Солдатъ и Царь, томъ второй (фрагментъ четвёртый)

Елена КРЮКОВА

СОЛДАТЪ И ЦАРЬ

томъ второй

Переводъ текста въ до-реформенную орѳографію

выполненъ Вячеславомъ Мясниковымъ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

«26 (13) февраля, ночь.

Я живу въ квартирѣ, а за тонкой перегородкой находится другая квартира, гдѣ живетъ буржуа съ семействомъ. Онъ обстриженъ ежикомъ, расторопенъ, пробывъ всю жизнь важнымъ чиновникомъ, подъ глазами — мѣшки, подъ брюшкомъ тоже, отъ него пахнетъ чистымъ мужскимъ бѣльемъ, его дочь играетъ на рояли, его голосъ — тэноришка — раздается за стѣной, на лѣстницѣ, во дворѣ у отхожаго мѣста, гдѣ онъ распоряжается. Вездѣ онъ.

Господи, Боже! Дай мнѣ силу освободиться отъ ненависти къ нему, которая мѣшаетъ мнѣ жить въ квартирѣ, душитъ злобой, перебиваетъ мысли. Онъ такое же плотоядное двуногое, какъ я. Онъ лично мнѣ еще не дѣлалъ зла. Но я задыхаюсь отъ ненависти, которая доходитъ до какого-то патологическаго истерическаго омерзѣнія, мѣшаетъ жить.

Отойди отъ меня, сатана, отойди отъ меня, буржуа, только такъ, чтобы не соприкасаться, не видѣть, не слышать; лучше я или еще хуже его, не знаю, но гнусно мнѣ, рвотно мнѣ, отойди, сатана».

Александръ Блокъ. Дневники 1918 года

Опять ночь, и опять не спать. Раньше они привыкли къ дисциплинѣ. Когда ихъ арестовали и сослали, дисциплина рухнула: ее разстрѣляли, а потомъ сожгли.

Царица, въ ночной сорочкѣ, расчесывала волосы и все пытала царя: знаешь-ли ты что-нибудь объ этомъ страшномъ человѣкѣ? О комъ, моя прелесть? О Ленинѣ.

И царь вздыхалъ. Ему не хотѣлось бесѣдовать объ этомъ на сонъ грядущій, но жена спрашивала, и онъ не могъ ей отказать. Я мало знаю о немъ. Но то, что знаю, и правда страшно. Онъ впустилъ германцевъ на Украину. Украины съ нами больше нѣтъ. Тамъ командуютъ австріяки. Онъ залилъ русскую землю кровью, ты же видишь, текутъ рѣки крови, и я, царь, уже не въ силахъ это остановить. Я подслушиваю рѣчи красной охраны. Я слышу ужасное. Онъ пытаетъ въ подвалахъ и разстрѣливаетъ невинныхъ людей. Многіе уѣзжаютъ. Боже, Боже мой, Ники, почему же мы, мы не уѣхали?!

Царица клала изящную англійскую расческу на край табурета. Вмѣсто туалетнаго столика — кривоногій табуретъ. Вмѣсто ковровъ — грязныя ситцевыя тряпки, чтобы закрыть по стѣнамъ дождевые потеки и кровавые слѣды раздавленныхъ клоповъ.

Кто пустилъ его во власть? Никто. Откуда онъ появился? Никто не знаетъ. Вродѣ бы, милая, онъ жилъ за границей. И, кажется, люди говорили, что когда-то, давно, мой отецъ повѣсилъ его старшаго брата. За то, что онъ былъ террористъ. И покушался на жизнь моего папа́.

Какой негодяй, шептала царица и приглаживала ладонями сѣдые волосы, какая дрянь! Вдругъ прижимала руку ко рту — такъ она дѣлала всегда, когда слишкомъ волновалась. А ты не думаешь, милый, что онъ арестовалъ тебя, насъ всѣхъ, потому, что хочетъ намъ всѣмъ — за брата — отомстить?

О, нѣтъ, навѣрное нѣтъ. Онъ, видимо, просто сумасшедшій. Умалишенный. Русь, милая, всегда славилась юродивыми. Они ходили по площадямъ, городамъ и деревнямъ, побирались, нищенствовали и пророчили. Да! Пророчили! Но вѣдь не убивали же никого! Да, юродивые Христа ради никогда не убивали никого. А этотъ — страшенъ. Онъ просто съ виду здоровъ. Онъ пишетъ и произноситъ рѣчи, отдаетъ приказы, объявляетъ мобилизацію, вотъ изъ отбросовъ, изъ ненавидящихъ нашу жизнь Красную Армію создалъ. А на самомъ дѣлѣ онъ — страшный больной. Онъ боленъ. Онъ, милая, тяжко боленъ. Онъ требуетъ хорошаго лѣченія, но его не излѣчишь. Онъ упивается своей болѣзнью, онъ обожествляетъ ее. Это я чувствую. Все, что не ложится подъ его красныя идеи, должно быть уничтожено, раздавлено, застрѣлено, сожжено. И приспѣшники его такіе-же. Но, видно, онъ умѣетъ красно говорить, онъ зажигаетъ толпу. Народъ идетъ за нимъ, какъ за Крысоловомъ изъ Гамельна. О! Милый! Крысоловъ изъ Гамельна! Моя любимая сказка въ дѣтствѣ. Но я такъ боялась, такъ боялась этого Крысолова! И вотъ… мы до него и дожили…

Ты видишь, видишь, какіе онъ бросаетъ лозунги въ толпу? Когда въ Тобольскѣ мнѣ еще доставляли газеты пачками, я все, все читалъ. Смыслъ всѣхъ его рѣчей и воззваній былъ одинъ. Какой же, солнце? Не молчи! Говори! Когда ты говоришь, мнѣ легче!

И царь быстро, смущенно, торопливо, боясь причинить боль, но опасаясь и утаить правду, говорилъ, и царица жадно ловила эти тихія, гладкія бусины катящихся по кровати, по полу словъ, такихъ съ виду обычныхъ, а на дѣлѣ — ихъ люди произносятъ одинъ, два раза въ жизни, а можетъ, и никогда: знаешь, Sunny, онъ освобождаетъ людей отъ страха убійства. Ну да, да, такъ просто, онъ развязываетъ всѣмъ руки, онъ развязываетъ совѣсть, онъ… думаетъ такъ, и вслухъ говоритъ такъ: убивайте, убивайте, убивайте, сжигайте, стрѣляйте, насилуйте, грабьте, рѣжьте, рубите, топчите ногами — все можно, все въ вашей власти, нѣтъ страха, все — ваше, Бога — нѣтъ! И, милая моя, толпа… толпа слушаетъ его, и загорается, и оретъ, и рычитъ, и хочетъ — всего… всего того, чего у нея нѣтъ… и не было… Солдаты говорятъ: у него такіе глубокіе, такіе печальные, думающіе, такіе бездонные глаза. Глаза — безъ дна. Онъ пишетъ свои декреты и морщитъ лобъ, и прикрываетъ эти глаза безъ дна тяжелыми вѣками. Я читалъ эти декреты, солнце. Это декреты умалишеннаго. Это каракули безумца. Все отнято у буржуевъ и подѣлено. Отобрать и подѣлить! Онъ не разъ повторялъ это въ своихъ рѣчахъ. Красные въ восторгѣ отъ этого. Они наизусть учатъ эти декреты! А тамъ!.. тамъ… тамъ все наше имущество отнято у насъ и роздано всѣмъ, самымъ послѣднимъ нищимъ, тамъ буржуи въ потѣ лица работаютъ на заводахъ и фабрикахъ, и станки отрѣзаютъ имъ руки и раздавливаютъ ноги, тамъ у крестьянина земли — не то чтобы надѣлъ, а — вся страна! Вся! У каждаго! А женщины тамъ, darling, женщины… ты не повѣришь… но не затыкай уши… подѣлены между всѣми мужчинами… нѣтъ женъ и мужей… а женщины — всеобщія жоны, онѣ принадлежатъ всѣмъ…

Царица сидѣла, слушая, съ прижатой ко рту ладонью. Но вѣдь милый! милый! онъ ненавидитъ Россію! Какъ же надо ненавидѣть Россію, чтобы вотъ это все дѣлать съ ней!

Царь, въ солдатскомъ исподнемъ, легъ на кровать и подложилъ руки подъ затылокъ. Онъ сначала сморщился всѣмъ лицомъ, будто хотѣлъ заплакать и не могъ, потомъ всѣ морщины разгладились, брови расправились и полетѣли по лицу балтійской, забытой чайкой.

Ненавидѣть? Россію? Онъ едва не смѣялся. Еще немного, и смѣхъ разорветъ его ротъ, его щеки. Жена прижала ладоши къ щекамъ и застыла, глядя на него ледяными, зимними глазами. Милый, что съ тобой? Тебѣ плохо? Тебѣ… можетъ, воды принесу? Да. Нѣтъ. Да, ненавидѣть! А развѣ Россію можно любить? Ну вотъ скажи, развѣ можно? Россія свергла насъ съ трона, унизила, растоптала, мотаетъ по кошевамъ, пароходамъ и поѣздамъ по Сибири. Россія, милая, можетъ, Ленина давно ждала! Ждала и заждалась! И — дождалась! Ей — Ленина надо было! Не меня! Не отца! Не моего несчастнаго дѣда съ кровавыми культями вмѣсто ногъ! Не царей, нѣтъ! Ей, солнце мое, надобны жестокость и кровь, и она всегда, всегда такая была, наша Россія, — а я, дуракъ, не зналъ… не понималъ, не сознавалъ… и теперь… только теперь…

По спокойному, странно свѣтлому, чистому лицу катились спокойныя, медленныя слезы. Руки такъ же были закинуты за голову. Воротъ исподней рубашки отогнулся. На волосатой, уже сѣдой груди блестѣлъ мѣдный натѣльный крестъ. Жена встала передъ кроватью на колѣни и покрыла поцѣлуями эту родную грудь, руки, припала къ мѣди простого, какъ у мужика, крестика. Ладонями отерла съ его лица слезы. Это родное, до морщины знакомое, жестоко, на глазахъ старѣющее лицо было сейчасъ такъ чисто, свѣтло и ясно, какъ никогда; будто никакая грязь, никакой ужасъ, кровь и безуміе его никогда, даже краемъ, не касались.

##

Они всѣ вооружены. Всѣ до единаго съ оружіемъ.

Хорошо Авдеевъ ихъ вооружилъ.

Не царей убивать, конечно; они жъ не изверги. Это если на нихъ кто-нибудь извнѣ полѣзетъ.

А вѣдь полѣзутъ, вотъ ей-Богу, святой истинный крестъ… тьфу ты, опять это богово, какое жъ прилипучее, — честное слово, полѣзутъ. Неужели они, отправляя на волю письма, ни въ единомъ не обмолвились о своемъ спасеніи?

«Ихъ спасеніе — наша смерть. Все проще простого. А потому, Мишка, смотри въ оба и другимъ присовѣтуй. Ночью-то не спи».

Онъ не спалъ, если ночью Авдеевъ ставилъ его на охрану; пучилъ глаза во тьму, а весенняя тьма была свѣтлая, голубиная. Пасхальные дни всегда такіе. Небо нѣжнѣй голубиной грудки. Поймай голубку и расцѣлуй ее въ клювикъ! Она Господу привѣтъ понесетъ.

«Вотъ заладили: Бога нѣтъ, Бога нѣтъ. А ну какъ Онъ есть?»

На лѣстницѣ сегодня стоятъ латыши, а еще молоднякъ, злоказовскіе. Со Злоказовскаго завода. Это Авдеевъ ихъ пригналъ: его рабочіе дружки. Лица какія славныя у нихъ. Горятъ вѣрой. Человѣкъ долженъ во что-то вѣрить! Отняли Бога — вѣруй въ революцію. Отняли царя — вѣрь въ Ленина, онъ не подведетъ. Онъ за всѣхъ болѣетъ, однимъ пустымъ чаемъ у себя тамъ въ Кремлѣ питается. Не спитъ. Склоненъ надъ картой. Глядитъ на страну опухшими отъ безсонья глазами. Карта вся горитъ подъ его руками. Тамъ и сямъ кострища, огни. Строчатъ пулеметы. Рвутся бомбы. Одинъ городъ Ленинъ краснымъ карандашомъ обведетъ. Другой — обведетъ. Стрѣлки нарисуетъ: вотъ такъ движутся войска. Они тамъ, въ Европахъ, и эти, бывшіе, контрреволюціонеры, съ ногъ сбились, на языкѣ мозоли вспухли: убѣждаютъ другъ друга и весь міръ, что большевики — чума, холера, гибель, язва египетская. Ну, будетъ вамъ язва!

«Мы нашъ, мы новый міръ… построимъ…»

— Эхэй, Микаилъ! Запарка, тшай, эстъ?

Михаилъ стоялъ на первомъ этажѣ, около лѣстницы. Со второго этажа, съ послѣдней ступеньки, черезъ перила свѣшивался австріякъ Фридрихъ Зееманъ.

— Фрицъ, спать тянетъ, да?

— Та, та! Йа! Тафай запарка!

Ляминъ полѣзъ въ карманъ и вытащилъ пакетъ съ заваркой. Пашка отсыпала ему на кухнѣ, сама бумагу уголочками завернула.

Кинулъ пакетъ вверхъ. Австріякъ поймалъ.

— Держи.

— О, данке, данке, топарисчъ!

Латыши, австріяки. Интернаціоналъ. Латыши молчаливые, словечка не изронятъ. Такъ и стоятъ на караулѣ съ мраморными мордами. Мраморные бѣлобрысые львы. Ляминъ сколько перевидалъ этихъ каменныхъ львовъ у домовъ богатеевъ: въ Самарѣ, въ Саратовѣ, въ Тобольскѣ. Символъ власти! «Все, теперь львы — мы».

Еле добьешься отъ латышей, кого какъ зовутъ. Да у всѣхъ имена немыслимыя, похожи на нѣмецкія: Генрихъ, Ингердъ, Готфридъ, Интарсъ. Да и покличешь — башку не обернутъ. Медленный народъ. Зато стрѣляютъ хорошо. И лица, когда палятъ, такія же мраморныя, твердыя, невозмутимыя.

И говорятъ только по-своему. Это бѣда: не поймешь, о чемъ. Можетъ, мятежъ хотятъ поднять?

Австріяки тоже лопочутъ по-нѣмецки, но бойкіе, оживленные, у нихъ шило въ заду торчитъ; стараются съ нашими солдатами заговорить, отношенія завязать. Хотя сегодня ты тутъ — охрана, а завтра — ты въ войскахъ Красной Арміи, на фронтахъ, а послѣзавтра у тебя нѣтъ и быть не можетъ. Вотъ и вся дружба.

А тянется, тянется человѣкъ къ человѣку.

Злоказовцы — другіе. Эти — своя братва. Кричатъ, матерятся, а то и сцѣпятся — изъ-за махорки, изъ-за горбушки. И порой ножи въ ходъ пускали. Да только комендантъ съ ножами разобрался быстро: одного — къ забору и шлепнулъ, другого домой, къ мамкѣ, отправилъ. Вонъ изъ революціи. Парень пятился, выходя изъ воротъ, плакалъ, размазывалъ слезы и сопли по щекамъ, съ ужасомъ глядѣлъ на застрѣленнаго товарища. Къ порѣзанной рукѣ портянку прижималъ.

Злоказовцы несутъ вахту вокругъ Дома. Это потяжелѣй, чѣмъ въ Домѣ: на улицѣ холодно, особенно ночами, да и опаснѣй: кто угодно можетъ прокрасться къ забору и выстрѣлить, и бомбу кинуть.

Лямина рѣдко ставили на внѣшнюю охрану. Онъ былъ — «внутренній». Домашній песъ, шутилъ про себя.

Слишкомъ много солдатъ. Всѣ не вмѣщались въ комнаты перваго этажа. Авдеевъ разселилъ ихъ въ сосѣднемъ домѣ; раньше здѣсь жило семейство Попова. «Ты куда?» — «Въ домъ Попова, на ночевку». — «А пѣтухъ тамъ у васъ есть?» — «Зачѣмъ пѣтухъ?» — «Чтобъ будить». — «А я думалъ, чтобъ — сварить!»

Фрицъ покостылялъ на кухню — заварить себѣ чаю. Ляминъ, понизивъ голосъ, крикнулъ ему въ сутулую спину:

— Эй, и на меня завари!

Австріякъ обернулся, и Ляминъ пальцами потеръ въ воздухѣ, показалъ, что завари, значитъ, сложилъ пальцы въ щепоть и вродѣ какъ чаю въ стаканъ насыпалъ.

— Йа!

«Оремъ мы. Ее… разбудимъ».

…Пашка спала въ кладовой. И запиралась изнутри.

Онъ какъ-то ее спросилъ: тебѣ тамъ не душно? не задохнешься часомъ? — а она засмѣялась: у меня воздуха въ легкихъ впрокъ запасено, я рыба глубоководная. И показала ему языкъ. Такой, озорной, обидной, она раньше нравилась ему. Теперь у него къ ней осталось одно: боязнь, страхъ за нее. А на чемъ же ты спишь? Книги штабелями сложила и сплю.

Онъ видѣлъ, что она вретъ, но какъ докажешь?

За окномъ захрипѣлъ моторъ. Что въ авто ночью дѣлаетъ Люхановъ?

«Чортъ, можетъ, провѣряетъ. Можетъ, Авдеевъ куда-то кого-то везти приказалъ. Но не царей. Всѣ спятъ. Никто за ними не идетъ, будить ихъ».

…какъ она… спитъ? Этого онъ не видитъ. Нѣтъ, видитъ. Но не глазами.

…она спитъ такъ: голову повернула на подушкѣ, лежитъ на спинѣ, одна рука вздернута и повернута ладонью вверхъ, другая лежитъ на одѣялѣ. Она хочетъ повернуться и не можетъ. Ей снится сонъ. И ему снится сонъ. Ей и ему снится одинъ и тотъ же сонъ.

…въ этомъ снѣ — губы ощущали теплую кожу, колкія кружева, тепло, а вотъ жаръ, а вотъ еще жарче, это слишкомъ пылающе, такъ нельзя долго. Можно не выдержать.

… — Эхэй! Микаилъ! Йа приноссить тшай!

Онъ стряхнулъ морокъ. Принялъ изъ рукъ австріяка горячій стаканъ. Обжегъ ладони и самъ своему дѣтскому ожогу засмѣялся.

— Спасибо, Фрицъ. Ты другъ.

— Трукъ, трукъ, йа!

Фрицъ все время мерзъ и ходилъ даже въ теплые дни въ накинутой на плечи шинели.

«Сколько мы на фронтахъ такихъ вотъ австріяковъ побили, нѣмцевъ, венгровъ — не счесть. А нынче они наши друзья. Трукъ, трукъ. Міровая революція это, вотъ это что!»

Ляминъ поставилъ стаканъ съ коричневымъ горячимъ чаемъ на полъ, на плашку недавно крашеной половицы.

Міровая революція представилась ему въ видѣ страшной и прекрасной, громаднаго роста бабы, съ полной голой грудью, съ широченными, въ три обхвата, бедрами; она стояла, уперевъ одну ногу въ одинъ городъ, другую — въ другой, ея рыжія огненныя космы бѣшено и весело развѣвались въ ночи, и она волосами своими освѣщала непроглядную ночь — поля, лѣса, города съ заводскими трубами, снѣга въ лощинахъ, желѣзнодорожные пути, старые тракты; стояла надъ землей, глядѣла сверху на людскіе города и хохотала, и что-то задиристое, путеводное кричала, и отъ ея яростнаго крика города загорались, полыхали заводы и фабрики, трещали пулеметы, люди валились на снѣгъ площадей, осыпались, какъ песокъ или дряхлая известь со стѣны, царскіе дворцы, лопались жирные животы капиталистовъ, а баба все стояла, крѣпко уперевъ ноги въ землю, опускала голову, и пламя съ ея головы перекидывалось на материки, на дальніе острова, на столицы и хижины.

«Миръ хижинамъ, война дворцамъ… Вотъ точно такъ! Война — дворцамъ! Вся кровушка выпита изъ насъ! Вы нами владѣли? Теперь вотъ тарелкой каши повладѣйте-ка! И та — вамъ не принадлежитъ!»

Моторъ тарахтѣлъ, тарахтѣлъ, потомъ смолкъ. Ляминъ все-таки подошелъ къ окну: а вдругъ кто чужой моторъ заводитъ? Рядомъ съ автомобилемъ стоялъ Сережка Люхановъ. Онъ увидѣлъ Лямина въ окнѣ и успокаивающе поднялъ къ плечу кулакъ: я тутъ, все въ порядкѣ, штатная провѣрка. Ляминъ кулакъ сжалъ въ отвѣтъ. Такъ другъ другу потрясли кулаками, и Ляминъ вернулся на свое мѣсто подъ лѣстницей.

Чай ждалъ его, какъ песъ, у его ногъ. Онъ наклонился за чаемъ, и тутъ за дверью въ комнатѣ царей раздался тонкій женскій стонъ, и онъ дернулся, носкомъ сапога задѣлъ чай, стаканъ опрокинулся и чай вылился на полъ. Онъ слѣдилъ, какъ кипятокъ медленно течетъ по крашеной половицѣ. «Вотъ и попилъ, и согрѣлся». Оглянулся: чѣмъ бы подтереть? — и рукой махнулъ: и такъ высохнетъ.

«Хорошо живемъ. Охраняемъ царя, хорошая служба. И денежку даютъ. И харчъ опять же. И…»

Передъ глазами замельтешили, побѣжали конскія морды, конскія ноги. Уши услыхали уже позабытый грохотъ. Снаряды летѣли, и пули свистѣли, и онъ — среди всего этого крошева и огня — тоже стрѣлялъ, а вокругъ столбомъ вставала до неба страшная, оглушительная ругань, онъ въ мірѣ и въ жизни своей никогда такого мата не слышалъ, какъ тамъ, на войнѣ.

«Война! Я-жъ воевалъ. Я что, туда опять хочу?! А вѣдь ушлютъ, ежели что. Вдругъ что напортачу съ царями этими. Или — Красной Арміи солдаты понадобятся. И все, каюкъ: Авдеевъ напишетъ приказъ, меня разсчитаютъ, погрузятъ въ моторъ… потомъ въ вагонъ… и… гражданская наша война большая… по всей Россіи размахнулась… пошлютъ куда хотятъ… хоть въ донскія степи… хоть подъ Петроградъ… хоть подъ Иркутскъ… хоть…»

Медленно, шопотными стылыми губами, повторялъ себѣ: я же живой, я пока еще живой, потому что я тутъ, при царяхъ, при царяхъ.

«Цари мою жизнешку спасаютъ, выходитъ такъ».

Что, онъ долженъ быть имъ благодаренъ? Какъ это раньше, при царяхъ, говорили: «премного благодаренъ»…

…глаза слипались, и между рѣсницами мелькали, среди конскихъ ноздрей и бѣшеныхъ, угольныхъ косящихъ глазъ, женскіе глаза; они уходили и уводили, и онъ шелъ, а потомъ летѣлъ, и его губы уже цѣловали эти улетающіе глаза, а женщина вродѣ бы сидѣла на конѣ, хорошо сидѣла въ сѣдлѣ; да не женщина, а дѣвочка, милый подростокъ, только у нея почему-то сильныя руки деревенской бабы — она и сѣно можетъ граблями ворошить, и лопатой весь огородъ вскопаетъ — не охнетъ… и вотъ верхомъ скачетъ… Маша… Маша!..

…я Пашка, Пашка я, а ты дуракъ!..

…и конскія морды мотались и всхрапывали, и хвосты летѣли мимо, все летѣло мимо, мимо, все жглось, обжигалось, нельзя было ни къ чему прикоснуться, все умирало на глазахъ, и даже плакать нельзя было, слезы всѣ выжегъ огонь, и зрачки выжегъ, глаза вытекли, онъ видѣлъ нутромъ, а нутро — вотъ оно стонало, плакало и выло, оно рычало и орало, и рвалось на-двое, а въ него стрѣляли, и вылѣзали наземь и кишки, и сердце, и всѣ дурацкіе людскіе потроха, а они у насъ такіе же, какъ у коня, у свиньи, у всей на свѣтѣ живности; человѣкъ! остановись! зачѣмъ ты убиваешь человѣка! Вѣдь ты же его не освѣжуешь, не съѣшь, въ его шкуру не одѣнешься! Зачѣмъ…

… — Ты! Солдатъ Ляминъ! Почему спишь на караулѣ?! Э-э-э-эй, Ляминъ, такъ твою растакъ!

Михаилъ махнулъ башкой, какъ конь, и выпрямился, выгнулъ спину и выпятилъ грудь. Винтовку — къ ногѣ.

— Виноватъ, товарищъ Мошкинъ!

— А-а-а-ахъ, ты…

Къ нему слишкомъ близко, такъ, что пахнуло отвратнымъ перегаромъ, подошелъ Александръ Мошкинъ.

Товарищъ Мошкинъ, правая рука Авдеева. То ли его замѣститель, то ли его ученикъ. Да просто помощникъ; парень на подхватѣ. Авдеевъ уходитъ на ночь къ себѣ домой, въ Домѣ не ночуетъ — вмѣсто него тутъ торчитъ Мошкинъ. Онъ злоказовецъ и, видно, старый пріятель Авдеева. Солдаты страннымъ образомъ кличутъ его не Александръ, а Гордей. Почему? «Поваръ Гордей, не отрави людей!» Мошкинъ поварешку отродясь въ рукахъ не держалъ. Вотъ бутылку — это да, это съ удовольствіемъ и всегда пожалуйста. Особливо на дармовщинку.

— Такъ-растакъ, Ляминъ! Повеселимся?! Али ночка не коротка?!

Ляминъ держалъ винтовку крѣпко.

«А что, ежели попугать? Взять да и на него наставить».

«Онъ тебѣ потомъ такого наставитъ… не дури…»

— А у меня косушечка есть!

Вынулъ изъ кармана косушку. Поводилъ ею въ воздухѣ.

— А еще у меня… вотъ что есть!

Вынулъ изъ другого большую сизую бутыль, въ ней плескалось мутное, бѣлесое.

— Глафирка гнала. Охъ, слезу вышибаетъ! Закуска-то какъ? Имѣется? Али поварихой закусимъ? Ты не противъ? Отъ задка кусочекъ…

У Михаила передъ глазами помрачнѣло.

— Ты, говори, да не заговаривайся.

— Сейчасъ народъ разбужу! Эй! Народъ!

Оралъ въ полный голосъ. Изъ караульной высовывались головы.

— А, поваръ Гордей.

— Мошкинъ это!

— Поваръ Гордей, не стращай людей…

Мошкинъ, держа въ обѣихъ рукахъ водку и самогонъ, вращалъ бутылками не хуже, чѣмъ жонглеръ въ циркѣ.

— Давай-давай, лѣнивцы! Отмѣтимъ нынѣшнюю ночку!

— А што, Мошка, нонѣшняя ночка сильно отличацца отъ давешней?

На кругломъ веселомъ, лоснящемся лицѣ Мошкина, скорѣе женскомъ личикѣ, съ мелкими кукольными противными чертами, для мужика негожими, нарисовался таинственный рисунокъ. Онъ прижалъ къ губамъ бутыль съ самогономъ, горло бутыли — какъ прижималъ бы палецъ: тс-с-с-с.

— Тиха, тиха… Я вамъ щасъ… отдамъ приказъ. Живо въ гостиную! И валяйте оттуда — несите роялю въ караульную!

Солдаты, потягиваясь, выходили изъ караульной. Кто не спалъ, стоялъ на часахъ — винтовки на плечи вскинулъ, подошелъ ближе: что за шумъ, а драки нѣтъ?

— Слыхали! Быстро — роялю — въ караульную! Не… обсуждать-ть-ть!

Оглянулся на застывшаго Лямина.

— А ты глухой, што ли, Ляминъ?! Или ты противъ?! А-а-а-ахъ, ты противъ… приказа?!

— Я не противъ! — Ляминъ прислонилъ винтовку къ периламъ.

Солдатъ Исуповъ схватился за ручку двери въ гостиную и рванулъ дверь на себя.

«Вотъ такъ бы взять… и рвануть дверь… ту…»

Царямъ приказано не запираться на ночь. Они выполняютъ приказъ. Они — послушные. Они — овцы.

Солдаты, стуча сапогами, вваливались въ гостиную, обступали большой рояль, похожій на застылое черное озеро, озеро подъ чернымъ льдомъ, — раньше инструментъ стоялъ въ чехлѣ, да холщовый чехолъ содрали безжалостно — на солдатскія нужды, на портянки.

— Эка какое чудище!

— Дыкъ она же чижелая, рояля эта.

— А насъ-то много.

— Ты, Севка, заходи съ тыла! Съ тыла!

— А игдѣ у ея тылъ?

— Гдѣ, гдѣ! Въ мандѣ!

— Давай, ребя, хватай! Подымай!

— Разъ-два-взяли… еще разъ взяли!

— Понесли-и-и-и-и-и!

Спускали рояль по лѣстницѣ, какъ чудовищный, для невѣроятнаго толстяка, черный гробъ. Струны скорбно звенѣли. Толстыя рояльныя ножки ударялись о перила. Солдаты крякали, хохотали, шутили солено, жгуче.

— А ты всунь, всунь ей подъ крышку! И прищемитъ навѣкъ.

— Похоронную музыку умѣешь играть?! Не умѣешь?! Такъ научись.

— А точно, бокомъ на бабу похожа! Такъ бы и прислонился.

— И ножки у ней, и жопка!

— А кто изъ насъ наилучшій музыкантъ?

— Да вонъ, Ленька Сухоруковъ! Онъ такую музыку игрывалъ въ окопахъ! И на костяхъ, и на мудяхъ…

— Лень, и чо, народъ слухалъ?

— Слухалъ, ищо какъ! И денежку кидалъ!

— Ну ты арти-и-и-истъ…

Кряхтя, задѣвая боками рояля о стѣны, шумно, съ криками и прибаутками, наконецъ, перетащили рояль въ караульную комнату. Подкатили къ окну.

— Ой, у ея и колесики… славно…

— Пошто къ окну водрузилъ! Таперя къ окну не подойдешь, фортку отворить!

Мошкинъ качался въ дверяхъ, все обнималъ, лелѣялъ свои бутыли.

— Вотъ, отлично, хорошо, люблю! Муз-з-зыку…

— Эй, тяни стаканы!

— А мы изъ горла. По кругу.

— Заразишься какой-нить заразой!

— А ты чо, больной? Не дыши на меня!

— Да ты жъ не докторъ, дышите, не дышите…

Ѳедоръ Переверзевъ уже тащилъ гармошку. Уже перебиралъ пальцами по перламутровымъ пуговицамъ, растягивалъ мѣха.

Мошкинъ, шатаясь, добрался до рояля. Ему услужливо пододвинули стулъ. Онъ сѣлъ, провѣрилъ задомъ, крѣпко-ли, хорошо-ли сидитъ, покачался на стулѣ взадъ-впередъ, даже попрыгалъ; откинулъ крышку, нѣжно, пьяно погладилъ клавиши.

— Ухъ ты моя маленькая, роялюшка моя. Какъ давно я на тебѣ не игралъ. А вотъ щасъ поиграю на душенькѣ моей.

Обѣ руки на клавиши положилъ.

Михаилъ смотрѣлъ: черная-бѣлая, черная-бѣлая, и такъ торчатъ въ рояльной пасти всѣ эти зубы — то черные, то бѣлые. Въ ночи — свѣтятся. Въ караульной темно. Илюшка внесъ зажженную керосиновую лампу. Въ лампѣ, внутри, трепеталъ, умиралъ и рождался опять смутный, мерцающій сквозь всю закопченную жизнь, хилый огонь. Красный. И тутъ красный. Странный красный фитиль, красно горитъ.

«И неужто будетъ играть? Брямкать по этимъ чернымъ, бѣлымъ зубамъ?»

Мошкинъ вжалъ пальцы въ клавиши, а потомъ побѣжалъ ими по клавишамъ, и изъ рояля полѣзли, поползли, а потомъ и полетѣли упрямые звуки. Звуки жили отдѣльно, а Мошкинъ отдѣльно. Неужели онъ все это дѣлалъ своими руками?

«И гдѣ только научился?»

Мошкинъ запѣлъ мощно, пьяно, фальшиво и все-таки красиво.

— Ахъ, зачѣмъ эта ночь! Та-а-акъ была хороша… Не болѣла бы грудь! Не страдала бъ душа!

Солдаты знали эту пѣсню. Подхватили.

— Полюбилъ я ійо-о-о-о… Полюбилъ горячо-о-о-о! А она на любовь… смотритъ такъ холодно…

Ляминъ крѣпко почесалъ себѣ грудь поверхъ гимнастерки. «Фу, пахну, стирать одежду надо, въ баню надо. Когда еще поведутъ?»

Въ стекло часто, мотаясь подъ теплымъ сильнымъ вѣтромъ, била усыпанная крупными зелеными почками вѣтка.

«Будто сердце бьется».

— И никто не вида-а-алъ… какъ я въ церкви стоялъ!.. Прислонившись къ стѣнѣ-е-е… безутѣшно… рыда-а-а-алъ!

— Слышьте, ребята! Кончайте вы это уныніе! Оно же и смертный грѣхъ, однако! Однако давайте-ка наши, родненькія припѣвочки! Эх-х-х-хъ!

Илюшка несъ стаканы, вставленные одинъ въ другой, высокой горкой. Раздавалъ стрѣлкамъ. Солдаты брали стаканы, вертѣли, переворачивали, нюхали.

— Чисто ли вымытъ, нюхашь?

— А какъ иначе! Выблюешь же, ежели — изъ грязи пить!

— Да по мнѣ хоть изъ лужи, былъ бы самогонъ крѣпкій!

— Поваръ Гордей, наливай!

Обѣ бутыли, притащенныя Мошкинымъ, стояли на рояльной крышкѣ.

Мошкинъ всталъ, качнулся, но удержался на ногахъ; зубами открылъ одну бутылку, вторую, ему подносили стаканы, и онъ наливалъ такъ — изъ обѣихъ рукъ. И ни капли на полъ не сронилъ, такой аккуратный.

Солдатъ Переверзевъ закрутилъ, завертѣлъ гармошку, растянулъ, сжалъ, гармошка издала пронзительный визгъ, потомъ зачастилъ, забѣгалъ пальцами по пуговицамъ, и самъ зачастилъ голосомъ, выталкивая веселыя жгучія слова изъ щербатаго рта:

— Ты куда мене повелъ,

Такую косолапую?!

Я повелъ тебе въ сарай,

Немного поцарапаю!

Частушку подхватилъ, вѣрнѣе, вырвалъ изо рта у Ѳедора покраснѣвшій послѣ глотка водки Илюшка. Онъ подбоченился, вцѣпился себѣ въ ремень, выставилъ впередъ ногу въ гармошкой сморщенномъ сапогѣ.

— Гармонистъ, гармонистъ,

Торчатъ пальцы вилками!

Ты сыграй мнѣ, гармонистъ,

Какъ бараю милку я!

Подскочилъ, уперъ руки въ боки Степанъ Идрисовъ:

— Эхъ, яблочко,

Ищо зелено!

Мнѣ не надо царя,

Надо Ленина!

Всѣ пили. Опустошали стаканы.

Стаканъ въ рукѣ у Михаила обжигалъ лютымъ холодомъ, запотѣлъ, будто стоялъ на льду или въ погребѣ, и вотъ его вытащили и втиснули ему въ кулакъ.

Онъ пилъ, глоталъ, самогонъ дохнулъ въ него чѣмъ-то былымъ, забытымъ, — домашнимъ. Пьянками, пирушками изъ дѣтства — когда разговлялись на Пасху, когда, послѣ смертей и поминокъ, друзья притекали къ отцу, стукали четвертями объ столъ, разсаживались и сидѣли долго, и пили, и голосили пѣсни, и быками ревѣли: плакали такъ.

Ѳедоръ кинулъ Лямину черезъ веселые шары, теплыя кегли головъ, юно и бодро подбритыхъ, косматыхъ, сѣдыхъ, лысыхъ:

— А ты чо не поешь? Али не нашъ, не русскій?!

Самогонка хватила обухомъ по головѣ. Все цвѣтно и пылко закружилось, заблестѣло восторгомъ и слезами. Ляминъ поставилъ стаканъ на рояль, сдѣлалъ ногами немыслимое колѣнце — подпрыгнулъ и ножницами ноги въ воздухѣ скрестилъ: разъ-два! — а когда приземлился, колѣни согнулъ, присѣлъ — и такъ пошелъ въ-присядку, выбрасывая ноги въ сапогахъ въ разныя стороны, и уже кого-то носкомъ сапога больно ткнулъ, и на него выругались и засмѣялись.

— Эхъ, яблочко,

Да на тарелочкѣ!

Зимній мальчики гребутъ,

А не дѣвочки!

Эхъ, яблочко,

Да кругложопое!

Революція виситъ

Надъ Европою!

Гогочутъ, огрызаются, головами крутятъ, частушки подхватываютъ; вотъ уже всѣ хотятъ пѣть, вотъ уже всѣ горланятъ вперебой, кто во что гораздъ, и Мошкинъ зажимаетъ уши руками и визгливо кричитъ:

— Ти-ха!.. Люди-то вѣдь спятъ!..

— Люди? — Ванька Логиновъ подшагнулъ къ Мошкину. Протянулъ руку за ополовиненной бутылью. Безъ всякаго стакана, изъ горла, мощно хлебнулъ. — Это они — люди?! Цари говенные?! Сосали изъ насъ вѣка соки, силушку… землю всю — себѣ подъ пузы подгребли!.. пировали, танцовали, пока мы на пашняхъ да въ забояхъ да на мануфактурахъ — корчились… а ты: лю-у-у-уди!.. Сказалъ тоже.

И сразу, безъ перерыва, оглушительно, хрипло грянулъ, растягивая въ отчаянной улыбкѣ ротъ безъ верхняго рѣзца — въ дракѣ выбили:

— Эхъ, яблочко,

Да сѣмя дулею!

Попляши-ка ты, нашъ царь,

Да подъ пулею!

Переверзевъ такъ терзалъ гармонь, что Ляминъ испугался: какъ бы не разорвалъ на-двое.

«Она тамъ спитъ. Она… уже не спитъ».

— Ты… — Коснулся плеча Ѳедора. — Потише, а…

— А што, ушки болять?!

Гармонь орала, взвизгивала и вздыхала, и плакала, какъ человѣкъ.

Всюду — на полу, на полкахъ, на черномъ льду рояля — окурки, папиросы, самокрутки, стаканы, портянки, снятыя отъ жары гимнастерки, и даже — среди всего этого — впопыхахъ сдернутый съ шеи вмѣстѣ съ рубахой чей-то, на грубомъ веревочномъ гайтанѣ, почернѣлый натѣльный крестъ.

##

Утро застало людей врасплохъ. Кто стоялъ на караулѣ — такъ и стоялъ, выпить не пригласили; а кто смогъ, тотъ мошкинской водки въ себя залилъ вдоволь и оглупѣлъ — оказалось, у Мошкина еще, для разврата и забавы, длинногорлая четверть была запрятана въ комиссарскомъ сундукѣ; и вспомнилъ онъ о ней во-время, когда всѣ частушки переголосили, всѣ щиплющіе за душу романсы были перепѣты, и пальцы Мошкина уже впотьмахъ шарили по клавишамъ, какъ сонные, умирающіе, сбрызнутые хлоркой тараканы. Ахъ ты чортъ, братва, у меня-жъ еще есть! Тащи! Тащи!

И притащилъ; и часъ насталъ, заснули. Кто на кроватяхъ, кто на полу вповалку.

Ляминъ проснулся прежде всѣхъ. Поглядѣлъ на часы на стѣнѣ. Мѣрно, неумолимо ходилъ маятникъ. «Вотъ маятникъ; и жизнь — маята; и отмѣриваютъ часы время этой безтолковой маяты. Мы часы изобрѣли, чтобы время на куски порѣзать. Порѣзанное на мелкіе кусочки, оно вродѣ бы не такъ страшно. А цѣликомъ — время, времище — у-у-у-у…» Провелъ ладонью ото лба къ подбородку. Колючій, обросъ. Надо лезвіе у Авдеева попросить, пусть въ галантерею кого отрядитъ: свое отдалъ Бабичу побриться, тотъ — Логинову, такъ и потерялось.

«Кто-то жадный заховалъ. Воришка. Но не полѣзешь же всѣхъ обыскивать».

Лежалъ. Думалъ. Солдаты храпѣли. Люди. Онъ все чаще, все горше называлъ ихъ всѣхъ — люди. Отчего-то комъ въ горлѣ вставалъ, когда онъ представлялъ, какъ въ городъ войдутъ бѣлые, и какъ окружатъ Домъ, и какъ будутъ по всѣмъ имъ палить. Пуля! Она такая маленькая. Человѣкъ самъ себѣ придумалъ смерть, мало ему той, могучей и черной, что маячитъ у всѣхъ впереди. Онъ выдумалъ свою, гораздо болѣе мучительную; и кичится этимъ, и гордится, и называетъ это какъ попало: войной, революціей, праведнымъ судомъ. А то и безъ суда разстрѣливаетъ; какіе на войнѣ суды? На войнѣ — враги, два врага, и кто кого.

«Законъ природы. Звѣри тоже дерутся. Но они — за самку, за бабу. А мы за кого?»

Въ первый разъ ярко вспыхнуло передъ сморщеннымъ въ раздумьѣ лбомъ: да, а мы-то за кого помираемъ? За самихъ себя? Но когда еще наше счастье. За революцію? А что она дастъ, что принесетъ? Никто не знаетъ. И не узнаетъ. За Ленина? Чтобы онъ тамъ, въ Кремлѣ, крѣпко на обитомъ кожей стулѣ — сидѣлъ? Удержался?

