выступающие вперед, а также две широко расставленные ноги, служившие ему для ловких прыжков и травлей дикорастущий растений. Но при всем при этом, их легко можно было поймать руками и исследовать их для своих лабораторных исследований, что и делал наш Куриера. Он ухитрялся прихватывать с собой трёхлитровую банку, которую бабушка бережно берегла для зимних заготовок, выливал из неё сацебели и безжалостно отправлялся на охоту за саранчой. Улов Зурикелла всегда заканчивался удачно: сперва он складывал в банку только зелёных саранч, а затем, ради развлечения, начинал разыскивать исключительно коричневых, с любопытством наблюдая, смогут ли они ужиться в тесном стеклянном мире, где не было ни кислорода, ни воды. Иными словами, когда он замечал, что насекомые начинают погибать своей естественной смертью, тут же выпускал всех обитателей на волю и, удручённый, долго сидел на крыльце, размышляя — зачем вообще он их ловил, если в конце концов отпускал.
Как-то раз, одним звонким летним днем, едва высунув свой нос из под утренней росы, и солнечных лучей Куриера спешил увидеть своего друга. Бабушка, заметив его лихорадочную и неподдельную суету, только охнула, и с такой же поспешной небрежностью принялась готовить ему завтрак. На шоти она густо смазала маслом, щедро посыпала сахаром. А на плите, с сердитым, нетерпеливым шипением, вскипал чайник —похоже, выпущенный ещё во времена Российской империи. Ржавчина, как ненасытный зверь, уже почти полностью пожрала его некогда яркую, но давно забытую и выцветшую зеленую краску. Бабушка торопливо зачерпнула из банки белый порошок и бросила его в заварочный чайник — но это была вовсе не сахарная сладость, а суровая соль. Второпях, бубушка протянула кружку Зурикела и запротестовала:
— Зурикела пей быстрее, а то друг твой не дождется — подтолкнула кружку бабушка, глядя на него, как на китайского чайного дегустатора.
Зурикела, не желая терять ни секунды, опрокинул чай в себя одним махом — прямо как бокал грузинской Изабеллы, только вместо букета ароматов его встретил солоноватый «привет» от бабушкиной ложки. Он замер, моргнул пару раз и тихо произнёс:
Бабуля… это чай или суп? – лицо Зурикела сильно перекосилось, в горле пересохла вода, и от слишком большой дозы соленого чая ему захотелось как можно скорее выпить стакана горячего козьего молока. Она поняла, что впопыхах добавила любимому внуку две ложки соли и тут же поставила чайник на второй круг. Но Зурикела, заметил взволнованное и взвинченное лицо бабушки, тут же отмахнулся и с веселой физиономией отрубил:
Бабушка, не переживай! Подумаешь, выпил чай с солью… Может, теперь стану таким же крепким, как кристалл соли. Он бежал так стремительно, что даже не услышал — или не захотел услышать — главных наставлений любимой бабушки:
— Зурикеееела! На солнце долго не ходи!
Камнями в прохожих не кидайся — будь воспитанным и умным мальчиком!
И, ради всего святого, в колодец не прыгай!..
Но Зурикела уже скрылся за поворотом, и слова бабушки остались лишь далёким, растворяющимся эхом в утреннем воздухе.
А когда он вернулся… Дом под красным кирпичом стоял тихий, пустой, и только скрип старой черной двери напоминал, что здесь когда-то кто-то ждал его. Лишь в саду, среди знакомых тропинок, он узнал фиалки — те самые, что сажал вместе с бабушкой. Они по-прежнему цвели и тихо благоухали, словно храня воспоминания о былом.
Автор публикации
