Солнце стояло над деревней, будто неподвижное пламя. Оно не просто светило — оно жгло, плавило, вдавливалось в землю и в кожу, лишало сна и заставляло пульсировать время. Но жители Чумлаки не прятались. Они принимали жар, как благословение, как вызов. В этой грузинской деревне жара была частью судьбы.
Печь хлеб в тоне, таскать ведра с родниковой водой, собирать с виноградников долгожданный урожай — всё это делалось с особым достоинством. Словно каждый шаг, каждый жест имел значение, будто повторял древний ритуал. Отовсюду доносились голоса — не просто разговоры, а сплетения эмоций: смех, спор, песня, слёзы. Веселье не было редким гостем — оно пряталось в каждом жесте, в каждом взгляде, в каждом хлебе, вынутом из печи.
Праздник тут не назначали — он жил в крови. Он передавался, как вино из кувшина в кувшин — от старика к внуку, от матери к дочери. Даже беда здесь встречалась не одиночеством, а хоровым пением.
В этом маленьком мире солнце было не небесным телом — оно было царём, судьёй и милосердным другом. Оно жгло, но и исцеляло. Оно выжигало ненужное, оставляя только самое главное.
Мари… Ей было девять. И в этих девяти годах уместилось столько жизни, что иной взрослый не унес бы.
Каждое утро она карабкалась на своё дерево — большое ореховое, раскидистое, древнее, как сама Чумлаки. С него всё было видно. Всё, что важно. Всё, что нужно беречь.
— Мари, спускайся, дочка, оступишься — сердце остановится! — кричал старик Вано.
— А кто будет охранять деревню? — всерьёз отвечала она. — Вдруг нападут? А я тут, на страже.
На ветвях, словно на мачтах корабля, она чувствовала себя бессмертной. Ветер говорил с ней. Ласточки уносили её мысли туда, куда не дойти ногами. Даже ореховые черви, глядящие из кожуры, были ей не враги, а свидетели.
Мари ловила саранчу — не ради проказы. Для неё это было исследование, алхимия. Она наблюдала за их прозрачными телами, будто искала в них ответ. На что? Она не знала. Но чувствовала — там что-то есть. Тайна. Объяснение.
И вот однажды, у источника «Кода Цкали», случилось то, что изменило её.
Очередь к роднику тянулась вдоль дороги — молчаливая, пыльная, уставшая. В этот день жара была особенно беспощадной. Воздух дрожал, как в предгрозье.
Мари напевала — сначала громко, потом всё тише. Она почувствовала что-то — не взгляд, не слово. Присутствие. Обернулась — босой мальчик, лет двенадцати. Лицо его было не грязным — оно было обнажённым, будто кто-то снял с него защиту. Он стоял, прижав к груди пустую канистру.
— Почему ты не в школе? — язвительно спросила одна старушка.
— У меня нет обуви, — просто ответил он.
Мари замерла. Её сердце сжалось, как от сильного удара. Словно кто-то вбил в неё гвоздь. Она никогда не думала, что боль может быть такая — чужая, и при этом своя.
Она не сказала ни слова. Просто развернулась и ушла.
Дома бабушка встретила её встревоженным взглядом:
— Кто тебя обидел?
— Никто. Просто… ему больно. А я… я не знала, что так бывает.
Она плакала. Впервые — не из-за разбитой коленки, не из-за ссоры. А потому что сердце не вмещало чувства.
В ту ночь она не уснула. Она впервые молилась.
«Боже… дай ему туфли. Пусть он пойдёт в школу. Пусть смеётся, хоть чуть-чуть.»
Молитва не была выученной. Она была кровью.
С тех пор многое изменилось. Мари стала чуть тише. В её шалостях появилась нежность. Она по-прежнему карабкалась на дерево, но теперь чаще просто сидела и молчала. Она слушала. Деревню, птиц, ветер, Бога.
Она знала, что вырастет. И напишет. Об этом лете. Об этом мальчике. Об источнике, который лечит не только тело, но и душу.
Она хотела стать исследователем — не науки, а жизни. Искать тайны в трещинах стен, в перьях птиц, в молчании людей. Или писателем — чтобы рассказать миру о деревнях, которые умеют плакать и смеяться одновременно.
Её вечерами были наполнены звуками: ритмом цикад, зовом совы, шепотом виноградной лозы. Это была её сказка. Живая. Глубокая. Честная.
Может, когда-нибудь, уже взрослой, Мари напишет книгу. О том, как однажды девочка узнала, что боль может быть чужой, но откликаться в тебе, как гром над горами.
А пока…
Она просто живёт.
Бегает босиком по пыли.
Смеётся до слёз.
Молится по-настоящему.
И каждый день — под сенью орехового дерева — продолжает творить свою собственную грузинскую, настоящую, светлую и очень человеческую сказку.
Автор публикации