«А Антанта накинется… а генералы бѣлые эти…»

Часы мѣдно, раскатисто били. Ляминъ насчиталъ девять ударовъ. Ужаснулся. «Мой ли караулъ?» Ничего не помнилъ. Лохмотья, обрывки частушекъ всплывали и качались на водѣ прозрачнаго утра. «Бога нѣтъ, царя не надо… губернатора убьемъ…»

Топали сапоги въ коридорѣ. Дверь открылась.

— Тэ-э-э-экъ, — куринымъ клекотомъ протянулъ Авдеевъ, — тэ-э-э-экъ… Мошкинъ! Сука!

Мошкинъ, спавшій на полу, вздернулъ кудлатую голову, уставилъ кругленькое бабье личико на коменданта.

— Я!

Всталъ на удивленье быстро. Какъ и не валялся. И даже не качался.

Въ караульной дико, густо пахло перегаромъ и табакомъ.

«Податей платить не надо… на войну мы — не пойдемъ!..»

— Окно — открыть!

— Такъ нельзя же, товарищъ комен…

— У нихъ — нельзя! У насъ — можно!

Мошкинъ, осторожно переступая черезъ спящихъ, высоко поднимая ноги — такъ и спалъ въ сапогахъ, — подобрался къ окну и долго возился съ защелками и шпингалетами. Распахнулъ. Ворвались воздухъ, вѣтеръ.

Ляминъ тоже поднялся. Опускалъ закатанные рукава гимнастерки.

Авдеевъ, тоже удивительно, не ругался, не сердился. Обозрѣлъ спящихъ солдатъ. Покачалъ головой.

— Ну надо же иногда, товарищъ комендантъ… Вѣдь сами видите, какая служба… Не служба, а тоска поганая.

Улыбка прочертила тяжелое лицо Авдеева.

— Ну ладно. Но чтобы сегодня ни-ни!

Наткнулся глазами на Михаила. Глаза коменданта лѣниво ощупали Лямина: а, этотъ?.. этотъ исполнительный. Четкій. Но не тронь его грубой рукой. Окрысится. Или затаится, что совсѣмъ плохо. Съ такими, какъ этотъ Ляминъ, надо такъ же четко: приказъ — выполненіе, хорошо сдѣлалъ — наградить. А плохо этотъ солдатъ не дѣлалъ еще никогда. Онъ воевалъ, а у тѣхъ, кто воевалъ, за пазухой вмѣсто сердца — кремень.

— Солдатъ Ляминъ! Сегодня въ караулъ на крыльцо. Двери охраняй!

— Слушаюсь, товарищъ комендантъ.

— А я — къ нимъ пойду!

Ухмылка стала пошлой, черезчуръ довольной; морда кота, играющаго съ мышью, подумалъ Ляминъ и потеръ пяткой сапога о носокъ, счищая присохшую лепеху грязи.

…Аликсъ стояла у зеркала, когда вошелъ комендантъ Авдеевъ.

Онъ былъ противенъ ей. Впрочемъ, какъ и они всѣ, тюремщики. Но Авдеевъ былъ противенъ особенно. Ей хотѣлось плюнуть въ его харю, и она тутъ же одергивала себя, упрекала въ безчувствіи и злобѣ, тутъ же, на ходу, гдѣ заставало ее это чувство — въ коридорѣ, въ столовой, во дворѣ на скудной блѣдной прогулкѣ, — пыталась молиться, и молитва выходила плохо, застревала не только въ горлѣ — во лбу, въ сердцѣ. Больная, длинная заноза. И мучитъ, и колетъ, и вытащить нельзя. И теперь уже никто не вытащитъ.

Ея Ники провелъ безсонную ночь изъ-за криковъ пьяной солдатни; онъ лежалъ на кровати, уже одѣтый. Легъ въ штанахъ и гимнастеркѣ поверхъ нищаго, въ дырахъ, покрывала. Это не было покрывало инженера Ипатьева; комендантъ откуда-то распорядился доставить его, вмѣстѣ съ огромными, величиной съ добрую шубу, подушками, набитыми смраднымъ старымъ перомъ. Можетъ-быть, изъ блошиной пролетарской ночлежки?

Аликсъ дернула угломъ рта, и ея лицо стало напоминать ожившую бѣлую венеціанскую маску.

Она хотѣла поздороваться съ этимъ человѣкомъ — и не поздоровалась. Не могла.

Стала совсѣмъ плохой христіанкой, никудышной.

И Авдеевъ, тоже не здороваясь, торжествующе сказалъ:

— Ну какъ почивали… граждане?

Черезъ шматокъ молчанія добавилъ:

— Арестованные.

— Благодарю. Ужасно, — подалъ голосъ съ кровати царь.

И царь тоже не могъ говорить съ Авдеевымъ. Мало того, что онъ ихъ унизилъ по пріѣздѣ, — онъ продолжаетъ унижать ихъ и сейчасъ, и всякій день! Царь напряженно думалъ, чѣмъ и какъ онъ, по рожденью и по праву царь, могъ бы унизить это красное отребье, бывшаго слесаря. Думалъ, кривилъ ротъ, по лбу его текли и извивались мучительныя морщины, но такъ ничего и не придумывалось ему этакаго, чтобы Авдееву вдругъ стало больно. А потомъ онъ такъ же, какъ Аликсъ, останавливалъ себя и упрекалъ: «Какъ можно! Господь создалъ всѣхъ, всѣхъ людей одинаковыми! А эти люди, они просто заблудились! Ихъ просто нашпиговали дикими идеями… И они запутались. Имъ можно, имъ надо помочь!»

Но какъ, чѣмъ помочь? И будетъ ли эта помощь принята? Царь не зналъ. Говорить съ ними о Христѣ? Они Его отвергаютъ. Для нихъ Бога нѣтъ уже давно; съ самаго начала революціи, о которой, какъ они говорятъ, они всю жизнь мечтали, они приближали ее, не шли, а просто бѣжали къ ней, брели, спотыкаясь о смерти и ссылки, ползли. И вотъ доползли. И она обернулась братоубійственной войной. «Авдеевъ, ты мой братъ! И я бы обнялъ тебя, и расцѣловалъ на Пасху, троекратно. А ты… морду воротишь. Ты — меня — презираешь! Ты ненавидишь меня, я же вижу; но я, я долженъ тебя — любить! Какъ мнѣ это сдѣлать? Какъ мнѣ сдѣлать это искренне, по-настоящему, такъ, какъ это дѣлалъ, умѣлъ Христосъ?»

— Въ чемъ ужасъ-то?

Николай скинулъ съ кровати обмотанныя портянками ноги на полъ. Долго натягивалъ сапоги. Потомъ медленно, очень медленно поднялъ лицо къ коменданту. Лицо царя, прежде такое привѣтливое и сіяющее, все неистово заросло бородой и напоминало грозовую тучу.

— Ваши, — онъ подчеркнулъ это, — ваши солдаты всю ночь буянили. Что они праздновали? Свадьбу? Крестины?

Авдеевъ уже нагло смѣялся.

— Скажите, а вы, гражданинъ полковникъ, никогда, въ армейскую свою бытность, не веселились, не гуляли, не… кутили? Или, вы хотите сказать, вы никогда въ жизни не пили водки? Съ мужчинами такое бываетъ.

Царица такъ и стояла около зеркала. Вертѣла въ рукахъ пузырекъ съ духами «Chypre» Франсуа Коти. Потомъ поставила духи на зеркальную тумбу, они зелено, алмазно отразились въ зеркалѣ; схватила кисти своего шелковаго капота и стала нервно щипать ихъ.

— Почему же нѣтъ. Я веселился. Но въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ рядомъ за стѣной не спали.

— Ничего! Вѣдь перетерпѣли же? — весело крикнулъ Авдеевъ.

Авдеевъ понималъ, что издѣвается надъ царями. И это доставляло ему ни съ чѣмъ не сравнимую радость, даже счастье. Слесарь, онъ теперь распоряжался царской семьей! Вотъ какъ вознесла его жизнь! Когда она его еще такъ вознесетъ? Да, видимо, уже никогда. Значитъ, надо ловить этотъ мигъ удачи. И пусть неудачникъ трясется въ рыданьяхъ. А онъ — празднуетъ! Это онъ сегодня празднуетъ! Да каждый день съ царями — какъ день рожденья; какое удовольствіе ихъ топтать, видѣть, какъ глаза бывшей императрицы темнѣютъ отъ ярости!

Царица бросила вертѣть шелковыя кисти халата. Сказала себѣ: спокойно, спокойно, Аликсъ, успокойся. Это всего лишь человѣкъ; и ты всего лишь человѣкъ. Васъ жизнь поставила на одну доску. Но вѣдь и одесную Христа висѣлъ разбойникъ, и ошую висѣлъ; и одинъ Его поносилъ и проклиналъ, а другой смиренно, нѣжно попросилъ Его: «Помяни насъ, Господи, егда пріидеши во Царствіи Твоемъ!» — и Онъ отвѣтилъ живой и любящей душѣ: «Нынѣ же будешь со Мною въ Раю».

…А этотъ, этотъ — неужели съ тобою въ Раю будетъ?..

…Боже, не надо мнѣ такого сосѣдства… и Рая тогда — не надо…

Сдѣлала шагъ къ Авдееву. Очень важный, трудный шагъ.

— Я бы хотѣла васъ попросить.

— Ну?

Авдеевъ опять улыбался. Онъ не могъ скрыть радости и довольства.

— Я бы хотѣла, чтобы рояль… которую, не знаю по чьему приказу, сегодня ночью перенесли въ караульную комнату… была возвращена на прежнее мѣсто. Въ гостиную. Моя дочь Марія… она любитъ играть на рояли. И другіе дѣти тоже. Пожалуйста! Прошу васъ!

Авдеевъ прищурился. Всѣ, кто побывалъ въ Москвѣ, разсказывали, что ихъ вождь, Ленинъ, любитъ прищуриваться; и теперь Авдеевъ пытался копировать Ленина. И все время щурился тоже. Какъ будто плохо видѣлъ.

— Идите вы къ чорту!

Аликсъ изо всѣхъ силъ попыталась не отшатнуться.

— Господь вамъ судья.

Она тяжело, черезъ силу подняла тяжелую, растолстѣвшую руку и медленно, скорбно перекрестила коменданта. Комендантъ плюнулъ царицѣ подъ ноги.

— Тьфу! Не надо мнѣ этихъ вашихъ крестовъ! Вы и такъ уже всю землю, все небо закрестили! Крестили, крестили, и что толку? Вездѣ огонь полыхаетъ! Война! И мы побѣдимъ.

— Симъ побѣдиши… — прошептала старуха и уже себя самое осѣнила крестнымъ знаменіемъ.

Авдеевъ побѣдно поглядѣлъ на царя, на царицу и вышелъ. Нарочно громко хлопнулъ дверью. Аликсъ растерянно обернулась къ мужу.

— Зачѣмъ тогда онъ приходилъ?

— Ты такъ и не поняла? — Николай смотрѣлъ на жену печально, еще немного — и глаза его превратятся въ круглыя, полныя невылитыхъ слезъ, огромныя, мрачно-свѣтлыя очи византійской иконы. — Поглумиться.

— Но вѣдь глум… — Она искала русское слово. — Глум… насмѣшка… издѣвательство… это… ему же будетъ хуже, его же жалко! Ему все это вернется… рикошетомъ… вернется все, все…

Жена уже плакала. Мужъ подошелъ къ ней, взялъ ее за плечи и сталъ покрывать ея влажное, дряблое, нѣжное, востроносое лицо мелкими, быстрыми поцѣлуями.

— Да, да. Конечно. Вернется. И его жалко. Ты права. За него надо молиться. Ты будешь за него молиться? Будешь?

— Буду… Буду…

Она всхлипывала, какъ набѣдокурившая дѣвочка. Крѣпко обняла его за шею. Шея царя стала слабая, онъ весь былъ истощенъ, слабъ и хилъ, еле стоялъ на ногахъ. Ему всего пятьдесятъ лѣтъ. Всего пятьдесятъ.

А ей? А ей — три тысячи.

— Мальчикъ мой, — сказала царица и сильно, больно притиснула его голову къ своему сѣдому виску, къ зареванной щекѣ.

##

…Мошкинъ поджидалъ Авдеева въ комендантской комнатѣ. Авдеевъ вошелъ со слишкомъ радостнымъ, неудержимо радостнымъ лицомъ. Съ такимъ лицомъ послѣ исповѣди по улицѣ мальчишки бѣгутъ; въ кражѣ конфектъ покаются, имъ простятъ, и счастье — голубемъ за пазухой.

— Ночное дежурство прошло спокойно, товарищъ…

— Да ужъ понялъ! — Авдеевъ усѣлся за комендантскій столъ. Озиралъ его. Чувствовалъ себя начальникомъ. И правда — чуточку — царемъ. — Приберите какъ слѣдуетъ караульную!

— Приберемъ.

— Пустыя бутылки повыкиньте! Подметите. Бабъ заставьте. Пашку вашу, и эту, ихнюю дѣвицу, Нюту.

— Я самъ прослѣжу.

— Да, и вотъ еще… Слушай-ка, что разскажу! Забавное дѣльце. Царьки наши просили меня услужить имъ.

— У… служить?.. это какъ…

— А такъ! Приказы задумали раздавать! Старуха прицѣпилась ко мнѣ, какъ банный листъ: перенеси да перенеси рояль опять въ гостиную. Дочь ея, видите-ли, будетъ на той рояли брякать! Чай, перебьется дочь!

— Перебьется, товарищъ…

— И что ты думаешь, я ей отвѣтилъ?

Мошкинъ сдѣлалъ личико масленое, хитрющее.

— Думаю, вы отвѣтили какъ надо, товарищъ комендантъ!

И у Авдеева лицо замаслилось.

— Точнехонько думаешь. Я ихъ — къ чорту послалъ!

У Мошкина округлились глаза.

— Какъ? Царей — къ чорту? У-ха-ха-ха!

Выходка Авдеева ему понравилась; до того понравилась, что онъ утиралъ глаза выгибомъ руки и махалъ рукой, и трясъ головой, и опять заливался, заходился смѣхомъ:

— О-ха-ха-ха, ха, ха! Къ чорту! Къ чорту, это же надо, а!

— Красноармеецъ Мошкинъ, молчать!

Мошкинъ замолкъ.

— Раскочегарился. Гдѣ охранникъ Украинцевъ?

— На посту.

— Гдѣ именно?

— У забора. Уличная охрана.

— Позови его ко мнѣ. Дѣло къ нему есть.

— Можетъ, Лямина позвать? Вотъ Ляминъ — дѣльный. Онъ вамъ любое дѣло провернетъ.

Авдеевъ задумался.

— Нѣтъ. Лямина не надо. Украинцевъ попроворнѣй.

…У стрѣлка Украинцева были кривые, торчащіе въ разныя стороны передніе зубы; такъ выросли, никто не виноватъ, и такіе уродливые, хоть въ пьяной дракѣ выбивай; а у его закадычнаго дружка, стрѣлка Арсенія Васильева, изъ далекаго города Хабаровска родомъ, были ужасно выпученные глаза. Глаза выкатывались изъ орбитъ, какъ два крутыхъ яйца, лѣзли, выпирали, и Васильевъ ими чудовищно, ради шутки, вращалъ, пугая и веселя солдатъ. Всѣ его такъ и звали — Лупоглазый.

А Украинцева — Кривозубый. Два сапога пара.

— Ты вотъ что, Криво… Украинцевъ! — Авдеевъ долго смотрѣлъ на бойца, потомъ крѣпко ударилъ его по плечу, и Украинцевъ слегка подогнулъ ноги. — Порученіе къ тебѣ. Интереснаго свойства. Получится, не получится у тебя — не знаю. Но впередъ! А вдругъ!

— Что за порученіе, товарищъ комендантъ?

Изъ-за кривыхъ зубовъ Украинцевъ шепелявилъ, и получалось что-то вродѣ: «сто за полусеніе, товарись коменнантъ».

— Деликатное-же, говорю. Подкатись шаромъ къ царю. Подружись съ нимъ!

— Подружиться?.. ого…

— Да, да-да! Мнѣ это надо. Не только мнѣ, какъ ты понимаешь. Войди въ довѣріе. Кури съ нимъ. Болтай. Сиди напротивъ. Я тебя для начала поставлю у его дверей на караулъ.

— Опять?.. но вы же отмѣнили караулъ на второмъ этажѣ, товарищъ Авдеевъ!

— Отмѣнилъ, да. А теперь опять назначаю.

— И о чемъ… мнѣ съ царемъ-то… балясничать?

— Разспрашивай его. О разныхъ разностяхъ. О томъ, кто ему пишетъ. По комъ онъ тоскуетъ. О чемъ думаетъ. Да, да, не пялься на меня такъ изумленно!

— Но я простой мужикъ…

— Да. Ты простой. И это хорошо. Пусть царь говоритъ съ простымъ мужикомъ. Тебѣ больше довѣрія. И запоминай, хорошенько запоминай, что онъ тебѣ будетъ вѣщать.

— Зачѣмъ? Вы скажите, а то я чо-то не понялъ ничо.

— Намъ надо, — Авдеевъ щелкнулъ пальцами, — улики добыть. Ну, что они бѣжать замышляютъ.

— А, понялъ.

— А твой дружокъ? Лупоглазый?

— Что — Лупоглазый?

— Онъ сообразительный?

Украинцевъ захохоталъ. Оборвалъ хохотъ.

— Вотъ ужъ не знаю.

— Ну твой дружокъ же!

— Да вродѣ не блаженный.

— Отлично. И его подключимъ. Ты ему все тихонько только разъясни. Если охрана узнаетъ о нашей развѣдкѣ — до царя дойдетъ все очень быстро.

Авдеевъ откинулся на спинку стула. Мошкинъ сидѣлъ у окна. Напѣвалъ тихо и злобно:

— Пускай въ гостиной… мужъ простодушный… жену гулящую… подъ утро ждетъ… Любовникъ знаетъ: она, послушная… смѣясь и пла-а-ача!.. къ нему придетъ…

Встрялъ въ разговоръ:

— Вотъ это вѣрно. Это вѣрно. Надо съ царя начать. Его прощупать.

— Товарищъ Мошкинъ! Одобряете?

— Еще какъ!

Мошкинъ уже гдѣ-то успѣлъ раздобыть на опохмелъ. Щеки розовѣли, носикъ задорно торчалъ. Кукольная его мордочка чуть опухла послѣ попойки, но глаза — уже глотнулъ — блестѣли, зыркали остро, внимательно.

— А можетъ, ты за это дѣло возьмешься?

— Нѣ-етъ, товарищъ Авдеевъ. Лучше я — при васъ!

— При мнѣ, ну да, кто-то же долженъ быть при мнѣ… да…

Тоскливо, косо посмотрѣлъ.

— У тебя глоточка нѣтъ?

Оглянулся на Украинцева.

— Солдатъ Украинцевъ! Все поняли?

— Все! Разрѣшите итти?

— Идите!

Кривозубый шарахнулся за порогъ.

— Есть глоточекъ, товарищъ комендантъ. Извольте.

Мошкинъ вытащилъ изъ кармана косушку, какъ ящерицу за хвостъ.

Авдеевъ хлебнулъ и закрылъ глаза.

##

Они сидѣли втроемъ на лавкѣ во дворѣ: царь, Боткинъ и солдатъ Арсеній Васильевъ, Лупоглазый. Вечерѣло. Странная, хитрая, какъ дикій звѣрь въ тайгѣ, уральская весна. То оттаетъ на пригоркахъ, и почки готовы вотъ-вотъ взорваться, то опять завернутъ холода, и на робко вылѣзшую въ оврагахъ и на проталинахъ травку посыплетъ изъ тучъ отчаянный, вражескій снѣгъ.

Арсеній курилъ «козью ногу». Свернулъ ее изъ старой газеты. Царь близоруко вглядывался. Онъ дѣлалъ на газету собачью, охотничью стойку.

— Простите, товарищъ Арсеній, а у васъ осталась газета?

— Какая? — Зѣнки Васильева еще болѣе округлились, выкатились почти наружу, на щеки.

— Ну, вотъ эта. — Царь указалъ на самокрутку. — Вѣдь вы же кусокъ только оторвали. А газета, газета-то сама осталась?

— На черта́ вамъ газета, гражданинъ Романовъ? — Лупоглазый искуривалъ «козью ногу» быстро, будто жадно обцѣловывалъ или голодно отгрызалъ отъ нея клочки, какъ бѣлка отъ шишки. — Ить она рваная.

— Да вотъ… почитать хочу. Новости.

Лупоглазый кинулъ окурокъ на землю и придавилъ сапогомъ.

— Такъ ить она старая.

— Старая? А за какое число?

— За невѣсть какое уже. Прошло, проѣхало.

Николай судорожно вздохнулъ.

— Понимаете, мнѣ здѣсь не носятъ газетъ. А въ Тобольскѣ — носили. Мальчишка съ почты всякій разъ приносилъ.

— Ну, здѣсь у насъ ить такого парнишки нѣту.

Табачно, горячо выдохнулъ. Боткинъ въ тоскѣ чертилъ на дворовой землѣ неясный рисунокъ весенней, съ надутыми почками, вѣткой.

Лупоглазый сощурился и задалъ, какъ ему казалось, лукавый и умный вопросъ:

— Газеты-то газетами, и чорта ли въ нихъ. А вотъ письма-то вы ить получаете. А хто вамъ пишетъ посланія? Цари, короли? Жалко имъ васъ?

Николай опустилъ голову и смотрѣлъ, какъ докторъ возитъ вѣткой по свѣжей мокрой землѣ, перемѣшанной съ пескомъ и мелкими камнями.

— Жалко.

— А вы — жалитесь, да?

— Нѣтъ. Не жалуюсь. Господь заповѣдалъ намъ принимать все смиренно, что выпадаетъ на долю.

— Доля, доля! — Лупоглазый потеръ переносье. — Доля, судьба! А вотъ хто мнѣ разъяснитъ, что жъ такое судьба! И слово-то какое, не вразумлю никакъ. Суть-ба. Суть нашей жисти, или какъ? И почему говорятъ: у каждаго своя судьба? Жисть, это я понимаю. Живешь-живешь и въ одночасье помрешь. Живетъ кошка, живетъ и собака. И волкъ въ тайгѣ — живетъ. А — судьба? Съ какого боку къ ней подобраться?

Боткинъ бросилъ рисовать на землѣ скорбный іероглифъ. Царь и докторъ переглянулись.

— Не объяснишь… — беззвучно шепнули губы Боткина.

— Судьба, — раздумчиво повторилъ царь. И, словно его гнали, подгоняли плетьми, батогами, будто бѣжалъ онъ, уворачиваясь отъ ударовъ, бѣжалъ и задыхался, и чуть не плакалъ, и пытался крикнуть, докричаться, достучаться, быстро заговорилъ:

— Да вѣдь судьба — это и есть Богъ! Понимаете, Богъ! Если человѣкъ живетъ безъ Бога, отвергъ Бога, онъ и свою судьбу не слѣпитъ, онъ будетъ жить хуже звѣря… животной жизнью будетъ жить, поймите вы это! А вѣрующій въ Бога — принимаетъ свою судьбу съ радостью… со счастьемъ!.. и не проситъ иной судьбы взамѣнъ. Потому что онъ живетъ свою жизнь, свою собственную, ту, которую ему и далъ Господь… сужденную ему!.. а не чью-то другую, вотъ поэтому и — своя судьба! И судьба — это не просто покорность судьбѣ: будь что будетъ, и все, а я сложу руки и ничего, ничего ни съ собой, ни съ судьбой дѣлать не буду… Богъ всѣмъ намъ даетъ — выборъ! Выборъ, понимаете, выборъ! И вы думаете, выборъ сдѣлать просто?! Ой, ой, какъ непросто! Бываетъ, человѣкъ и ошибается! И тогда онъ… кается… плачетъ… проситъ прощенья у Бога: Господи, я вступилъ не на тотъ путь! На невѣрный путь! Проситъ: вразуми, Господи, помоги! И я… исправлюсь… я сдѣлаю единственный, вѣрный выборъ! Выберу свою судьбу! А — не побѣгу вмѣстѣ съ толпами кого-то убить, растерзать… надругаться… разрушить, сжечь! Вотъ вы все разрушили! И хотите наново построить! А вы знаете, какую вы себѣ судьбу выбрали?! Знаете, чью — судьбу?!

Уже кричалъ. Всталъ съ лавки. Боткинъ впервые видѣлъ царя такимъ: одновременно и смиреннымъ, и яростнымъ. Онъ думалъ, такъ среди людей быть не можетъ.

— Судьба — это выборъ! — Всегда спокойные, свѣтлые, глаза Николая горѣли темнымъ огнемъ. — Выбралъ — такъ иди! Невѣрно выбралъ путь — пошелъ по нему, побѣжалъ — оступился — ногу сломалъ — душу сломалъ! Хочешь вернуться — а не можешь! Затягиваетъ въ пропасть! Это — дьяволъ! Это и есть дьяволъ. Онъ всегда рядомъ съ Богомъ. Дьяволъ съ Богомъ борются… всегда, всегда… и люди другъ съ другомъ борются, думая наивно, что это они другъ съ другомъ воюютъ!.. а на самомъ дѣлѣ… на самомъ…

Боткинъ тоже всталъ. Обхватилъ рукой царя чуть выше кисти, за обшлагъ кителя.

— Ваше величество, успокойтесь. Не стоятъ они вашихъ…

Царь не слушалъ, не слышалъ. Нависъ надъ сидящимъ, широко разставившимъ ноги въ нечищеныхъ сапогахъ Лупоглазымъ. Кричалъ торопливо, хрипло, быть-можетъ, вовсе и не для лупоглазаго Васильева, а для себя.

— На самомъ дѣлѣ — въ однихъ дьяволъ, въ другихъ Богъ. Богъ съ дьяволомъ это воюетъ! А не люди! Людская каша, война, революція… все оттого, что одни идутъ за дьяволомъ, а другіе отъ себя Бога не отпускаютъ! Не хотятъ отпустить! Вѣдь главное, главное въ нашей жизни — это не мы сами, не наши дѣти, внуки, наши заводы, наши помѣстья… даже не наша земля, хотя она — Родина, и ея лѣса, пашни, поля, рѣки, моря… это все тоже мы… это все тоже наше тѣло, наша душа… но даже не она — главное! Наиглавнѣйшее — Богъ! Только Онъ! Онъ… все знаетъ… всѣхъ ведетъ… и кто Ему измѣняетъ — тѣхъ Онъ наказываетъ… жестоко, страшно… всѣ ихъ дѣла можетъ однажды стереть въ порошокъ… именно дѣла, даже не жизни… можно жить — и быть ходячимъ мертвецомъ! Если Бога въ тебѣ, съ тобой нѣтъ. Вотъ такъ и ваши всѣ дѣла… могутъ умереть… однажды… всѣ, всѣ!.. вся ваша революція!.. все, за что вы боролись… за что проливаете свою кровь и кровь братьевъ… вашихъ…

Уже дрожалъ, мелко трясся. Изъ оконъ, любопытствуя, выглядывали солдаты вечерняго караула. Боткинъ торопливо снялъ съ себя плащъ и накинулъ царю на жесткія, деревянно торчащія плечи.

— Богъ, вотъ что основа жизни! И смерти тоже. Богъ! Одинъ! А вы Бога…

Закашлялся. И кашлялъ долго, съ надрывомъ. Боткинъ хлопалъ его по спинѣ. Лупоглазый сидѣлъ какъ каменный.

Царь выдохнулъ и утеръ ротъ кулакомъ.

— Убили…

Шатнулся.

— Уничтожили…

Докторъ подхватилъ царя подъ мышки.

— Идемте домой, ваше величество. Идемте. Бросьте. Не стоятъ они всѣ вашихъ… проповѣдей…

Повелъ царя, какъ больного. Осторожно, медленно. Лупоглазый смотрѣлъ имъ вслѣдъ. Просунулъ пальцы подъ фуражку и почесалъ затылокъ. Чесалъ долго. Потомъ опустилъ руку и выругался.

Одиноко, самъ себѣ, сказалъ, зло глядя на опустѣлую лавку:

— Ить какъ онъ завернулъ. Насъ, дескать, Богъ покараетъ. За революцію. За то, что мы, мать-перемать, мы, народъ!.. лучшей жисти захотѣли. Именно жисти, а не муки мученической. А онъ про Бога: Богъ, Бо-о-о-огъ! Ну, и кого Онъ покаралъ? Васъ же и покаралъ. За все хорошее! Вотъ такъ оно!

…Въ окнѣ стоялъ Ляминъ. Онъ не столько слышалъ, сколько видѣлъ все. Человѣческія фигурки двигались, махали руками, кричали, кутались въ плащи, курили, топтали сапогами окурки, выпускали изо ртовъ то, что выпускать безнаказанно нельзя.

Царь шелъ и трясся.

— Вы не заболѣли, ваше величество? У васъ не лихорадка? Надо беречься инфлюэнцы… здѣсь Уралъ, весенніе холода…

Внезапно царь обнялъ Боткина и крѣпко, крѣпко прижался къ нему. Искалъ утѣшенія. Это объятіе было чистымъ, честнымъ и беззащитнымъ.

— Простите меня, Евгеній Сергѣичъ. Я сорвался. Я не долженъ былъ себѣ этого позволять… съ ними. Вѣдь это мой народъ! Мои солдаты! Мои — люди! И они меня предали. Они — отреклись отъ меня! Это не я отрекся: они отреклись!

— Успокойтесь, успокойтесь…

— Меня утѣшаетъ то… — Зубъ на зубъ у царя не попадалъ. — Что Спаситель… тоже былъ преданъ… однако я ни въ коемъ случаѣ, никогда!.. не сравню себя съ Нимъ… Но каждый изъ насъ, слышите, каждый!.. долженъ держать въ сердцѣ Его путь… и по возможности — повторить его… повторить…

— Сейчасъ горячаго чаю, ахъ, жаль, лимона нѣтъ, варенья нѣтъ…

— И если мы сейчасъ Его Голгоѳскій путь повторимъ — я не удивлюсь, слышите меня, нисколько, нисколько…

— Слышу, ваше величество, какъ не слышать…

Велъ по лѣстницѣ такъ же медленно, и царь съ трудомъ одолѣвалъ ступени. Поднялись. Боткинъ провелъ царя въ спальню. Царица метнулась къ нему.

— Что такое! Досидѣлись во дворѣ! На немъ же лица нѣтъ, докторъ! Что случилось?!

— Ничего особеннаго, ваше величество. Просто на дворѣ похолодало. Вечерній вѣтерокъ. А простуда застарѣлая. Вѣдь его величество кашляетъ уже давно? Давно. Но я, какъ могъ, тотъ кашель снялъ. А нынче… да тамъ разговоръ такой вышелъ, съ охраной…

— Съ охраной?!

Николай уже легъ. Аликсъ сама стаскивала съ него сапоги, разматывала портянки.

— Съ охранникомъ однимъ. Знаете, такой лупоглазый. Онъ сталъ разспрашивать его величество о письмахъ, что онъ получаетъ… и самъ пишетъ. А его величество свелъ разговоръ на Бога… на божественное… и — переволновался, это бываетъ…

Крупныя слезы старухи быстро капали на царскіе сапоги и скатывались на плахи пола.

— Аликсъ, душка, — тихо и медленно, стуча зубами, сказалъ царь. — Я умѣю молчать. Я долго молчалъ. Я раньше бесѣдовалъ и правда съ принцами, съ королями. А теперь я бесѣдую съ Кривозубымъ… съ Лупоглазымъ. Это мои собесѣдники. На колченогой лавкѣ… въ тюремномъ дворѣ…

— Молчи! Выпей, прошу тебя!

Она держала его голову. Николай привсталъ съ подушки и выглоталъ изъ мензурки самодѣльную микстуру доктора Боткина.

— И я бесѣдую съ ними… про замазанныя окна, про то, почемъ на рынкѣ сушеный чебакъ… про то, гдѣ покупаютъ хорошій табакъ… и почему рояль перенесли въ караульную… и про то, почему мнѣ не приносятъ свѣжихъ газетъ… и про наши жуткія, дырявыя одѣяла… и про мышей, онѣ часто приходятъ въ кухню и даже пробираются къ намъ въ спальни… и про клоповъ, какъ удачно передъ отъѣздомъ инженера изъ Дома ихъ поморили… Аликсъ! Я — про клоповъ! Аликсъ…

— Сейчасъ онъ успокоится, — синими губами вытиснулъ выдохъ Боткинъ.

Царица наваливала на мужа одѣяла, какія подъ руку подвернулись; распахнула шкапъ и вытащила свою шубу; и тоже на него бросила. Онъ переставалъ стучать зубами. Взглядъ прояснялся. Брови подвинулись вверхъ, размахнулись сѣдыми дугами подъ высокимъ, въ морщинахъ, лбомъ.

— Ты похожъ на святителя Николая, — прошептала царица.

И погладила царя по рукѣ, лежавшей поверхъ сѣраго мышинаго, вытертаго одѣяла.

— Ну, я пойду? — такъ же, шопотомъ, спросилъ Боткинъ.

— Идите, Евгеній Сергѣичъ. И… вотъ что…

Старуха поманила доктора пальцемъ. Онъ нагнулся низко, они едва не столкнулись лбами.

— Держите языкъ за зубами.

— О да. Да.

…Поздно вечеромъ, уже около полуночи, царь и царица, сидя за столомъ въ осиротѣвшей, безъ рояля, гостиной, открыли огромную, ветхую, въ коричневомъ кожаномъ переплетѣ съ потертымъ тисненіемъ, пахнущую воскомъ и ладаномъ книгу. Ветхій и Новый Завѣты подъ однимъ переплетомъ; книгу принесла ей дѣвица Демидова, а ей дала эта ихъ красная повариха, Прасковья Бочарова, а Бочаровой далъ неизвѣстно кто — и неизвѣстно на сколько: попользоваться, на время, или навсегда подарили — они не знали. Книгу Аликсъ страстно желала оставить себѣ: ихъ родовую, еще Александра Второго, Библію у нихъ украли въ Тобольскѣ, когда они отправились въ церковь на литургію къ архіепископу Гермогену. Пришли, теплые, свѣтлые, разслабленные. Аликсъ хватилась книги въ тотъ же вечеръ. И кому изъ солдатъ она понадобилась? Они всѣ теперь красные, и Богъ для нихъ — мусоръ: вымести изъ избы, забыть навѣкъ.

Библія, книга книгъ, вотъ она. Старуха нѣжно гладила телячій древній переплетъ.

— Давай раскрою наугадъ, — прошептала Николаю.

Раскрыла. По обыкновенію, закрыла глаза и слѣпо повела указательнымъ пальцемъ по страницѣ.

— Ну что тамъ?

— Седьмая строчка сверху.

— Читай… ты…

Николай набралъ въ грудь воздуху и радостно прочиталъ:

— Блажени алчущіе и жаждущіе правды, яко тіи насытятся.

Счастье высвѣтилось и на оплывшемъ лицѣ царицы. Оно даже стало моложе, глаже. И глаза — глубже и яснѣе. Будто умылась колодезной водой.

— Читай всѣ блаженства, — тихо сказала она.

— А около гостиной сейчасъ вѣдь караула нѣтъ?

— Нѣтъ. — Александра Ѳедоровна задумалась. — Хотя все можетъ быть. Мы это узнаемъ, если высунемся въ дверь.

Царь, съ тѣмъ же счастливымъ выраженіемъ лица, будто онъ сидѣлъ на лужайкѣ въ царскосельскомъ паркѣ, безпечно махнулъ рукой.

— Они только этого и ждутъ.

— А ты правда прощаешь имъ? Ну, какъ Христосъ намъ заповѣдалъ?

Онъ тяжело вздохнулъ.

— Правда.

— Начинай.

— Блажени нищіи духомъ, яко тѣхъ… есть Царствіе Небесное. Блажени плачущіи, яко тіи утѣшатся…

Они поперемѣнно читали главныя слова ихъ жизни, и жизни каждаго, и даже жизней этихъ, кто, крича и глумясь, или молча, ненавидяще, ихъ сторожилъ.

И вѣдь всѣ они, вся охрана дома инженера Ипатьева, всѣ солдаты, до единаго, всѣ родились и воспитались въ простыхъ русскихъ семьяхъ: крестьянскихъ, рабочихъ, разночинскихъ, мастеровыхъ, — и въ тѣхъ семьяхъ, въ тѣхъ домахъ на стѣнѣ въ красномъ углу всегда висѣла икона, и Святая Библія лежала на видномъ мѣстѣ, на самой верхней полкѣ этажерки или дряхлаго, сто разъ чиненнаго комода, и ее читали въ двунадесятые праздники, и по ней молились, и у изголовья покойника читали псалмы и каѳизмы изъ Псалтыри, и по воскресеньямъ — съ дѣтьми — по пыльной или зимней хрусткой дорогѣ — да непремѣнно — въ храмъ, и какъ же случилось такъ, что всѣ эти дѣти, всѣ эти люди, выросшіе съ Богомъ и подъ Богомъ, рѣзво, кроваво втоптали Его въ грязь?

Кто перегнулъ палку времени? И — сломалъ ее?

— Блажени кротцыи, яко тіи наслѣдятъ землю.

— Блажени… блажени…

…Марія лежала въ постели, свернувшись въ комочекъ, и думала: вотъ такъ бѣлки сворачиваются въ дуплѣ, когда зима. Она не слышала, какъ читаютъ Евангеліе родители въ гостиной. Она знала. Она часто видѣла то, чего нельзя увидѣть глазами; и ее это не пугало, она понимала это въ себѣ, лелѣяла, никому не говорила. Даже мама́. А что мама́? Она можетъ огорчиться. А сейчасъ мама́ нельзя огорчать. Сейчасъ имъ всѣмъ тяжело, а мама́ — тяжелѣй всѣхъ.

Били часы. Марія загибала пальцы. Двѣнадцать. Полночь. Слеза вытекла изъ угла глаза быстро, стыдливо, стремительно, и затекла въ складку ужасной, громадной и плоской, какъ плаха, чужой вонючей подушки.

##

— Ники, что ты дѣлаешь?

Сама увидѣла. Прижала ко рту пальцы.

— Ахъ, солнце. Прости. Я тебѣ помѣшала.

Эта его улыбка. Она обвиваетъ ему щеки и бороду солнечнымъ плющомъ, дикимъ виноградомъ. Ливадія умерла. Дворцы разрушены. Въ Крыму побоище. Въ Крыму безъ суда и слѣдствія на улицахъ разстрѣливаютъ людей; ни въ чемъ не повинныхъ, просто — прохожихъ, беременныхъ женщинъ, стариковъ и старухъ, малыхъ дѣтей. Египетская язва, вотъ проклятье твое! Гладъ и моръ, вотъ огонь твой!

Кто писалъ ей про Крымъ? Элла? Братъ Ники Мишель? Она уже забыла. Все спуталось въ головѣ, ее расколола на-двое мигрень, и мигрень стала жизнью и войной. Прекратите боль. Оборвите ее. Не жалѣйте меня. Пожалуйста. Пожалуйста.

— Пожалуйста…

Царица вцѣпилась въ спинку стула.

— Ты меня просишь о чемъ-то, милая? Я готовъ.

Отодвинулъ дневникъ, всталъ передъ нею.

Онъ такъ вставалъ передъ ней всегда; чтобы глазами до ея глазъ дотянуться. Они одного роста, и очень удобно глаза въ глаза глядѣть.

Жена помотала головой. Щеки затряслись.

— Нѣтъ-нѣтъ. Ничего. Я просто хочу… тебя… поцѣловать.

Взяла его голову руками и прижалась ко лбу сухими, горячими губами. Царь изловилъ ея летящую руку и напечатлѣлъ отвѣтный поцѣлуй, щекоча ея запястье бородой.

— Солнышко, мнѣ пятьдесятъ.

— Спасибо Господу за это.

— Мнѣ самому странно. И… страшно.

— Чего тебѣ страшно, любимый?

— Изъ нашей фамиліи мало кто доживалъ до пятидесяти.

— Пустое. Ты — дожилъ. И еще поживешь.

Онъ опять сѣлъ. Тяжело впечаталъ задъ въ обитый черной тонкой кожей стулъ. Кожа была пришпилена къ спинкѣ и къ сидѣнью позолоченными мѣдными кнопками.

— А зачѣмъ я живу? — Онъ глядѣлъ на нее безпомощно, безумно, взглядъ поплылъ, рѣсницы задергались. — Во имя чего я живу?

Аликсъ смотрѣла на царя, какъ на дикаго звѣря изъ дальнихъ странъ черезъ прутья клѣтки смотрятъ дѣти.

— То-есть какъ это — во имя чего? Наши дочери… и нашъ Бэби…

— Дѣти не отвергли меня. Меня растоптала и выкинула за бортъ моя страна. Моя родина! Вотъ Пасха прошла. Христа распяли, и Онъ опять воскресъ. Въ который разъ. А я, женушка, я — не воскресну. И ты… не воскреснешь.

Сидя на стулѣ, обхватилъ ее за располнѣвшую талію. Спряталъ лицо у нея на животѣ.

— Ники, помни: мученія — это тоже царскій вѣнецъ.

— Терновый…

— Мы всѣ на землѣ повторяемъ Христа. Кто-то больше. Кто-то меньше. Но все равно — всѣ. Все равно — Его. Все равно…

Онъ все сильнѣе вжималъ лицо въ ея родной, выносившій пятерыхъ его дѣтей, мягкій, обвислый животъ.

— Земля въ огнѣ… города горятъ… камни падаютъ, дома растаскиваютъ по кирпичамъ, по костямъ… на костяхъ — пляшутъ… Братъ убиваетъ брата.

— Каинъ и Авель, Ники! Каинъ и Авель!

— Да что мнѣ Библія, — оторвалъ лицо отъ ея живота. Опять глядѣлъ снизу вверхъ, жалобнымъ щенкомъ, найденышемъ. — Я ее — наизусть знаю! Но вѣдь этотъ народъ, этотъ!.. мнѣ былъ данъ Богомъ. И Богъ вѣнчалъ меня на царство — надъ моимъ народомъ, этимъ, вотъ этимъ… — Указалъ на дверь. — А что, если… я — самъ попустилъ этотъ ужасъ? Если я — преступникъ? Аликсъ, я, я — преступникъ! Это мое преступленіе!

