Добавлено в закладки: 0
Она вошла тихо, почти неслышно, будто опасалась нарушить хрупкое и одновременно звонкое равновесие воздуха, напитанного молитвой, ладаном и внутренним трепетом. Бирюзовый длинный плащ покрывал ноги, точно она прятала не только свое тело, но и душу: скомканные страхи, сомнения, печали, порывы, о которых не принято говорить вслух. Да, иногда рождаются мысли, в которых не решаешься признаться даже самой себе, не говоря уж о том, чтобы произнести их вслух. Они проносятся, как огненные стрелы, оставляя за собой едва уловимый след — призрачное томление, которое долго ещё дрожит в душе. Эти мысли невозможно поймать или облечь в слова — они живут где-то на границе сознания и сна, пульсируя собственной, непостижимой жизнью. Порой подобные фантасмагорические размышления рождали в ней искушения, избежать которых было так же невозможно, как укрыться от палящего солнца в бесплодном пустынном оазисе. В них заключалось столько смыслов и разных образов, что порой она теряла ощущение границ между земным и божественным мирами. Время от времени она возвращалась к утренней литургии, пытаясь уловить дрожащий голос истины — тот самый, что некогда Бог звал Каина в день падения человека.
Ее весенний плащ шелестел при каждом шаге, будто напоминал ее о собственной эфемерности — о том, как легко можно оступиться, потеряться, заблудиться в своих чаяниях. Шёлковый платок лениво спадал на лоб, то и дело сбиваясь с макушки, не давая сосредоточиться на утренней молитве. Поправляя платок с почти детской неловкостью, она, казалось, пыталась раствориться в благоговейной тишине храма, стать её частью, не нарушая ни звука, ни взгляда. Но тело, как бывает, выдавало то, что душа хотела скрыть: дрожь рук, рассеянность взгляда, неумелый бантик на затылке — всё говорило о внутренней неустойчивости, о борьбе, что велась в ней самою собой. Она была рассеяна, точно все ее чувства, думы, раздумья и размышления о сакраментальном были разбросаны как обрывки мозаики, потерявшим свой финальный художественный аккорд. И чем усерднее молилась, тем настойчивее её осаждали своевольные, дерзкие и сбивчивые мысли, от которых она пыталась избавиться, точно от назойливой утренней мухи, что бьётся у самого уха, не давая ни покоя, ни забвения. Сопротивляться было бессмысленно. Уступив вновь разбушевавшимся фантазиям, она устремила взгляд к окошку, где утренние солнечные лучи, преломляясь на стекле, словно возвестили о чем-то важном. Внутри неё будто зазвучала тихая мелодия Агапе — принять всё, что грядёт, не отворачиваться больше от себя самом.
Прошло всего несколько минут, прежде чем она почувствовала — рядом кто-то есть. В тени придельной колонны, чуть в стороне от главного прохода, стоял он — самый священник, чьё лицо запомнилось ей в храме. Она, пытаясь стать заметным для священника и начала прорываться к толпе и искать его взглядом. Мелодичный звон колоколов раздался в воздухе, заглушив утренний, исступлённый хаос её души. Она вновь заметила, как сквозь деревянное окошко проникали солнечные лучи, незаметно окутывая своим теплом всех прихожан храма. Толпа все еще не отходила от настоятеля, точно он знал все рецепты радости и своим сокрушительным словом одевал своих прихожан в благоговение. Она стала немного колебаться и искать одобрения диалога в проницательном взгляде настоятеля.
— Простите… — её голос прозвучал почти шёпотом, и она не открыла глаз. — Можно… попросить у вас благословения на чтение акафиста? — с легким треволнением устремила свой взор к нему и выжидала его ответа.
Священник не ответил сразу. Он смотрел на неё спокойно, как на человека, который стоит на мосту — не между берегами, а между вопросом и надеждой.
— А зачем? — мягко спросил он. — С какой целью ты хочешь его читать?
Она запнулась. Ответ был прост и сложен одновременно. Правда — как и всегда — требовала обнажённости. Ложь в таком пространстве казалась бы кощунством.
Настоятель на миг прикрыл глаза, будто внимая не словам, а тем волнам, что исходили от её души. И лишь затем, неторопливо, но с тёплой решимостью произнёс:
— Приходи на исповедь. Потом — причастие. А дальше… посмотрим.
Она кивнула. Неуверенно, но с какой-то тихой благодарностью, в которой была и растерянность, и проблеск долгожданного принятия. Она не взглянула в его глаза — не от страха, а потому что чувствовала: одно неверное движение, и в ней снова что-то разломится. Но внутри уже начало таять что-то застывшее — как кровь после длительной и необработанной раны. Она вновь посмотрела на то самое окошко, где солнце щедро оставляло свои отпечатки тепла и поняла, что мысли облеклись тихую симфонию экзальтированного беспечалия.
Автор публикации
