Ну вот, мы сели в такси, по крыше неприметной серой Калины стучал дождь, на заднем сиденье мои красные остроносые туфли упирались в переднее кресло – Гарик посадил меня позади водителя. «Так безопасней», – сказал он. Мы приехали к месту назначению – я видела его впервые, кажется, потому что это было за чертой города, а там мне бывать еще не приходилось, разве что у друга Гарика, на даче – но, кажется, это было в другой стороне. Смеркалось, трудно было различить объекты в округе, единственный блеклый фонарь стоял поодаль, метров в десяти от нас. Гарик сказал мне твердо и негромко: «Выходите, Дина Романовна». Я привыкла, что он никогда не открывает мне двери, оттого уже на подъезде я вцепилась в ручку машины, чтобы выйти сразу, не заставив себя ждать. Я вышла молча, красными остроносыми туфлями вступив в грязную лужу. Не расстроилась, туфли больше не пригодятся.
Мы вступили на скользкие ступени крыльца, Гарик натянул очки и туго завязал шарф, засунув в него лицо до носа. «Цирк» – промелькнуло в голове, а цирк я люблю – с голубыми такими слонами, с носатыми клоунами и фокусами.
Мы зашли в большой дом, Гарик ломанным, тихим голосом объяснился с милой старушкой на входе, отдал пару скомканных, вытянутых из кармана пальто купюр, забрал ключи и спешно подошел ко мне. «Пойдемте, Дина Романовна». Мы переглянулись со старушкой, она улыбнулась и теперь не казалась мне милой.
Гарик открыл картонную дверь цвета жухлой травы, мы зашли в комнату. Я осмотрелась, и у меня заболели глаза – все было ярко-голубым: обои, постель, ковер, светильник, тумбы и потолок.
«У старушки дурной вкус» – своим голосом, чуть смеясь, сказал Гарик, своим! – вальяжным, громким, четким, как у певца или оратора. Он с улыбкой снял туго натянутый шарф, положил его на голубую тумбу, и подошел ко мне. Подошел. Ко мне. Наконец.
Его руки были синие, холодные, что странно, он даже рукам не давал показаться на людях, они были упрятаны в перчатках. Он обнял меня за талию, его руки обвили меня, как две такие бескостные змейки – приподнял меня на полметра от скрипучего пола и покружил – в детстве я любила кружить свою куклу Мальвину, укладывать ее спать и возить на коляске, она была такой красивой – в светло-розовом платье и ажурном фартучке, но потом я отломила ей руки, и мама ее выбросила.
Гарик положил меня на кровать и быстро начал расстегивать мое новое хлопковое жемчужное платье. Я не говорила ни слова, и тем более не задавала ему вопросов, потому что знала о его привычке – отвечать без ответа или, сказать вернее, не отвечать. Я как-то спросила его: «Гарик, а мы встретимся в четверг?», а он отвечал так быстро, как, бывает, он отвечает мне на работе: «Мы конечно, мы, конечно, еще не раз, и не раз поговорим» и начинал целовать меня. Робко в тех местах, где наши глаза могли встретиться, и смело, почти свирепо в тех, где глаз нет. Он любил, конечно, эти места, – а мне ничего не оставалось, как смотреть – на голубой старушкин потолок, потрескавшийся – так странно, что она выкрасила его в голубой цвет. Или не странно, учитывая, что вся комната голубая? А что, если остальные номера тоже выкрашены в разные цвета – например, 114 – в розовом цвете, а 115 – в зеленом.
Что ж, если так, я, пожалуй, выбрала бы зеленый, он, говорят, успокаивает. Хотя я и так спокойна, как эта люстра, качающаяся из стороны в сторону, ее основание на сантиметров 5 отошло от голубого потолка – кач-кач, кач-кач. Этот противный скрипящий звук не мешал Гарику, а мне тем более. Мне ничего не мешает, и ничего не беспокоит, я, как говорит баба Клава – покойна.
В правой стороне комнаты, возле тумбы с моей стороны постели – был неровный обойный рисунок. Может, старушка сама клеила эти обои? Если сама, то, вероятно, трудно пришлось с верхними участками – нужна была, конечно, стремянка, а стремянку надо тащить. Хотя сомневаюсь, что этот дощатый пол выдержит тяжелое стремя, сверху нагруженное старушкиными косточками.
Со стороны окна голубой орнамент был волнистый, а у меня, возле стены – в горошек. С левой стороны постели обои чуть отошли, я увидела свежее пятно от дождя, и оно было светло-зеленым – смесь голубого цвета и ноябрьского дождя. Отсырело.
Капли стали прорываться сквозь потолок – кап-кап, кап-кап. Я, было хотела, поставить что-то – вазу или, положим, таз, можно было бы попросить у старушки или постучаться к соседям, хотя к соседям, наверняка, неудобно – как Гарик сообщил мне, что мы закончили. Я была, наверное, рада, да – больше, наверное, рада, чем нет, потому что, честно говоря, в моих глазах уже изрядно рябило, мне срочно нужно было выйти куда-то. Я взяла с собой зонт, надеялась, что мы пройдемся до ближайшей кофейни и пропустим по чашке облепихового чая или, на крайней случай, голубой матчи, Игорю Палычу, ой, Гарику нравится, я как-то приносила ему на работу.
Но Гарик прервал мои грезы и повторил: «Дина Романовна, мы закончили».
Молчание.
И чуть погодя: «Это все, и больше встреч не будет. Одевайтесь, нам пора».
«Ку-да?», – я, сама того не сознавая, спросила его слогами, забыв о правиле никогда ничего не спрашивать за бесполезностью ответов, тем более слогами. И когда он произнес слова «По домам» во мне что-то загорелось, и даже голубая комната не смогла это что-то потушить. Да и я понятия не имела, где очаг возгорания – там, где осталось «Это все», или там, где задержалось «По домам».
Автор публикации