Опять спряталъ лицо въ складкахъ ея юбки. Плечи ходили ходуномъ.

Жена нѣжно, судорожно все гладила, и гладила, и гладила его голову.

Не знала, что сказать. Ей казалось — онъ оглохъ и теперь никогда не услышитъ ее.

— Не кори себя. Ты ни въ чемъ не виноватъ. Слышишь! Ни въ чемъ!

Ея слова бились объ него, какъ крупныя градины — о глухую черную землю.

— Я стоялъ у родовой постели этого ужаса! Этой революціи! Я глядѣлъ, какъ она рождается! Болѣе того! Я стоялъ у постели ея… зачатія… и я все, все видѣлъ… и я — не остановилъ…

— Какъ бы ты остановилъ? — Голосъ Александры отвердѣлъ. — Отправилъ бы беременную Россію къ доктору Боткину? На abrasio?

— Абразіо… Абразіо… Къ чорту все…

— Ники! Молись!

Быстро прижала ладонь къ его губамъ. Ладонь горячая и сухая. Будто бы у нея вѣчно температура.

Цѣловалъ ея ладони, безсчетно, виновато, благодарно.

— Прости. Прости! Я самъ не свой. Я гибну. Задыхаюсь.

— Скоро пріѣдутъ дѣвочки. И ты задышишь.

— Солнце! Какъ мнѣ искупить свой грѣхъ?!

Всталъ со стула. Аликсъ попятилась. Царь упалъ передъ ней на колѣни. Сталъ истово, размашисто креститься — какъ пьяный мужикъ тамъ, въ Дивѣевѣ, когда они обрѣтали мощи преподобнаго Серафима. Мужикъ, налившій зѣнки до краю, бухался о плиты храма лбомъ, раскидывалъ руки и все оралъ: «Господи! Всѣхъ взялъ! Господи! Варварушку! Митюшку! Еремушку! Возлюбленную Василису! Всѣхъ! Серафимушка! Верни! Верни! Верни, все отдамъ!» Мужика оттаскивали за плечи, за ноги отъ аналоя, отъ грознаго священника въ парчовой ризѣ, а онъ все билъ руками и ногами и все оралъ: «Верни! Верни!»

Крестился и рыдалъ. Вголосъ, не стѣсняясь. Поднималъ къ ней, какъ къ образу, искаженное лицо. Она ужаснулась: такъ онъ сталъ на себя не похожъ. А вотъ на того пьянаго, слѣпого отъ отчаянія, бородатаго, лысаго мужика — похожъ. Онъ все крестился и крестился, быстро, будто сейчасъ умретъ и перекреститься опоздаетъ, задыхаясь, торопясь, словно опаздывая куда-то туда, гдѣ рѣшается всеобщая, страшная судьба.

— Господи! Чѣмъ искуплю мой грѣхъ?! Что мнѣ сдѣлать для Тебя, Господи?! Какъ угадаю Твою волю? Да будетъ воля Твоя, а не моя, Господи! Все возьми… всѣхъ возьми… всѣхъ насъ возьми, я готовъ!.. но верни — Россію… Россію!

— Ники… я прошу тебя…

Она тоже упала на колѣни рядомъ съ нимъ и безпомощно хватала его горячими руками, похожими на двухъ тяжелыхъ и толстыхъ старыхъ змѣй, то за голову, за виски и уши, то за шею, то гладила по мятой пропотѣвшей гимнастеркѣ, то разстегивала пуговицу ворота, чтобы ему было вольготнѣй дышать, то обнимала, обматывала вокругъ него свои длинныя, сильныя, когда-то красивыя и тонкія, а теперь толстыя, съ висячей, выше локтей, дряблой кожей, руки и прижимала къ себѣ, къ своей груди такъ сильно, что изъ нея разомъ вылеталъ весь воздухъ, и ей казалось — она упала въ рѣку и тонетъ, — и она бормотала, шептала ему въ ухо, и его сѣдая спутанная прядь щекотала ей губы:

— Помоги намъ искупить вину, если она есть на насъ!.. Помоги намъ угадать Твою волю!.. Господи, любимый, золотой, не дай намъ сгинуть вмѣстѣ съ Россіей… пусть мы погибнемъ, а она будетъ жить… будетъ, будетъ!.. Господи, если суждено страдать — будемъ страдать! Господи… не покинь…

Они оба плыли въ широкой и бурной, холодной рѣкѣ, и оба хватались другъ за друга, и оба были другъ для друга широкими, пробковыми, крашенными красной и бѣлой краской — половина бѣлая, половина красная, — отчаянными спасательными кругами.

##

…Медленно тянулись дни. Въ темпѣ Adagio. Или даже Largo. Или даже еще медленнѣе — Grave. Царь сидѣлъ за столомъ и медленно, трудно писалъ дневникъ. Двѣ-три фразы — а сгибался надъ ними цѣлый часъ. И вѣдь такія простыя слова. Онъ не любилъ много словъ. Онъ вѣдь военный: шагомъ маршъ! И маршируютъ солдаты, а полковникъ стоитъ и глядитъ на нихъ. На тѣхъ, кто Россіи служитъ.

А сейчасъ солдаты — кому служатъ? Краснымъ владыкамъ?

Онъ раздумывалъ, и жизнь становилась медленнымъ, тоскливымъ размышленіемъ. А мысли вдругъ превращались въ медленныхъ змѣй. Подползали къ ногамъ, взбирались на колѣни, ползли по груди, обвивали шею. Душили. Онъ рвалъ ихъ съ шеи слабыми руками. Руки и вправду ослабѣли — здѣсь, въ Ипатьевскомъ домѣ, не было ни турника, ни гантелей; мышцы одрябли, и единственное, чѣмъ онъ спасалъ тѣло, это англійская гимнастика по утрамъ. Вставалъ съ постели, если была въ Домѣ вода, принималъ холодную ванну, крѣпко растирался — ложился на полъ — и начиналъ отжиманья. Отъ двадцати доходилъ до ста. Поднимался съ пола весь мокрый и красный, какъ послѣ бани. Аликсъ стаскивала съ него исподнее и обтирала его сухимъ полотенцемъ.

«Аликсъ, я агнецъ», — однажды сказалъ онъ ей. Хотѣлъ смѣшливо, а вышло серьезно. «А я тогда овечка?» — тоже серьезно спросила жена. «Не бойся, насъ не зарѣжутъ и не сварятъ. А что, если Лупоглазый правъ, и мы дѣйствительно заговорщики? Я же написалъ Эллѣ, что мы ждемъ любыхъ хорошихъ новостей изъ Петрограда. Любыхъ! Это слово можно истолковать по-разному». Аликсъ напяливала на него свѣжую сорочку, цѣловала въ затылокъ. «Я была бы только рада, если бы насъ освободили. Я вѣрю, есть офицеры… можетъ, они ходятъ рядомъ… Но какъ представлю Мурманскъ, и англійскіе корабли, и льды Баренцева моря, и…» — «Что?» — «Я не хочу уѣзжать изъ Россіи. Не могу. Все главное происходитъ здѣсь».

Набросивъ полотенце ему на шею, она садилась въ спальнѣ въ кресло-качалку. Очень любила она это кресло; мѣрно и тихо качаясь, она впадала въ странное и блаженное равнодушіе. Ей, въ креслѣ-качалкѣ, было все равно. Она скользила зрачками по замазаннымъ известью окнамъ и все считала ихъ — разъ, два, три, четыре окна. Четыре стороны свѣта. Четыре времени года. Четыре стороны креста. А православный крестъ восьмиконечный. Почему восемь? Перевернутая восьмерка — безконечность. Восемь — это, навѣрное, семь таинствъ, и восьмое, самое главное — Воскресеніе.

Четыре окна, бѣлая мгла. Сѣрый, мутный туманъ. Свѣтлый мракъ. Живая смерть. Смерть при жизни. Она такая спокойная, мутная, бѣлесая. Она — малярная кисть, обмакнутая въ ведро съ известкой. Кресло, качайся, я еще разъ толкну тебя ногами. Подъ ногами — деревянныя салазочки, кресло качается, а ноги на салазочкахъ стоятъ; очень удобно. Не затекаютъ. Браво тому, кто придумалъ качалку. Чувствуешь себя въ колыбели. Она забыла себя ребенкомъ. Какой она была ребенокъ? Бойкій? Угрюмый? Послушный? Строптивый? Не помнитъ. Качалка, туманъ, и грезы. Она мечтаетъ. Сегодня — опять мечтаетъ. О чемъ? Голова обвязана мокрымъ платкомъ. Голова опять болитъ, но это теперь все равно. Она будетъ болѣть всегда. Надо полюбить свое страданіе, тогда оно перестанетъ быть страданіемъ.

Разъ, два, три, четыре окна. Четыре сестры, ея дочки. И пятый — ея мальчикъ. Онъ боленъ гемофиліей, она подарила ему его смерть. Всѣ врачи, и Боткинъ тоже, говорятъ, что мальчикъ не доживетъ и до шестнадцати. Мигрень, она прокалываетъ насквозь виски. Болитъ поясница, стрѣляетъ въ колѣнныя чашечки, и черный осьминогъ изъ глубины всплываетъ и поднимается къ головѣ, и плотно обхватываетъ ее щупальцами, и присасывается, и тянетъ изъ нея жизнь. Качалка качается, и она вмѣстѣ съ ней, и она уже не боится сидящаго на головѣ осьминога. А онъ вовсе не черный, а красный. Онъ насосался ея крови. Сколько крови она промакивала стерильной ватой, когда ухаживала за ранеными! Сколько крови — въ операціонной — подтирала мокрой тряпкой! А потомъ опять тщательно мыла, терла руки подъ мраморнымъ больничнымъ рукомойникомъ и вставала къ операціонному столу. И снова текла эта кровь. Рѣка крови. Она властно пріучила себя не терять чувства при видѣ крови. Сердито говорила себѣ: это просто кровь, и въ тебѣ она течетъ — точно такая же!

Качаясь, она беретъ въ руки книгу. Житіе преподобнаго святого нашего Серафима Саровскаго. Онъ все сказалъ ей, Серафимушка. Все предсказалъ. Такъ что волноваться? Назначенное да сбудется. Качайся и читай вслухъ, у тебя это хорошо получается. Ты даже писать умѣешь по-церковно-славянски; и, хоть тебѣ это трудно, невозможно, но ты дѣлаешь это. Ты всегда любила дѣлать невозможное; дѣлать то, что выше твоихъ силъ. А теперь силы растаяли. Онѣ исчезли въ бѣломъ туманѣ.

Бѣлый туманъ. Вотъ и кончилась святая книга. А теперь что мы будемъ дѣлать, мигрень? Мигрень, мы будемъ вышивать. А вотъ и пяльцы. Она на Пасху начала новое рукодѣліе. Синяя птица, и въ хвостѣ — золотые глаза, и на головѣ корона изъ перьевъ; это павлинъ, онъ сидитъ, вцѣпился въ вѣтку, а на вѣткѣ расцвѣтаетъ большая алая роза. Вышиваетъ гладью, и плотно, густо ложатся стежки. Нить превращается въ царскую птицу. Нѣтъ, ну его, вышиванье! Глаза утомляются и болятъ. Мигрень, давай-ка лучше порисуемъ! Не вставая съ качалки, взять съ тумбочки маленькій рисунокъ. Онъ не законченъ. На немъ — голова ея сына.

Ихъ сторожатъ. Но все равно не устерегутъ. Она грезитъ о побѣгѣ. Ей чудятся кони, храпящіе у крыльца; и возокъ; и офицеры въ плащахъ. Охрана выбѣгаетъ и палитъ имъ вслѣдъ, да поздно — кони скачутъ во весь опоръ. Они думаютъ, они такіе простые! Наивные! О нѣтъ, они очень умные, мудрые. Они все тщательно продумаютъ. Никто и ничего и никогда не узнаетъ. Соберутся, сложатъ вещи. Перекрестятся, когда услышатъ свистъ за окномъ.

Они говорятъ, она слышала: царь на царя непохожъ, вродѣ какъ нашъ, мужикъ, солдатъ бородатый, даромъ что полковникъ. И рожа такая простецкая. И бороду не подстригаетъ, торчитъ она лохмами. А про нее такъ шепчутъ: злая, жестокая! Не злая и не жестокая, а строгая. Дисциплины нѣтъ. Все развалили. И армію тоже. Развѣ это солдаты? Это же не солдаты. Это слюнтяи. Курятъ, пьютъ, сквернословятъ. Солдатушки, бравы ребятушки, гдѣ же ваша слава?

Качалась. Напѣвала. Прижимала руку ко лбу и стонала отъ боли.

Наша слава… русская держава… вотъ гдѣ наша… слава…

Другъ, Григорій, приди, спаси, защити. Покачай меня въ колыбели. Утѣшь сына моего. Избави отъ боли, страданій, печали и воздыханій, но даруй жизнь безконечную. Это моя молитва? Я сама сочинила? Нѣтъ, это вѣчная молитва. Такъ всѣ русскіе люди молятся. И я русская. Я всегда была русской. Я русская, и я люблю Россію, и вотъ она горитъ, горитъ ея сѣверъ, горитъ югъ, пылаетъ западъ, въ огнѣ востокъ, а я все равно люблю ее. Все равно.

##

— Родная, знаешь, мнѣ кажется, времени нѣтъ.

— Какъ нѣтъ?

— Ну вотъ такъ. И часто кажется — нѣтъ и пространства.

— Милый, а гдѣ же тогда живемъ всѣ мы? И почему — живемъ?

Николай отодвинулъ тетрадь. Промокать написанное не сталъ: чернила сами сохли.

— Ты замѣтила, что мы живемъ только сейчасъ? Сію минуту?

— Да… это такъ. Но у насъ есть прошлое!

— Аликсъ, прошлаго для насъ нѣтъ. Ты можешь его потрогать? Пощупать, вдохнуть?

Царица стояла за спиной мужа и нѣжно перебирала его волосы на затылкѣ.

Кровь отлила отъ ея лица. Она это поняла по круженію головы. Хорошо, что на столѣ нѣтъ зеркала и онъ не видитъ ея блѣдности.

Она вспомнила, какъ жгла въ каминѣ свое прошлое.

Все. Безъ остатка. Тамъ, во дворцѣ. Дворецкій разжегъ каминъ на славу. Дрова полыхали. Въ креслѣ — изваяніемъ — сидѣла Лили Денъ и безмолвно смотрѣла, какъ царица бросаетъ въ огонь свои давніе дни.

Дѣвичьи дневники. Дорогія записки. Засохшіе цвѣты. Милыя бездѣлушки. Вотъ эту тряпичную розу Ники ей подарилъ, когда вернулся изъ Японіи. А вотъ бумажный голубокъ, его сдѣлала малютка Оличка и подарила ей на Благовѣщенье.

И письма, письма. Всѣ ея письма и всѣ письма къ ней. Письма Распутина. Письма кайзера Вильгельма. Письма Эллы и покойнаго ея мужа Сергѣя. Письма Іоанна Кронштадтскаго.

Лили, я не могу! Что не можете, ваше величество? Я не могу сжечь нашу съ Ники переписку. У меня — рука не поднимается! Такъ не жгите. Помолитесь и спрячьте. Значитъ, такъ хочетъ Богъ. Да, такъ хочетъ Богъ.

— Нѣтъ. Не могу.

Горятъ родныя слова. Горятъ улыбки. Горятъ любимыя руки. Горитъ записка, гдѣ Другъ буквами величиною съ цѣлый домъ, криво и косо и смѣшно, царапаетъ: «Я ПОМОЛИЛСА ЗА МАЛЕНЬКАГО ОНЪ БУДИТЪ НЫНЧЕ ЗДАРОВЪ. ГОСПОДИ ИСУСЕ ХРИСТЕ ЗАЩИТИ НЫ».

— Вотъ и я не могу. И — никто не можетъ. Такъ гдѣ же прошлое?

Руки остановили ласку.

— Не знаю… У Бога. На небесахъ.

— Все на небесахъ. Мертвые — въ могилахъ, а все равно на небесахъ. Время — на небесахъ. Сожженныя усадьбы, убитые люди — на небесахъ. Земля сама летитъ въ небесахъ. Съ опредѣленной скоростью, ее давно вычислили.

— Но у насъ есть будущее.

Голосъ царя звучалъ совсѣмъ слабо:

— Нѣтъ. У насъ нѣтъ будущаго.

— Но почему?

Сказала — однимъ дыханіемъ.

— Потому что съ нами нашъ мигъ. Вотъ онъ. Вотъ! Поймалъ! А онъ уже улетѣлъ. И налетѣлъ новый мигъ. Другой. Все другое. И кто скажетъ: прошлое ли онъ или уже будущее?

Она едва дышала, а онъ, сидя къ ней спиной, затылкомъ, напротивъ, говорилъ ясно, твердо и четко, по-военному, какъ команду, почти жестко.

— Нѣтъ…

— Да. Есть только счастье сіюминутное. Мгновенное. Въ этомъ мгновеніи — весь міръ. И всѣ его вчера, и всѣ его завтра.

— Постой… какъ это у Блейка… «о вѣчность, ты въ одномъ мгновеньѣ?..»

Онъ услышалъ уже плачущій, задыхающійся голосъ. Рѣзко обернулся на стулѣ. Поцѣловалъ одну руку жены, другую.

— Прости, я обидѣлъ тебя.

— Нѣтъ. Какъ можешь такъ думать.

— Я знаю.

Всталъ. Крѣпко обнялись. Отъ Аликсъ пахло вербеной.

— Но почему же… — Она проглотила слюну. Прижалась щекой къ его бородатой щекѣ. — Почему Богъ попускаетъ зло?

Царь обнималъ ее и молчалъ. Вздрагивалъ всѣмъ тѣломъ. Какъ подранокъ.

— Видишь, что творится… Россію убиваютъ… И Богъ — смотритъ на все это съ небесъ? И не остановитъ? Не прекратитъ разомъ? Вѣдь мы такъ Ему молились… я — молилась…

— Это вѣчная теодицея. — Царь вздохнулъ такъ глубоко, что она испугалась — выдержатъ ли напоръ воздуха легкія. — Богъ — это не благостный ангелочекъ. Ты помнишь, какъ Онъ плетью выгналъ торжниковъ изъ храма?

— И красную нечисть выгонитъ? Да? Да?

Царица отпрянула отъ мужа, искала глазами глаза.

Онъ погладилъ ея лобъ, виски, поцѣловалъ одинъ глазъ, второй. Ея рѣсницы защекотали ему губы.

— На все Его воля. Можетъ-быть, красные посланы намъ въ испытаніе. Чтобы провѣрить насъ на прочность… на стойкость. Чтобы мы вкусили бѣду, тогда ярче и полнѣе будетъ радость.

— Да! Да!

— Солнце, а ты могла бы ихъ простить?

Теперь она задрожала въ его рукахъ. Онъ все еще не выпускалъ ее.

Будто выпуститъ — и все: утонетъ, какъ корабль.

За нее — держался.

Аликсъ нахмурилась.

— Такъ я… стараюсь… каждый день… молиться за нихъ и прощать…

Онъ опять припалъ къ ней. Щеки соприкасались. Сонныя артеріи быстро, судорожно толкали кровь, бились на слипшихся шеяхъ.

— Это хорошо. Хорошо. Прощай ихъ. Молись за нихъ. Всякая молитва дойдетъ до Господа. Самая наималѣйшая. А мы цари.

— Мы уже не цари.

— Но надо всѣхъ прощать.

— Заранѣе?

— Всегда.

— Я стараюсь.

— Но вотъ я воевалъ. И я — убивалъ. И велъ солдатъ на смерть. Во имя Бога я это дѣлалъ? Или не во имя?

— Боже. О чемъ ты. Ты защищалъ свою страну.

— Значитъ, Богъ — не агнецъ, а воинъ. Онъ — съ мечомъ.

— Война — тоже дѣло Божіе, если она праведна.

— А революція? Что, если революція вымететъ изъ дома весь мусоръ?

— Но я не мусоръ. И дѣти наши не мусоръ. И жизни людей не мусоръ.

— Жизнь сплетниковъ, что отравили жизнь намъ, вотъ мусоръ. Или ты не помнишь, какъ тебя въ Петроградѣ травили? Да по всей Россіи.

Говорили, тѣсно обнявшись, торопливо, слишкомъ тихо, боясь не успѣть, а вдругъ не выскажутъ всего, тайнаго, больного, самаго главнаго.

— Помню. Значитъ, принять Бога суроваго?

— Да. Принять. Онъ одинъ. И мы Его дѣти.

— Но Онъ казнитъ своихъ дѣтей.

— Саранча тоже летѣла на поля и пастбища Египта. И дѣти Риццы погибли, и она бѣгала возлѣ нихъ, распятыхъ, съ пучкомъ розогъ и отгоняла воронъ, чтобы не выклевали дѣтямъ глаза. И Самсонъ побилъ несмѣтно филистимлянъ ослиною челюстью. И Юдиѳь отрубила голову Олоферну. Богъ проливалъ океаны крови. Но Богъ и милостивъ.

Вотъ теперь, держа за плечи, отодвинулъ ее отъ себя. Глаза его, съ прозрачными сѣрыми радужками, горѣли ясно и чисто, будто онъ только-что умылся.

— Вотъ. А ты говоришь — Богъ суровъ.

— А ты говоришь — теодицея.

Оба тихо, прозрачно засмѣялись.

Хотя не до смѣха было.

Каждый смѣялся, утѣшая другого.

…а еще царь не разъ говорилъ женѣ, то ли внушая ей это, то ли утѣшая, то ли самъ себѣ зубы заговаривая: вотъ они всѣ, какъ заведенные, твердятъ — пролетаріи, пролетаріи, но милая, въ Россіи же никогда не было никакихъ пролетаріевъ, русскій пролетарій — это чушь, химера, это просто морокъ, его нѣтъ и не было, его выдумали, да кто угодно: эти бородачи Марксъ и Энгельсъ, этотъ полоумный Плехановъ, и этотъ… этотъ… какъ его… съ волосами какъ осьминожьи щупальца… а!.. Троцкій… а у насъ — въ Россіи — всякъ, кто трудится въ городѣ, всякій заводской рабочій, всякій халдей въ рестораціи, всякая горничная у барыньки, любой садовникъ, любой банщикъ, любой послѣдній подметала въ нумерахъ и дворникъ съ метлой и лопатой — всѣ связаны съ деревней, у всѣхъ корни — на селѣ! Въ землѣ — корни! Россія — земельная страна, крестьянская земля! И никогда никакому крикливому Ленину не побороть русскаго мужика! Не свернуть ему шею, вѣдь онъ силенъ какъ быкъ! Весь этотъ большевизмъ какъ вспыхнулъ, такъ и погаснетъ. Причемъ только въ городахъ. Деревню ему никогда не одолѣть. Милая, говоришь, всѣ наши красные солдаты, вся наша охрана — изъ деревень? Что жъ, можетъ, ты и права. Но это тѣ, кто изъ нея удралъ, кто соблазнился безнаказанными грабежами и убійствами. А тѣхъ, кто остался на землѣ, все равно больше. Все равно! Я — вѣрю въ это!

…и царица слушала, кивала, качала головой, вродѣ бы одобряя, и вродѣ бы не соглашаясь, — и, умолкнувъ, онъ не зналъ, что еще говорить; онъ бралъ ея руку, рука пахла вербеной, кислой капустой и зубнымъ порошкомъ, и цѣловалъ уже натруженныя, какъ у пролетарки, съ набрякшими узлами венъ, любимыя руки.

…Царица сидѣла съ ногами на кровати, прикрывъ ступни этимъ позорнымъ, драненькимъ одѣялишкомъ, и читала письмо изъ Тобольска. По мѣрѣ чтенія тонкія, изогнутыя ея брови сдвигались къ переносицѣ. Царь лежалъ рядомъ, вытянувъ ноги, въ исподнемъ, поверхъ одѣяла.

— Ты не мерзнешь, Sunny?

Александра ласково ущипнула мужа за кончикъ носа.

— Нѣтъ. Отъ кого письмо?

— Отъ Лизы Эрсбергъ.

— О чемъ пишетъ?

— О нашихъ лѣкарствахъ.

Глаза царя сверкнули, словно двѣ блесны подъ толщей быстрой холодной воды.

Лѣкарства, этимъ словомъ они смѣшно, по-дѣтски обозначили ихъ фамильныя сокровища.

Такъ и называли драгоцѣнности — и въ письмахъ, и въ разговорѣ; во всѣхъ красныхъ домахъ стѣны имѣютъ огромныя красныя уши.

— И что?

— Проситъ, чтобы мы оставили всѣ флаконы и пилюли въ Тобольскѣ. Пишетъ, что… въ дорогѣ лѣчебныя свойства могутъ вывѣтриться, ибо не всѣ пузырьки… плотно заткнуты пробками… И вотъ еще… — Прочитала, слегка запинаясь. — «Наслѣднику Цесаревичу въ любой моментъ могутъ понадобиться снадобья и притиранія, а также компрессы и чистый спиртъ. И, если поднимется жаръ, безъ пилюль мы не обойдемся. Настоятельно прошу Васъ, Ваше Величество, подумать и не лишать насъ Своимъ Августѣйшимъ приказомъ столь необходимыхъ для Наслѣдника и Великихъ Княжонъ лѣкарствъ». А? Какъ тебѣ?

Царь вытянулъ по одѣялу ноги, закинулъ за голову руки и сладко, долго потянулся.

— Ники! Какъ можно быть такимъ безмятежнымъ!

— Мятежными пусть будутъ мятежники. Дай письмо.

Царь взялъ листокъ и бѣгалъ по нему глазами.

— Ну и почеркъ. Или это я сталъ слабо видѣть?

— Лиза всегда такъ пишетъ.

— Ну давай подумаемъ. Можетъ, и правда оставить?

У царицы руки крупно колыхались. Она выдернула бумагу из рукъ царя.

— Лиза очень проситъ. Умоляетъ. Они всѣ просятъ. Они говорятъ — здѣсь, на Уралѣ, очень страшно. Лѣкарства могутъ разбить… испортить. Вылить изъ флаконовъ и налить, представь, яду! Лиза пишетъ: тамъ у васъ обыски…

Тыкала въ хрустящій въ рукахъ царя листокъ узкимъ властнымъ пальцемъ.

— Я все равно прикажу ей! Все равно!

Отбросила одѣяло. Гнѣвно вскочила съ постели.

— А ты лежишь!

Царь смѣялся.

— Душка, ты такой мнѣ нравишься. Нравилась всегда. Ты такая хорошенькая, когда сердишься.

Дряблый подбородокъ царицы чуть колыхнулся. Она отвернула голову, и царь видѣлъ, какъ ея маленькое ухо обкручиваетъ, обвиваетъ кольцомъ сѣдая прядь.

— Дѣлай что хочешь! Съ лѣкарствами — это твое рѣшеніе. Я полагаюсь на тебя.

Царица неожиданно быстро встала передъ кроватью на колѣни и покрыла мелкими, дѣтскими поцѣлуями голову и грудь царя.

— Спасибо, спасибо тебѣ! Но я, нѣтъ, не буду рѣшать, не я. Мы — оба! Какъ ты скомандуешь, такъ и будетъ!

Царь, продолжая улыбаться, махнулъ рукой:

— Выполнять приказъ!

Когда жена сѣла за столъ и окунула перо въ чернильницу, улыбка быстро сошла съ его лица.

Она писала, ея плечи шевелились; шевелились, сходились и расходились лопатки подъ сѣрымъ шерстянымъ лифомъ, а онъ все смотрѣлъ ей въ спину, смотрѣлъ тяжело и долго, безконечно смотрѣлъ. Потомъ глаза устали и сами закрылись. Задремалъ.

А она все сидѣла за столомъ и быстро писала, и такъ же быстро шептала:

— Свобода — это право и счастье всѣхъ… я вѣрю, что красные комиссары все поймутъ и отпустятъ насъ на свободу… мы вѣрные граждане своей страны… мы служили ей вѣрой и правдой… грядетъ счастье… надо вѣрить въ лучшее… лѣкарства всегда нужны, они всегда должны быть подъ рукой… мы должны быть всегда здоровы, это угодно Господу… только у-па-куй-те флаконы какъ можно тщательнѣе… чтобы не пролилось ни капли… особенно тѣ лѣкарства, которыя необходимы Наслѣднику… и только не пе-ре-пу-тай-те…

За свѣтлымъ, обласканнымъ солнцемъ стекломъ не видно ничего, кромѣ бѣлаго зимняго тумана. Метель весной. Известковая слѣпая метель. Снѣгъ залѣпилъ окна, и они вродѣ какъ въ Тобольскѣ, и еще будетъ, только будетъ Христово Рождество.

##

Глубокой ночью, въ Тобольскѣ, въ Губернаторскомъ домѣ, творилось священнодѣйствіе.

А впрочемъ, обычнѣйшее изъ обычныхъ дѣлъ. Женщины шили.

Со стороны — распахни дверь — сидятъ дѣвицы и шьютъ; но отчего посреди ночи?

А имъ такъ захотѣлось. Днемъ — выспались.

Лифы и буфы. Струятся складки. То холстина, то шерсть, то шелкъ. А вотъ даже бархатъ подвертывается подъ руку. Самъ такъ и лѣзетъ. Пришей меня! Ушей меня!

А если охрана спроситъ, что онѣ тутъ дѣлаютъ?

Можно быстро отвѣтить: мы хотимъ завтра одѣться во все новое, намъ старое надоѣло.

А можно и такъ: Настѣ приснился сонъ, а онъ вѣщій, вѣдь нынче ночь съ четверга на пятницу; и сонъ такой — мы всѣ сидимъ и шьемъ. И иголки мелькаютъ въ рукахъ. Узкія стальныя молніи во мглѣ.

Какая мгла, мы же вонъ — на столѣ — свѣчку жжемъ!

При свѣчкѣ не увидишь, куда иглу втыкаешь. Эй, охрана, зажечь свѣтъ!

Настинька, что ты такъ кричишь-то, тебѣ привидѣлась охрана. Они ночью не придутъ. Спокойно шей. Я спокойно шью, Таточка. Я только не знаю, куда… вотъ этотъ…

А, этотъ! Вотъ сюда. Давай покажу. Вотъ такъ.

А эту… пуговицу куда, Тата?

Оличка, думаю, вотъ сюда. И къ ней… рядомъ… давай еще одну…

…Ночь только кажется огромной. На самомъ дѣлѣ она идетъ, и проходитъ уже. И онѣ должны успѣть. Онѣ нынѣшней ночью, впятеромъ — Лиза, нянька Саша, Тата, Настя и Ольга — зашиваютъ всѣ драгоцѣнности, что они увезли съ собой изъ Петрограда, въ одежды великихъ княжонъ. Работы много. Брилліанты, сапфиры, изумруды, жемчуга, золото надо спрятать искусно. Зашить подъ подкладки, вшить въ лифы платьевъ, съ испода корсетовъ, обшить камни холстиной, превративъ ихъ въ пуговицы.

Татьяна дирижируетъ этой ночью. Ночь — оркестръ. Драгоцѣнности — ноты. Иглы и нитки — скрипки и віолончели. И поютъ, вздрагиваютъ голоса, исполняя не разученныя никогда еще партіи.

— Прячь лучше… все видно…

— Вотъ прекрасный лифъ. Давай… вотъ тебѣ подкладка… я сама вырѣзала…

— Бери скорѣй. Самый крупный…

Огромный алмазъ перетекъ изъ дрожащихъ пальцевъ Насти въ пальцы Лизы Эрсбергъ.

— А сами не можете, ваше высочество?.. ладно, давайте…

— Ольга. Держи. Не вырони. У тебя руки трясутся.

— Это у тебя трясутся.

— Не возводи на меня поклепъ.

— Ваше высочество, дайте я.

— Сашинька!.. какая ты добрая.

— Тутъ была пуговица зеленая… зеленая…

— Изумрудъ, что ли?.. это папа подарилъ мама на свадьбу…

— Тихо… не ори…

— Я развѣ ору…

Руки ходятъ, передаютъ другъ другу камни, золото высверкиваетъ яркой спинкой ящерицы. Камни холодные. Ихъ только-что достали со дна рѣки. Со дна жизни. Ихъ обтекала кровь, какъ вода. Ихъ цѣловали и ранили себѣ губы; да все въ прошломъ. Дѣвочки, а что съ нами было въ прошломъ? Кто помнитъ? Не будемъ про прошлое. Давай лучше про будущее. Давай! Насъ скоро освободятъ. Вотъ тамъ, куда мы ѣдемъ. Мама сказала, есть отрядъ вѣрныхъ офицеровъ. Тата, Таточка, а ты правда вѣришь въ это? Тише!

Нянечка Саша Теглева сидитъ спиной къ закрытой двери. У Сашиньки очень широкая спина, и стулъ къ двери стоитъ слишкомъ близко. Когда, не дай Богъ, будутъ открывать — наткнутся на стулъ и открыть не смогутъ. Пока будутъ возиться со стуломъ — дѣвочки все успѣютъ спрятать. А если они захотятъ обыскать?

— Душки, а можетъ, запереться?

— Настя, Родіоновъ же позавчера сбилъ съ двери защелку.

— А ты дѣлай такъ: бери холщовый лифъ… вотъ… камни насыпай въ лифъ платья… вотъ такъ… накладывай холстъ… и зашивай, вотъ такъ, аккуратненько, по бокамъ… а потомъ прошей насквозь, простегай, ну, какъ одѣяло…

— Вотъ такъ?..

— Да, миленькая, именно такъ… У тебя — получается…

Вѣтеръ, вѣтеръ. Стекла въ окнѣ трясутся. Души трясутся. Но души — не зайцы. И не должны подгибать лапки. Ихъ мама смѣлая. Смѣлыми станутъ и онѣ. Да уже стали. Цесаревичъ въ своей комнаткѣ спитъ спокойно, не стонетъ. Сегодня воистину спокойная ночь.

— Лиза!.. кажется, кто-то идетъ. Шаги по коридору!

— Никого… тебѣ почудилось…

Опять шьютъ, кладутъ, обкладываютъ тканью, зашиваютъ по краю, по краю.

Игла прокалываетъ жизнь по краю. По краю.

И онѣ, вмѣстѣ съ иглой, тоже идутъ по краю. Онѣ — живыя иглы, и тянутъ за собой черную нить времени.

Въ окно, какъ въ зеркало, глядится густо-синее небо съ крупными сибирскими звѣздами. Небо само себѣ нравится. Анастасія вскидываетъ отъ шитья лицо. Лицо цвѣта гимназическаго мѣла, нехорошо дѣвочкѣ не спать въ это время; если не спишь въ два часа ночи, то и не заснешь до утра, говоритъ мама. Но сегодня такая ночь. Она слишкомъ важная. Мама все правильно рѣшила. Это драгоцѣнности короны. Скоро комиссаровъ прогонятъ чудесные бѣлогвардейскіе отряды, великіе герои, и снова наступитъ… на землѣ миръ, въ человѣцѣхъ… благоволеніе…

— Таточка…

— Что?.. тише…

— А мама мнѣ говорила: нельзя причинять боль никакому живому существу…

— Все вѣрно говорила… шей…

— Она говорила: каждый цвѣтокъ, каждый лепестокъ чувствуетъ боль… и ужасъ… и даже камень — чувствуетъ… А наши камни — чувствуютъ?.. вотъ они сейчасъ боятся, когда мы ихъ куда-то въ темноту зашиваемъ… какими-то нитками… они тоже живые?..

— Шей, Стася… все — живое…

— А животные?..

— Что — животные?..

— Мы же ихъ убиваемъ… а потомъ ѣдимъ… имъ тоже больно…

— Всѣмъ больно…

— Оличка, я знаю, что всѣмъ… а что, если вообще не жрать мяса?..

— Настя, не жрать, а ѣсть… Настя, мы же не ѣдимъ мяса въ постъ…

— Постъ — проходитъ… и потомъ опять мясо…

— Лиза! Подай мнѣ вонъ то ожерелье.

— Длинное, жемчужное?..

— Да… въ немъ мама была… на коронаціи…

— Господи, какое красивое… я будто вѣкъ не видала всѣ наши драгоцѣнности…

— Ну вотъ смотри и запоминай…

— Да я и такъ все помню…

— Мама сказала: кто изъ васъ первой будетъ выходить замужъ — той и подарю жемчуга…

— Ой, тогда я — первой выйду!..

— Настинька, сначала жениха заведи…

— Саша! Знаешь что… встань… и пересядь на кровать, къ намъ… а сама ножку стула — въ ручку двери воткни… такъ надежнѣе…

Нянька Теглева встала и послушно исполнила приказаніе Ольги. Перевернула стулъ и продѣла ножку въ дверную мѣдную, сто лѣтъ не чищенную ручку. Осторожно присѣла на край кровати.

— Насъ всѣхъ здѣсь много… я кровать продавлю…

— Не бойся, ты худенькая. Не продавишь…

Рубины. Вотъ этотъ — изъ Индіи. Подарокъ англійскаго короля Георга. Колье королевы Викторіи. Ожерелье покойной матери Аликсъ, ихъ бабушки, ее онѣ никогда не знали — она въ могилѣ. Жемчуга, розовые, черные и желтые, добытые со дна моря, это папа привезъ изъ Японіи, какая сказочная страна, тамъ женщины ходятъ въ деревянныхъ сандаліяхъ и въ кимоно, и на спинѣ завязываютъ огромный бантъ, онѣ похожи на тропическихъ бабочекъ. А вотъ и золотая бабочка, въ размахъ крыльевъ вставлены крупные и мелкіе сапфиры. Тоже Индія? А можетъ, Африка? Драгоцѣнности — это весь міръ. Вотъ онъ, весь на ладони, передъ тобой.

И разсыпался, раскидывался вдоль по кровати, по смятымъ простынямъ, весь міръ — алмазы и рубины, кровь и слезы, крики задыхающихся отъ газовъ на военныхъ поляхъ, ругань въ окопахъ, тусклый стальной блескъ угрюмыхъ танковъ, медленно падающій съ бруствера офицеръ, солдаты въ грязи, стонущіе, тянущіе руки: больно! больно! спасите! — жемчуга стерильныхъ бинтовъ, опалы марли, хрустальныя друзы госпитальной ваты, парча хирургическихъ повязокъ, и вотъ, страшно улыбаясь, обливаясь кровью рубиновъ и яшмы, турмалиновъ и коралловъ, встаетъ убитый человѣкъ, а у него вмѣсто сердца — сквозь рѣшетки, прутья реберъ — горитъ свѣча, и огонь падаетъ на непролазную грязь, на столбовую дорогу, на стонущихъ, умирающихъ отъ взрыва, на разстрѣлянныхъ во рву, — драгоцѣнности, вотъ онѣ — свѣчи уже въ рукахъ людей, ихъ толпа, они идутъ, да не въ храмъ, а мимо храма, за сумасшедшимъ человѣкомъ, онъ такъ страшно, надсадно кричитъ, вопитъ: за мной! я дамъ вамъ счастье! а всѣхъ, кто не съ нами, мы убьемъ! — и лысая его голова сверкаетъ гладко обточеннымъ кабошономъ, и внутри чудовищной лысины, въ ея блѣдномъ опалѣ, перекатывается огонь красной крови, ея несгораемый, неопалимый сгустокъ, — умираютъ цари, надъ ними поютъ панихиду, надъ ними кадятъ и зажигаютъ всѣ, всѣ до одной, золотыя свѣчи на гигантскомъ небесномъ паникадилѣ, оно размахнулось во все звѣздное весеннее небо, это Пасхальное золото, и это кровью красятъ яйца, это не яйца искусника Фаберже — это то алое яйцо, что несчастная Магдалина поднесла на голой ладони надменному императору Тиберію, поцѣловала и поднесла, — это все было еще до раскола, еще до Іоанна Грознаго, еще до князя Олега и княгини Ольги, еще до скорбныхъ бездонныхъ иконъ Византіи, — такъ давно, что люди уже забыли, какъ это было, а драгоцѣнности вотъ не забыли, онѣ, живыя, весь путь прошли, катились по землѣ и катились, и переступали босыми, въ мозоляхъ, ногами каторжанъ, и звенѣли серебряными кандалами, они только прикидывались чугунными, и захлестывали живыя шеи золотыми веревками, онѣ лишь притворялись пеньковыми, — а сокровища все вспыхивали, все обжигали руки и сердца, блестѣли во ртахъ вмѣсто зубовъ, торчали подо лбами вмѣсто глазъ, бросали ихъ въ печь вмѣсто чернаго древняго угля, лопатой гребли изъ отхожаго мѣста, грузили на телѣги и выкидывали на свалку вмѣстѣ съ робронами на китовомъ усѣ и фламандскими кружевами, — а они все катились и катились изъ тьмы, изъ смерти, изъ прошлаго, и надъ ними впору было стоять со свѣчой и пѣть ирмосы и тропари, а Кто тамъ стоитъ, улыбаясь во все драгоцѣнное лицо?.. воскресе изъ мертвыхъ, смертію смерть поправъ… и сущимъ во гробѣхъ… животъ даровавъ…

Да это не человѣкъ! Это свѣча! Это… драгоцѣнность…

— Таточка, у тебя нитка порвалась… и запуталась… давай я вставлю.

— Спасибо, душка, я сама.

— Тебѣ плохо видно. Свѣча догораетъ.

— Свѣча?.. да, и правда…

— Правда?..

— Все, все правда…

— И то, что мы сидимъ и шьемъ здѣсь, тоже правда?

— Да.

— А я думала, мнѣ все это снится…

Катится круглый теплый жемчугъ подъ ихъ еще дѣтскіе пальцы. Нѣтъ прощенія. И нѣтъ возврата.

Подъ столомъ перевернулся и во снѣ взлаялъ ихъ любимый спаніель.

— А рубинъ похожъ на кровь, Тата.

— Настя, что ты болтаешь.

— Дѣвочки… дѣвочки… умоляю, тише…

##

…Татьяна грѣла руки подъ мышками. Анастасія насмѣшливо бросила:

— Хочешь, выну тебѣ изъ баула зимнюю муфточку?

— Отстань! — сначала бросила въ отвѣтъ Татьяна, а потомъ миролюбиво добавила:

— Не сердись, я нарочно. Спасибо. Не надо.

Съ парохода на желѣзнодорожный вокзалъ ихъ опять везли въ этихъ кургузыхъ сибирскихъ возкахъ. Они маленькіе, верхъ хиленькій, изъ тонкой ткани, напоминаютъ не телѣгу, а пролетку, и трясутся, Боже мой, такъ трясутся на мостовой! А на дорогѣ въ распутицу — такъ просто валятся на-бокъ. Сколько разъ эти клятые возки переворачивались въ пути! И ржали лошади, и красноармейцы выгоняли сестеръ на снѣгъ, и дядька Нагорный ласково бралъ на руки братика — а ну какъ зашибется, отъ матери нагоняй, лѣчоба безконечная, и слезъ не оберешься.

— Таточка, ты держись за меня и не упадешь.

— Съ чего ты взяла, что я упаду!

И опять эта свѣтлая, какъ молодой мѣсяцъ, улыбка.

— Стасинька, прости, если я тебѣ грублю. Я въ этомъ Тобольскѣ какъ-то огрубѣла.

Анастасія взяла холодныя руки сестры въ свои. Возокъ колыхался студнемъ, кони тащились въ гору.

— Ерунда. Не думай ни о чемъ плохомъ! Тутъ и такъ все плохое вокругъ.

Она фыркнула.

— А Сибирь? Развѣ она плохая? Она-же очень красивая. Я рада, что я увидала ее. А то смотришь на картѣ: Сибирь, Сибирь, а тамъ все зеленымъ закрашено, это могучіе лѣса.

— Таточка, а мы что, теперь уже не цари?

— А ты сама какъ думаешь, кто мы?

— Таточка, а ты кѣмъ хочешь стать, когда вырастешь?

— Піанисткой.

— О-о-о! Какъ это красиво. Но это-же надо такъ много заниматься на рояли!

— Да, надо. Работать надо вездѣ и всегда.

— А я думала, ты хочешь стать врачомъ. Какъ нашъ докторъ Боткинъ.

— Почему это?

— Ну ты же работала сестрой милосердія.

— Но и ты тоже. И всѣ мы. Была война.

— У тебя такъ хорошо получалось перевязывать раны. И накладывать мази. Раненые говорили: мнѣ не больно, не больно! А сами бѣлые какъ мѣлъ лѣжатъ. И чуть не орутъ. Отъ боли.

— А ты кѣмъ хочешь стать, Настюша?

Возокъ сильно накренило, и онѣ завизжали и вцѣпились другъ въ дружку.

— Вотъ, я говорила, держись за меня! Я хочу стать цирковой артисткой. И ходить по проволокѣ! И чтобы всѣ, всѣ на меня смотрѣли!

— Охъ, Stasie… — Татьяна подоткнула кудри подъ фетровую шапочку съ темной вуалькой. — Ты такъ себя любишь?

— Нѣтъ, нѣтъ! Наплевать на меня! Я васъ, васъ всѣхъ люблю! Насъ…

Въ возкѣ впереди катили матросъ Нагорный, цесаревичъ и Ольга.

Солнце насквозь пробивало лучами Ольгины сѣроголубые глаза, и они свѣтились изнутри. Вотъ они плыли на пароходѣ — уже свобода. Вотъ они катятъ въ этихъ дурацкихъ крохотныхъ, какъ для куколъ, телѣгахъ — свобода! А сейчасъ будетъ вокзалъ, и поѣздъ. И свобода нестись по гладкимъ безконечнымъ рельсамъ вдаль, все вдаль и вдаль. На невѣдомый Уралъ. Они увидятъ Уралъ! И это — свобода. А Домъ? Гдѣ они будутъ жить. Что Домъ? Домъ — тюрьма? Но вѣдь жизнь — свобода.

…Не ври себѣ, Ольга, мать тамъ плачетъ… писала вѣдь: окна закрасили бѣлой краской…

…За телѣгами съ царскими дѣтьми ѣхали возки съ челядью.

Бывшая гофъ-лектриса, старая Шнейдеръ, ѣхала вмѣстѣ съ камеръ-фрау Тутельбергъ. Фрейлина Гендрикова — съ баронессой Буксгевденъ и нянькой Теглевой. Служанка, дѣвица Эрсбергъ, тряслась рядомъ съ Пьеромъ Жильяромъ и камердинеромъ Гиббсомъ. Генералъ-адъютантъ Татищевъ — съ лакеемъ Труппомъ и поваромъ Харитоновымъ, и у ихъ ногъ, на пучкѣ сѣна, примостился поваренокъ Ленька Сѣдневъ. Поваренокъ Сѣдневъ, пока ѣхали, то-и-дѣло поднималъ голову и спрашивалъ, глядя въ скорбныя лица сѣдоковъ:

— А когда въ поѣздъ сядемъ, я съ его высочествомъ смогу поиграть?

Татищевъ наклонялся къ мальчишкѣ, опускалъ ему картузъ на носъ:

— Ну конечно! Кто жъ споритъ! Еще досыта наиграетесь!

…Время то пласталось, прислоняясь, притираясь къ землѣ, то поднималось высоко и разслаивалось, превращаясь въ облака, въ лужи, въ крыши, въ людской говоръ, во всю неимовѣрную даль пространства.

— Все, выгружайся! Прибыли! Вокзалъ!

Они вышли изъ возковъ — кто выскочилъ, кто выплылъ, кто вывалился, кто ковылялъ, ощупывая ногами твердую землю. Графиня Гендрикова прислонила руку ко лбу и тихо охнула:

— Боже, какъ кружится голова!

— Это отъ дороги, — Пьеръ Жильяръ ловко подхватилъ фрейлину подъ локоть, — сейчасъ пройдетъ… дышите глубже…

…Поѣздъ былъ поданъ для нихъ однихъ; больше ни для кого. Другихъ пассажировъ тутъ не было. Только они, дѣти царя и ихъ слуги. Въ вагонъ второго класса посадили восемь человѣкъ; въ вагонъ четвертаго класса — девять. Поваренокъ Сѣдневъ видѣлъ — матросъ несетъ цесаревича въ другой вагонъ. Чуть не заплакалъ, кусалъ губы.

— Мы въ разныхъ вагонахъ! Въ разныхъ!

— Да хватитъ ныть, — одернулъ его поваръ Харитоновъ, — лучше держи-ка корзину съ провизіей, неси!

Ленька тащилъ тяжелую корзину и былъ гордъ этимъ.

Въ корзинѣ лежали: круглые широченные, какъ острова посреди Тобола, ситные, бутылки съ жирнымъ коровьимъ молокомъ, заткнутыя бумагой, бутыль подсолнечнаго масла, въ кастрюлькѣ — вареныя яйца, въ пакетахъ изъ плотной бумаги — соль и сахаръ, въ высокой стеклянной банкѣ — малосольная рыба кунжа, а еще банка съ моченой черемшой, а еще — банка съ кислой капустой: въ послѣднемъ селѣ, гдѣ мѣняли лошадей, черемшу, капусту и кунжу имъ принесли крестьянки. Низко кланялись, пятились, когда возки стронулись, утирали слезы.

Харитоновъ тоже несъ корзину. Въ ней спали вареная картошка и соленые помидоры. И еще пачки макаронъ, и нѣсколько пачекъ чая, и банка меда — прощальный подарокъ старой актрисы императорскихъ театровъ Лизаветы Скоробогатовой, жившей напротивъ Губернаторскаго дома. Лизавета отдала медъ въ руки смущенной Анастасіи, перекрестила ее, земно поклонилась и ушла.

Что-то вѣдь происходитъ навсегда. И никогда больше…

Погрузились въ вагоны. Паровозъ издалъ истеричный гудокъ, и поѣздъ двинулся. Сначала медленно, потомъ быстрѣе. Колеса стучали, дѣвочки переглядывались.

— Ольга, ты ѣсть хочешь?

— А ты?

— Мы-то ладно. Алешинька, ты будешь ѣсть?

Алексѣй лежалъ на верхней полкѣ. Рядомъ съ нимъ стоялъ Климъ Нагорный.

— Климушка, а если поѣздъ тряхнетъ, и братикъ упадетъ?

Матросъ налегъ грудью на полку, разставилъ руки, изобразилъ изъ себя медвѣдя.

— Да никогда! Вотъ какъ я его защищу!

Смѣхъ чистый, будто ледяшки или стекляшки перекатываются.

Цесаревичъ лежалъ на спинѣ, и повернулъ голову; глаза закрыты, и вдругъ открылъ — можно утонуть въ этихъ радужкахъ. Мать передала ему этотъ, безъ дна, взглядъ. Будто кто-то огромный внезапно вычерпалъ землю, и туда хлынула вода, и ея прозрачность безмѣрна: гляди въ нее, и увидишь, какъ на днѣ ходятъ рыбы, какъ горятъ золотомъ камни и скорбно шевелятся водоросли. А вотъ плыветъ маленькая желтая рыбка, она сама прозрачная, просвѣчена насквозь — все внутри видать: и скелетъ, и кишки, и пузырь, и дышащія жабры. У рыбки нѣтъ чешуи, она вся слѣплена изъ золотого жира, а можетъ, выточена изъ желтаго минерала.

Такъ онъ смотритъ. Глаза-озера, глаза-моря.

…эти глаза многое знаютъ изъ того, что люди еще не знаютъ.

…но его ротъ объ этомъ молчитъ. И вѣрно. Ничего говорить не надо. Все произойдетъ само. Въ свой чередъ.

Въ вагонъ, гдѣ ѣхалъ Харитоновъ, послали гонца — Нагорнаго. Цесаревича сняли съ верхней полки и осторожно усадили на нижнюю. Онъ глядѣлъ въ окно, подперевъ голову руками, слишкомъ тонкими въ запястьяхъ. Пришелъ Харитоновъ, на вощеной бумагѣ разложили желтые кругляши картошки, красные мячи соленыхъ помидоръ, а когда открыли банку съ черемшой и острый чесночный духъ наполнилъ вагонъ, перебивъ запахъ мазута и паровозной гари, — всѣ отъ неожиданности громко засмѣялись.

— Ой, что это?

— Это черемша! Сибирскій дикій лукъ!

…И ѣли, и неприлично облизывали пальцы, и сердито-ласково подавала Татьяна Алексѣю синія салфетки, вынимая изъ ридикюля.

Вотъ, ѣшьте эту простую, великую, народную ѣду. Такую ѣду ѣстъ вашъ народъ. А вы…

…а мы тоже ее ѣдимъ, мы же всегда съ нашимъ народомъ, я — съ моимъ народомъ, и я, и я, и я тоже…

##

Колыханье поѣзда то усыпляло, то раздражало. Колеса били спящихъ по головѣ. Рельсы въ полудремѣ становились стальными руками, руки тянулись къ нимъ, вотъ-вотъ достанутъ. Нагорный легъ рядомъ съ Алексѣемъ, чтобы онъ не свалился. Ольга сѣла на верхней полкѣ. Полка подъ ней скрипѣла. Несмазанный винтъ, старый болтъ. Она боялась: поѣздъ затормазитъ, и она полетитъ съ полки внизъ, и расшибется. Люди ребра ломаютъ, когда съ вагонныхъ полокъ падаютъ.

Спустила ноги. Спрыгнула. Вкусно и сильно пахло черемшой. Отъ нихъ ото всѣхъ тоже, навѣрное, пахнетъ; черемша крѣпче чеснока. У Ольги на плечахъ ажурный пуховый платокъ. Закутала въ него шею, плечи. Носомъ дышала въ шерсть, грѣла носъ.

Кинула взглядъ на полку напротивъ. Глаза Анастасіи, безсонные, огромные, какъ у матери, — иконописные, — уставились на нее.

— Что не спишь?

— Оля, не сердись, прошу тебя.

— Я не сержусь.

— Я не сержу-у-у-усь, — тихонько пропѣла Анастасія изъ Роберта Шумана, — и гнѣва въ се-э-э-эрдцѣ нѣ-е-е-етъ…

— Тихо!

— Оля. Я вотъ хотѣла спросить. Давно. А можно сейчасъ спрошу?

— Можно, — Ольга наклонилась къ ней ближе.

— Оличка… Вотъ человѣкъ безсмертенъ, да? — Сама себѣ отвѣтила: — Да. Душа его безсмертна. И всѣ души предстанутъ на Страшномъ Судѣ передъ Господомъ, знаю-знаю-знаю! Но безсмертіе это одно, а смерть… — Поежилась. Ольга внимательно слушала, не перебивала. — Смерть это совсѣмъ другое.

— Кто же споритъ, другое, — тихо, почти безслышно отозвалась Ольга.

Глаза ея во тьмѣ вагона свѣтились то синимъ, то сѣрымъ огнемъ.

— А что, если… когда мы умираемъ, мы съ собой туда — ну, туда — уносимъ навсегда — ну да, навсегда! — нашъ конецъ? Ну, нашу кончину? Ну вотъ, напримѣръ, тебя сбило авто. И ты на всю-всю вѣчную жизнь остаешься это… переживать. Ну, съ этой мукой и остаешься — жить — на всю, всю вѣчность! Потому что это было твое послѣднее… земное. Или… напримѣръ… человѣкъ рѣшилъ покончить съ собой. Ну рѣшилъ и рѣшилъ, смертный грѣхъ, все понятно, но вѣдь самоубійцы — есть! Мало ли вѣшаются! Въ рѣку съ моста прыгаютъ… стрѣляются! Взвелъ курокъ… приготовился… пухъ!.. послѣдняя боль, ужасная… И… онъ уже тамъ, понимаешь, ТАМЪ… а эта ужасная мука все длится, длится… и всю безконечную загробную жизнь — всю-всю! — онъ ее ощущаетъ. И съ ней всю вѣчность тамъ — на томъ свѣтѣ — такъ и живетъ!

— Это хуже ада, — медленно и опять почти беззвучно шепнула Ольга.

— Да. Хуже. А вдругъ?

Поѣздъ трясло. Ольга и Анастасія обѣ вцѣпились въ шпингалеты, на которыхъ висѣли деревянныя жесткія полки.

Невозможная нѣжность высвѣтила треугольное, исхудалое лицо Ольги.

— Но такъ могутъ быть наказаны только великіе грѣшники. Праведники — нѣтъ.

Анастасія, обѣими руками держась за ржавый шпингалетъ, зашептала быстро, горячо, негодующе:

— Навсегда! Навсегда! Это ужасное слово. Оно ужасно! Вотъ мы живемъ, да. Живемъ. И у насъ тоже есть горести всякія, печали. Вотъ горе. Папа больше не царь. Мама не царица. Мы въ ссылкѣ. Мы арестанты. Насъ везутъ на Уралъ, насъ сторожатъ, надъ нами смѣются какъ хотятъ, а недавно солдатъ Агаѳоновъ пырнулъ меня штыкомъ, такъ, въ шутку, я понимаю. Но такъ гадко стало. А когда мы ѣхали въ возкахъ съ пристани въ Тюмени, я посмотрѣла назадъ и увидала — подлѣ пристани, у самой воды, лежатъ… — Она прижала ладонь къ щекѣ. Другой рукой сжимала шпингалетъ. — Лежатъ… Не могу… я сразу отвернулась… лежатъ…

— Да кто лежитъ, что?..

Анастасія прижала пальцы къ губамъ. И по пальцамъ, по губамъ, по ея кругленькому крѣпенькому, похожему на шляпку боровика подбородку уже ползли бѣлыя, блестящія въ ночи елочными хрустальными стекляшками, обильныя слезы.

— Трупы…

Тряска состава. Путь. Стальной и прямой. Съ проселочной дороги, съ торговаго тракта можно свернуть. Съ рельсовъ — никогда.

— Люди… Убитые… Оля, ихъ было такъ много… такъ!.. Я никогда не видѣла столько труповъ. Они… были навалены другъ на друга… ну, какъ дрова… или даже нѣтъ… это было какое-то страшное тѣсто, мѣсиво… и изъ него торчали ноги, головы… будто люди уже не люди, а такъ, страшная куча… стогъ жуткаго сѣна… Я зажмурилась и всю дорогу до вокзала ѣхала зажмуренная… А меня все Гендрикова спрашивала, и Лиза тоже: что съ тобой да что съ тобой!.. А вы съ Татой… ничего не замѣтили… а я взяла себя въ руки… и даже улыбалась…

Ольга молчала.

— И, когда мы сѣли въ поѣздъ… вотъ сюда, въ этотъ вагонъ… я все думала: сколько же народу по всей Россіи убито, умерло! И гдѣ теперь всѣ ихъ души! А умерли-то они безвинно, неповинно вѣдь! Никто не хотѣлъ умирать! А ихъ убиваютъ… безъ счета… никто уже давно трупы эти не считаетъ… И я подумала: а вдругъ человѣкъ, котораго убиваютъ, этотъ послѣдній ужасъ — туда — съ собой — навѣкъ — уноситъ! И тамъ съ нимъ — такъ и живетъ душа! Такъ и кричитъ: не убивайте! Не убивайте!

Ольга молчала.

Шторки по краямъ вагоннаго окна, грязныя и измусоленныя, были перевязаны лентами и походили на придворныхъ дамъ, брезгливо поднявшихъ подолы при переходѣ черезъ вешнюю лужу. За окномъ неслись поля, степи, сосновые боры, увалы. Съ полей еще не весь сошелъ снѣгъ, и земля глядѣла черными яминами глазъ изъ-подъ грязнаго, бывшаго зимою чисто-бѣлымъ, снѣжнаго монашьяго плата.

— Но это если… если грѣшникъ, сказала ты… И не могутъ, не могутъ же всѣ люди въ Россіи — и на всей, всей землѣ — быть грѣшниками! Значитъ, и святыхъ разстрѣливаютъ! И просто — людей, простыхъ людей, никакихъ не святыхъ, а простыхъ, и даже, можетъ, въ Бога не вѣрующихъ! Вотъ нашъ Другъ, онъ былъ святой. И его — застрѣлили! Такого прекраснаго! Алешинькѣ теперь безъ него… такъ трудно, невмоготу… онъ же вылѣчивалъ его… онъ же — молился… А за этихъ всѣхъ — за тѣ трупы — кто молится?! Зачѣмъ они тамъ лежатъ, около пристани? Зачѣмъ вездѣ, всюду лежатъ? А вдругъ ихъ души… живыя… теперь такъ и живутъ тамъ, и мучатся?.. и навсегда… и никогда не остановить, не прекратить… этотъ ужасъ…

Выпустила изъ руки шпингалетъ. Рѣзко, быстро легла на полку и отвернулась лицомъ къ стѣнѣ.

Промелькнулъ въ окнѣ малюсенькій, какъ скворешня, разъѣздъ. Въ домикѣ горѣло окно. Оно горѣло такъ красно, кроваво, будто крови налили въ банку и банку подсвѣтили съ днища яркимъ прожекторомъ.

Снѣга перемежались черной оттаявшей землей, земля — послѣдними снѣгами. Паровозъ дымилъ, гудѣлъ, и черный дымъ заволакивалъ стекла, а вѣтеръ снова протиралъ ихъ. Гудки разрѣзали слухъ и душу на куски, какъ горькій пирогъ.

Ольга молчала.

##

Ночь, и звѣзды падаютъ съ зенита, будто въ нихъ стрѣляютъ; выстрѣлъ, и одна упала, выстрѣлъ — вторая.

За революцію такъ всѣ привыкли къ пулямъ и трупамъ. «Пуля», «трупъ», «смерть» — обыкновенныя слова, не лучше и не хуже другихъ. Въ мирное время опасались болтать о смерти всуе; она была тайной за семью замками, свѣчами панихиды, ночной Псалтырью. А теперь? Убили того, другого. Тюкнули. Шлепнули. Кокнули. Отправили въ расходъ.

Мѣнялся словарь, и мѣнялся такъ быстро, что услѣдить за пытками языка было невозможно.

Убивали одинъ языкъ, нарождался другой.

Но, пока царила смерть, не рождалось ничто.

Ночь, и поѣздъ брякнулъ барабанами колесъ и всталъ. И болѣе не шевелился, не вздрагивалъ.

Поѣздъ — убили.

— Поѣздъ убили, — во снѣ пробормотала Анастасія и перевернулась на другой бокъ.

Ее Ольга расталкивала за плечо:

— Настя, проснись. Стасинька, проснись! Анастази!

Стонала, во снѣ же отбрыкивалась.

— Спать… спать хочу…

— Стася, пріѣхали.

Всѣ поднимались съ полокъ, заспанные, суровые, кто съ обиженнымъ лицомъ, кто съ яснымъ, смиреннымъ взглядомъ. Нагорный одѣвалъ цесаревича. Алексѣй, сонно глядя, какъ дядька продѣваетъ ему руку въ рукавъ, говорилъ:

— Не надо, къ чему эти заботы, я самъ.

Татьяна уталкивала дорожныя мелочи въ баулъ. Нагорный метнулся:

— Позвольте, я застегну замокъ. Я сильный.

Цесаревичъ еще спящими, вялыми пальцами застегивалъ пуговицы на сѣромъ длинномъ френчѣ.

— Гдѣ моя фуражка?

Онъ носилъ военную фуражку. Онъ хотѣлъ стать военнымъ, какъ отецъ. А потомъ мѣнялъ рѣшеніе: «Я буду строить корабли! Морскіе, океанскіе, большіе!»

Ночь, и запасной путь.

— Гдѣ мы?

— На запасныхъ путяхъ, какъ будто. Вокзала не видно.

— А можетъ, съ другой стороны!

— А сколько сейчасъ времени, господа?

— Сейчасъ гляну. Брегетъ… гдѣ брегетъ…

— Потерялся?

— О нѣтъ. Вотъ. Ого-го! Два часа по-полуночи.

— Два часа, это уже сегодня, девятое мая…

— Святитель Николай. Никола Вешній. Помолимся.

Дѣвушки и Алексѣй перекрестились, а Анастасія начала читать неожиданно яснымъ, звенящимъ голосомъ, на весь вагонъ:

— Радуйся, избавленіе отъ печали; радуйся, подаяніе благодати. Радуйся, нечаемыхъ золъ прогонителю; радуйся, желаемыхъ благихъ насадителю. Радуйся, скорый утѣшителю въ бѣдѣ сущихъ; радуйся, страшный наказателю обидящихъ… Радуйся, Николае, великій чудотворче! Радуйся, Николае…

За окномъ дождь. Онъ идетъ и идетъ. Мороситъ, безысходно и безконечно. Зачѣмъ онъ возникъ? Заморосилъ? Онъ укрываетъ тонкой пленкой слезъ весь этотъ непонятный Уралъ, и пути, и селедочные узкіе рельсы, и пропитанныя мазутомъ, какъ чернымъ масломъ, шпалы, вымачиваетъ деревья и крыши въ этомъ безпредѣльномъ небесномъ разсолѣ, поливаетъ землю, а земля все впитываетъ, она все поглотитъ, и дожди и снѣга и трупы, и даже времена, и кружева и красныя звѣзды, эти страшныя пентаграммы, ей, молчащей на полміра, черной, грозной, безповоротной, всегда ждущей, никогда не сытой, ей все равно.

— Настя… Тебѣ удалось уснуть?

Ольга нашла ея руку. Какая тоненькая рука. Въ запястьѣ не дай Богъ переломится, какъ ножка богемскаго хрустальнаго бокала.

— Да. Немного. Мнѣ снился сонъ.

— Почему ты прячешь лицо? Ты плачешь?

Ольга подняла ея опухшее лицо за подбородокъ, вынула изъ кармана кружевной швейцарскій платокъ и крѣпко, царапая жесткимъ кружевомъ ей щеки, вытерла ей слезы.

— Это ничего. Пройдетъ.

— Все пройдетъ, пройдетъ и это.

— Это царь Соломонъ? Надпись на кольцѣ?

— Это кольцо раньше носилъ царь Давидъ. Его отецъ.

— Оля, я хочу перечитать Псалтырь.

— Всю?

— Ну не всю сразу, конечно. Хочу пятидесятый псаломъ… тридцать второй… восемьдесятъ пятый… и еще девяностый.

— «Живый въ помощи Вышняго»? Ты развѣ наизусть не помнишь?

— Боюсь запнуться.

— Ну, слушай.

Ольга шопотомъ читала Девяностый псаломъ. Климъ дышалъ на стекло, крѣпко протиралъ его рукавомъ. Алексѣй тихо смѣялся:

— Климъ, дождикъ-то снаружи.

Фонари на далекомъ, невидимомъ перронѣ разливали неясный свѣтъ надъ рельсами и крышами вагоновъ. Въ ихъ вагонѣ бойцы растопили котелъ и, кажется, грѣли кипятокъ. Пахло дешевымъ чаемъ, духъ какъ отъ завареннаго вѣника.

— Попросить бы у нихъ чайку, — очень тихо, однѣми губами, боясь помѣшать чтенью псалма, прошепталъ Алексѣй на ухо дядькѣ.

Нагорный плотнѣе прислонилъ губы къ уху цесаревича.

— Что? А, чаю. Можно. Я сейчасъ спрошу.

Всталъ, большой, плечи раздвинули воздухъ. Попятился, прижавъ палецъ ко рту. Потомъ вразвалку двинулся по вагону, подошелъ къ горячему котлу, въ немъ уже булькала, шипѣла вода. Рядомъ никого. Нагорный рубанулъ ночь легкимъ вскрикомъ:

— Эй! Кто-нибудь!

Въ тишинѣ, за обитой телячьей кожей дверью, послышалось ругательство. Высунулась голова краснаго солдата, безъ фуражки.

— Што ищо?! Почивайте! Ищо дозволенья не дадено.

— Какого дозволенья? Чаю-то попить?

— Дуракъ! На землю сойтить!

— Такъ и будемъ тутъ ночку коротать?

— Видать, такъ.

— Дай хоть кипятку.

— А заварка-то у васъ е?

— Ежели отсыплешь — благодаренъ буду.

Красноармеецъ опять выругался.

— Подставляй горсть.

Нагорный подставилъ. Боецъ сыпанулъ ему въ ладонь жменю чаю.

— Хорошъ, будетъ, спасибо.

— Богъ спасетъ, — сказалъ красноармеецъ и спросилъ: — А кружки е? Стаканы тамъ?

— Есть, братецъ. Все есть.

— А, это, папироской не угостишь? Башъ на башъ.

— Не курю. Но добыть могу.

— Добудь, морякъ, поплавай по морямъ.

Нагорный вѣжливо затворилъ дверь въ служивое купэ и двинулся съ горстью чая къ сестрамъ.

…Насыпали чай въ дорожные стаканы. Нагорный пошелъ къ котлу — заваривать. За нимъ побѣжала Анастасія. Потомъ двинулись по вагону Татьяна и Ольга — два бѣлыхъ призрака. Чтобы обрадовать мать и отца, надѣли въ дорогу лучшія платья: изъ бѣлой холстины, обшитыя вологодскимъ кружевомъ. И теперь, въ ночи, летѣли по вагону двѣ бѣлыя бабочки: то ли живыя, то ли снятся. А можетъ, ангелы. Да нѣтъ, сестры милосердія. Чаю имъ! Горячаго! Когда еще попьютъ.

…а можетъ, души ожившія; и тоже чаю хотятъ, только сахару нѣтъ. Ни комочка.

А если и есть — весь соленымъ ночнымъ дождемъ вымоченъ.

Заварили. Пили. Нагорный громко прихлебывалъ. Алексѣй строго наступалъ ему на ногу ногой и дѣлалъ круглые глаза. Потомъ прыскалъ въ стаканъ, и тогда уже грозила пальцемъ Татьяна. Ольга глубоко погружала глаза въ заоконную тьму.

…Пассажиры вагона четвертаго класса тоскливо глядѣли въ мокрыя окна, какъ пассажиры вагона второго класса идутъ, волоча ноги по кислой гречневой кашѣ непролазной грязи, — ноги утопаютъ въ родной мокрой землѣ, а великія княжны волокутъ тяжелые чемоданы, и у Татьяны въ рукахъ цѣлыхъ два, она же сильная, она… какъ выражается дядька Нагорный… сдюжитъ; а за пазухой у нея сидитъ ея чудесная собачка, французскій бульдожка Ортино, ты только не лай, милый, ты утро потревожишь. И этотъ вокзалъ, гдѣ онъ, его не видно. Можетъ, это вокзалъ-призракъ, какъ все здѣсь; а можетъ, его совсѣмъ нѣтъ.

Маленькую болонку Джимми, чтобы не придерживать рукой, Настя посадила въ платокъ и узелъ завязала сзади себѣ на шеѣ. Усмѣхнулась: какъ повязка-косынка, у раненыхъ, если въ руку солдата ранило.

Въ такой же повязкѣ, какъ въ нагрудной кошелкѣ, Ольга тащила спаніеля Бэби — Джоя. Джой время отъ времени безпокойно взлаивалъ.

Дождь билъ молоточками въ землю, вода стекала съ мокрыхъ собачьихъ мордъ, земля раскисала, потомъ загустѣвала, въ нее можно было окунать ложку и швырять ее на сковородку, и выпекать черные блины. Съ коркой прошлогоднихъ листьевъ. Съ солью прошлогодняго снѣга. Подъ дождемъ быстро снѣгъ исчезнетъ, послѣдніе его клочья.

Сестеръ опередилъ Нагорный. Онъ несъ Алексѣя. Такъ несутъ хрустальный кубокъ. Гдѣ же пролетки? Или опять эти нелѣпые возки, подобные тобольскимъ и тюменскимъ дикимъ кибиткамъ? Охрана сказала: сядете въ пролетки, онѣ на перронѣ, за тремя составами. Обойдите составы, и все сами увидите. Утро, дождь и слякоть. Татьяна чувствовала у груди тепло собаки, а глаза ея ловили плывущую въ маревѣ дождя широкую, какъ баржа, спину Нагорнаго. Вонъ онъ, перронъ, его сѣрая плаха. И правда, пролетки. Даже съ тентомъ, о счастье, они укроются отъ дождя. Зонты у нихъ съ собой, въ чемоданахъ, но сейчасъ несподручно ихъ вынимать. Грязь! Всюду грязь. Великая грязь. Ужъ лучше снѣгъ. Въ снѣгу тоже можно завязнуть.

Нагорный о чемъ-то сердито говорилъ съ конвоемъ на перронѣ. Махалъ руками. Мокрыя ленты его безкозырки ползли на плечи черными ужами. До Татьяны донеслось:

— …безсердечныя твари!

И слѣдомъ — громко, на весь перронъ, чужой голосъ, и услышала не только она, но и сестры:

— Это пусть ваши твари, голубая кровь, сами несутъ свои чемоданы!

Анастасія запунцовѣла. Ольга, напротивъ, побѣлѣла.

— Мы уже твари, — прошептала она. Нога утонула въ грязи. Она вытащила ногу, и грязь гадко хлюпнула.

А можетъ, мы драконы. Или хищныя многозубыя щуки. Или ядовитыя змѣи, и полземъ, полземъ по этой грязи, по этой сырой и волглой землѣ, и ищемъ, кого бы смертельно укусить. Нѣтъ, мы вурдалаки, и мы питаемся покойниками, разрываемъ свѣжія могилы. Нѣтъ, мы чудовища гораздо страшнѣе; намъ нѣтъ имени, извѣстно только, что у насъ голубая кровь, и въ этомъ единственная наша вина. Нѣтъ, мы…

У пролетокъ стояла новая, невѣдомая охрана. Глядѣли уныло, исподлобно. У кого винтовки за плечами, у кого наперевѣсъ. Будто за цесаревнами кто-то черный идетъ; видимо, заговорщикъ. И вооруженъ до зубовъ. Нагорный мѣрилъ дикимъ взглядомъ человѣка, что держалъ лошадь подъ-уздцы. У человѣка надъ слишкомъ высокимъ, будто онъ болѣлъ водянкой, выпуклымъ лбомъ торчали вкось и вверхъ безумные волосы. Волосъ было такъ много, что войди въ нихъ — и заблудишься. Человѣкъ возвращалъ матросу такой же дикій, разстрѣливающій взглядъ.

По ихъ соединеннымъ взглядамъ можно было пройти, какъ по веревочному мосту надъ пропастью.

Глаза, вѣдь это почти огонь. Они сожгутъ всѣ мосты, если надо.

— Комиссаръ Ермаковъ! — крикнули отъ второй пролетки. — Разсаживай арестованныхъ!

Татьяна подволокла оба чемодана къ пролеткѣ. Бульдогъ у нея за пазухой высунулъ большеглазую гладкую, курносую морду и бѣшено, ненавидяще залаялъ.

— Тихо, Ортино, тихо, тихо… А то тебя убьютъ…

— Заползай! — истошно крикнулъ комиссаръ Ермаковъ и указалъ пальцемъ на пролетку. — А лучше — прыгай живо!

Татьяна, еле дыша, взгромоздила одинъ чемоданъ въ пролетку. Ермаковъ стоялъ и смотрѣлъ. Онъ напоминалъ ожившую тумбу на базарной площади. Бѣшеные глаза, бѣшеныя руки. И собака лаяла бѣшено, будто старалась попасть съ чужимъ бѣшенствомъ въ одну ноту.

— Таточка, миленькая, — уныло сказалъ Алексѣй. — Я же не могу тебѣ помочь, это мнѣ тяжело… а я — калѣка…

— Ты не калѣка! — громко крикнула Татьяна. По ея вискамъ текъ потъ. Она втащила въ пролетку второй чемоданъ. — Никогда больше не говори про себя такъ! Товарищъ комиссаръ! Тутъ больше мѣста для людей нѣтъ!

Ермаковъ указалъ Ольгѣ и Анастасіи на вторую пролетку. За этими экипажами стояли еще три.

Въ первой пролеткѣ возсѣдалъ подъ дождемъ комиссаръ Бѣлобородовъ, начальникъ всего Урала, весь Уралъ подъ нимъ, подъ краснымъ царемъ.

А комиссаръ Ермаковъ глянулъ на Бѣлобородова такъ, будто бы это онъ, Ермаковъ, тутъ одинъ царь. И другихъ тутъ быть не должно.

— Что возитесь?! — во весь голосъ крикнулъ Бѣлобородовъ. — Я весь вымокъ! Хоть выжимай!

— Трогай! — крикнулъ Ермаковъ кучеру такъ, будто оралъ: «Убирайся!»

Лощадь заржала и рванула. Пролетка съ наслѣдникомъ и Татьяной тронулась.

Ольга прыгнула въ пролетку первой и подала руку Анастасіи. Джой весело тявкнулъ. Джимми отозвался.

— Настинька, давай, ты же ловкая…

Анастасія, придерживая на груди повязку съ Джимми, взобралась и отдула со щеки прядь, выбившуюся изъ-подъ шапки.

— О да. Я такая ловкая.

— Собачницы хрѣновы! Мало имъ вещей, псовъ за собой тянутъ!

Ермаковъ махнулъ рукой, будто въ бою, въ кровавой кашѣ рубилъ чью-то зазѣвавшуюся голову; тронулась пролетка съ сестрами. Лошади шли одна за другой, вѣтеръ дулъ въ лицо, и Татьяна одной рукой обняла Алексѣя за плечи.

— Алешинька, скоро увидимъ мама и папа. И Машиньку.

— Я по Машкѣ соскучился. Очень.

— И я тоже.

Мокрые хвосты лошадей и мокрыя ихъ спины растаяли въ сѣрой измороси.

— Выводи! — крикнулъ Ермаковъ охранѣ вагона четвертаго класса.

И вывели ихъ всѣхъ — царскихъ слугъ, вѣрную свиту, вѣрныхъ, жалкихъ, безпомощныхъ, съ бѣгающими глазами: куда это насъ привезли?.. Боже, какой дождь и туманъ!.. — всѣхъ ихъ: фрейлинъ и поваровъ, лакеевъ и гувернеровъ, графинь и статсъ-дамъ, солдатъ и генераловъ — и вся вина ихъ въ томъ, что они царскіе, бывшіе, бросовые, дешево и сердито позолоченные; а позолоту стряхнуть, а взять на прицѣлъ, да только не здѣсь, хотя перронъ весьма удобенъ для разстрѣла, — надо обождать, сдѣлать все по закону, а закона-то нѣтъ, каждый сейчасъ самъ себѣ царь, и кто надъ ними тутъ царь? — да онъ, Ермаковъ, — а они, отребье, огрызки, вонъ идутъ, ноги волокутъ по размытой дождями землѣ, оступятся да въ грязь упадутъ, а туда имъ и дорога, ибо грязь они, грязь и плѣсень міра, и какъ можно скорѣе надо съ этой плѣсенью расправиться, чтобы легкія свободно развернулись и сердце пламенно забилось подъ красной, свободной звѣздой.

Комиссаръ Родіоновъ глядѣлъ еще человѣческимъ лицомъ, а комиссаръ Ермаковъ — бѣсьимъ.

— Бѣсъ, — сказала графиня Гендрикова и тайкомъ, мелко, перекрестила грудь.

Солдатъ Волковъ сказалъ:

— Госпожа Гендрикова, я вотъ изъ вагона… варенье захватилъ…

И протянулъ банку съ запекшейся чернокрасной, ягодной кровью.

— Это — вамъ…

Графиня не успѣла вымолвить «вотъ спасибо». Скорымъ шагомъ подошелъ Ермаковъ.

— Что это у васъ?! Нельзя! Запрещено!

Вырвалъ банку изъ рукъ Волкова. Сунулъ въ руки подбѣжавшаго охранника.

— Жрите, къ чаю. Всѣ изъ вагона вышли?! Пересчитать еще разъ! По головамъ!

И ихъ, какъ скотъ, считали по головамъ.

— Разъ, два, три, четыре, пять, шесть… семь, восемь, девять… Разсаживай!

Впереди трясся въ пролеткѣ Бѣлобородовъ. Конвойные, на коняхъ, скакали по обѣ стороны кортежа.

— Насъ какъ въ гробахъ везутъ, хоть мы и живые, — няня Теглева обернула мокрое лицо къ графинѣ Гендриковой.

Графиня сжала руку няньки. Онѣ обѣ глядѣли на чужой дымный городъ Екатеринбургъ. Дома, и трубы, и колонны, и крыльца, и мокрыя деревья, и заплоты. Стекла блестятъ, какъ слезы. Вотъ встали около глухого высоченнаго забора. Дома за нимъ не видно. Здѣсь сойдемъ? Выйти Харитонову и Сѣдневу! Остальнымъ оставаться на мѣстахъ! Впередъ!

И ѣхали впередъ. И пріѣхали. Вышли всѣ, щупая ногами мокрыя, положенныя на грязь доски. По дощатымъ тротуарамъ гуськомъ прошли въ каменный домъ. Надъ дверью — красная тряпка. Красный ситцевый передникъ грязной поварихи. Весь вымокъ. А, да, это ихъ новый флагъ. Это теперь флагъ нашей Россіи. Со святыми упокой. Съ чѣмъ, съ чѣмъ?! Шептаться — отставить!

Комиссаръ Бѣлобородовъ спрыгнулъ съ пролетки на землю. Глядѣлъ на людей, какъ на вещи: эта стоящая, эта чуть подороже, а эта просто хламъ. Зычно прокричалъ:

— Открывай ворота! Арестантовъ — принимай!

Ворота заскрипѣли. Ихъ отворяли. Навстрѣчу привезеннымъ вышелъ приземистый, толстобрюхій человѣкъ, животъ у него нависалъ надъ туго стянутымъ ремнемъ. Пряжка ремня горѣла въ дождевой хмари мѣдно-краснымъ раскаленнымъ углемъ. Толстобрюхій издалъ натужный вопль:

— За-а-апускай… арестованныхъ!

— Гдѣ мы, Господи? — прошелестѣла баронесса Буксгевденъ. Рубиновая серьга у нея въ ухѣ больно, жарко сверкнула. На серьгу взглядомъ василиска смотрѣлъ Бѣлобородовъ.

А сзади него — глазами и шевелящимися пальцами, руками — уже раздѣвалъ женщину, уже пробовалъ на вкусъ безызвѣстный охранникъ со щеткой усовъ подъ висячимъ носомъ, съ оспинными рябинами по всему широкому, какъ мѣдный казанъ, лицу.

— Мы въ тюрьмѣ, — отозвался генералъ-адъютантъ Татищевъ. — Отъ сумы да отъ тюрьмы въ Россіи — не отрекайся.

Комиссаръ Бѣлобородовъ радостно засмѣялся.

— А я въ тюрьмѣ родился благодаря вашему чортову царизму.

Графъ Татищевъ кусалъ губы.

— То-есть какъ? Правда? Вы… родились въ застѣнкѣ? Въ… тюремной камерѣ?

Бѣлобородовъ продолжилъ смѣхъ, смѣхъ извергался изъ него мощно, искренне, длинно, ему не видно было конца, и Татищевъ терпѣливо ждалъ — такъ пережидаютъ заливистый лай собакъ на охотѣ, когда онѣ дружно и бѣшено поднимаютъ волка.

— Тюрьма — вся наша родная страна. Вся Россія была тюрьма! Непонятно?

Опять хохоталъ.

Смѣхъ его когда-нибудь кончился.

И въ наступившей тишинѣ, подъ дождемъ, во дворѣ екатеринбургской тюрьмы, около пролетокъ, что доставили ихъ не къ любимымъ царямъ, а въ каменную пасть краснаго звѣря, графъ Татищевъ отчетливо, по-армейски, сказалъ, глядя въ самую середину мокрой фуражки комиссара Бѣлобородова, въ черный мокрый козырекъ:

— Очень даже понятно. Понятно все. Вы додѣлаете то, что мы не успѣли. Переймете опытъ. Вы изо всей Россіи сдѣлаете образцовую разстрѣльную тюрьму.

Бѣлобородовъ заоралъ:

— Молчать!

Графъ Татищевъ усмѣхнулся и развелъ руками, будто проигралъ въ вистъ или въ преферансъ лучшимъ друзьямъ.

Потомъ выпрямился. И ни одного ордена, ни одного креста на груди, а всѣмъ почудилось — его грудь въ орденахъ. И обливаетъ, поливаетъ ихъ слезами нудный, обложной дождь.

Генералъ и комиссаръ мгновеніе молча глядѣли другъ на друга.

Татищевъ тихо сказалъ, и Бѣлобородовъ услышалъ:

— Ротъ не заткнешь мнѣ, холопъ.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

«Щель между прошлымъ и будущимъ — вотъ наше настоящее.

Настоящее какъ узкая щель между прошлымъ и будущимъ, настоящее — голодъ, болѣзни, прошлое — невозможность, будущее — счастье коммуны:

— Мы пустимъ тракторы, пустимъ фабрики, мы преобразимъ землю.

Возраженіе невѣрующихъ:

— У насъ сейчасъ нѣтъ ничего, все создается постепенно, какъ же мы изъ ничего сдѣлаемъ паровые плуги? Мы сейчасъ беремъ готовое, созданное прошлымъ, и въ то же время отрицаемъ прошлое, а новаго ничего не создаемъ.

Голосъ „трудовика“:

— Какъ же, изъ ничего сдѣлаемъ, какъ отъ ничего перейдемъ ко всему, такъ перейдемъ пропасть настоящаго.

…Амбаръ холодный и амбаръ общій. Начало при Керенскомъ: рѣчь Владыкина про общій амбаръ.

Конецъ при Ленинѣ: холодный амбаръ. Этапы земледѣльца-хуторянина: разореніе, холодные амбары, воспаленіе легкихъ, лазаретъ и земля.

Доски на театръ и на гробы. Послѣ доклада ораторъ приглашаетъ высказаться, и вотъ гулъ со всѣхъ сторонъ: „Хлѣба нѣтъ, керосина нѣтъ, соли нѣтъ! Сажаютъ въ холодный амбаръ. Амбаръ! Амбаръ!..“

Предсѣдатель культурно-просвѣтительнаго кружка пріѣхалъ реквизировать доски для устройства подмостковъ въ театры. „Не дадимъ, не дадимъ! — кричатъ. — Онѣ опредѣлены на гроба“. Споръ… Со всѣхъ сторонъ вздохи тѣхъ, кому нужны гробы: „Ну и жизнь, вотъ такъ жизнь, помрешь, и не похоронятъ, зароютъ какъ собаку!“

…Не къ шубѣ рукава. Послѣ рѣчи о счастьѣ будущаго въ коммунѣ крики толпы:

— Хлѣба, сала, закона!

И возраженіе оратора:

— Товарищи, это не къ шубѣ рукава! Товарищи, всѣ мы дѣти кособокихъ лачугъ, всѣ мы соединимся.

— Соли, керосину, долой холодный амбаръ!

— Товарищи, все это не къ шубѣ рукава!»

Михаилъ Пришвинъ. Дневникъ 1918 года

…Пашка глазами больной медвѣдицы смотрѣла, какъ въ Домъ входятъ эти.

Царскія дочери. Всѣ вымокшія подъ дождемъ. И дрожатъ, зубъ на зубъ у нихъ не попадаетъ, будто не весна нынче, а хищная зима. Но какъ горятъ безуміемъ счастья ихъ лица! Онѣ какъ юродивыя. Такъ веселятся!

Бѣгутъ по коридору. Волокутъ по полу чемоданы. Эта, что впереди всѣхъ бѣжитъ, самая высокая. У нея глаза — двѣ синія сосульки. Текутъ и плачутъ. Весна. Та, что замыкаетъ шествіе, видно, самая изъ нихъ малышка. У нея красный носъ: такъ задрогла. И шмыгаетъ.

У нихъ у всѣхъ на груди висятъ странныя котомки; и изъ нихъ торчатъ мокрыя, веселыя собачьи морды, и собаки лаютъ взахлебъ, весело и звонко.

Ляминъ стоялъ у входа, не снаружи, а внутри Дома. Онъ тоже все видѣлъ: вотъ крупными разлапистыми, раскидистыми шагами прошествовалъ матросъ въ безкозыркѣ. На рукахъ у матроса сидѣлъ мальчишка, уже довольно взросленькій, что его все время на рукахъ таскать? Ляминъ недоумѣвающе уставился въ широченную спину матроса подъ мокрымъ бушлатомъ. Мальчикъ у матроса на рукахъ обнялъ его за шею, пальцы вцѣпились въ бушлатъ до посинѣнія, будто боялся упасть.

«Такой великовозрастный, и все на ручкахъ таскаютъ, вотъ чертовня, баловники».

Мальчика неумолимо несли, а онъ глядѣлъ на Лямина.

Ляминъ стоялъ, разставивъ ноги, за спиною сжималъ руки въ кулаки.

«Вѣрно, думаетъ, какой же я рыжій. На меня всѣ всегда такъ смотрятъ. А мнѣ все равно. Пускай ѣдятъ глазами».

Ни къ селу ни къ городу вспомнилъ присловье: «а въ Рязани грибы съ глазами, ихъ ѣдятъ, они глядятъ». Отецъ, Еѳимъ, такъ произносилъ: «…ихъ ядять, оне глядять!»

Пашка торчала на второмъ этажѣ, близъ перилъ съ пузатенькими деревянными колоннами. Вродѣ какъ встрѣчала царскихъ дочерей. Иногда, сверху внизъ, кидала взглядъ на Лямина, и онъ, не видя, чуялъ этотъ взглядъ затылкомъ: будто кипятка на затылокъ плеснули, и хотѣлось растереть.

Пашкѣ дивно было, какъ затряслись руки у старухи. Старуха даже помолодѣла, вотъ тоже диво: подобрались собачьи брылы, потоньшѣла шея, на головѣ, вмѣсто всегдашняго мокраго полотенца, красовалась кружевная наколка, будто снѣжкомъ сѣдую кудрявую голову присыпали. «Вотъ же кокетка, — думала Пашка непріязненно, — передъ мужемъ старымъ красуется, вертлявка!» Мигъ спустя до нея дошло: это она передъ дѣтьми, чтобы дѣтей обрадовать.

И отчего-то стыдно стало Пашкѣ, муторно на душѣ, тягомотно.

«Скорѣй бы ужъ разселились по комнатамъ, что ли. А вѣдь еще Авдеевъ сейчасъ къ себѣ заграбастаетъ. Будетъ обыскивать, вытрясать изъ нихъ все, что есть и чего нѣтъ…» Пашка поерзала плечами, будто у нея подъ гимнастеркой чесалась спина.

— Мама, мама! Папа!

Та дѣвчонка, что шла за долговязой дылдой, первая рванулась. И повисла на шеѣ у царя.

Вислоухая собачка кругами бѣгала возлѣ ихъ ногъ.

— Папа, папочка!

«Первымъ отца обняла. Отца сильно любитъ», — думалъ Ляминъ.

«А мамку-то что же?..» — обидчиво думала Пашка.

Между царями стояла Марія. Она не выдержала, бросилась къ сестрамъ и, показалось Пашкѣ, даже цѣловала самый воздухъ вокругъ нихъ. Эхъ ты, сколько поцѣлуевъ господа другъ на друга обрушиваютъ! Какъ они любятъ лизаться!

Пашкѣ чудилось — она подсматриваетъ что-то ненужное, запретное. Впору отвернуться. И она отвернулась. Теперь только слышала эти возгласы, эти царскіе голоса.

Они рѣзали и уши, и душу.

А Ляминъ, стоя внизу, вывернувъ шею до боли, видѣлъ все. Видѣлъ, какъ Марія лобызала цесаревича, а мальчикъ, обнимая ее, потерялъ фуражку, она свалилась на полъ, и матросъ деревянно стоялъ, страшась на фуражку наступить. И чуть не падалъ подъ натискомъ сильной, крѣпкой Маріи. И краснѣлъ — вѣдь она обнимала не только брата, но и его, матроса, слугу.

«Вотъ матросня проклятая. За что ему такое счастье привалило».

Мысли заглушались толпой вскриковъ, аховъ, радостныхъ рыданій. Ляминъ не могъ тутъ думать, а могъ только смотрѣть. Тупо; сердито; стыдно; любопытно.

А Пашка демонстративно стояла спиной ко всей этой сентиментальной голубокровной сволочи, къ этому отжившему, траченному дворцовой молью барахлу, и могла только слышать дыханья и восклицанья, а за ея спиной угрюмо торчалъ, пропарывая крикливый воздухъ коридора, воздухъ слезной встрѣчи, штыкъ ея вѣрной винтовки.

«Хорошее оружіе у насъ. Если бы такое тамъ, на фронтахъ, было. Можетъ, и войну бы мы эту царскую — выиграли. А теперь ужъ все равно».

— Мамочка! Душенька!

— Охъ, душка… душка…

— Дай поцѣлую еще, еще разъ…

— Это что-то невѣроятное, дѣти… мы васъ такъ ждали!.. долго…

— Господи силъ! Гдѣ васъ держали?! Намъ сообщили, поѣздъ давно прибылъ…

— Мы стояли на запасныхъ путяхъ!

— Алешинька… сыночекъ… Господи помилуй…

Матросъ нѣжно опустилъ цесаревича на полъ. Онъ тутъ же потянулся къ отцу, и отецъ наклонился надъ нимъ и обнялъ его.

И Ляминъ увидѣлъ, какъ непонятно, сторожко и вмѣстѣ слѣпо, восторженно, поплыли вбокъ, вбокъ зрачки царя — и вправду какъ у слѣпого, значитъ, отъ восторга и любви человѣкъ можетъ потерять зрѣнье, да и всѣ остальныя чувства; остается только любовь, спутанно и тяжело думалъ Ляминъ, и вотъ она, любовь, и такая огромная, — а онъ-то что? Онъ-то — развѣ такъ когда-нибудь почувствуетъ?

Глаза уплывали, рѣсницы дрожали, мелко и слезно, царь ничего не видѣлъ отъ счастья, голова клонилась внизъ, еще ниже, тяжко, будто вмѣсто головы у царя съ шеи свисала золотая виноградная гроздь, и онъ эту голову, и руки свои, и всего себя приносилъ сыну въ угощенье, въ наслажденіе, въ праздникъ любви. Михаилу почудилось — царь стоитъ не въ застиранной и уже, о стыдъ, залатанной на локтяхъ гимнастеркѣ, а въ какой-то красной хламидѣ, будто бы въ шерстяномъ, а можетъ, даже въ бархатномъ красномъ плащѣ; и плащъ этотъ тоже старый, въ заплатахъ, но торжественный, слишкомъ алый, — и его какъ стукнуло въ темя: да это же не плащъ, а это флагъ, флагъ нашъ красный! зачѣмъ онъ имъ обвернулся?.. — и плечи его согнуты, наклонены, какъ подъ спудомъ, подъ гнетущимъ къ землѣ грузомъ, непосильнымъ для человѣка, — и руки ловятъ плечи сына, накладываются на эти тощія подростковыя плечи, щупаютъ ихъ, гладятъ, словно еще не вѣрятъ, словно надо еще доказывать, что это все наяву, а не во снѣ, — и лицо мокро и блеститъ, и волосы растрепаны и сіяютъ, и царскій алый виссонъ льется внизъ, до полу, и мальчикъ, этотъ загадочный мальчикъ, его рожденія такъ ждала вся Россія, а онъ оказался больной и хилый и, можетъ, не жилецъ, встаетъ передъ отцомъ на колѣни.

И слѣпыя руки ползаютъ по плечамъ сына, по затылку его. И слѣпое лицо ищетъ губами — прикоснуться къ родному лбу, къ щекамъ. Слѣпыя щеки залиты слѣпыми слезами. И все вокругъ слѣпо. Зряча только любовь.

Лямину захотѣлось плюнуть на половицу и плевкомъ прогнать морокъ.

— Сыночекъ!.. Сыночекъ мой… Счастье мое… здравствуй…

Онъ видѣлъ, какъ Пашка обернулась. Штыкъ сверкнулъ подъ тусклой красноглазой коридорной лампой.

— Папа! Любимый!

«Какъ крѣпко обнимаются. Сейчасъ другъ друга въ объятіяхъ раздавятъ. Кости треснутъ».

— Оличка, ты такая… такая…

— Машка!.. а ты!.. Сто лѣтъ тебя не видала.

— А я — двѣсти!

— Вмѣстѣ, вмѣстѣ…

— Климушка! Что стоишь! Неси чемоданы въ комнаты!

— Слушаюсь, ваше величество…

Сапоги. Сапоги Авдеева. Они грохочутъ снизу вверхъ. По лѣстницѣ. По заполненному, забитому людскимъ счастьемъ коридору.

— Вновь прибывшимъ арестованнымъ — съ вещами — прослѣдовать — въ комендантскую!

Радостные вопли и вскрики живо смолкли. Люди смотрѣли на Авдеева: кто такой?

«Да имъ же всегда все ясно, кто мы такіе. И они каждый разъ удивляются. Будто бы съ луны свалились».

Лямину страшно хотѣлось курить. Но почему-то казалось сейчасъ выйти на крыльцо и всунуть въ зубы самокрутку — жестомъ наглымъ и даже подлымъ.

«Стой и смотри».

Авдеевъ протянулъ указательный палецъ. Самая маленькая изъ сестеръ, бойкая дѣвчонка, сначала уставилась на этотъ вытянутый заскорузлый палецъ, потомъ прослѣдила, куда онъ показывалъ.

На открытую дверь въ комендантскую комнату.

— А вы знаете, господинъ, что пальцемъ показывать неприлично?

Авдеева передернуло.

— Я не господинъ! Сколько разъ вамъ всѣмъ повторять: вы уже живете въ другой странѣ!

Откашлялся.

— Въ странѣ побѣдившаго пролетаріата!

Помолчалъ жестко, зло.

— И мы всѣ — товарищи!

Ляминъ переводилъ глаза съ лица на лицо.

«Только вы намъ не товарищи».

«А отчего жъ не сдѣлать ихъ товарищами? Можетъ, и они съ нами сработаются?»

«Да никогда. Никогда этого не будетъ. Цари они и есть цари».

«Все ясно, гусь свиньѣ не товарищъ».

Ляминъ поправилъ на плечѣ винтовочный ремень.

— Понятно?!

Голосъ Авдеева, прокуренный и влажно-хриплый, неожиданно мощно, какъ фальшивый оперный басъ, громыхнулъ подъ высокими сводами коридора. Смѣшная дѣвчонка, похожая на ковернаго клоуна, стриженная неровно, съ косой самодѣльной челкой, сдѣлала быстрый нахальный книксенъ и отчетливо, какъ на иностранномъ языкѣ, вычеканила:

— По-нят-но.

Царица прижимала къ груди руки. О чемъ-то молча умоляла. Снѣгъ кружева осыпался съ ея головы, обкрученной сѣдыми кудерьками, на плечи съ картонными подставками-плечиками, на рукава и дрожащія руки, на полъ.

— О, Анастази, ich weiß nicht…

— Я все знаю! — крикнула дѣвчонка.

Пашка грубо сдернула съ плеча винтовку и угрожающе наклонила штыкъ.

— А ну ступайте въ комендантскую! — зло выплюнула. — Еще разводить антимоніи! Прибыли — извольте на обыскъ!

На царѣ исчезъ, растаялъ призрачный алый плащъ. Цесаревны ухватились за чемоданы и потащили ихъ по коридору. Матросъ выхватывалъ поклажу у нихъ изъ тонкихъ вѣтвей-рукъ, насильно вырывалъ и несъ самъ. Мальчишка стоялъ рядомъ съ царемъ, царь сзади него, руки у мальчика на плечахъ, и прижимался къ нему ребрами, животомъ. Лямину показалось: это царь сейчасъ сынъ, а мальчишка — отецъ, и защищаетъ его собой, заслоняетъ. На старухѣ лица не было. Вмѣсто лица шла сначала одна волна — ужаса, потомъ другая — радости, потомъ третья — мольбы, потомъ волны мѣнялись мѣстами и накатывали снова.

Они всѣ вкатились, какъ по грязному столу бѣлыя жемчужины, въ комендантскую — всѣ: и люди, и чемоданы, и баулы, и даже собаки. Одна собака затявкала за пазухой у одной изъ дѣвицъ, когда они уже приблизились къ комендантской. Двѣ носились у людей подъ ногами. Пашка тряхнула винтовкой. Опять сплюнула.

— Черти, а, — покрутила головой, и весело и сердито. — Собакъ съ собой по Сибири таскаютъ. Одно слово — господа!

Ляминъ зналъ, какъ она ненавидѣла господъ.

«Классовая борьба, и ничего иного. Это самая важная вещь на свѣтѣ. Все остальное, какъ говоритъ поваръ Гордей, гиль».

Одна изъ дѣвушекъ подхватила курносую собачонку на руки.

Скрылись за дверью.

Пашка шумно выдохнула. Нацѣпила на плечо винтовку. Оперлась локтями о перила и сверху внизъ длинно и тоскливо поглядѣла на Лямина.

— Мишка, — ея голосъ былъ такъ же тусклъ и тоскливъ, — Мишка! Сейчасъ начнутъ ихъ трясти. Искать самъ знаешь что. Знаешь, что?

Ему пришлось кивнуть головой.

— А ежели найдутъ?

Ляминъ пожалъ плечами.

«Вотъ дура, говорить на эти темы, и прямо передъ носомъ у Авдеева».

— Какъ думаешь, а можетъ, это все сказки?

Онъ, еле переставляя ноги во вдругъ ставшихъ тяжелющими, чугунными, сапогахъ, поднялся по лѣстницѣ на второй этажъ, смѣрилъ Пашку взглядомъ мрачнымъ и мудрымъ. Придвинулъ къ ней лицо. Ощутилъ жаръ ея веснушчатой круглой щеки.

— Ты, заткни пасть. Много будешь знать — тебя Голощекинъ самъ зашибетъ. Или Юровскій.

Пашка свистнула. Ей очень шло свистѣть. Она становилась похожа на подворотнаго парня-хулигана.

— Меня Авдеевъ защититъ.

— А съ какой это стати онъ тебя защититъ?

— Ну, добавь: дуру такую.

— Дуру такую.

Пашка тихо засмѣялась.

Онъ ощутилъ сначала легкій уколъ, потомъ на мѣстѣ укола вспыхнула и быстро разлилась по тѣлу, а потомъ и по сердцу живая, острая боль.

— Что? Что объ Авдеевѣ подумалъ? И… обо мнѣ?

Развернулась. Черезъ плечо кинула:

— Ну, думай, думай. Тебѣ — полезно.

Онъ тоже повернулся, сбѣжалъ съ лѣстницы, нещадно гремя сапогами.

Ноги прѣли въ давно не стиранныхъ портянкахъ.

##

— Ну и какъ? — Авдеевъ даже не сѣлъ за столъ, какъ обычно. Не принялъ начальственный видъ. Стоялъ рядомъ съ чемоданами и глядѣлъ на нихъ жадно, жарко. — Открывай!

Ольга присѣла на корточки рядомъ съ самымъ большимъ чемоданомъ.

Нагорный бросился впередъ.

— Дайте я.

Повозившись съ замками, отпахнулъ чемоданную крышку.

— Что тутъ? — Авдеевъ тоже сѣлъ на корточки, рядомъ съ Ольгой. Она тутъ же встала. — Такъ. Тряпки. Трясите! — Ольга смотрѣла непонимающе. Авдеевъ самъ схватилъ одежды, всталъ и сталъ трясти, а можетъ, что на полъ выпадетъ, какая улика. — Чортъ. — Бросилъ бархаты на полъ. — Ага, книги. Рукодѣлье! Пяльцы! Святое дѣло, барышни, чортъ. Иконы! Чортъ! Снова иконы. Дались онѣ вамъ. Бога никакого нѣтъ, товарищи! Бо-га-нѣтъ! Зарубите себѣ на носу! Думайте! Включайте мысль!

Ольга попятилась. Анастасія, эта самая бойкая, палецъ въ ротъ не клади, открывала другой чемоданъ.

— Нате! — крикнула звонко. — Смотрите! На здоровье! Вамъ же интересно!

— А ты, — Авдеевъ подшагнулъ къ нахальной дѣвчонкѣ, — замолчи. Иначе!

— Что иначе?!

— Настя, не перечь имъ, они…

У старухи сердце колотилось такъ, что было видно подъ тонкими кружевами бѣлой кофты.

Всѣ онѣ вырядились въ бѣлое, эти царскія бабенки. Будто на свадьбу.

— Я ничего такого не сказала! — крикнула дѣвчонка и сильно разрумянилась. Похоже было, она ничего и никого не боялась. Для нея этотъ новый Домъ былъ — приключеніе, и эти грубые красные солдаты — тоже приключеніе; они разбойники, а она прекрасная принцесса, и принцесса какъ должна говорить съ разбойниками? Такъ, чтобы они легли, какъ псы, у ея ногъ!

— Вы цѣпные псы вашего… Ленина!

Старуха въ ужасѣ запечатала себѣ ротъ потной ладонью.

— Замолчи, замолчи сейчасъ же…

Авдеевъ пнулъ чемоданъ. Анастасія смотрѣла на него не хуже собаки. Сейчасъ тявкнетъ и въ ногу вцѣпится.

Залаялъ французскій бульдогъ на рукахъ у Татьяны.

— Смотрите, товарищи. У насъ нѣтъ ничего… предосудительнаго.

— Это вы раньше у насъ искали предосудительное! Прокламаціи… газеты, гдѣ мы пропечатывали все про народную волю! — Авдеевъ началъ огрызаться, какъ песъ. — А теперь мы — у васъ — преступное — ищемъ! Вотъ такъ оно все перевернулось! Отлились кошкѣ мышкины, ядрить, слезки!

— Всегда найдется то, что можно осудить.

Царь хотѣлъ это сказать примиряюще, а вышло — будто онъ самъ кого-то сурово и навѣкъ осуждалъ. Его, Авдеева.

— А вы — вонъ отсюда! — заоралъ Авдеевъ внѣ себя. — Обыскиваютъ не васъ, а вновь прибывшихъ! И ничего тутъ я съ вашими дочерями не сдѣлаю! Подумаешь, драгоцѣнности!

При словѣ «драгоцѣнности» старухины щеки стали двумя снѣговыми комками и мелко задергались, и льдомъ застыла у нея на затылкѣ кружевная, похожая на короткую мантилью, наколка. Чтобы не сказать лишняго и самой не сорваться въ крикъ, въ оскорбленья, она двинулась къ выходу изъ комендантской, выплыла, и за ней, ссутулившись, вышелъ царь, вжавъ голову въ плечи, вразъ утерявъ стать, военную строгую выправку.

…Авдеевъ подошелъ къ Ольгѣ. Она не смотрѣла на него. Старалась не смотрѣть.

— А это что?! — Комендантъ ущипнулъ Ольгу за ухо. — Какъ блеститъ!

— Это мои серьги. Мнѣ ихъ подарила мама на день рожденья.

— Серьги! — Дернулъ злымъ голоднымъ ртомъ. — Счастье ваше, что вышелъ декретъ, и тамъ чернымъ по бѣлому… что бывшіе имѣютъ право оставить себѣ только тѣ драгоцѣнности, что — на нихъ самихъ! Все остальное, слышите, всѣ вы обязаны сдать! Революціонному правительству!

— Я васъ слышу. Не кричите.

Ольга брезгливо морщилась.

— Ты! Не морщься! Будто я прокаженный какой! Съ тобой разговариваетъ революціонный комендантъ! — Авдеевъ хотѣлъ толкнуть Ольгу кулакомъ въ плечо — и не толкнулъ. Его остановили горящіе двумя свѣчами глаза этой оторвы, младшей. — Молчать! Развяжи баулъ!

— Вы не имѣете права говорить мнѣ «ты», — сказала Ольга.

Ея улыбка была для Авдеева хуже пытки.

Онъ заоралъ надсадно:

— Какъ хочу, такъ и говорю! Здѣсь командую я!

Татьяна, прижимая къ груди собаку, быстро развязала баулъ.

— Вотъ, смотрите.

Авдеевъ наклонился, поковырялся въ вещахъ.

— Однѣ тряпки, въ бога душу.

Разогнулся. Охнулъ: болѣла спина.

Окинулъ взглядомъ Татьяну и ухватилъ клещами пальцевъ ея жемчужное, на высокой шеѣ, ожерелье съ золотымъ крестикомъ.

— Счастье твое, что этотъ декретъ… богачки, стервы!

— Какъ вы изволили назвать мою сестру?

Алексѣй шагнулъ впередъ и прожигалъ глазами Авдеева. У Авдеева сильно, до малиноваго цвѣта, закраснѣлось лицо; Татьяна испугалась — не хватитъ ли коменданта сейчасъ ударъ.

— А ты — смолкни, щенокъ! Тебѣ слова тутъ никто не давалъ!

Алексѣй выпрямился и сдвинулъ каблуки.

— Я васъ — вызываю!

Авдеевъ съ минуту молчалъ, расширяя глаза. Бѣлесыя его рѣсницы изумленно подрагивали. Потомъ сталъ хохотать, этотъ хохотъ походилъ на бульканье супа въ огромномъ котлѣ.

— Ты?! Меня?! — Хохоталъ, кулакомъ теръ глаза. — Лучше сумку открой! Вонъ ту! И вещички показывай!

— Я открою, — сказала Татьяна, опустила собаку на полъ и щелкнула замкомъ сумки.

Она все дѣлала быстро и четко. У нея были очень ловкія, подвижныя руки. Авдеевъ вспомнилъ: во время войны въ газетахъ печатали, что великія княжны работаютъ сестрами милосердія въ госпиталяхъ. Да, эта — можетъ, сестрой. И хирургиней можетъ стать; если, конечно, поучится.

— А на рояли — играешь? — неожиданно спросилъ, на быстрые и нѣжные пальцы глядя.

Татьяна разворачивала бархатный кафтанъ съ длинными, обшитыми золотой бахромой рукавами. Блеснулъ шелкъ подкладки.

— Играю, — растерянно сказала она.

— А! Это вотъ здорово. У насъ тутъ есть рояль. Правда, разстроенная. Не настраивали давно. Но звуки, ха, ха, издаетъ. Увѣшались камешками-то! Хитрованки! — Глядѣлъ на Татьянины браслеты, усыпанные росой мелкихъ брилліантовъ; крупный, съ перепелиное яйцо, сапфиръ взрывался слѣпящимъ свѣтомъ, въ него било солнце сквозь грязное оконное стекло: въ комендантской окна не были замазаны, какъ всюду, известью. — Все на себя понацѣпили, что можно! Ну, съ васъ мы все это добришко, конечно, сдирать не будемъ… а то можно бы… — На мочки смотрѣлъ, на пылающіе въ нихъ алмазы. — Съ мясомъ…

— Тата, не блѣднѣй, — шепнула Ольга, — въ обморокъ не грохнись…

— Вы дьяволъ! — высоко, какъ со скалы, крикнула Анастасія.

Авдеевъ обернулся къ ней и пошелъ на нее. Она не пятилась, стояла, только крѣпко зажмурилась.

— Это мы еще посмотримъ, — тихо и изумленно пообѣщалъ онъ.

Анастасія открыла глаза.

— Настя, молчи, прошу тебя. Ты всѣхъ насъ погубишь.

— Оля, хорошо.

— Эти драгоцѣнности, — Авдеевъ цапнулъ ожерелье на груди у Татьяны и чуть не порвалъ его, — всѣ созданы нашимъ, рабскимъ трудомъ! Нашей рабочей кровью! Нами… мы стояли у станковъ! Мы надрывались въ шахтахъ! Мы!.. а не вы. Это на наши, на наши кровныя, народныя деньги вы — ихъ — покупали! А теперь мы сорвемъ ихъ у васъ съ шей, съ запястій! Изъ ушей — вырвемъ! Мы ихъ — народу вернемъ! Сполна вернемъ! И это… будетъ… справедливо!

Далеко, въ гостиной, били часы. Авдеевъ копался въ чемоданахъ и баулахъ.

Время остановилось. Алексѣй зѣвнулъ и сѣлъ на подоконникъ. Татьяна слѣдила за нимъ — чтобы не упалъ, не ушибся, не подвернулъ ногу.

… — Ты здѣсь… я не вѣрю.

— Дай я тебя пощупаю. И ихъ… пощупаю тоже.

— Лѣкарства?

— Да. Ихъ.

— Видишь? Нѣтъ, ты чувствуешь? Мы все зашили… Мы все… привезли. Все съ нами.

— Умницы мои.

— Почему мои, родная, и мои тоже.

— Отецъ, никто у тебя не отнимаетъ твоего отцовства. Любуйся. И цѣлуй.

— Дай я тебя поцѣлую.

— И я тебя.

— И я.

— Тише, тише. Здѣсь все можетъ прослушиваться.

— Алешинька!.. ты такъ выросъ за это время.

— Мама, у меня болитъ здѣсь. И еще вотъ здѣсь.

— Солнышко, тебѣ надо быть осторожнѣй. Всегда.

— Я и такъ стараюсь — всегда.

— Любимая, дай я его прижму къ себѣ.

— Только осторожнѣй прижимай. Не причини ему боль.

— Папа! Сожми меня изо всѣхъ силъ! Я такъ по тебѣ соскучился! Я такъ…

— Милые! Милые! Да вѣдь Христосъ воскресе!

— Воистину воскресе!

##

…Алексѣй, что ни ночь, стоналъ. Какъ онъ ни крѣпился, боль оказывалась сильнѣе его. Всегда сильнѣе. Къ его кровати подходили всѣ. Мать вскакивала первой и неслась къ нему, будто летѣла бѣлая птица и крылья развѣвались. Склонялась надъ изголовьемъ, всей крупной, мощной грудью. Обнимала не руками — всею собой. Эта грудь выкормила пятерыхъ. Эти руки выхаживали, бинтовали, перевязывали, пушили слежалую вату, стирали попользованную марлю, чтобы высушить и наложить опять, — въ военныхъ госпиталяхъ подчасъ была нехватка перевязочныхъ средствъ. Неужели она, такая сильная, умѣлая, милосердная, не спасетъ, не вылѣчитъ своего единственнаго сына?

Цесаревичъ тяжело поднималъ вѣки. Мать съ ужасомъ глядѣла: у него глаза старика.

Какъ у младенца Рафаэлевой мадонны, проносились мысли и улетали, свободные голуби.

— Алешинька. Родненькій. Какъ ты?

— Мама… Плохо.

Она клала ладонь на лобъ и убѣждалась — да, правда: потъ холодный, а лобъ горячій.

— Гдѣ болитъ?

— Мама, вездѣ.

Она откидывала одѣяло и трогала распухшее колѣно. Подъ тонкой кожей ощутимо прощупывалась и явственно была видна гематома — синяя, лиловая. Царица просвѣчивала гематому отчаяннымъ взглядомъ и видѣла въ ея глубинѣ, въ нѣдрахъ тѣла сына, черноту, и эта чернота становилась уже непроглядной.

— Ой! Не трогай.

Рука матери не прикасалась — гладила простыню.

— Милый мой мальчикъ. Утромъ пригласимъ доктора.

— У насъ же есть докторъ Боткинъ.

— Мы пригласимъ другого. И они посовѣтуются вмѣстѣ съ Евгеніемъ Сергѣичемъ, что и какъ надо теперь дѣлать.

Алексѣй схватилъ руку матери, крѣпко прижалъ къ щекѣ.

— Мама! Да можетъ, ничего дѣлать не надо.

Мать опѣшила. «Какъ это не надо, о чемъ мальчикъ говоритъ, — она кусала губы, — а, да, я понимаю, онъ хочетъ сказать, что все безнадежно. Что онъ инвалидъ, и надо все бросить, его бросить, больше не лѣчить, а дать ему… — Она все-таки мысленно произнесла это слово. — Умереть. Дать ему умереть. Но Григорій сказалъ однажды, я помню, и такъ твердо сказалъ, крѣпко: доживетъ до шестнадцати лѣтъ, и всю эту болѣзнь какъ рукой сниметъ! А можетъ, Распутинъ говорилъ о безсмертіи?»

Она сама спросила себя: о какомъ безсмертіи? — и сама же себѣ отвѣтила: ну, что Богъ заберетъ Алешиньку къ Себѣ, и не будетъ ни болѣзни… ни печали, ни воздыханія…

— Какъ это не надо?

— Очень просто. — Хотѣлъ повернуться, притиснуться ближе къ матери, и лицо перекосилось, боль рѣзко прочертила его. — Скоро же все кончится.

— Что, Господь съ тобой?

Онъ прочиталъ ея мысли. Не думать, это запрещено, объ этомъ нельзя. И его развеселить, отвлечь.

— Все. И будетъ все равно.

— Не все равно! Не все! — Рука безсмысленно передвигала пузырьки съ микстурами и каплями на укрытой бѣлымъ деревенскимъ подзоромъ тумбочкѣ. — Тебѣ очень больно? Я бы не хотѣла давать тебѣ еще разъ опій, на ночь же ты пилъ…

— Дай все равно.

Дрожащими руками царица накапывала опійную микстуру въ маленькую рюмку съ золотымъ ободомъ по краю. Разбавила водой изъ кувшина. Кувшинъ чуть не уронила. Поднесла сыну. Подняла его голову съ подушки и поддерживала подъ затылокъ, другой рукой держала рюмку. Онъ выпилъ однимъ глоткомъ, зажмурившись, и, когда поднялъ разжаренное лицо къ матери, она увидѣла, какъ онъ изо всѣхъ силъ самъ себя старается увѣрить, внушить себѣ, что капли чудодѣйственныя, что онѣ сейчасъ убьютъ боль.

Онъ жилъ не рядомъ, не близко къ боли — онъ всю свою маленькую жизнь жилъ внутри боли, и ея апартаменты изучилъ вдоль и поперекъ, она распоряжалась и имъ, и собой, была въ этомъ домѣ полновластной хозяйкой, и, когда она на время уходила изъ дома, разсерженно хлопнувъ дверью, онъ судорожно вздыхалъ и умоляюще думалъ: а вдругъ, боль, ты потеряешься въ пути и не вернешься, не вернешься никогда. Но она мрачно возвращалась и, грохоча, открывала дверь своимъ чугуннымъ ключомъ. И онъ опять говорилъ ей: здравствуй.

— Мама, прошу тебя, ступай спать. Мнѣ уже лучше.

— Сыночекъ, не обманывай меня. Опій не можетъ подѣйствовать такъ быстро.

— Нѣтъ, правда. Святой истинный крестъ.

Онъ выпросталъ изъ-подъ одѣяла руку и торопливо перекрестился. Еще иной разъ боль пугалась креста. Такъ училъ его старецъ Григорій. Старецъ накладывалъ на себя крестъ и шопотомъ приказывалъ ему: перекрестись, во имя Отца и Сына и Святаго Духа, аминь. И боль уйдетъ. Крестился Другъ, и крестился онъ. И сходилъ странный покой. Боль вродѣ была, и вродѣ ея не было. Она парила рядомъ и смотрѣла на него. А онъ — на нее. Такъ непонятно. И есть, и нѣтъ — можетъ, такъ люди живутъ потомъ, послѣ смерти?

Мать смотрѣла на сына, и она вся была — любовь и боль.

— Я вѣрю тебѣ. Но я все равно посижу тутъ, рядомъ съ тобой. Я безпокоюсь.

Алексѣй попытался улыбнуться, у него не получилось.

Опять коротко, сдавленно простоналъ.

— Лежи спокойно. Не шевелись.

— Мама, если ты тутъ будешь сидѣть всю ночь, тебѣ будетъ скучно.

— Мнѣ скучно никогда не бываетъ. Но все же я принесу рукодѣлье. Постарайся заснуть.

Мать удалилась въ свою спальню, быстро явилась, съ моткомъ бѣлыхъ тонкихъ нитокъ, начатымъ издѣліемъ и вязальнымъ крючкомъ въ рукахъ. Глаза Алексѣя закрыты. Такъ, хорошо. Онъ еще не спитъ, но пытается заснуть. Въ угоду ей. Она сѣла на табуретъ рядомъ съ кроватью. Развернула вязанье. Что это будетъ? Лѣтняя ажурная кофточка для Маріи. Ей такъ идетъ бѣлое. Впрочемъ, бѣлое идетъ имъ всѣмъ. Они ангелы.

И ея сынъ тоже ангелъ; только никто, никто этого не понимаетъ, и уже навѣрняка не узнаетъ.

Комъ перекрылъ горло. Она ухитрилась проглотить его, этотъ снѣжный комъ боли, и не зарыдать громко. Утерла вязаньемъ слезы. Пальцы заработали быстро, будто клевали крохи изъ кормушки голодныя птицы. И она огромная зимняя птица; только никто объ этомъ не знаетъ.

Птица, и пятеро ея птенцовъ. Хватитъ ли крыльевъ, чтобы укрыть?

А съ весеннихъ полей идетъ гроза, оттуда, съ востока и юга, съ накормленнаго стрѣльбой и пожарами запада, съ чернозема, съ Уфы, Бузулука и Бугуруслана, съ Омска и Кургана, сюда, на Уралъ, долетаютъ эти черные пожарищные вѣтры, и она, выходя въ тѣсный дворъ ихъ тюрьмы, все явственнѣй ловитъ ноздрями эту адскую гарь.

Какъ это они голосили давеча въ караульной? Молотя по рояли, неистово куря? «Вихри враждебные вѣютъ надъ нами, темныя силы насъ злобно гнетутъ». Какъ тамъ дальше?

Противъ воли слова лѣзли въ голову. Руки вывязывали петли, а голова готова была лопнуть по черепнымъ швамъ отъ горя, краснаго смѣха. «Въ бой роковой мы вступили съ врагами! Насъ еще судьбы безвѣстныя ждутъ!»

— Разъ, два, три, четыре… — губы беззвучно считали петли.

Алексѣй открылъ налитые болью глаза.

— Мама, я хочу повернуться набокъ. И не могу.

Она аккуратно положила вязанье на тумбочку.

— На какой, сынокъ?

— На правый. Чтобы не на сердцѣ спать, ты же всегда такъ говоришь.

— Я тебѣ помогу.

— Спасибо.

— Только ты не шевелись. Я все сдѣлаю сама.

Очень бережно, страшно медленно, сама себѣ поражаясь — какъ она могла его такъ медленно, тяжело и сонно, переворачивать, какъ во снѣ, а сонъ все не кончался, — мать сама, сильными своими руками, перевернула сына со спины на правый бокъ, и онъ, морщась и постанывая, чуть вытянулъ впередъ больную ногу, потомъ тяжело, низкимъ голосомъ, охнулъ, и ея сердце мгновенно облилось кровью, а лобъ вспотѣлъ; она погладила мальчика по виску, по щекѣ, утерла ему угломъ пододѣяльника потъ, поправила одѣяло, укрыла, перекрестила.

— Такъ хорошо?

Голосъ ея срывался.

— Очень хорошо, мамочка. Спасибо. Ты вяжи, вяжи. Опій уже дѣйствуетъ.

Опій и правда дѣйствовалъ: у Алексѣя смыкались вѣки уже по-правдашнему.

Мать смотрѣла на бѣлое вязанье, оно мелькало у нея въ рукахъ, крючокъ протыкалъ нитки, зацѣплялъ, тянулъ. Онъ протыкалъ ея шею, ея сердце. Кровь лилась на бѣлый снѣгъ. На эту известь, ею замазаны окна. Она все быстрѣе работала крючкомъ, все быстрѣе и жаднѣе крючокъ изъ слоновой кости подцѣплялъ нить, совалъ голову въ ажурныя дырки, въ земляныя дыры, въ капканы, въ пропасти. И выныривалъ. И снова падалъ внизъ головой. Она не хотѣла сходить съ ума, но сходила. Дыханіе мальчика выравнивалось. Боже, спасибо Тебѣ за опій. У нея такимъ живымъ опіемъ былъ Распутинъ. Но вылилась наземь мензурка, и оборвалось чудо. Никто такъ и не узналъ, что это было истинное чудо. Григорій, чернобородый, безумный, съ радостью горящимъ взоромъ, вставалъ передъ наслѣдникомъ во весь ростъ, онъ напоминалъ ей пророка, источающаго воду изъ скалы, и клалъ руки на плечи Алексѣю, и говорилъ, сначала тихо, потомъ все громче, и неясны, невнятны были слова, ихъ невозможно было запомнить, застенографировать, и подъ струями этихъ словъ безъ словъ, этой рѣчи безъ рѣчи, а просто подъ потокомъ этого льющагося басовитаго, густого голоса мальчикъ разслаблялся, прекращалъ задыхаться отъ боли, раскидывалъ ноги и руки, щеки его розовѣли, и онъ — нельзя представить, но это была ихъ явь — улыбался. И улыбался Григорій, и склонялся, откидывалъ одѣяло и весело щекоталъ наслѣднику пятку. «Ну вотъ, — уже внятно говорилъ онъ, смѣясь, — а вечеромъ мы съ тобой, дружокъ, даже ко Всенощной пойдемъ! Не боись!»

Григорій въ могилѣ. Они живы.

Но какъ это онъ сказалъ тогда, въ Зимнемъ дворцѣ, задравъ голову и глядя на прекрасный большой, въ ростъ, парадный портретъ царя кисти Валентина Сѣрова: «Погоди, матушка, еще погоди немного. Вотъ меня убьютъ, а тамъ и вамъ недолго».

Царь съ портрета смотрѣлъ на нихъ обоихъ огромными, насквозь прозрачными, сѣроголубыми, чуть въ изумрудную зеленину, глазами, и въ глубинѣ радужекъ вспыхивали странные алые огни. Голубая муаровая лента, шевелясь и дрожа, текла черезъ грудь весенней, ледоходной страшной рѣкой. Глаза драгоцѣнные, а губы подъ золотыми усами пытаются улыбнуться и не могутъ. Весь дорогой, любимый, и такъ послушно позировалъ Сѣрову, такъ смирно стоялъ. Сѣровъ писалъ, кисти звенѣли о тугой холстъ, и все бормоталъ: «Агнецъ кроткій». Она услышала — и будто ее обварили кипяткомъ.

…Алексѣй уже сопѣлъ. Слава Богу, уснулъ.

У нея было чувство, что она вяжетъ сама себѣ бѣлый саванъ.

##

Изъ окон столовой виднѣлись кроны дикихъ яблонь и кусты сирени. Сирень зацвѣла разомъ, будто взорвались кусты лиловымъ безумьемъ, и цвѣла буйно, долго и сладко, не осыпаясь, и всѣ, высовываясь въ растворенныя окна, жадно дышали ею, будто напослѣдокъ.

— Мама, а помнишь романсъ Чайковскаго? Растворилъ я окно, стало душно невмочь… опустился предъ нимъ на колѣни…

Татьяна пѣла и кружилась посреди столовой. Картины мигали ей со стѣнъ тусклыми красками, старымъ лакомъ.

— Тата, какой сейчасъ Чайковскій!

Царь стоялъ у окна и смотрѣлъ внизъ. На городъ.

— Е-ка-те-рин-бургъ… — шепталъ.

— И въ лицо мнѣ пахнула душистая ночь… благовоннымъ! дыханьемъ! сире-е-ени!

— Ники, дѣти, пойдемте въ залу!

Зала, гостиная. Въ залѣ спали докторъ Боткинъ и слуги Сѣдневъ и Чемодуровъ. Господи, какъ же это люди будутъ жить безъ слугъ? А вѣдь въ умныхъ книжкахъ пишутъ, что да, несомнѣнно, настанетъ такое время. Всѣ будутъ сами себя обихаживать. А можетъ, имъ будутъ помогать умные механизмы. Прогрессъ идетъ, его не остановить!

И вездѣ, всюду часовые. Вездѣ охрана. И около уборной. И близъ кухни. И двое — всегда — около столовой. И цѣлыхъ четверо, топчутся, пахнутъ табакомъ и водкой и по́томъ, вѣчно хотятъ курить — около спальни. Ну какъ же, въ спальнѣ самыя драгоцѣнности и заключены. Спальня — это шкатулка. Не дай Богъ изъ нея сокровища пропадутъ. Они ухъ много денежекъ стоятъ.

…и жизней… жизней…

А около уборной — ванная комната; и царь всякое утро велитъ набрать себѣ изъ колодца холодной воды, налить въ ванну, и самъ, въ чемъ мать родила, туда прыгаетъ.

«Полко-о-овникъ… вышколенный. Холодъ, голодъ ему нипочемъ. Ай да царь!»

Ляминъ стоялъ на караулѣ около уборной, нюхалъ запахи хлорки, слушалъ, какъ крякаетъ и плещется царь въ ваннѣ.

Всѣ они, какъ подъ лупой, смотрѣли на все, что царь дѣлаетъ. Какъ ѣстъ. Что пьетъ. Какъ спитъ. Какъ въ окно глядитъ. Видѣли, слышали все. Вотъ напѣваетъ. Вотъ куритъ. Вотъ плачетъ, прислонивъ козырекъ ладони къ русымъ бровямъ. Вотъ цѣлуетъ старую жену. Вотъ дочекъ обнимаетъ. Вотъ на сгибѣ руки сынка носитъ по комнатѣ, а въ глазахъ такая тоска, а ротъ улыбается и говоритъ, говоритъ.

— Сейчасъ идемъ, Аликсъ!

— А въ саду гдѣ-то чудно запѣлъ соловей… я внималъ ему съ грустью… глубокой!..

— Рояль! Рояль! Маша, къ рояли! А я пѣвица! Я Аделина Патти!

Ляминъ не впервые слышалъ, какъ Марія играетъ. Но, когда она сѣла за рояль и прикрыла стопой круглаго мѣднаго карася педали, у него по лбу, по спинѣ потекъ постыдный, жаркій потъ.

— И съ тоской я о родинѣ вспомнилъ своей… объ отчизнѣ я вспомнилъ… дале-о-о-окой!

Татьяна шуточно кривлялась, прижимала ладони къ выпирающимъ изъ-подъ кружевъ ключицамъ. Косилась въ окно, во дворъ. Во дворѣ, вдоль забора, выстроились часовые. Стояли въ рядъ. Задрали головы. Слушали музыку. Пересмѣивались. Марія нажимала на клавиши, руки ея не порхали и не летали — она еле передвигала ихъ по клавіатурѣ, цѣпляя, какъ коготками подранокъ, желтые, съ ямками отъ тысячъ уже мертвыхъ, истлѣвшихъ пальцевъ, старые рояльные зубы. Бросила играть. Закрыла щеки ладонями.

У Татьяны брови поползли вверхъ.

— Ты что, Машка?

Марія посмотрѣла черезъ рояльный рѣзной пюпитръ въ открытую дверь.

— Эти двери, — ея губы дрожали, она говорила нарочно громко, — вѣчно открыты. Тата! Закрой!

— Но… — Татьяна мяла кружева подъ яремной ямкой. — Запрещено же…

Марія вскочила, чуть не запнулась за педаль. Подбѣжала къ двери.

Никогда еще Ляминъ не видалъ у нея такого злого лица.

На ея лицѣ крупными черными мазками было написано отчаяніе.

И еще: Я ВАСЪ ВСѢХЪ НЕНАВИЖУ.

##

Михаилъ плашмя легъ на кровать. Теперь у него была, наконецъ, кровать. Послѣ всѣхъ скитаній.

Авдеевъ кроватью — одѣлилъ.

Мысли толклись прозрачной обреченной мошкарой. Взлетали и гасли. Онъ не ловилъ ихъ, не разглядывалъ. Пусть летятъ.

Онъ припоминалъ разсказы Люкина и младшаго Завьялова. Мужики говорили наперебой, имъ все хотѣлось выболтать.

Онъ прижалъ палецъ ко рту, словно говоря самъ себѣ: тихо, тихо. Что будешь вспоминать, вслухъ не говори.

«Странно устроенъ человѣкъ. Вродѣ бы это и не съ тобой было, а — какъ съ тобой. Такъ красно баяли, что ли? Да ну ихъ. И приврутъ, недорого возьмутъ. Что Люкинъ, что Глѣбка. Оба хороши. Брехуны».

Ноги въ сапогахъ набухли. Въ пальцы стучала кровь. Онъ носками зацѣплялся за пятки, стаскивалъ, лежа. Разлѣнился.

«И человѣкъ — шкура такая; дай ему волю, подай мягкое ложе, подай сласть на подносикѣ — и возомнитъ о себѣ, и палецъ о палецъ не ударитъ».

…Фразы метались подъ теменемъ, чужія рваныя фразы. Хохотки. Пулей выпущенныя шуточки. Вздохи. Скрипъ зубовный. Хлебки, глотки. Все вставало передъ занавѣшенными тяжелыми вѣками глазами; такъ однажды онъ видѣлъ цвѣтные сполохи и свѣчи, бѣгающія по небу, онѣ складывались въ кресты, круги и стрѣлы, а потомъ вдругъ рѣяли прозрачнымъ бабьимъ шарфомъ. Сѣверное сіяніе. Однажды ночью… надъ зимнимъ, замкнутымъ въ синій ледъ Тоболомъ…

…Осталась семейка. Булки ея бѣлой кусокъ. Дѣвчонки, да ужъ не несмышленки. Барышни уже взрослыя, такихъ въ деревняхъ замужъ отдавали, а свекровки на нихъ — воду возили. Дай стаканъ! На, да не подавись. Остались-то остались, да воли имъ все какъ не было, такъ и нѣтъ. А хозяинъ-то въ Тобольскѣ кто? Правильно. Умница. Павка тамъ хозяинъ. Пава Хохряковъ. Этотъ — злобой своей ужъ на всю Сибирь славится. А что думаешь, почему они всѣ такіе, ну, какъ псы? Не знаю. Такъ имъ — удобнѣй. Легче имъ такъ.

Павка Хохряковъ правитъ Совѣтомъ. А Совѣтъ — всему голова. А Павка — его лапа когтистая. Прэд-сэ-да-тель. Протянетъ, оцарапнетъ — не почудится мало! Дѣвки царскія, бойтесь Павку! Ну онѣ, понятно, и боятся. А Павка-то знаешь кто? Не знаешь ни шута. Онъ кочегаромъ служилъ на пароходѣ «Александръ Третій»! Вотъ какъ оно. Кочегаръ.

Ну и людей въ топкахъ жжетъ. Ровно бревна. Жжетъ, кочергой ворошитъ и смѣется. Ха-а-а-а!

Хозяинъ города. Что его лѣвая пятка захочетъ. Какая пятка, окстись. Павка — приказы изъ Москвы слушаетъ. Отъ Ленина, отъ Свердлова. Вѣрно. Я самъ телеграфныя ленты въ Губернаторскій домъ привозилъ, съ почтампа. Лента длинная, а на ней закорючки. Со мной телеграфистъ трясется. Разбирать крючки и складывать изъ нихъ секретныя слова будетъ прямо на ухо Павкѣ. Намъ, челяди, это знать не положено. Всему міру ненарокомъ разболтаемъ.

Разболтаемъ — и стрѣльнутъ.

Точно. Готовилъ Пава выгонку дѣвицъ сюда, на Красный Уралъ. Готовилъ, сука, какъ тройную уху. Сначала этихъ сваритъ, потомъ этихъ покрошитъ. Потомъ укропчика добавитъ. Лучка зеленаго. А у насъ на шеѣ — слуги эти! Да не слуги, дуракъ ты, а свита. Свита? Кого они свиваютъ? Брось, это слово такое, такъ вся эта богатая дрянь, что вокругъ царей вьется, именуется. Ну, а слуги, слуги-то у нихъ есть? Я жъ и слугъ помню. Я тоже помню. Вымучили они меня, эти слуги. Хуже господъ. Носъ дерутъ. Яйца не тѣ, молоко не то. Я одной такъ и гаркнулъ: погодь, я вмѣсто коровы тебя съ ранья подою!

Собираются. Какъ на похороны. Ревутъ ревмя. Я имъ: что ревете? Они молчатъ и слезы льютъ еще пуще. Я одну — по плечу потрепалъ. И каково плечо-то? Да какое, какое. Мягкое.

Тихо. Вѣтеръ! Вѣтки. Стекла! Разбито тамъ стекло. Самое большое окно, въ обѣденной залѣ, поперекъ треснуло. Камень бросили? Все можетъ быть. За руку, за пятку никого не поймали.

Такъ и плакали? Такъ и плакали. Весь полъ слезами залили. Я шелъ и прямо лужи подъ сапогами видѣлъ. А можетъ, это собачка напрудила! Все можетъ быть. Можетъ быть все.

А Родіоновъ? Еще хуже Павки. Павка хозяинъ надъ Тобольскомъ, а Родіоновъ — надъ Домомъ. Дѣвокъ чуть ли не плетьми охаживалъ. И что, ни одну не обгулялъ? Ржи, ржи, конь. Я бъ и самъ не прочь. Но это жъ какъ сундуки съ золотомъ. Украдешь горстку, щепотку — и тебя на пустырь, въ расходъ. Ну и разсчитали бъ! А ты бъ полакомился! За одну ночь, за вопли эти и крики въ подушкахъ — жизню класть?! Ну, не такой ужъ я козлина безмозглый. Я — жить хочу.

И они хотятъ. Ой какъ хотятъ! Ходятъ вокругъ меня кругами. Какъ собаки, заглядываютъ въ рожу. Родіоновъ гаркаетъ. Глотку чуть не надорвалъ, охрипъ. Чай со сливками горячій попивалъ. Сливки царевнамъ приволокли. Кто приволокъ? Жена попа, Гермогена. А правда, что Гермогена убили? Много будешь знать — состаришься въ одночасье. Понялъ?

Наши тамъ какъ? Съ новиками смѣшались. Быстро другъ къ другу попривыкли. А къ Родіонову — не привыкли? Нѣтъ. Онъ сильно злой. Ему бы — стада охранять. Овчаръ чистый. Солдатъ такъ же школитъ. Въ ненависти блюдетъ. Внушаетъ намъ: дѣвки эти — вражины, и парень этотъ немощный — вражина лютый. Ты пойми, они жъ на знамени ихнемъ, на штандартѣ — золотомъ вышиты! Всѣ ихъ нѣмецкія морды! И съ этимъ знаменемъ Антанта на насъ какъ пойдетъ! Какъ сковырнетъ Ленина! Съерашитъ революцію къ едренѣ матери! А Ленинъ — на тронѣ. Тронъ занялъ. Ленинъ — нашъ, рабочій. Онъ наши страданія до косточки знаетъ. А кто онъ? Онъ самъ рабочій. На заводахъ работалъ. На нашихъ, уральскихъ. У станка стоялъ. Врешь ты все, онъ рыбакъ. Онъ на Бѣломъ морѣ рыбалилъ. Это ты врешь! Онъ неподалеку отъ моего села родился. На Волгѣ. И землю пахалъ. Пахарь онъ! Нашъ, крестьянинъ! А потомъ выучился на умнаго. Въ этомъ, какъ его, уверня… сететѣ.

Родіоновъ лютуетъ, выходитъ? Выходитъ, такъ. Не сдерживаетъ себя. Въ клѣть бы запичужить — стальные бы прутья перегрызъ. Княжны узелки увязываютъ. Родіоновъ входитъ. «Встать!» — оретъ, ажъ уши лопаются. Дѣвчонки и безъ того ужъ вскакиваютъ, лапки, какъ зайцы, у груди складываютъ. Глаза круглые, птичьи. Родіоновъ старшей княжнѣ въ глаза глядитъ. Сражаются глазами. Кто кого переборетъ. Онъ глаза отвелъ да какъ рванетъ револьверъ изъ кобуры. Онѣ думали, заоретъ, ажъ присѣли, колѣнки согнули. Родіоновъ такъ тихо, нѣжно: даю вамъ еще часъ на сборы. Часъ промелькнетъ — на себя пеняйте! Улыбается. Во рту рѣзца нѣтъ. Какъ у плохой собаки. А старшая, Ольга, въ беззубый ротъ ему такъ и смотритъ. И губы такъ сложила: плюнуть хочетъ. Прямо въ черный этотъ ротъ.

А баронесса эта? Ну, въ узкой юбкѣ что ходила? Въ новомодной? А, нѣмка. Нѣмецкая эта саранча. Бускевданъ, она? Да, Бускевданъ. Какъ ее бишь? Софья Гансовна. Нѣтъ, Софья Карловна. У нея съ Родіоновымъ война. Она ему подъ дверь однажды кусокъ дерьма подложила. Въ день отъѣзда случайно на него шкапъ уронила. Онъ еле увернулся. Чуть ее не убилъ. Что жъ не убилъ?

Тоже понимаетъ: золото. Этимъ золотомъ, можетъ, расплачиваться съ той же нѣмчурой будемъ.

Съ англичанами. Нѣтъ, съ австріяками. Да ни съ кѣмъ мы уже расплачиваться не будемъ. Мы всѣхъ давить будемъ. Душить. Кто къ Совѣтской Россіи грабли протянетъ — того прямо въ сопатку. Въ сопатку!

А Бускевданъ называла Родіонова — Левіаѳанъ. Что, что? Кто? Левіаѳанъ. А, Левіаѳанъ. Это изъ Писанія звѣрь. Онъ всѣхъ пожретъ, кто спрятаться не успѣлъ. А ты? Что я? Ты успѣлъ? А ты? А я уже спрятался. Куда? За спину Родіонова? А что, у него спина широкая. Родіоновъ былъ при царѣ жандармъ. Быстро перелицевался. Самъ себя живо перекроилъ. Закройщикъ.

Жандармъ, вотъ козій навозъ. Саблю на боку носилъ, царямъ служилъ. А зачѣмъ народу сталъ служить? Какому народу. Самъ себѣ онъ сталъ служить. Стаканъ крѣпче держи! Вѣтеръ. Какой вѣтеръ. Вѣтеръ на всемъ свѣтѣ. А вѣтеръ на томъ свѣтѣ? Онъ есть?

Нѣтъ. Родіоновъ не жандармъ. Слухи ходятъ, онъ никакой не русскій и не Родіоновъ. Онъ латышъ. Латышскій стрѣлокъ? Вродѣ того. Онъ жандармомъ сталъ нарочно. Изъ хитрости. Вползъ безъ мыла въ дырку. Полиціи нужны были жестокіе. А онъ былъ жестокій? Людей насмерть засѣкалъ. Жандармъ, а развѣдчикъ. Двойной жизнью жилъ? И провокаторомъ не сталъ? Брось. А вдругъ онъ и сейчасъ провокаторъ. Намъ-то что съ того. Намъ же все равно.

Все равно.

Дѣвки собираются. Отъ ужаса разумъ теряютъ. Мальца тепло одѣваютъ. На улицѣ весна! А его въ шубку кутаютъ, въ шапку. И плачутъ надъ нимъ. Его, какъ сломанную игрушку, слезами заливаютъ. Родіоновъ входитъ. Царская, поди-жъ ты, тайная полиція! Латышскій оборотень! Врешь, онъ сейчасъ нашъ. Входитъ и глядитъ на часы, и оретъ: я жъ вамъ что сказалъ! А сестрички кругомъ вокругъ кресла съ мальцомъ встали, парнишку заслонили. Родіоновъ наганъ вынулъ и въ потолокъ какъ стрѣльнетъ! Дѣвки вздрогнули, а парень — ни черта́. Смотритъ на командира, зрачки къ его лычкамъ примерзли. Къ его харѣ прилипли. Не отлипаютъ. Почему не убилъ на мѣстѣ? А все то же: золото, золото. И еще своя шкура. Шкура дороже ненависти. Даже самой лютой.

А какъ Родіонова раньше звали? Ну, когда онъ латышомъ былъ? Не знаю. А я знаю. Ну, какъ? Еханъ Швикке — вотъ какъ. Еханъ, твою жъ мать. Еханъ! А когда же сталъ Родіоновымъ? Его въ Родіонова — время нарядило. Что теперь судить, гадать.

Стаканъ не урони. Вѣтеръ! Вѣтки гнетъ. Клонитъ колокольни. Бьетъ съ поклономъ до земли. А ты вдумайся, сколько матерей по всей Расеѣ — воютъ, стонутъ! Сынки загинули. Кому война… а кому, ха, мать родна. Матери. Вотъ у тебя есть мать? Есть. И у меня есть. А у тебя? Молчитъ. Ну его. Сейчасъ зарыдаетъ. Налей ему.

Ну, спаси Христосъ.

Богослуженія-то Родіоновъ разрѣшалъ дѣвкамъ? А то. Весь укладъ какъ при старикахъ. Онѣ безъ Бога жить не могутъ. На столѣ у нихъ иконы разложены. На камчатной скатерти. Какъ золотыя карты. Батюшку ждутъ. Является батюшка. Раскладываетъ Святые Дары. А Родіоновъ рукой машетъ. Латышскому стрѣлку! Своего взялъ, изъ Риги нарочно выписалъ. Можетъ, съ нимъ по-латышски балакалъ? Стрѣлокъ возлѣ престола встанетъ съ ружьемъ и стоитъ, на Дары пялится. Батюшка подгребаетъ. Родіоновъ встаетъ обочь попа, стрѣлокъ — по другую руку. И давай его обыскивать! И монахинь, что съ нимъ прибредали, всѣхъ обшаривали. Рожа такая, когда ихъ за ребра, за груди щупалъ, становилась котячья. Монашки морщатся. Одна упала въ обморокъ! Родіоновъ ее за шкирку поднялъ. Встряхнулъ. Изъ нея стекляшки не посыпались? А золотишко? Жаль, нѣтъ. А хорошо бы.

Не раздѣвалъ? Раздѣвалъ. Еще какъ. Заставлялъ сдирать съ самихъ себя черную шкурку. Онѣ упирались. Онъ одной въ глазъ кулакомъ далъ. Она упала. Дѣвки ее ловили. Бѣлыя съ лица стали! Думали, и имъ синяки наставятъ. Ихъ же никто не билъ никогда. А мы — побьемъ! Воспитаніе!

Находили при обыскѣ что? Ничего. Родіоновъ и стрѣлокъ радость свою маленькую находили. У нихъ въ паху портки воздымались. А батюшка голоситъ свое: тѣла Христова пріимите, источника безсмертнаго вкуси-и-и-ите…

Двери княжнамъ приказалъ ночью открытыми держать. Онѣ скулили. Его просили. Онъ ни въ какую. Смѣется беззубо. Зубами взялъ да щелкнулъ, какъ волкъ. Княжонъ напугалъ. Онѣ ажъ отпрыгнули. Татьяна какъ шагнетъ къ нему. Кулачонки сжала. Я думалъ, ударитъ! Она кулакъ подняла. Родіоновъ смѣется: давай, ударь. И что-то непонятное добавляетъ. По-латышски? Да песъ его знаетъ.

Зачѣмъ онъ такъ? Онъ хотѣлъ въ любую минуту войти и глянуть, что тамъ у нихъ. А что ночью у дѣвокъ? Спятъ, разметавшись. Старикъ Волковъ тутъ командиру подъ ноги подкатился. Тоже кулаками потрясаетъ. Это же дѣвушки, дѣвушки, кричитъ! Родіоновъ его за шею обнялъ. Голову къ его головѣ притиснулъ. Лобъ ко лбу. Дышитъ въ него. Старикъ зажмурился. Можетъ, и пожалѣлъ, что на власть напалъ. Онѣ должны замужъ выйти! У нихъ уже есть мужья. Кто?! Мы, скалится. Мы-и-и-и! Солдаты. Красные командиры. Комиссары. Мы, Совѣты. Народъ имѣетъ полное моральное право взять въ жены царскихъ выблядковъ. Народъ! А не заморскіе корольки. Пусть спятъ и ждутъ! Въ любой моментъ войдемъ! Не исполните приказа моего — пеняйте на себя!

Анастасія скакнула козой. Кричитъ, щеки пошли красными пятнами: ну что вы намъ за это сдѣлаете, что?! Ольга ей ротъ рукой зажимаетъ. Родіоновъ хохочетъ. На мѣстѣ разстрѣляю! И не охну!

Считаешь, онъ правъ? А кто сейчасъ правъ? Да никто. Или — всѣ. Ты правъ. Я правъ. Родіоновъ правъ. Онъ за революцію кровь свою проливалъ. Онъ видѣлъ звѣрства жандармовъ. И онъ вынужденъ былъ ихъ повторять, чтобы на мѣстѣ удержаться и революцію не предать. А можетъ, онъ царя предалъ? Такъ ему казнь тогда положена. Что казнь! Онъ самъ палачъ.

Кто, кто? Что слышалъ. Не повторю. А то ты на меня Родіонову донесешь. Не донесу. Я самъ себя еле до постели донесу. Иди къ царевнамъ! Онѣ не спятъ. Тебя ждутъ!

Вѣтеръ. Вѣтеръ. Вездѣ! Всюду. На всемъ свѣтѣ.

Надъ рѣками и садами, надъ оврагами. Надъ могилами. Все раздуетъ. Все смететъ.

А тебѣ кто больше всѣхъ приглянулся? Изъ дѣвокъ-то этихъ кисейныхъ? Да всѣ дѣвки хороши. Всѣ дѣвки хороши всегда! А тебѣ? Что молчишь? Говорить не хочешь?

…Вѣтеръ сѣрымъ рыбьимъ ножомъ взрѣзалъ льды на рѣкахъ. Льды пучились, трескались и высвобождали воду. Вода заливалась поверхъ льда и продавливала его. Вода и ледъ, свадебная пара. Молодожены. Ледъ трещитъ, льдины расходятся въ стороны, вскрывается жесткая, жестокая серебряная корка, и свободная вода идетъ мощно и круто, выгибомъ, выбрызгомъ, ледъ шуршитъ, шумитъ, небо жадно отражается въ ледяной веселой водѣ, очумѣло падая сверху внизъ, валясь въ воду, качаясь на ней ледяными парусами, становясь ею.

Это было тамъ. Это было такъ недавно. Выздоравливалъ этотъ странный молчаливый, слишкомъ вѣжливый мальчикъ съ твердымъ, какъ мраморъ, взглядомъ. Онъ уже свободно, плавно поворачивалъ голову въ подушкахъ. Смотрѣлъ осмысленно и строго. Сестры то-и-дѣло подходили къ кровати, поправляли одѣяло, изо всѣхъ силъ улыбались брату.

Онъ улыбался имъ въ отвѣтъ. Мнѣ уже лучше! Мы видимъ. Мы счастливы. Утирали слезы, такъ, чтобы Алексѣй не видѣлъ: оборачиваясь къ высокому, какъ итальянское зеркало, окну. И то правда, въ стекло можно было смотрѣться: ночью. За окнами темная, вѣтреная ночь. На душѣ тяжесть. И сердце тяжелое, гиря пудовая, тяжело его душѣ поднять. Биться ему тяжело.

Лежитъ мальчикъ. Смотритъ глубокими колодцами спокойныхъ глазъ на дѣвушекъ. Что тебѣ почитать на ночь? Четьи-Минеи? Иртышъ тронулся. Ледъ вздымается торосами, дыбится. Ты совсѣмъ выздоровѣешь. Совсѣмъ, скоро. Совсѣмъ скоро. Ты лежи спокойно, а я буду тебѣ читать. Страницы толстой церковной книги пахнутъ воскомъ и вѣтромъ, вѣтромъ. Указательный тонкій палецъ перелистываетъ ихъ воздушно, балетно. Голосъ летитъ надъ книгой, надъ міромъ. Надъ послѣднимъ снѣгомъ. Мальчикъ плачетъ. Ты еще, пожалуйста, почитай мнѣ, прошу тебя. Еще. Ну пожалуйста. Сохрани сіе, и Богъ да будетъ между мною и тобою, дондеже благодать Его въ насъ нѣчто новое устроитъ. Братецъ, какъ станетъ тебѣ полегче, ты скажи, и отправимся въ путь. Къ нашимъ любимымъ. Наши любимые ждутъ насъ. А ты ихъ такъ любишь? Почему ты плачешь? Люблю. Ты отъ этого плачешь?

Душа моя, тебѣ тяжело, но не оглядывайся назадъ. Небо свѣтится. День прибылъ, и свѣтъ прибылъ. Деревья голыя. Имъ холодно. Но соки въ нихъ уже текутъ. Соки идутъ отъ земли вверхъ. Это чудо. Соки преодолѣваютъ земную тяжесть. Иртышъ, онъ такой безумный. А Тоболъ нѣжный. Я буду плакать по Тоболу. По полѣнницѣ восковыхъ желтыхъ дровъ. Ихъ нарубили папа и ты. Я написала мамѣ послѣднее письмо. А съ дороги нельзя будетъ послать еще одно? Нѣтъ. Дорога — это земля и рѣки, рѣки и земля. И больше ничего.

Лицо мальчика въ подушкахъ тонетъ, таетъ. Тусклая лампа качается и гаснетъ подъ потолкомъ. Прошлогодняя муха сидитъ на никелированной спинкѣ кровати. Серебряныя шишки торчатъ надъ желѣзной рѣшеткой. Наволочка, обшитая кружевами, вся пропотѣла. Надо смѣнить бѣлье. Надо приготовить горячее питье. Раньше, въ Зимнемъ дворцѣ, мы пили чай съ лимономъ. Или съ имбиремъ. Или съ цукатами. Или даже, помнишь, съ персиковымъ вареньемъ. Анюточка Вырубова варила. Въ большомъ мѣдномъ тазу, а тазъ помнишь?

Тазъ помню. Я глядѣлся въ него, какъ въ зеркало. А потомъ пытался покатить по паркету. А у него же ручки. Мѣдныя ручки, какъ уши. И онъ не покатился. Упалъ. И я опять плакалъ. Я плачу какъ дѣвчонка.

Ты не дѣвчонка. Ты нашъ защитникъ. Ты насъ поведешь и защитишь.

А скоро почки лопнутъ? Скоро, Стася. Можетъ-быть, завтра. Онѣ уже толстыя и зеленыя. Завтра Страстной четвергъ, надо все чистить и мыть. А я лежу. А ты лежи! Мы сами все вымоемъ. Почему господинъ Родіоновъ такъ громко кричитъ? Не господинъ, а товарищъ. Онъ мнѣ не товарищъ. И никогда имъ не будетъ.

Страстная недѣля. Нашъ Господь страдаетъ. Его бьютъ плетками, и у каждой свинцовый шарикъ въ кожаномъ хвостѣ. Онъ истекаетъ кровью. Его привязали къ большому камню, и вокругъ растекается кровь, море крови. Это море не перейти босыми ногами. Оно слишкомъ большое. А что оно такое? Оно — время.

И мы его не перейдемъ? Тата, ну что ты молчишь?

Иртышъ гонитъ ледъ. Тоболъ торжествуетъ и улыбается. Весна, тепло, лѣтнія пухлыя облака въ легкой вышинѣ. Вѣтеръ. Его слишкомъ много. Онъ сдуетъ крышу съ дома. Онъ перевернетъ наши возки, когда мы поѣдемъ. Это ураганъ. Сестрички! Зачѣмъ я такъ боленъ! Я обуза для васъ всѣхъ.

Господь съ тобой, милый. Спи.

##

Мы встрѣтили Страстную недѣлю грудью. И Пасху — лицомъ къ лицу. Нельзя потакать себѣ! Нельзя думать о благостномъ Богѣ, когда вокругъ на-двое рубятъ людей, въ ухо тебѣ шепчутъ предатели, а на площадяхъ то мы разстрѣливаемъ ихъ, то они разстрѣливаютъ — насъ.

Мы? Они? Кто такіе мы и кто они? Мы все перепутали. Мы въ этой революціи запутались вконецъ. Порой кажется, что они и мы — это все равно мы. Все равно.

Ляминъ часто думалъ о томъ страшномъ и высокомъ, о чемъ не думалъ никогда. Онъ воображалъ, что люди, всѣ, вся огромная Россія, а можетъ, и все человѣчество, сцѣпившись въ одинъ огромный чудовищный комъ, падаетъ куда-то въ кромѣшной тьмѣ; и падаетъ, и разбивается, а потомъ встаютъ разбитые, искалѣченные, кто выжилъ, и — начинаютъ опять взбираться, ползти вверхъ. Они идутъ. Къ нимъ еще подходятъ выжившіе люди. Вотъ живыхъ уже много. Вотъ они опять сильны. И идутъ, все вверхъ и вверхъ, по пути проходя сквозь ужасы смертнаго мора, чуму и холеру, черезъ тьму, выстрѣлы и дымы войнъ, черезъ безуміе суевѣрій и мракобѣсія, черезъ голодъ, — тьмы людей, тьма народовъ движется, перемѣщается по землѣ, переселяется, кормя дѣтей грудью въ пути, умирая и скребя ногтями чужую землю, забывая родину и строя новую обитель, — и, наконецъ, вотъ она, сіяющая вершина! Вотъ — счастье! Они опять дошли! Они — побѣдили!

А тутъ — она. Революція. Война. И въ небѣ красная Луна. И она льетъ кровь съ ночного неба на землю, и земля захлебывается въ крови. Люди валятся съ вершины, слипшись въ громадный комокъ, этотъ комъ опять захлебывается воемъ, дерется, истекаетъ кровью, — падаетъ, падаетъ. Падаетъ внизъ.

Ляминъ трясъ головой, отгоняя эти думы. Онѣ слишкомъ близко стояли къ безумію.

«Спячу, если такъ дальше пойдетъ. Надо выпить».

И шелъ къ Авдееву; и просилъ на косуху — въ счетъ жалованья.

…Ляминъ стоялъ во дворѣ, у высоченнаго забора, слюнилъ пальцы и оттиралъ выпачканную въ сметанѣ штанину. Къ столу монашки притаскивали свѣжее, еще теплое, жирное молоко и сметану въ крынкахъ. Сметана отсвѣчивала голубымъ, а молоко — золотымъ свѣтомъ. Все было святое, чистое. Красноармейцы и хотѣли бы перекреститься, да стыдъ бралъ. Кое-кто крестился украдкой. Но крестики на шеяхъ, на старыхъ вервіяхъ, на черныхъ гайтанахъ висѣли подъ гимнастерками у всѣхъ.

Подбѣжалъ Люкинъ.

— Чо возисся? А, чистоту наводишь. А Пашкѣ-то дай, она простирнетъ! Ванну гдѣй-то дѣтскую нашли, на задворкахъ. Пашка — въ кладовой поставила. Тамъ стиратъ. На всѣхъ насъ, Авдеевъ приказалъ.

Ляминъ бросилъ скрести штанину.

— Авдеевъ? Что, право имѣетъ?

— Имѣтъ! Пашка-то его подначальная! Подчиняцца командиру, не смѣть ослушацца! Што въ царской арміи, што въ Красной — все одинъ хрѣнъ… Надъ тобой начальникъ, а ты внизу…

Михаилъ смолчалъ. «Лучше не тревожить осиное гнѣздо. Я возмущусь, Авдееву передадутъ, Авдеевъ — Родіонову, явится Голощекинъ и хлопнетъ меня. Мы же всѣ вши. Одной больше, одной меньше — все равно».

— Какъ Пасху-то въ Тобольскѣ справили?

— А я чо, не разсказалъ?

— Да мнѣ твои разсказы… Что, спросить нельзя…

— Отлично справили! Пашка на весь отрядъ куличей напекла. Рукава засучила — тѣсто замѣсила — и давай шуровать! Мы, какъ театру, глядѣли. Кругъ печки разсѣлися. Эхъ и пахло! Правда, куличи безъ изюму. Но тѣсто тяжеленькое, и сахару раздобыли, и яицъ. Сдобное. Ѣли, пальцы облизывали. Впору стихиру запѣть! Да, братъ, на ту Пасху тамъ у насъ такая каша заварилася! Врагу не пожелашь расхлебывать.

— Каша? Какая еще каша?

— Ну все такая. Хлебнули мы горячаго! Аккуратъ на Пасху. Служилъ архіепископъ Гермогенъ. Крестный ходъ, ну знашь, все честь по чести, и тутъ вдругъ Гермогенъ останавливацца, руки взбрасыватъ надъ толпой — и провозглашатъ анаѳему революціонной власти! Гремитъ на весь Тобольскъ: помышляющимъ, яко православніи Государи возводяцца на престолы не по особливому о нихъ Божію благоволенію… и тако дерзающимъ противъ ихъ на бунтъ и измѣну: анаѳема-а-а-а!

— Вотъ какъ оно…

Ляминъ голову задралъ и смотрѣлъ на кучевыя, плотно и радостно громоздящіяся въ острой, блажной синевѣ облака. На заборѣ сидѣла бойкая сойка съ рыжей головой, съ ярко-синими стрѣлами на перьяхъ крыльевъ.

— Да, братъ, никто не ожидалъ! А впрочемъ, Совѣтъ-то ожидалъ. Да дѣло не закончилося на энтомъ. Владыка крикнулъ: всѣ за мной! Къ Губернаторскому дому! Освободимъ цесаревича! И, прикинь, пошелъ, крупными такими шагами, и всѣ — за имъ пошли… валомъ повалили… ну, думаю, церковная революція наступатъ!

— А ты, что ли, тамъ былъ?

— А какъ же не былъ. Княжны-то на службѣ стояли. Со свѣчками въ рукахъ. Ихъ попробуй тольки въ храмъ не пусти. Всѣ постромки порвутъ…

— Это вѣрно. Умоленныя онѣ.

— Лобъ-то крестятъ, а народъ свой задавили!

— Какое задавили, онѣ же барышни.

— Барышни! Ѣли-пили на золотѣ, на хрусталѣ! А кто то золото да тотъ хрусталь имъ добывалъ?!

— Ну и что, дошелъ Гермогенъ съ паствой до Дома?

— Дошелъ. Да тольки мы хитрѣй оказалися. Жара вѣдь на Пасху стояла. Чистый іюль. А мы натолкали среди прихожанъ, какъ изюмъ въ булку, нашихъ людей. Красныхъ солдатъ и чекистовъ. Просто для догляду. Штобы — безъ безобразій. Анъ вонъ какъ оно повернулося. Гермогенъ — вождь, смѣхъ да и тольки! Я вмѣстѣ со всѣми въ толпищѣ шелъ. Притекли къ Дому. Солнце головы старикамъ напекло, они всѣ и разсосались. А мы все ближей къ владыкѣ подступали. Взяли его въ кольцо. Какъ волка. А-а, думаю, волкъ ты въ рясѣ, ужъ мы тебя щасъ спымамъ!

Ляминъ прислонился спиной къ забору.

— Нынче тоже печетъ будь здоровъ. Ажъ фуражку пропекаетъ.

— Не бойсь, мозги твои не спекуцца.

— Не тяни кота за хвостъ. Дальше давай.

— Дальше? Длинны уши у зайки, да коротка объ емъ байка! Арестовали мы попа.

— Я такъ и понялъ. А куда дѣваться.

— Дѣвацца? — Люкинъ смѣрилъ Михаила короткимъ и подозрительнымъ, жаркимъ взглядомъ. — А ты бы дѣлся?

Заборъ грѣлъ Лямину спину сквозь гимнастерку.

Михаилъ сначала улыбнулся, потомъ, для вѣрности, хохотнулъ.

— Куда бъ я дѣлся.

— Ты не финти.

— Я?

— Ну ладно, ладно, пошутилъ я. Пошутить нельзя. Ну и вотъ. Волокемъ владыку въ тюрьму.

— А я думалъ, въ Совѣтъ.

— А что зря время тратить. Сразу туды, куды надо.

Ляминъ прикрылъ вѣки, и передъ нимъ замелькала толпа, разметанные волосы владыки, въ уши ввинчивался набатъ — звонили съ храмовой колокольни. Онъ почти увидалъ, какъ стрѣлокъ поднялъ ружье. Колоколъ замолкъ. Жизнь оборвалась.

— Все, Сашка, поболтали.

— А теперя куды?

— А никуда. Сторожить.

— Усталъ я энтимъ сторожемъ быть! — Люкинъ сложилъ губы подковой. — Мнѣ бы, братокъ, къ землѣ скорѣй!

— Не одинъ ты по землѣ тоскуешь. И безъ тебя тутъ такихъ — весь отрядъ.

Медленно ступая, пошли въ домъ.

Передъ лѣстницей Сашка остановился. Пошарилъ въ карманѣ.

— Эхъ, не хотѣлъ тебѣ давать, да вотъ помусоль на досугѣ. Письмишко одно. Я его у одной тетки въ тюрьмѣ забралъ. У бывшей, понятно. Ее обыскали передъ камерой, да плохо, видать. Она часы съ собой пронесла, бумагу и карандашъ. Били ее. Пытали, укрывала-ли у себя въ дому бѣляковъ. Молчала, какъ каменюка! А потомъ часы развинтила… чѣмъ тольки, ума не приложу?.. желѣзякъ этихъ наглоталася… и сыграла въ ящикъ. Я вхожу въ камеру, а тама — трупъ. И лежитъ такъ смирненько. Будто спитъ. Мишка, прикинь, энто жъ такъ больно — отъ желѣзякъ въ желудкѣ умирать.

— Больно отъ всего.

— Я ее обшарилъ всю. Бумагу съ карандашомъ прятала въ лифѣ. Тамъ же, видать, и часишки. Бумага исписана вдоль и поперекъ. Я взялъ! — Прищурился. — Думаю, а вдругъ заговоръ тутъ! Такъ я жъ первый открою!

Рука Сашки вынырнула изъ кармана. Ляминъ смотрѣлъ на сложенные вчетверо грязные листки. Сашка протянулъ письмо мертвой женщины Михаилу.

— На-ка. Изучи. Я — изучилъ. Ночами при керосиновой лампѣ читалъ. Мнѣ керосинъ Пашка разрѣшала жечь.

— Пашка то, Пашка сё. Пироги тебѣ пекла? Лампу жечь позволяла?

— А што, Пашка собственность твоя?

— Ты все знаешь. И берегись.

Криво, косо, мучительной улыбкой свело щеки Лямина.

— Да всѣ знаютъ. Опять же шучу! Што тянешь! Держи, коли даютъ.

Ляминъ взялъ исписанные листы и заправилъ въ карманъ гимнастерки. Плотно застегнулъ пуговицу.

«Здравствуй и прощай, милая моя Тася!

Я въ тюрьмѣ, и отсюда уже не выйду. Чтобы меня не разстрѣляли, я хочу сама покончить съ собой. Ты не переживай, я все уже придумала, что и какъ.

Я, какъ могла, всѣ эти полгода помогала Владыкѣ и его супругѣ. Они часто голодали. Онъ всю провизію, что у него вдругъ оказывалась, голоднымъ дѣтямъ раздавалъ. А я устроилась на работу въ Совѣты, машинисткой. Мнѣ платили жалованье. Я покупала себѣ на рынкѣ жмыхъ и прошлогоднюю картошку, хлѣба мнѣ хватало буханки на двѣ недѣли, я ее мелко рѣзала и сушила сухари. А Владыкѣ покупала все, что надо, — хлѣбъ, масло, яйца, молоко, рыбу. Только на мясо денегъ уже не хватало. Но вѣдь и посты тутъ; Владыка мясо не ѣлъ, а я уже давно забыла его вкусъ. Но душа моя радовалась, пѣла.

Я знала всю подноготную Совѣтовъ. Совѣты отдали негласный приказъ: при первомъ удобномъ случаѣ арестовать Владыку. Владыка мнѣ сказалъ: „Зазочка, я знаю, скоро меня арестуютъ. Я не жду пощады отъ палачей. Они меня убьютъ. Они будутъ мучить меня передъ смертью. Будутъ, я знаю; и я готовъ къ мученьямъ. Готовъ каждую минуту, каждый мигъ. И съ радостью пойду на муки, за слово и торжество Господа нашего. Я давно ничего не боюсь. И не о себѣ печалюсь. Я боюсь за нашъ народъ. Что съ нимъ станетъ? Что большевики сдѣлаютъ съ нимъ?“

Власть готовилась схватить Владыку. Я видѣла эти приготовленія. Тасенька, я сама печатала всѣ приказы и постановленія! И мнѣ надо было такъ держать себя въ рукахъ, чтобы руки мои не дрожали. Мнѣ это удавалось, когда я сидѣла за „Ундервудомъ“ тамъ, въ кабинетѣ предсѣдателя Совѣта. А когда я возвращалась домой — меня било и колотило отъ ужаса и боли, а однажды даже вырвало.

Владыка сказалъ мнѣ: Зазочка, на Пасху будетъ Крестный ходъ. Готовься. Онъ такъ это сказалъ, что я все поняла: онъ все зналъ про себя. Зналъ день и часъ, и смѣло, радостно его встрѣчалъ. Передъ Свѣтлымъ Праздникомъ Совѣтъ послалъ сдѣлать обыскъ въ покояхъ Владыки. Все подгадали, когда его не было дома. Солдаты все разворошили въ домѣ, разбили и обгадили, и, что самое дикое, разрушили алтарь домовой церкви Владыки и гадко осквернили его. Владыка пришелъ домой со службы, увидѣлъ это все. Я понимаю его чувства. Но я не понимаю, какъ можно прощать врагамъ своимъ. Я пытаюсь, и у меня плохо получается. Видимо, это могутъ только святые.

Я стала готовиться къ Крестному ходу. Вынула изъ шкапа свое самое торжественное платье. Оно чудомъ сохранилось у меня еще съ Иркутска! Тасенька, а помнишь Иркутскъ? Балы у Яновскихъ, пляски чернаго медвѣдя на Покровской улицѣ? И какъ мы съ тобой ходили на рынокъ и покупали тамъ сушеный чебакъ и застывшіе на морозѣ круги молока и сливокъ? Какой же праздникъ былъ этотъ рынокъ! Я до смерти его не забуду. Вотъ умирать буду, здѣсь, въ этомъ гадкомъ застѣнкѣ, — вспомню. Помнишь Любу, она торговала мѣхами, соболиными шкурками? Сотовый коричневый медъ у бурятки Даримы? Облѣпиху, и какъ она горками лежала на прилавкахъ, а мы съ тобой подходили и брали маленькую ягодку — попробовать? А она кисло-сладкая, скулы сводитъ. И ты морщишься и закрываешь муфтой румяное лицо. Тася, ты такая красивая была тогда! А я при тебѣ, рядомъ, какъ безобразная служанка. Но мнѣ тоже было весело.

И вотъ Крестный ходъ. Столько народу пришло, ты даже не представляешь! Весь Тобольскъ. Я даже не подозрѣвала, что въ нашемъ городѣ осталось столько истинно вѣрующихъ. Мы шли за Владыкой, многіе зажгли свѣчи и несли ихъ въ рукахъ, и пѣли стихиры и тропари. Дошли до Кремля. Съ кремлевской горы мы хорошо различали внизу, подъ горою, Губернаторскій домъ. Тамъ въ неволѣ страдаютъ Императорскіе дѣти. Владыка медленно подошелъ къ краю кремлевской стѣны. Поднялъ надъ толпой крестъ. Такъ высоко поднялъ, будто до неба хотѣлъ достать. И такъ, съ крестомъ, стоялъ на горѣ. И смотрѣлъ внизъ, и мы всѣ тоже смотрѣли.

Мы смотрѣли на этотъ Домъ. И у всѣхъ, клянусь тебѣ, было одно чувство. Мы были охвачены одной болью и однимъ упованіемъ. И это было такъ прекрасно. Я никогда въ жизни не переживала ничего подобнаго.

Владыка медленно осѣнилъ крестомъ, крестнымъ знаменіемъ Домъ. Я увѣрена, Дѣти смотрѣли на насъ и видѣли Владыку, Кремль и крестъ. У меня было чувство, что я вижу ихъ всѣхъ въ окнѣ; и какъ они крестятся, и я тоже перекрестилась, и всѣ люди, и всѣ улыбались и плакали.

Но, знаешь, Тасенька, у меня еще одно чувство было, и очень сильное. Что мы всѣ, кто собрался здѣсь и шелъ Крестнымъ ходомъ, мы всѣ — мертвецы. И насъ завтра, сегодня уже не будетъ. И не будетъ никогда. Что вотъ такъ, вмѣстѣ съ нами, уходитъ и уйдетъ наша родина, та, которую мы знали и любили. А вмѣсто нея будетъ что-то иное. Что? Я этого не знаю. И всѣ, кто умираетъ сейчасъ, тоже этого не знаютъ.

Крестный нашъ ходъ стерегли военные отряды: конница и пѣшая милиція. Всадники тѣснили насъ боками лошадей. Оттѣсняли отъ Владыки. Владыка шелъ размѣренно и твердо, вѣтеръ развѣвалъ его бороду. Глаза его ясно свѣтились. Мнѣ показалось, надъ его непокрытой головой сіяетъ слабое свѣченіе. Насъ было много, но стояла ужасная жара, и многіе старые люди жары не выдержали. Они отступали въ тѣнь, уходили домой, на прощанье перекрестивъ медленно идущаго Владыку.

Я старалась итти поближе къ Владыкѣ и Аннѣ Дмитріевнѣ. Но меня отталкивали. Владыка на меня оглянулся. Я открыла ротъ, чтобы ему сказать: „Я люблю васъ, Владыка!“ — а онъ приложилъ палецъ къ губамъ и улыбнулся мнѣ: молчи, все должно совершаться въ смиреніи и молчаніи.

Люди то ли сами уходили съ Крестнаго хода, то ли ихъ разгоняли, а можетъ, забирали; я не знаю, но толпа таяла прямо на глазахъ. Насъ немного оставалось, идущихъ за Владыкой. Конница гарцовала уже совсѣмъ рядомъ. Я нюхала конскій потъ. Жара усиливалась, съ меня тоже текъ потъ, какъ съ лошади. Солдаты подняли винтовки и стали бить оставшихся людей прикладами. Они съ криками стали убѣгать прочь. Тасенька, солдаты подошли къ Владыкѣ и окружили его, а онъ все еще держалъ въ рукахъ крестъ! Такъ они крестъ у него вырвали. Я такъ и ахнула и закрыла ротъ рукой, чтобы солдаты не услышали.

Я увидѣла: ведутъ его, и руки у него сложены за спиной. Все, арестовали. Я брела за солдатами, и ноги у меня были какъ ватныя. Я слышала, среди красноармейцевъ кто-то говорилъ: не троньте ее, это Заза Истомина, она у насъ въ Совѣтѣ машинисткой служитъ, ну кто же виноватъ, что она вѣритъ въ Бога. И тутъ съ колокольни ударили въ колоколъ! Такъ били, сердце изъ груди выпрыгнуть хотѣло! Я впервые въ жизни услышала набатъ. Нѣтъ, вру, въ дѣтствѣ слышала; когда у насъ въ Иркутскѣ загорѣлись продуктовые склады на Вознесенской улицѣ. Солдаты подбѣжали къ колокольнѣ, подняли винтовки и начали палить. Быстро попали въ звонаря. Набатъ захлебнулся. Я не вынесла всего этого, ноги у меня подогнулись, и я опустилась на колѣни, прямо посреди пыльной дороги. Мимо меня шли солдаты. Кто-то пнулъ меня, какъ собаку. Я закрыла глаза, а когда открыла ихъ — я стояла на колѣняхъ на мостовой одна. Люди исчезли.

Я видѣла, какъ уходили Владыка и солдаты. Они шли тѣсной кучкой, солдаты боялись, что Владыка убѣжитъ, вырвется — онъ вѣдь былъ очень сильный, крѣпкій. А что имъ бояться, у нихъ оружіе, а Владыка безоружный. Такъ вооружены, и такой позорный страхъ!

Тасенька, Владыка пребывалъ въ нашей тюрьмѣ, и мнѣ разрѣшено было передавать ему продукты. Книги сначала передавать запретили, и бумагу тоже. Но потомъ я попросила предсѣдателя Совѣта, и бумагу для писемъ передавать разрѣшили. Предсѣдатель Совѣта Хохряковъ, правда, послѣ этого разрѣшенія противно подмигнулъ мнѣ и сказалъ: „Заза, вы теперь мнѣ должны! Вовѣкъ не расплатитесь!“ Я поняла, о чемъ онъ говоритъ. И я подумала: если священномученики страдали, такъ и я тоже пострадаю, когда время мое придетъ. Но пока Хохряковъ на меня не посягалъ. Револьвера у меня нѣтъ, и отстрѣляться я не могу. А жаль.

Если бы у меня былъ револьверъ, Тасенька, я бы сначала убила всѣхъ, кто мучилъ Владыку, а потомъ бы себя, хоть это и смертный грѣхъ.

Хохряковъ всѣ письма, что передавалъ мнѣ Владыка, самолично просматривалъ. Прочитаетъ и мнѣ отдастъ, а на лицѣ такое отвращеніе, будто онъ лягушку съѣлъ. А я потомъ письмо принесу домой, свѣчку зажгу и весь вечеръ, всю ночь читаю и плачу. Передъ тѣмъ, какъ его замучили, онъ такъ написалъ: я много молюсь и вамъ всѣмъ совѣтую не покидать укрѣпленія молитвеннаго. Не печальтесь обо мнѣ, что меня заточили. Въ темницѣ человѣку приходитъ смиреніе и просвѣтлѣніе. Онъ видитъ жизнь свою и изнутри, и сверху, и даже изъ другого времени; и даже можетъ увидѣть съ высотъ Страшнаго Суда, когда пространства не станетъ, а время совьется въ свитокъ. Темница — намъ воспитаніе и обученіе. Духъ въ застѣнкѣ мужаетъ и торжествуетъ. Возношу ежедневныя и еженощныя хвалы Господу, что посылаетъ намъ страданія и радости. И въ страданіи есть радость. Ежели ты пребываешь между жизнью и смертью, ты сильнѣе понимаешь величіе Бога и чувствуешь малость и краткость человѣка.

Такъ онъ писалъ, а я читала, и къ утру вмѣсто лица у меня катилась на платье одна огромная слеза. Я вся превращалась въ слезы. А утромъ надо было умываться, пить чай, надѣвать платье и итти на службу въ Совѣты.

Хохряковъ велѣлъ мнѣ напечатать новый приказъ: потребовать у Православной церкви города Тобольска выкупъ за Владыку. Выкупъ этотъ звучалъ какъ сто тысячъ рублей. Церковь богатая, смѣялся Хохряковъ, ничего, соберутъ! Тасенька, конечно, не собрали. Тогда я печатаю новую бумагу: собрать десять тысячъ. Коммерсантъ Дементій Полирушевъ принесъ въ Совнаркомъ эти деньги. Какъ у Хохрякова рука не отсохла ихъ взять! Но взялъ. Взялъ — и, самое ужасное, тутъ же велѣлъ арестовать тѣхъ іереевъ, кто деньги принесъ. Ихъ было трое: Минятовъ, Макаровъ и Долгановъ. Я запомнила ихъ фамиліи, я же сама печатала приказъ объ арестѣ. Я тутъ же поняла, что съ ними сдѣлаютъ. Печатаю и думаю: вамъ не жить, мученики. Пальцы у меня судорогой сводитъ.

Прихожу однажды на службу, а мнѣ говорятъ: все, не будешь больше записки отъ попа на волю передавать! Въ Тюмень его отправили! Во мнѣ все сжалось. Такъ вотъ гдѣ его задумали казнить. Хохряковъ мнѣ говоритъ: вы что это, Заза Витольдовна, лицомъ какъ простыня сдѣлались? Не накапать ли вамъ капелекъ сердешныхъ? Я постаралась не упасть на полъ. Выпрямилась и говорю: не извольте безпокоиться, со мною все въ порядкѣ.

Потекли дни. Воздухъ вокругъ меня все чернѣлъ и сгущался. Я чувствовала запахъ смерти, но отгоняла его отъ себя, какъ благую муху. Изъ Тюмени вскорости вернулся большой другъ Владыки, Кириллъ Рукавишниковъ. У него братъ Никандръ служилъ лоцманомъ на пароходѣ на рѣкѣ Турѣ. Кириллъ явился ко мнѣ за-полночь. Я сначала испугалась, что кто-то такъ поздно стучитъ, но потомъ узнала его голосъ и открыла ему. Онъ стоитъ на порогѣ грязный, дрожащій. И плачетъ, мужчина плачетъ. Меня обхватилъ крѣпко, прижалъ голову къ моей груди и рыдаетъ. Я его напоила горячимъ чаемъ, а онъ мнѣ разсказывалъ про послѣдніе дни и минуты Владыки.

Все такъ было, Тасенька. Владыку привезли въ Тюмень. Потомъ погрузили его, отца Петра Карелина и трехъ арестованныхъ, тѣхъ, кто деньги отъ Полирушева приносилъ, на пароходъ этотъ. Пароходъ подплылъ къ селу Покровское. Здѣсь на берегъ спустили трапъ и приказали выйти священникамъ. Построили ихъ на берегу, въ виду рѣки, вскинули ружья и всѣхъ разстрѣляли. Лоцманъ Никандръ на палубѣ стоялъ. Кириллъ говоритъ: „Братъ хотѣлъ перекреститься, а голосъ ему былъ: зачѣмъ? Хочешь, чтобы тебя тоже убили вмѣстѣ съ ними? Не показывай Бога имъ, они этого не любятъ!“

И такъ мнѣ Кириллъ говоритъ дальше: „Владыка и отецъ Петръ стоятъ рядомъ. Пароходъ качаетъ. Никандръ говоритъ мнѣ: Кириллъ, ты не вообразишь, какое лицо было у Владыки! Будто онъ въ облакахъ Господа видѣлъ. Я говорю: Никандрушка, да такъ оно и есть, именно видѣлъ, въ тотъ самый мигъ“.

Тася, солнышко, Владыку и отца Петра эти люди спустили въ темный и грязный трюмъ. Безъ ѣды, безъ воды. Какъ человѣкъ можетъ такъ съ человѣкомъ! Со своимъ, русскимъ, роднымъ! Что за діаволъ обрушился на Русь, что мы всѣ такъ люто стали ненавидѣть другъ друга! И убивать, убивать. Безъ молитвы и сожалѣнія.

Пароходъ поплылъ къ Тобольску. Причалили къ маленькой пристани, и тутъ Владыку и отца Петра пересадили съ одного парохода на другой, подъ названіемъ „Ока“. И Никандру тоже приказали перейти: у нихъ лоцмана не было, боялись сѣсть на мель. Кириллъ разсказываетъ дальше такъ: „Братъ мнѣ шепчетъ: у него уже щека щеку ѣстъ, такъ отощалъ, а глаза горятъ, горятъ! Онъ видитъ то, что еще не видимъ мы всѣ! Они перешли по трапу на новый пароходъ. Владыка вдругъ шагнулъ къ Никандру и тихо такъ ему сказалъ: передайте, рабъ крещеный, всему великому міру, чтобы обо мнѣ помолились Богу“.

Вотъ ночь сошла. Свѣтлая, іюньская…

Кириллъ сидитъ передо мной и говорить не можетъ. И я не могу ничѣмъ утѣшить его.

А дальше вотъ что было. Солдаты вывели на палубу Владыку и отца Петра. Владыка и отецъ Петръ переглянулись. Владыка перекрестилъ отца Петра, отецъ Петръ — Владыку. Улыбнулись. Прошептали молитву. Отца Петра повалили на палубу. Притащили два огромныхъ гранитныхъ валуна. Крѣпко-на-крѣпко веревками, густо, въ сто обмотокъ, привязали камни къ ногамъ отца Петра. Подняли, подтащили къ борту и сбросили въ воды Туры. Владыка стоитъ и глядитъ. И улыбается. Большевики закричали ему: что скалишься, церковный песъ?! Сейчасъ смерть твоя придетъ! Ну, помолись, помолись хорошенько! Кровь изъ народа пилъ — теперь рѣчной водички попей!

Кириллъ вдругъ себя за плечи обнялъ и такъ сталъ дрожать, что я подумала — у него крупозное. Шепчу ему: можетъ, вамъ малины раздобыть, меда? Такъ я къ сосѣдямъ сбѣгаю, попрошу. Онъ машетъ рукой: „Зазочка! теперь самое страшное осталось. Но слушай! Ты должна это выслушать“.

Тасенька, а ты должна это прочитать. Читай.

Капитанъ приказалъ остановить машины въ трюмѣ. Пароходъ сталъ посреди Туры на якорь. Всѣ солдаты, толкая передъ собой Владыку, спустились на нижнюю палубу. Кириллъ остался наверху. Онъ все видѣлъ сверху. Владыку привязали къ пароходному колесу. Когда его привязывали, онъ улыбался. А потомъ закричалъ: Господи, прости имъ всѣмъ, ибо не вѣдаютъ, что творятъ! Господи, умираю во имя Твое! Капитанъ съ мостика махнулъ рукой и крикнулъ: лѣвая машина полный впередъ, правая полный впередъ! Колесо завертѣлось. Сначала медленно, потомъ все быстрѣе. Колесо разрѣзало живое тѣло нашего Владыки. Разрѣзало и кромсало его на кусочки, на кровавые живые куски.

Родная моя Тася, когда ты будешь читать это письмо, меня уже не будетъ въ живыхъ. А можетъ, ты никогда мое письмо не прочитаешь, потому что его найдутъ на мнѣ и, скорѣй всего, сожгутъ въ печкѣ. Знай, милая моя, любимая, что я передъ смертью молилась за тебя и за Гришеньку. Богъ сохранитъ тебя. Мы не знаемъ, какая будетъ у насъ въ Россіи жизнь. Можетъ-быть, никакой жизни вообще не будетъ, и все сгинетъ и травой порастетъ. А можетъ, будетъ еще жизнь; и, какъ знать, хорошая и свѣтлая, если мы побѣдимъ силы тьмы. Мы живемъ теперь посрединѣ тьмы и убійства, и многіе сами стали убійцами, чтобы спасти свою жизнь. У меня есть часы. Я пронесла ихъ сюда въ исподнемъ. Я ихъ развинчу ногтемъ на винтики и желѣзочки, все проглочу и умру. Такая смерть гораздо легче смерти Владыки. Если онъ вынесъ муку, то вынесу и я. Зато потомъ я окажусь на небѣ, вмѣстѣ съ нимъ. Я вѣрю въ это. Я такъ вѣрю въ это.

Обнимаю тебя, цѣлую и крещу, родная моя Тасенька. Христосъ съ тобой. И со всѣми нами. Аминь. Твоя Заза. Мы встрѣтимся ТАМЪ».

…Ляминъ тщательно изучилъ письмо. Не зашифровано ли что въ наивныхъ, горькихъ словахъ. Искалъ между строкъ тайное, преступное. «А что шарить-то, человѣкъ самъ себя убилъ, нѣту человѣка, нѣтъ и подозрѣній». Повертѣлъ растрепанные листы въ рукахъ. Видно было, что письмо много читали, лапали. Остался даже отпечатокъ жирнаго, въ салѣ или въ маслѣ, большого пальца.

Михаилъ носкомъ сапога отворилъ печную дверцу и бросилъ письмо въ огонь. Счастливыя эти Заза и Тася. Глядишь, уже и встрѣтились.

##

ИНТЕРЛЮДІЯ

Какая музыка звучитъ! Какая музыка играетъ, когда здѣсь пулеметъ строчитъ, а здѣсь — съ молитвой — умираютъ!

Какая музыка… теперь… постой… минуты улетаютъ… пока открыта въ небо дверь, пока за дверью смерть рыдаетъ.

Какая музыка… молчи… хрипятъ… кричатъ… стрѣляютъ, слышишь… Жгутъ у иконы двѣ свѣчи. И обнялись. И еле дышатъ.

Какая музыка…

…да развѣ жизнь — это музыка? Это все штучки благородныхъ салоновъ, рояли это все барскіе, старыя, желтыя, источенныя жучкомъ, широко развернутыя на пюпитрѣ ноты. А жизнь — вонъ она, за блестящими чистыми стеклами окна, за кружевными занавѣсями: бабы идутъ въ лаптяхъ, мужики — въ грязныхъ сапогахъ, и тащится тощая лошаденка, впряжена въ старую телѣгу, въ телѣгѣ свалены мѣшки, непонятно, съ чѣмъ: съ картошкой, а можетъ, съ подмерзлой свеклой, а можетъ, съ овсяными отрубями; на мѣшкахъ — дѣтишки: глаза голодные, ручки тонюсенькія, какъ плеточки. Плачутъ — какъ щенки скулятъ. И что? А то! Мы въ революцію пошли, чтобы вотъ этотъ, этотъ народъ — одѣть, обуть, накормить! Выучить грамотѣ!

…о если бы такъ. Если бы такъ и было.

Но вѣдь все это было и не совсѣмъ такъ.

Революціонеры готовили революцію ради смуты. Не всѣ, но многіе. Народомъ, его именемъ лишь прикрывались. Имъ важно было ввести народъ въ смуту — растеряннымъ народомъ легче управлять, легче гнать его туда, куда задумано властителями. Самъ Ленинъ удивлялся и восхищался: «Какъ это намъ удалось почти безъ кьови взять Зимній двойецъ! Вѣдь это же пьосто чудо, батенька! Фойменное чудо! Я самъ до сихъ пой не могу опомниться! Ну, у насъ тепей вейховная власть! И ужъ мы ее, будьте добьеньки, не отдадимъ! Ни за какія ковьижки не отдадимъ! Никому!»

Революціонеры готовили революцію ради коммунизма. А что же это такое, коммунизмъ? Утопія? Трагедія? Вампука? Райскій садъ на землѣ? Почему люди за коммунизмъ отдавали жизни? Зачѣмъ клали себя, свои сердца, мясо, кости и души въ фундаментъ новаго міра, что никогда не былъ построенъ? И не будетъ.

Не будетъ?

Для этого надо понять, что такое коммунизмъ.

Коммунизмъ — это когда всѣ равны, всѣ довольны, всѣ счастливы, всѣ грамотны, всѣ работаютъ, всѣ всѣмъ обезпечены, всѣ рождаются, вырастаютъ, живутъ. А потомъ умираютъ.

Нѣтъ преступниковъ. Нѣтъ опасныхъ и гадкихъ болѣзней. Нѣтъ войнъ. Нѣтъ революцій. Нѣтъ тайнъ за душой. Нѣтъ голода. Нѣтъ страданій. Ничего нѣтъ.

А умереть можно и безболѣзненно: кто пожелаетъ, тому дѣлаютъ сонный уколъ.

Но это только въ видѣ исключенія. А такъ всѣ умираютъ сами собой, тоже радостно и счастливо, съ сознаніемъ хорошо выполненнаго на землѣ долга.

Люди всегда идутъ за несбыточной мечтой. Такъ одержимый любовью парень идетъ за дѣвушкой, даже если ее увозятъ за тридевять земель; идетъ, сбивая въ кровь ноги, по дорогамъ своего добровольнаго страданья. Мечта тянетъ крѣпче любого магнита. Мечта выворачиваетъ тебя наизнанку, перелицовываетъ, перекраиваетъ. Изъ вѣрующаго въ Бога ты становишься тѣмъ, кто разбиваетъ молоткомъ иконы и взрываетъ церкви.

Во что же ты вѣруешь? А, въ коммунизмъ. Понятно.

Гдѣ же Богъ въ тебѣ? Неужели Онъ тебя оставилъ?

Ты шепчешь тихо: коммунизмъ, это будущее земли. И никуда вы всѣ отъ него не уйдете. Никуда.

…мы забываемъ о томъ, что всѣ они — и Ленинъ, и Троцкій, и Свердловъ, и Дзержинскій, и иже съ ними, цѣдили сквозь зубы, когда бѣлые наступали на фронтахъ и громили красныхъ: если насъ разобьютъ въ пухъ и прахъ, — мы уйдемъ, да, уйдемъ, но мы уйдемъ такъ, что міръ содрогнется; вмѣсто этой страны оставимъ гнусное, чортово пепелище. Пустыню. Мертвое поле. И ничѣмъ его не засѣешь долгіе годы. Вѣка. Нашъ ужасъ запомнятъ навѣки. Мы убьемъ эту страну. Мы выкосимъ ея людей.

Мы будемъ уходить по колѣно въ крови, уплывать отсюда — по морямъ крови.

Смерть. Смерть. Вотъ она, встаетъ въ полный ростъ.

Откуда? Изъ могилъ вождей?

Памятники имъ презрительно снесли, сдернули съ помпезныхъ пьедесталовъ. Отдали въ переплавку. Изъ безсмертной бронзы отлили иные монументы.

А могилы ихъ живы. Онѣ шевелятся. Шевелится надъ ними земля.

…и надъ гробницами царей кровавымъ потомъ покрывается мраморъ, и течетъ горячими слезами, какъ церковный воскъ, позолота, и жестокіе, сумасшедшіе ученые нагло вскрываютъ склепы, и вертятъ въ рукахъ черепа, и измѣряютъ линейкой кости, и сомнѣваются, и вѣрятъ. Я все думаю: въ чемъ они сомнѣваются и чему вѣрятъ?

Погибли цари; но вѣдь погибъ, смертью храбрыхъ полегъ и народъ.

Царей и народъ смерть сравняла. Уравняла.

Тамъ, за могилой, они насъ видятъ, нынѣшнихъ, а мы, нынѣшніе, о нихъ молимся одинаково: что о разстрѣлянныхъ мужикахъ, что о царскихъ дочеряхъ. Я вотъ молюсь за прадѣда моего Павла, убитаго въ лагерѣ при попыткѣ къ бѣгству; и я молюсь за цесаревича Алексѣя, застрѣленнаго съ отцомъ, матерью, сестрами и слугами тамъ, въ затхломъ подвалѣ, обклеенномъ полосатыми обоями; и они оба, мужикъ Павелъ и цесаревичъ Алексѣй, вѣрю, слышатъ меня, и ихъ утѣшаетъ жалкая, тихая молитва моя. Они родня моя, и я родня имъ. Мы вмѣстѣ, и мы едины.

Это чувство трудно понять тому, въ комъ течетъ иная кровь и дышитъ иная душа.

…Смерть не щадитъ никого, и безтолковое дѣло — просить ее обождать за дверью. Есть такая старинная шотландская пѣсенка, ее очень любилъ Бетховенъ: миледи Смерть, мы просимъ васъ за дверью подождать! Намъ Дженни будетъ пѣть сейчасъ, и Бетси — танцовать!

Мы всѣ споримъ, ссоримся, суетимся, — и мысль о смерти отталкиваемъ отъ себя, она намъ не нужна, она совершенно лишняя въ нашихъ веселыхъ и горячихъ рабочихъ будняхъ; она произойдетъ съ кѣмъ-то другимъ, но только не со мной! Не со мной!

…другіе революціонеры, нынѣшніе, готовятъ другую смуту. Власть никогда не радуетъ подданныхъ. Власть всегда надо порушить, свергнуть, уничтожить — затѣмъ, чтобы на ея мѣстѣ водрузить другую власть и торжественно объявить: вотъ, теперь это будетъ самая лучшая власть въ мірѣ!

А люди-то — одни и тѣ же. Люди-то не мѣняются.

Человѣкъ слабъ, и человѣкъ грѣшенъ, и человѣкъ любитъ сладкое, и человѣкъ любитъ причинять боль и наблюдать смерть. Эта болѣзнь течетъ въ крови человѣка.

И проходитъ совсѣмъ немного времени, и люди убѣждаются, что новая власть нисколько не лучше, а можетъ, во много разъ хуже прежней; что народъ страдаетъ не меньше, а еще больше; что обманъ, подлогъ, жестокость, издѣвательство, насмѣшка, истязаніе, гибель никуда не исчезаютъ, а все такіе же остаются; и люди ропщутъ, люди копятъ огненный гнѣвъ, и опять изливаютъ его на власть — вѣдь это только она, власть, во всемъ виновата!

А не вы ли, родные, за нее, за власть эту, сражались?

Не вы ли жизни свои клали, чтобы — эта власть воцарилась?

Красная власть! Равенство и братство!

…то, что всѣ неравны и никогда равны не будутъ, поняли уже давно. Но соблазнъ вновь и вновь таится въ этомъ красномъ лозунгѣ: свобода, равенство, братство. Гдѣ свобода, покажите!

Гдѣ она! И — какая она!

Какого цвѣта; какого ранга; какого закона!

Революція — не свобода. И любое государство — не свобода. И нѣтъ свободы и быть не можетъ; какъ не можетъ быть вѣчной жизни, земного безсмертія.

Это не значитъ, что несвободна душа.

И это не значитъ, что нѣтъ безсмертія небеснаго.

Сыграй мнѣ это все по барскимъ, усадебнымъ нотамъ! Простучи по клавишамъ этотъ нѣжный, душистый мотивъ! Пусть за душу беретъ. Зажги свѣчи въ мѣдныхъ шандалахъ! Зима за окномъ. Волчій морозъ. Крупныя, цвѣтныя, колючія звѣзды. Хочешь поплакать надъ старой, надъ мертвой Россіей?! Плачь, пожалуй! Какая музыка поетъ! Какая музыка… пылаетъ… когда подъ знаменемъ народъ… идетъ въ атаку… умираетъ…

##

Мебель стояла твердо на своихъ дубовыхъ ногахъ: прочная, на вѣка. Все было вродѣ бы на вѣка; и вдругъ шкапы снялись съ мѣстъ и поплыли вдоль стѣнъ, рояли накренились, какъ черныя лодки, столы скакали чудовищными деревянными конями. И птицами съ хрустальными хвостами летѣли люстры, опаляя голыя головы.

Все стало зыбко, ненадежно. Полетно, призрачно, сонно. Никто не могъ бы достовѣрно сказать: сонъ нынче или явь.

— Во снѣ такое не приснится, что творится съ Россіей.

— А можетъ, сейчасъ проснемся?

Татьяна часто сидѣла на широкомъ подоконникѣ. Смотрѣла на улицу. Въ окно виденъ страшный островерхій заборъ, зубья досокъ вгрызаются въ вѣтеръ и облака. За заборомъ — дымы. Трубы, дымы, гарь, голоса. Люди спѣшатъ: съ работы, на работу. А вотъ они никуда не спѣшатъ. Имъ некуда спѣшить.

— Ямщикъ, не гони лошадей! Мнѣ некуда больше спѣши-и-и-ить!

— Тата, слѣзь съ окна! Тебя — подстрѣлятъ! Какъ воробья!

— Какъ утку, ты хочешь сказать.

Подмигивала младшенькой, но съ подоконника слѣзала и подходила къ шкапу. Коричневымъ рядомъ, какъ соты въ ульѣ, стояли книги. Татьяна открывала створку и нѣжно, чуть прикасаясь, гладила корешки.

— Читай, любопытствуй!

— Это чужое.

Всѣ вещи слуги инженера Ипатьева, когда тотъ отъѣзжалъ, снесли въ кладовую; кладовая размѣщалась въ полуподвалѣ, и ключъ отъ нея носилъ съ собой комендантъ Юровскій.

— Мама, а грустно, навѣрное, инженеру было отсюда уѣзжать. Изъ родного дома.

— А онъ развѣ тутъ родился?

— Господи, Стася, всегда прощаться грустно. Что ты плачешь?

— Какъ изъ Царскаго Села уѣзжали, вспомнила.

Мать подходила къ дочери и притискивала ея голову къ своей груди: вмѣсто носового платка — материнскій кружевной воротникъ, сырое теплое тѣсто родной плоти.

— А когда мы отсюда уѣдемъ?

Старуха больно сжимала клещами крѣпкихъ пальцевъ дочкино плечо. Молчала.

— Значитъ, не уѣдемъ.

Морщины текли, какъ слезы.

— Нѣтъ, уѣдемъ, уѣдемъ! Мама, не надо!

Царь уже бѣжалъ съ мензуркой, и капли пустырника въ ней.

… — Леличка, а ты знаешь, въ кладовой стопкой лежатъ иконы?

Ольга медленно оборачивалась къ Анастасіи.

— Анастази, ну и что изъ этого? Это чужія иконы.

— Но почему ихъ сняли? Ихъ надо повѣсить. Вернуть на мѣста. Онѣ же святыя!

Ольга обхватывала себя за плечи, будто мерзла. Въ жару — обматывалась черной ажурной шалью. Подъ тощій задъ, когда играла на роялѣ, подкладывала подушечку. На подушкѣ вышитъ вензель: «ОР».

— Это не нашего ума дѣло.

— Ой, ну можно я хоть одну повѣшу?

— Когда ты успѣла ихъ разглядѣть?

— Я вмѣстѣ… съ Прасковьей…

— А, у нея ключъ?

— Комендантъ ей далъ. Чтобы Прасковья оттуда — еще одинъ самоваръ взяла.

— Она брала самоваръ, а ты копалась въ иконахъ?

— Я не копалась. Я — сверху увидала! Одну. Божію Матерь Утоли моя печали!

Вещи, вещи. Онѣ мотались и качались маятниками. Онѣ мерцали и гасли. Уходили въ туманъ. Всѣ вещи убьютъ и сожгутъ. Домъ разломаютъ и на кирпичи растащатъ. И потомъ изъ этихъ битыхъ кирпичей гдѣ-нибудь, кому-нибудь сложатъ печь въ банѣ.

Вещи человѣческія, такія привычныя. Стулья, подушки, кастрюли. Бумаги и книги. Подумай, Марія, этого всего черезъ какихъ-то пятьдесятъ лѣтъ не будетъ. Залѣзь въ будущее и погляди: что увидишь? Ничего. Ни печныхъ этихъ изразцовъ, ни полосатыхъ обоевъ, ни стула съ обивкой въ мелкій цвѣточекъ. Ни чернильницы на столѣ, ни ручки съ вѣчнымъ перомъ. Вѣчное? Какое вѣчное? Гдѣ здѣсь вѣчность?

— Машка, насъ охраняютъ, будто мы вещи.

— Брось. Перекрестись и помолись. Это наважденіе. Бѣсы.

— Мы вещи! Вещи!

— Настя, ну я тебя прошу.

— Проси не проси! Все равно вещи!

«Вещи, все равно», — Маріины губы безъ мысли, безъ чувства повторяли слова сестры. Повторъ, музыкальная реприза. Еще разъ. Какъ говоритъ мама по-нѣмецки: noch einmal.

— Нохъ айнмаль!

— Машка, ты что?!

— Форвэртсъ!

— Ты что, на плацу въ Гатчинѣ?!

Марія по-военному повернулась, подняла ногу, не сгибая ее въ колѣнѣ, и стала маршировать по гостиной. На столѣ звякнула чернильница: Марія тяжело наступила на скошенную половицу.

— Машка! А когда мы уѣдемъ отсюда — инженеру вернутъ особнякъ?

Марія встала: ать, два.

— Нѣтъ. Народъ тутъ самъ поселится.

— Народъ? Какой народъ?

Волосы текли съ затылка на плечи Маріи густымъ тяжелымъ медомъ.

— Разный. Солдаты, торговки съ рынка… можетъ, рабочіе. Здѣсь же много заводовъ и фабрикъ.

— Рабочіе, — Анастасія накручивала прядь на палецъ. — Но вѣдь рабочіе живутъ въ своихъ домахъ! Имъ есть гдѣ жить!

— Они живутъ въ баракахъ.

— Что такое баракъ?

— Это такой… большой сарай. Грязный. Тамъ клопы и вши.

Анастасія сдѣлала видъ, что ее рветъ.

— Фу. Откуда ты все это знаешь? Ты тамъ была? Въ баракахъ?

— Да.

— Не ври!

— Я ѣздила съ подарками въ рабочіе бараки, когда мы были въ Костромѣ. Вмѣстѣ съ тетей Эллой.

— Это когда мы были въ Костромѣ?

— Въ тринадцатомъ году. На празднество юбилея династіи.

Анастасія смотрѣла прямо, жестко, и тяжело дышала, будто бѣжала. Пріоткрыла ротъ.

— И какъ тамъ? Въ этихъ баракахъ? Страшно?

— Страшно. Какъ тамъ люди живутъ? Я не понимаю. Тамъ такія большія комнаты, и въ каждой комнатѣ по многу человѣкъ. Иные спятъ на полу, и даже безъ матрацевъ, на тряпкахъ. На своей одеждѣ. Есть комнаты получше. Тамъ женщины съ дѣтьми. Дѣти орутъ, запахи… — Марія повела плечомъ, склонила голову къ плечу, смотрѣла косо и снизу, какъ птица. — Дѣти тощіе. Страшно худые. Намъ одного развернули, вынули изъ пеленокъ. Пеленки — ветошь. У насъ такими тряпками на кухнѣ столы вытираютъ. Матери плачутъ: намъ дѣтей нечѣмъ кормить, у насъ молока нѣтъ, пришлите хоть молока, каши! Хлѣба пришлите! Стася, я стояла и смотрѣла, и мнѣ стало плохо. Просто плохо. Но я крѣпилась.

Сестра опустила глаза. Мяла въ пальцахъ край фартука.

— Зачѣмъ тогда… поѣхала?

— Тетя Элла сказала: повеземъ подарки…

— А какіе… подарки? Бусы? Игрушки?

Ротъ Маріи дрогнулъ и сжался. Такъ сжимаются створки перловицы, когда ее изловятъ въ рѣкѣ.

— Что ты. Какія бусы. Хлѣбъ… буханки… Крупа, пакеты, коробки… Рисъ… гречка… горохъ… Мясо, консервы… Лѣкарства, мѣшки съ лѣкарствами… и надписи, гдѣ какое… Дѣтскія одѣяльца… одежды ворохъ…

«Гороховыя бусы», — неслышно прошептали, сами, ея губы.

Марія покосилась на спину Лямина. Онъ сидѣлъ спиной къ дѣвочкамъ, около изразцовой печи, близъ рояля. За поднятымъ чернымъ Люциферовымъ крыломъ рояльной крышки его почти не было видно.

— А иконы? Вы имъ привезли иконы?

— Нѣтъ, — съ трудомъ сказала Марія.

Она смотрѣла на Лямина, видѣла изъ-за рояля его голову, и ей казалось — его уши шевелятся.

— А почему нѣтъ?

Марія вытянулась и поднялась на цыпочки. Глядѣлась въ рояльную крышку, въ черное деревянное зеркало. На самомъ дѣлѣ она пыталась разсмотрѣть лицо Михаила. Онъ не поворачивалъ головы. Такъ тупо и глядѣлъ въ стѣну, на печь, на павлинью радугу изразцовъ.

— Не знаю.

##

…Кладовая была вся обложена цементомъ. Тамъ всегда стоялъ холодъ, покрѣпче, чѣмъ въ погребѣ. Пашка иной разъ ставила тамъ корзину съ яйцами и крынки съ молокомъ. А однажды подвѣсила къ крюку тушку копченаго поросенка. Поросенка закупили не на деньги, выдаваемыя царямъ: у кровопійцъ свое довольствіе, у солдатъ — свое. Деньги на поросятину выдалъ Голощекинъ изъ своего кармана. Погрозилъ Пашкѣ: выбери самаго крупненькаго, да если отрѣжешь кусокъ себѣ и заховаешь — я тебя самъ закопчу!

Когда спрятавшійся на чердакѣ дома у Исети бѣлогвардейскій прапорщикъ подранилъ Жорку Исупова, и Жорка добрыхъ десять дней метался въ жару, качалъ на подушкѣ красную, какъ спѣлая морковь, пылающую голову, Ваня Логиновъ догадался на время положить Жорку въ кладовую, въ прохладу. Жорка дышалъ тяжело и глубоко. Пахло блаженной сыростью и копченой поросятиной. Наутро Жоркѣ полегчало. Его отнесли въ столовую и положили на диванъ, гдѣ спала дѣвица Демидова, а дѣвицѣ составили вмѣстѣ четыре жесткихъ стула: здѣсь спи! Демидова, со скорбнымъ личикомъ, присѣдала. Книксены ее дѣлать научила Анета Вырубова.

А теперь Ляминъ, войдя въ кладовую, стоялъ одинъ посреди этого, пыльнаго и кѣмъ-то любимаго, то сложеннаго въ аккуратныя пирамиды, то сваленнаго въ кучи, уже переворошеннаго чужими руками чужого добра. Онъ, любопытствуя, смотрѣлъ, какъ человѣческая жизнь неуклонно обращается въ хламъ.

«Какимъ-то вещамъ повезетъ, онѣ останутся среди людей надолго. Какія-то — сожгутъ къ едренѣ матери. Что такое вещь? Ее сработалъ человѣкъ. А человѣка — кто сработалъ? Богъ? Не вѣрю я уже въ эти сказки. Откажутся люди отъ Бога. Не нуженъ Онъ будетъ имъ. И теперь уже — не нуженъ».

Морозъ подралъ по спинѣ, будто вмѣсто кожи на хребтѣ и лопаткахъ у него была натянута диванная обивка, и ее царапали кошки.

«Что я болтаю! Боже, прости!»

«Что ты дрейфишь. Тебя никто не слышитъ. Здѣсь, въ этой кладовой. Какъ подъ крышкой гроба».

И дома вдругъ представились ему гробами; они медленно возставали изъ земли, раздвигали деревянными квадратными головами влажную землю, слежалое пшено песка, и вставали вертикально, и шли, безного, безруко, по улицамъ, и короткимъ и длиннымъ. Короткая или длинная жизнь, и человѣкъ погребаетъ себя при жизни въ домахъ.

«А раньше что, жилъ на волѣ, какъ волкъ? Да, и воленъ былъ, и дикъ, и счастливъ».

«Какое счастливъ. Мерзъ, въ холодѣ, въ голодѣ, брюхо подведетъ, вылъ на луну. Убивалъ сородичей и ѣлъ, чтобы выжить».

«Сородичей. А сейчасъ мы кого убиваемъ? Развѣ не сородичей? Такъ гдѣ же этотъ чортовъ Богъ? Въ какой норѣ прячется? Всѣ орутъ въ уши: будешь, будешь держать отвѣтъ за то, что содѣялъ! и Богъ — накажетъ! Насъ-то Онъ сто разъ уже наказалъ. Тыщу. А вотъ Онъ — если есть! — передъ кѣмъ отвѣтъ держитъ? Передъ Самимъ Собой?»

Взялъ икону, лежащую на самомъ верху начинающейся у половицъ горки изъ иконъ и старинныхъ церковныхъ книгъ. Всмотрѣлся. Ну и дѣла! Божья Матерь, и опять безъ Младенца. Охъ, чортъ. Ребенка-то онъ и не примѣтилъ. Женщина подняла руки, а Ребенокъ нарисованъ у Нея на животѣ. Въ странномъ кругѣ. Ляминъ обвелъ кругъ пальцемъ. Ребенокъ глядѣлъ ему прямо въ глаза.

«Чортъ, у этого Бога всегда такой взглядъ, душу вынимаетъ. Да нѣтъ, просто богомазъ искусный! Умѣетъ нарисовать печаль».

Палецъ обвелъ и глаза, и брови скорбнаго Мальчика.

Лямину почудилось: Онъ похожъ на больного царенка.

Онъ хотѣлъ осторожно и беззвучно положить икону Божіей Матери Знаменіе поверхъ стопки, но за его спиной комарино пискнула дверь, и онъ безсознательно швырнулъ икону прочь отъ себя, даже брезгливо.

За нимъ молчали, но онъ уже прекрасно зналъ, кто это. Все въ немъ захолонуло.

— Зачѣмъ ты тутъ?

Пашка сдѣлала шуршащій шагъ. Будто что-то секретное прошептала сминаемая бумага.

— А тебѣ-то что?

— Мнѣ? Мнѣ всегда до тебя… что.

Говорилъ, но не оборачивался. «Ну, подвали поближе. Ну, еще ближе. Ну».

Но шаги больше не шуршали. Оборвались.

Ляминъ погладилъ книжку, какъ кошку. Отъ корешковъ книгъ пахло мышами и ладаномъ. Онъ выпросталъ книгу изъ развала, какъ березовое полѣшко изъ кривой-косой полѣнницы, книги посыпались ну точно какъ дрова. Онъ сердито разсмѣялся надъ самимъ собой. Книгу развернулъ. Страницы пахли сладкимъ воскомъ и отчего-то мыломъ. «Книги можно нюхать, а не читать. И все черезъ запахи узнаешь. И читать не надо».

Вслухъ, съ трудомъ, останавливаясь послѣ каждаго слова, онъ не прочиталъ — проковылялъ по буквамъ, какъ охотникъ за звѣремъ — по наметеннымъ сугробамъ:

— Не пріидетъ… къ тебѣ… зло… и рана… не… прибли-жи-цца тѣлеси… твоему. Яко Ан-геломъ… Своимъ… за-по-вѣсть… о тебѣ… сохранити тя… во всѣхъ… путѣхъ твоихъ.

— Путѣхъ твоихъ, — эхомъ, жестко, отозвалось отъ двери.

— Пашка. Ну что ты какая?

Не поворачивался. Терпѣлъ.

Что-то плохое чувствовалъ: отъ Пашки, стоявшей за его спиной, исходило непонятное, тихо страшащее его излученіе печали и злобы.

«Довлѣетъ дневи злоба его…» — вспомнилось ему невпопадъ, ни къ чему. Пашка дышала, и онъ слышалъ этотъ хрипящій легочный ритмъ, и подлаживался къ нему, и дышалъ уже въ этомъ ритмѣ. Будто они на лыжахъ шли въ тайгѣ, съ ружьями за спиной, охотиться на росомаху. Или на рысь.

И за ними бѣжалъ широкій темносиній лыжный слѣдъ, вдавленный въ солнечный, ярко-голубой снѣгъ. Гдѣ и когда это было? Во снѣ или по правдѣ?

— Пашка, а мы съ тобой…

Онъ хотѣлъ спросить: «охотились когда-нибудь», — но она быстро и жестоко перебила его. Какъ торговка въ бакалеѣ, за прилавкомъ, среди чаевъ и кофіевъ.

— Прячешься.

Она сказала это слишкомъ властно. Онъ этого не смогъ уже вынести.

Развернулся, какъ моторъ, и чуть не загудѣлъ — руганью, выдохомъ, воемъ. Шагнулъ къ ней черезъ навалы книгъ, старыхъ багетовъ, дырявыхъ самоваровъ, ушастыхъ кастрюль, мѣдныхъ тазовъ и чайниковъ. Все это стало рушиться, падать со звономъ, почти церковнымъ, съ заводскимъ, будто въ горячемъ цѣхѣ, грохотомъ и стрекотомъ. Ляминъ старался схватить ее и заткнуть ей ротъ своими губами — а можетъ, что другое съ ней сдѣлать, еще не зналъ, — но наткнулся грудью, ребрами на эти пугающіе твердые лучи, истекающіе изъ Пашкиной, застегнутой на всѣ мѣдныя пуговицы аккуратной гимнастерки, высокой и крѣпкой груди. И застылъ. Глупо, унизительно.

Оба молчали. Въ тишинѣ сверху кучи-малы свалилась послѣдняя кастрюля: маленькая, съ очень длинной ручкой. Что въ ней варили? Яйца?

— Сука. Что ты дѣлаешь!

Онъ не понималъ, почему все такъ.

Пашка еще немного постояла такой — жесткой, слишкомъ горячей даже на разстояніи. Этотъ ея жаръ жегъ его изнутри. Онъ самъ себѣ показался червемъ, изъ котораго хохочущіе дѣти вынимаютъ кишки.

Онъ протянулъ руку, и сквозь плотный воздухъ боли и ненависти, ревности, ужаса, прожитыхъ убійствъ, порохового дыма, Богъ знаетъ чего ему удалось все-таки вцѣпиться въ ея руку, висящую вдоль ея потѣшныхъ галифэ.

— Пашка! — крикнулъ онъ живымъ, но уже насмерть раненымъ шопотомъ. — Пашка, да ты что?! Какая муха тебя…?! Ты чо, умирать собралась?! Или… меня убить?!

И тогда она разинула ротъ.

У нея во рту блестѣли ея ровные, ненаглядные зубы. Она подстриглась, и волосы опять непослушно вились и клали новыя кольца на высокую, обвѣтренную и сильно загорѣлую шею. «Она похожа на рысь! Скулы, уши…»

— Зачѣмъ мнѣ тебя убивать, Миша. — Она не вырывала руку изъ его потнаго сумасшедшаго кулака. — Мы тутъ одни.

— Наединѣ и убиваютъ, — плохо пошутилъ онъ. Голосъ самъ куда-то уходилъ.

— Ну что ты такой? — Теперь она упрекала его. — Я давно тебѣ хотѣла…

Это она уже держала его руку. Пожимала ее. Смотрѣла себѣ подъ ноги. Около ея ноги валялась эта самая иконка, что онъ разсматривалъ минуты назадъ. Мать, и Ребенокъ въ кругѣ, въ выпукломъ шарѣ живота.

— Не тяни!

Онъ вмигъ, даже безъ ея словъ, догадался, что она скажетъ.

Пашка шагнула и наступила ногой въ сапогѣ на иконку. Богоматерь лежала ликомъ вверхъ, и Пашкинъ сапогъ пришелся на Ея животъ. На этотъ красивый, небесный, лунный шаръ.

Доска треснула подъ подошвой. Сапогъ крѣпче вдавилъ икону въ цементный полъ.

— Ребенка жду, Мишка.

«Говори, говори, ты быстро долженъ что-то отвѣчать. Говорить! Не молчать».

— Ну и… кто отецъ-то?

Лизнулъ сначала верхнюю губу, потомъ нижнюю. Глазъ не отводилъ.

Раздавленная сапогомъ Богородица кротко смотрѣла на нихъ обоихъ снизу вверхъ. И не могла досягнуть до нихъ глазами. Слишкомъ высоко, недосягаемо стояли и молчали они.

Пашка сжала его пальцы до хруста, какъ мужикъ. И — оттолкнула его руку.

Теперь они были разъединены. Ни нити, ни паутины.

— Тебѣ сказать?

— Ну.

— Не понукай, не запрягъ!

— Я самъ знаю.

Онъ несъ невѣсть что. Не слышалъ своего голоса.

Смотрѣлъ на ея сапогъ, твердо стоящій на иконѣ.

— Что ты знаешь?! Ну, что?!

«И правда, можетъ, она не объ томъ».

Спокойно попытался выдохнуть, усмирить себя, усмирить ее. Какъ бѣшеную лошадь.

«Да вѣдь такъ было всегда. Я всегда ее усмирялъ. Всегда — воевалъ съ ней. Есть конецъ этой войнѣ?»

Пашка сѣла на корточки. Будто хотѣла покурить. Будто бы за ней не цементная стѣна кладовой тускло, похоронно свѣтилась, а высился заборъ — около него всегда курили на корточкахъ охранники. А потомъ сапогами окурки втаптывали въ землю.

— Уймись. Прошу. Услышатъ.

Но она уже кричала вголосъ.

— Ты! Дрянь! Всезнайка! Истязатель! Песъ!

Забила себѣ ротъ ладонью, кулакомъ, будто пыталась съѣсть, отгрызть, какъ собака, себѣ руку.

И — тихо, скучно и буднично выковыряла изо рта, будто щепкой — застрявшія въ зубахъ волокна варенаго мяса, будто и не вопила на весь Домъ мигъ назадъ:

— Ты.

Опять ихъ обволокло жгучей горчицей мучительное молчаніе.

Она поднялась съ корточекъ. Все еще стояла сапогомъ на иконѣ. Икона хрустѣла подъ сапогомъ, раскалывалась, расщеплялась, и Михаилъ потрясенно слѣдилъ, какъ отломки разлетались въ разныя стороны изъ-подъ тяжелой подошвы. И летѣли въ темномъ воздухѣ, святыя птицы, деревянные голуби.

«Я спятилъ. Я схожу съ ума! Что это?»

Безполезно было сейчасъ думать, жмуриться, трясти головой, останавливать небыль.

Надо стоять, безропотно глядѣть, терпѣть.

А можетъ, надо просто помолиться?

— Богородице Дево… радуйся…

Пашка сама обняла его. И вмѣсто Пашки была Богородица, Ея свѣтлое чистое, безъ единаго пятнышка, лицо, а расколотое летящее дерево уже горѣло въ огнѣ неба, въ его цементной угрюмой, безбрежной печи. И Богородица накладывала Свой ликъ на ужаснувшееся лицо Лямина, покосившееся, какъ фасадъ стараго, на сломъ, дома: доски поѣхали, косяки подломились, какъ колѣни, домъ тоже хочетъ помолиться и не можетъ, онъ умираетъ.

И некому его хоронить.

…Онъ не хотѣлъ вспоминать, что тамъ съ ними было потомъ. Гналъ отъ себя эти минуты, а онѣ, какъ назло, приходили снова и снова. Не хотѣлъ опять окунаться въ это болото: какъ Пашка плакала и цѣловала его, а потомъ крѣпко, больно и нещадно била по щекамъ; как онъ хваталъ ея руки и выворачивалъ ихъ, и что-то, какъ та несчастная икона подъ сапогомъ, хрустнуло у нея въ запястьѣ, и она безобразно кричала, какъ большая рыба, распяливая ротъ. Какъ они, схватившись, бороли другъ друга, и онъ повалилъ ее на весь этотъ вспученный, вздувшійся скарбъ, и что-то острое впилось ей въ спину, она охнула, а онъ нарочно тяжело, жестоко навалился всѣмъ тѣломъ ей на животъ, еще не подошедшій мягкой теплой опарой, еще плоскій, какъ всегда. Какъ онъ внезапно сталъ бить ее по грудямъ, по этому гиблому плоскому животу, словно забывъ, не осознавъ до конца, что тамъ, внутри, подъ кожей, обтянутой льномъ и бязью, уже живетъ кто-то непонятный, иной. Какъ она подгибала колѣни къ животу, напрасно пытаясь защититься ногами, и вдругъ съ неженской, мрачной силой оттолкнула его, толкнула въ грудь ступнями, грязными сапогами. И тогда онъ превратился въ расколотую икону, одна его половина смѣялась и сквернословила, а другая жалко, нѣжно плакала; одна половина его, Лямина, быстро и трусливо полетѣла въ сторону и вбокъ, будто уползала съ мѣста преступленія, чтобы никто не увидѣлъ, не уличилъ, а вторая скользнула въ грязныя, выпачканныя въ пыли руки Пашки, угнѣздилась тамъ, и она качала эту деревяшку, какъ если бы это былъ живой ребенокъ. Ты уже родился, хотѣлъ спросить Ляминъ, какъ, развѣ ты уже тутъ?.. А живое полѣно молчало. Только прижималось къ Пашкиной высокой, полной сладкаго молока груди.

И вдругъ Пашка отшвырнула отъ себя деревяннаго младенца, и въ головѣ у Лямина закружилось: это онъ стремглавъ летѣлъ сквозь черныя кучевыя небеса, сквозь страшную грозу, вокругъ громыхало, сверкало и билось, его били огненные кулаки, по щекамъ, по головѣ, по лицу. Онъ отворачивалъ лицо, но кулаки все били, и подъ глазами вспухало, и лобъ былъ весь въ крови, и онъ понималъ: его убиваютъ. А потомъ его зачѣмъ-то проткнули штыкомъ. И полетѣли перья. Вверху загрохотало, и онъ очень удивился: зачѣмъ же стрѣлять въ мертваго, вѣдь я уже умеръ?

…Онъ плакалъ во снѣ. Слезы затекали ему подъ щеку. Онъ лежалъ въ кладовой посреди убитыхъ вещей, а на немъ лежали упавшія книги. Изъ перевернутой кастрюли разсыпались старыя сухія ягоды рябины. Изъ такихъ дѣвки въ Буянѣ низали бусы. Сильно пахло лукомъ. За его затылкомъ валялась связка сухого рѣпчатаго лука, луковицы горѣли въ полутьмѣ рыжими, золотыми лисьими огнями. Ляминъ пошевелился. Всталъ, отряхнулся. Выпросталъ гимнастерку изъ-подъ ремня и ея краемъ вытеръ мокрое лицо.

Вышелъ во дворъ. Вечерѣло. Нѣтъ, я не пьянъ, я не пилъ, сказалъ онъ себѣ. Долго курилъ у забора. Затушилъ самокрутку о ладонь. Нарочно хотѣлъ руку ожечь. Ничего не почувствовалъ.

«Если встрѣчу — спрошу. Никакъ мнѣ все причудилось?»

…Онъ увидѣлъ Пашку, когда солдаты сѣли вечерять за столомъ во дворѣ. Пашка громыхнула объ столъ огромной сковородой съ жареной картошкой. Мускулы вздулись выше локтей у нея подъ рукавами гимнастерки, когда она водружала тяжеленную сковороду на узорную чугунную подставку. Охранники ѣли безо всякихъ тарелокъ, да не вилками никакими, а ложками; скребли по сковородкѣ, отдирая прижарки. Сковорода быстро пустѣла.

— Пашкѣ, Пашкѣ оставьте!

— Охъ, спаси Богъ, повариха. Уважила.

— Да, картовь што надо.

Пашка холодно посмотрѣла на жалкую горстку картошки, прижавшуюся къ краю сковородки, какъ нищенка — къ церковной стѣнѣ. Усмѣхнулась. Подтерла ржаной коркой масло, ложкой быстро загребла картошку и отправила въ ротъ.

— Вотъ и весь мой ужинъ. Отдай врагу, — прошептала.

Захохотала тихо. Солдаты смотрѣли на веснушки, ползающія по загорѣлому, покраснѣвшему бабьему лицу, на выцвѣтшія подъ солнцемъ пряди — она то-и-дѣло заправляла ихъ за уши, мѣшали онѣ ей.

— Хороша Глаша… да… не наша…

— А чья? — беззастѣнчиво, по-дѣтски спросилъ Антонъ Бабичъ. Обшлагомъ начищалъ голенище.

Ваня Логиновъ смущенно, осторожничая, глянулъ на Лямина. Ляминъ вытиралъ отъ масла ротъ. Бабичъ прослѣдилъ за взглядомъ Логинова. Логиновъ подмигнулъ Антону.

— Такія дѣлишки… У нихъ все ужъ давно утяпано…

Пашка встала и держала сковороду за деревянную длинную и толстую ручку, хотѣла уже въ кухню нести, когда Ляминъ, возя по пыли сапогами, подошелъ къ ней.

Онъ видѣлъ, какъ ея пальцы сильнѣе впились въ деревяшку. Посинѣли.

Хотѣлъ взять ее за плечо. Не взялъ.

Не смогъ убить разстояніе.

— Паша, мы съ тобой сегодня въ кладовой… видались?

Молчала.

— Пашъ, это… Мы не подрались съ тобой?

Молчала. Потомъ чуть наклонила къ себѣ сковороду и глядѣлась въ масленое дно, какъ въ громадное черное зеркало.

— Да что молчишь? Я тебѣ… больно не сдѣлалъ?

Вертѣла сковородой туда, сюда, будто карасей на ней жарила.

— Паша. Брось циркъ. — Положилъ пальцы на ея пальцы, вынулъ сковороду изъ ея руки, поставилъ на столъ. Ему было все равно, услышитъ его кто, не услышитъ. — Ты мнѣ — о ребенкѣ говорила?

И вотъ тогда она повернула къ нему все свое широкое, солнцемъ опаленное, веснушчатое, красное, краснѣе флага, обвѣтренное, грубое лицо. Да, грубое, а ему оно всегда казалось нѣжнымъ. Раскрылись грубыя губы, и грубыя легкія вытолкнули изъ себя прочь:

— Уйди.

##

— Сашка, ты, главное, пей. Отличный самогонъ. Я такого никогда не пивалъ.

— Я пью, ты не гоношись.

Люкинъ взялъ бутыль и отхлебнулъ изъ горла. Глотокъ вышелъ громкій, захлебный. Ляминъ ажъ отшатнулся.

«Ишь жадный какой. Такъ и все выхлебаетъ».

Смутно подумалось о большой прозрачной четверти, что стояла въ коридорѣ за сундукомъ. Четверть страннаго стекла, не голубого, не зеленаго, а будто въ стекло, когда выдували бутыль, подмѣшали опалъ или перламутровую крошку: туманная и переливалась радугой.

И внутри — радуга. Радость, счастье. Вотъ дано же это счастье мужику — выпивка. Въ любомъ горѣ про горе забудешь. А можетъ, его и избудешь. Пьянымъ, говорятъ, море по колѣно.

«Море. Море крови».

— И вотъ, значитца, Мишка, потащили мы эти дурные чемоданищи на пристань. Я два тащу. Думаю: и зачѣмъ, ну зачѣмъ людямъ стольки барахла? И съ собой возить. За собой энтотъ возъ тянуть. Ну правильно, сами не тянутъ, тянутъ другіе! На энтомъ, братъ, вся ихняя радость и построена. Лакеи за креслами стоятъ: што вамъ подать такого-энтакаго? Горничныя съ подносами бѣгутъ, спотыкаюцца: не изволите ли блян… тьфу!.. блянманже? На кухнѣ — повара надъ блюдами потѣютъ. А за ними надсматриваютъ: то ли въ супчикъ положили, то ли мясцо стушили! Такъ ли мелко капустку порѣзали, какъ надо, штобъ ихніе царскіе зубки легко ту капустку прожевали! И не дай-то Богъ въ котелъ бросить не тую косточку. Али — на сковороду — тухлый кусочекъ. Ешкинъ котъ! Да тебя самого съ потрохами съѣдятъ! На тую самую сковородку — и бросютъ! И даже не разрѣжутъ! Не ощиплютъ! Такъ и сжарятъ, въ одежкѣ!

Захохоталъ хрипло, простуженно.

— Ты пей, пей. Согрѣешься.

— Да вродѣ бъ весна на дворѣ. А меня знобитъ. И вѣрно, на параходѣ меня просвистало, на палубѣ. Съ тѣхъ поръ и дохаю.

Ляминъ подвинулъ къ себѣ стаканъ и налилъ въ стаканъ. Люкинъ издалъ короткій смѣшокъ.

— Ты, ешки, прямо какъ культурный таперича. Изъ стакашка пьешь. А я вотъ прямо изъ ея, изъ родимой. — Еще разъ припалъ къ горлу синебокой бутыли, глотнулъ мутную, похожую на пахту жидкость. — Дотащили мы барскіе энти, проклятые чемоданы. Прощай, Тобольскъ! Когда ищо свидимся!

— Ну не зарекайся.

— Да свидимся, конешно; куды мы безъ Сибири-матушки? Скольки лѣтъ по морю плавалъ, моря дна не доставалъ, пилъ я водку, ѣлъ селедку, по матанѣ тосковалъ! Эхъ, Сибирь моя, да рѣки рыбныя! Полюби меня, матаня, парня виднаго!

Люкинъ зналъ неимовѣрное количество частушекъ. Вотъ и теперь заблажилъ на весь коридоръ, зачастилъ.

«Цари проснутся и не уснутъ. А пускай ихъ слушаютъ! Народъ поетъ».

— Я любила Ленина, я любила Троцкаго, а таперь буду любить Васятку Тобольскаго!

Ляминъ хохоталъ уже. Обнималъ обѣими ладонями бутыль, будто грѣлъ объ нея руки.

— Ты погоди… Сашкъ… ты давай — про пароходъ…

Люкинъ перевелъ духъ.

— Уфъ. Про параходъ? Про па-ра-ходъ?! А што-о-о-о… Да ништо. Параходъ — «Русь» называцца. Чуешь, энто гордо звучитъ! Русь! А я смерти не боюсь!

— Хватитъ ты.

— Не злися, злунъ. Рѣки наши огромныя, могучія. По рѣкѣ плывешь, а будто по морю! Все думаю: какое оно, море? Ты вотъ видалъ?

— Видалъ.

— А игдѣ?

— Въ Питерѣ.

— Счастливецъ ты! Въ Питерѣ побывалъ.

— Я недолго тамъ поплясалъ. На одной ножкѣ.

— А море, море-то все одно видалъ. Нашъ Тоболъ все лучше моря. Ширше. Говорятъ вотъ, Байкалъ славное озеро. Ну чисто море. Не бывалъ.

— Еще побываешь.

— Да какіе наши годы. Конешно, поѣду! Вотъ война закончицца… всѣ энти смерти, ешки… и женюся, дѣтей нарожу и съ ими — на Байкалъ поѣду. Озеро-море глядѣть!

— Ты давай про княжонъ.

— Ну и вотъ мы по сходнямъ валимъ на параходъ. Кучи насъ, народу-то. Во-первыхъ, энти. Пріодѣлись, какъ на парадъ! Платьица въ рюшечкахъ, въ рукахъ зонтики несутъ, раскрытые, а дождя нѣтъ. Я, дуракъ, такихъ не видалъ никогда; а энто оказалися отъ солнца. Штобы щеки не напекло. За ими семенятъ слуги. Ну, вся энта… свита. Всѣ, кого изъ Питера въ Тобольскъ вмѣстѣ съ ими привезли. Энтотъ, матросикъ, Нагорный ему фамиліе, на рукахъ мальчонку несетъ.

— Цесаревича?

— Ну кого же! Мальчишка матроса за шею руками крѣпко обхватилъ. Сидитъ. Какъ на конѣ, сидитъ, и съ матроса сверху внизъ — на насъ, на скотъ — смотритъ. Глаза большіе, по плошкѣ. И въ глазахъ такое… и жалко ему насъ, и видно: презиратъ онъ насъ. Мы для его все одно скотъ. Мы для всѣхъ ихъ — скотъ! Скотъ, Мишка!

Ляминъ отпилъ изъ стакана. Самогонъ былъ скорѣе сладкій, чѣмъ горькій, и пахъ яблокомъ.

«Яблокъ натолкали, а еще, можетъ, звѣробоя. Звѣробоемъ несетъ».

— Ты спокойнѣй. Не блажи.

— А што?! Ихъ перебудимъ?! Такъ разбудитесь, жги вашу мать! — заоралъ Люкинъ.

Ляминъ усмѣхнулся и еще выпилъ. Занюхалъ ржаной коркой. Хлѣбъ уже исчезъ, незамѣтно.

— Тогда ори сильнѣй. Чтобы сюда прибѣжали и твой разсказъ слушали.

— Ладно ругаться-то, чай, не попъ за грѣхи. — Люкинъ пьяно подмигнулъ Михаилу. — Я все, я смирный. Я просто иногда хулиганю. Распояшусь… и опять подпояшусь. Ну и вотъ, они всѣ хлынули на палубы, по трапу, съ трапа чуть въ воду не попадали, неловки дакъ. А за ими — мы. Охрана, ешки! Впереди насъ Родіоновъ. Вотъ странный мужикъ: то, знашь, наглый такой, то смирнѣй козявки. И нашимъ и вашимъ, што ли, на дудкѣ игратъ? Не пойму я его.

— Да чортъ съ нимъ.

— Чортъ съ однимъ, чортъ съ другимъ! Со всѣми у насъ черти! — Люкинъ зубасто захохоталъ, и Ляминъ видѣлъ: у него во рту всѣ зубы прочернѣли — отъ недоѣданія, отъ цынги. — Родіоновъ машетъ руками направо, налѣво. Кричитъ: табѣ сюды, а табѣ сюды! Всѣхъ по каютамъ растолкалъ, быстро управился. Не, Родіоновъ, ежели надо, сообразительный. Ухватистый такой… Вижу, передъ имъ энти мотаюцца: дядька-матросъ и парнишка у его на рукахъ. Параходъ качатъ… и они качаюцца. Какъ вотъ самогонка въ бутыли. — Люкинъ взялъ въ нетвердую руку бутыль и покачалъ туда-сюда, маятникомъ. — Нагорный мрачно такъ глазами Родіонова сверлитъ! Бѣлки навыкатѣ! Мальчонка, вижу, дремлетъ. Сморился. А намъ, вопрошатъ энтотъ злыдень матросъ, куды подацца прикажете, вашество? А вамъ, бьетъ его голосишкомъ въ щеку Родіоновъ… а вамъ, вамъ… да ко мнѣ въ каюту! Вотъ куды! Къ вамъ, тянетъ матросъ, къ ва-а-амъ?! Да ваши не пляшутъ. Энто — приказъ! Командиръ приказалъ — ты, морякъ, не смѣй ослушацца! И пошелъ матросъ, волокетъ спящаго мальчонку, и у его отъ затылка такіе, знашь, сквозь безкозырку бѣшеные лучи хлещутъ. Ажъ мнѣ жарко стало.

Домъ инженера Ипатьева нежданно обратился въ пароходъ. И плюхалъ, какъ пароходъ, и хлопалъ плицами, и погудывалъ, и мелко дрожалъ, повторяя вибрацію страшныхъ, съ желѣзными челюстями и стальными клешнями, машинъ въ трюмѣ, и разрѣзалъ носомъ тугую, теплую, темную волну майской ночи.

— День какъ прошелъ? Не помню особо. Ну такъ сибѣ прошелъ. Мы ѣли, пили… пѣсни играли… Вечеръ сошелъ. Всѣ угомонилися. Челядь въ своихъ каютенкахъ притихла. А што имъ. Они въ услуженіи вѣдь, все для хозявъ привыкли робить. А тутъ имъ и робить запретили. Въ каютахъ позакрывали. Родіоновъ самолично съ ключами ходилъ по коридору и всѣхъ замыкалъ. А штобъ не убѣгли! Правильно. Острастка нужна. Въ любомъ дѣлѣ острастка нужна! Правильно я говорю-у-у-у… Мишка-а-а?..

Михаилъ не былъ такъ пьянъ, какъ Люкинъ; Сашка пьянѣлъ быстро, за нимъ это водилось.

— И царенка съ дядькой взялъ да замкнулъ у себя въ каютѣ. А самъ думашь, куды спать пошелъ? Ну, угадай съ трехъ разъ? Не угадашь ни за какія коврижки. Пошелъ — не спать! Всю ночь на палубѣ просидѣлъ, простоялъ… Аккуратъ напротивъ каюты княжонъ. То у поручня стоитъ, то въ бѣлое кресло сядетъ. Сидитъ. Голову чешетъ. Думатъ головой Родіоновъ. Мыслитъ, што будетъ. У насъ на селѣ одинъ татаринъ ходилъ и кричалъ: думай, думай, голова, шапка новый купимъ!

За окнами шумѣло. Вѣтеръ? Листва? Вода?

— А княжнамъ — ахъ-ахъ-ахъ-аха! — Смѣхъ забулькалъ у Люкина въ глоткѣ, какъ самогонъ. Онъ проглотилъ его. — Княжнамъ командиръ запретилъ на ночь запирацца! Ходилъ коло ихъ каюты и кричалъ: я вамъ ключъ не даю, изнутри не запретесь, снаружи тоже не запру, штобы я, значитца, могъ къ вамъ въ любое время ночи зайтить и провѣрить, на мѣстѣ ли вы! А то вдругъ вы къ едренѣ матери сбѣжите, въ воду попрыгаете да уплывете, и поминай какъ звали! А менѣ потомъ отвѣтъ держать! Ахъ-ха… — Руки Люкина уже блуждали, бѣгали, брали и роняли, уже блудили по столу, пальцы порочно шевелились — сбондить, проткнуть, смахнуть бутыль со стола, какъ слезу со щеки. — Да правъ онъ, хитрецъ! А што хитрецъ? Кажный изъ насъ… передъ властью… хитрый…

Въ окно постучали. «Вѣтки», — вздрогнулъ Ляминъ и засмѣялся своему дѣтскому страху.

— Коло дверей часовыхъ поставилъ. И кого, думашь? — Люкинъ помоталъ головой, смѣшно, по-утиному. — Бронницкаго, Куряшкина, Шляхтина… и меня! Охо-хоха! Ну, скажу я табѣ… Скажу я табѣ, Мишка, энто собла-а-азнъ… Куряшкинъ шуточки отпускатъ! Мы грохочемъ. Ночь-полночь! Мы не спимъ, и онѣ не спятъ! Дѣ-е-евушки!

Лямина какъ кипяткомъ обдало. «Неужели — покусились? Обнаглѣли?»

Боялся спросить. И — хотѣлъ.

— Знаю, зна-а-аю, объ чемъ интересуесся! — Опять это подмигиваніе, хитрое, сальное. — Знаю, да не скажу! Такъ табѣ все и выдай, держи карманъ ширше! Ой, и весело намъ было! Ухо къ двери прислоняли, слушали. Какъ онѣ тамъ копошацца. Какъ божьи коровки въ кулакѣ. Эхъ бы, въ кулакъ бы косу взять… головенку отогнуть… всяко мы тамъ себѣ представляли! Слышимъ изъ каюты Родіонова крики. Стуки. Это Нагорный въ стѣну, въ дверь барабанитъ. И чѣмъ брякалъ? Сапогомъ? Чайникомъ?

— Пустой бутылкой?

— Ахъ-ха-ха! Слышимъ, матросъ оретъ благимъ матомъ: эй вы, негодяи, што за наглецы, игдѣ такое тольки видано, мальчонка боленъ, а если ему лѣкарство какое понадобицца, а если его на воздухъ надо вынесть, а если онъ въ уборную захочетъ?! Мы ему — черезъ весь коридоръ — кричимъ: если ты, матросъ, въ гальюнъ захочешь — ссы въ золотой царскій кувшинъ! Га-а-а-а-а! А онъ въ отвѣтъ кричитъ: не боюсь я ни вашего командира, ни васъ всѣхъ, гады! Идите къ бѣсу! Вы сами первые бѣсы и есть! Мы ему оремъ: а ты заткнись, полосатая гнида, царскій костыль! Тебя ищо пулечка найдетъ! Пулечка-дулечка… дурочка-курочка… А онъ намъ: плевалъ я на васъ! Вы меня все равно убьете, такъ я жъ смерти не боюсь, я морякъ, я въ волну глядѣлъ и смерть на днѣ моря видалъ! А у васъ у всѣхъ рожи такія, такія рожи! Не рожи, а рыла! Вы-жъ не знаете, што такое человѣкъ, потому што вы звѣри! Потомъ тихо стало. И у княжонъ тишина, и у матроса тишина. Все. Какъ умерли всѣ. Мы уши навострили. Винтовки ближе къ себѣ придвинули. Револьверы на бокахъ щупамъ. Ну, думамъ, а вдругъ на параходъ какой шпіёнъ пробралси, и въ окно къ княжнамъ залѣзъ, и щасъ они на насъ — изъ оружія — какъ лупанутъ?! Да хоть изъ пулемета!

Михаилъ улыбнулся угломъ рта.

— Лупанули?

— Игдѣ тамъ! Ночь она и есть ночь. Тихо, темно… Параходъ шлепатъ себѣ. Безвѣтріе. Ровно идетъ, какъ ножъ по маслу. Мы караулимъ. Вѣки слипаюцца, едрить ихъ… Бронницкій вздохнулъ да и легъ на полъ у дверей. Руки подъ скулу подложилъ. И черезъ мигъ захрапѣлъ! Во, думаю, тоже нахалъ! А мы съ Куряшкинымъ и Шляхтинымъ ка-акъ переглянулись… какъ зыркнули другъ на друга — вразъ все глазами сказали… и другъ друга хорошо поняли. Хар-ра-шо-о-о-о!

Ляминъ тоже понялъ. Самогонъ больше не пьянилъ. Онъ вцѣпился пятерней въ длинную гусиную шею бутылки.

— Ну, поняли.

— И ты вѣдь понялъ?! Да-а-а! Понялъ! Не отпирайся!

— Да. Понялъ.

— Глаза глазами, а языки-то языками. Развязали мы ихъ. Первымъ шепчетъ Куряшкинъ: ну чо, ребята, рискнемъ? Такія курочки! Какъ изъ сдобнаго тѣста слѣплены! Въ царской печкѣ пекли… — Люкинъ сглотнулъ. Показалъ щербатые зубы. — Мы руки протянули, сплели. Вродѣ какъ поклялися молчать… Стоимъ. Ой, стоимъ! Такъ стоимъ… ха-а-а… што мочи нѣтъ… Опять глазами другъ друга шпыняемъ. Шляхтинъ бормочетъ: ну, што жъ? Што медлимъ? Руку — на мѣдную ручку дверную положилъ. Рука волосатая. Я на волосы энти гляжу. И представилъ, какъ онъ энтой самой рукой… шаритъ по вороту, по шеѣ, лямки разрыватъ… кружево рветъ… и лапатъ, и царапатъ — энти грудки дѣвичьи, нѣжныя, бѣлое мясцо куриное… а другой рукой ротъ вопящій зажиматъ… эх-х-хъ…

Замолкъ. Тяжело, надолго.

Ляминъ завозился на стулѣ.

— Ну такъ…

— А, вошли мы али не вошли? Ишь, быстрый какой! Мы сперва захотѣли энто дѣло сбрызнуть. Ну, и для храбрости. Шляхтинъ изъ-за пазухи бутылешку тащитъ. Вотъ, говоритъ, моя менѣ на дорогу всунула, а я ищо, дурачила, отказывался. Безъ закуски? Безъ закуски. Такъ оно ищо болѣ жжетъ. Каждый приложился. По первому кругу. По второму. Безъ закуски, Мишка, самъ знашь, оно быстрѣй идетъ… но и пьянѣй, однако. И што мозгуешь? Пялисся што?!

Посмотрѣлъ съ сомнѣніемъ на бутылку.

— Больше половины… или меньше половины?.. Какъ знать… Плевать… Три ихъ тамъ, три. За дверями. За стѣнкой. Такъ и вижу ихъ. Сорочки ихъ ночныя. Не спятъ, небось; сидятъ каждая на своей койкѣ, а то и сбились въ кучку, обымаются. Трусятъ! И мы — трусимъ. Ну шутка ли. Ихъ же все же намъ приказали — охранять. А не… — Грубое, дикое слово вывалилъ Сашка; и Ляминъ вздрогнулъ кожей всей спины, такъ вздыбливается и встаетъ изъ травы лежащій звѣрь, почуявъ охотника. — Три дѣвчонки. И хороши собой. Особенно хороша энта, гордая. Татьяна. Насъ трое, и ихъ трое! Ну, тутъ мы развеселились. И ищо глотнули! И стали, Мишка… ихъ дѣлить. Ну да! Дѣлить! А што тутъ такого! Все честь по чести!

Волосы у Михаила превратились въ ползучихъ змѣй и растопырились, и потекли съ затылка, съ темени — по вискамъ, по щекамъ, вдоль лица. А можетъ, это текъ пьяный потъ.

— Судимъ-рядимъ. Я кричу: тебѣ, Шляхтинъ, я знаю, Анастасія по душѣ! Онъ башкой мотатъ: нѣтъ, нѣ-е-е-етъ, я бъ Ольгу взялъ! Младшая, гритъ, слишкомъ неуклюжа! Неуклюжа, ешки… Да зато царская дочь! На всю жизнь — дѣтямъ, внукамъ — разсказовъ! Куряшкинъ ищо хлебнулъ, крякнулъ и шипитъ: бросьте спорить, Анастасія — мнѣ! Ну все тутъ ясно. Куряшкину — младшенькая, Шляхтину — старшая, а менѣ, выходитъ такъ, Татьяна?! Ну все какъ я мечталъ! О-хо-хо-ха-ха-а-а!

Ляминъ глядѣлъ на носки своихъ сапогъ. «Снять бы сейчасъ сапоги. Ноги болятъ. Притомились. Упрѣли».

— Татья-а-а-ана… До того горделива, зла на насъ… Оборачивалась — глядѣла — какъ изъ глазъ огонь швыряла… И штобы мы дотла сожглись въ энтомъ огнѣ, ешкинъ котъ… А тутъ я щасъ буду ее мять, крутить… въ тепленькой параходной постелькѣ, ешки… Дрожимъ. Озвѣрѣли. Водка все не кончацца, мать ея! А што, бутылку за бортъ выкидывать?! Бутылку жъ нужно допить! По послѣднему кругу пустили. Но мы ужъ и были хороши: насъ вечеркомъ — наливкой, цѣлой четвертью — Агаѳонъ Шиндяйкинъ угостилъ… онъ наливку тую у вдовы Гермогена — съ кухни укралъ… когда попы поминки дѣлали…

Домъ Ипатьева молчалъ и дрожалъ. И все внутри Лямина дрожало противно, скользко.

Внутри ползали скользкія жабы и длинныя ящерицы, высовывали раздвоенные языки. Передъ нимъ изъ ночи вышелъ призракъ Маріи; Марія укоризненно, но не гнѣвно, а тихо, печально глядѣла на него уплывающими во тьму глазами, и ея губы шевелились, ему показалось, онъ различилъ: «Что сдѣлали вы съ моими сестрами? Зачѣмъ?»

— Я Татьяну энту — тамъ, въ Губернаторскомъ домѣ — завсегда подстерегалъ. Она идетъ, а я тутъ какъ тутъ, подъ ноги ей суюсь. Ухъ и ненавидѣла она меня! Я ей, навѣрное, хуже жабы кажусь. А менѣ начхать, жаба я али какое чудище. А она — подо мной. А я — надъ ей! И энто, слухай, Мишка, такъ сладко! энто слаще всего, оказывацца!

— Даже слаще случки?

— Случка — што! разъ, и кончилася. А вотъ энто — когда чуешь себя все время надъ ими — высоко надъ ими! чуешь себя надъ царями — царемъ!.. вотъ оно торжество-то игдѣ… вотъ — счастье…

Скуластое лицо Люкина замаслилось, скулы блестѣли, глаза сочились пьянымъ сокомъ, и масленый ротъ обнажалъ промасленные самогономъ зубы, и масленые пальцы жирными рыбами двигались въ темномъ прокуренномъ воздухѣ, плыли.

— Дочки кровопивца… деспота… вырастутъ — и станутъ точно такими же… Ты погляди на старуху! Вѣдь она вѣдьма!

— Ты…

Слова кончились. Остался одинъ слухъ, каторжный, безконечный.

— И вотъ стоимъ мы и думамъ: какъ же оно лучше вперецца-то въ каюту? Какъ — войти? Ворвацца? Въ воздухъ стрѣлять? Всѣхъ перебудимъ. Тайное дѣльце-то затѣяли. Тихо вползти? Молъ, штобы поглядѣть, какъ онѣ спятъ? По головамъ счесть? Растерялися. Опять переглядывамся. Шляхтинъ весь колыхацца. Какъ въ падучей. Руку на ручку положилъ. Ручка забавная. Въ видѣ птичьей башки. То ли павлинъ, а то ли орелъ. Орелъ! Царская, значитца, ручка. Мѣдно, красно блеститъ въ ночи… Кровь, Мишка, вездѣ кро-о-о-овь…

Бормоталъ все тяжелѣй, все тише. Стискивалъ бутылку кулаками. Дышалъ въ нее, какъ въ чей-то чужой женскій ротъ передъ поцѣлуемъ.

— А параходъ, едрить его, все идетъ… Тарахтитъ… Машины скрежещутъ… Масломъ машиннымъ пахнетъ… Чую, горячо, жаръ тамъ, внутри, въ желѣзномъ брюхѣ… Идетъ… Живетъ… А мы щасъ снасильничамъ энтихъ дѣвокъ, голубую кровь энту — и што?.. онѣ назавтра всѣ — вотъ те крестъ — съ палубы — въ темную воду попрыгаютъ… на дно, къ ракамъ… Э-э-э-э, думашь, я спужался?! Да ништо! Никогда еще Сашка Люкинъ не пужался! И другимъ не совѣтовалъ! Я руку Шляхтина… съ мѣднаго орла — стряхнулъ… какъ крошку… и самъ — руку… на энту ручку… положилъ…

Ляминъ уже слышалъ голосъ, будто сквозь печную заслонку.

— И нажалъ… Повернулъ…

Ляминъ будто спалъ уже, а и не спалъ.

Глаза открыты, а разумъ улетѣлъ.

— Слышу: сопятъ за мной… Войти хочутъ… Меня впередъ толкаютъ… плечомъ напираютъ… Энто Куряшкинъ, плечомъ-то… И вдругъ… хлобысь!.. валицца будто мѣшокъ съ камнями… бухъ на полъ… и звонъ, трезвонъ… бутылка по полу катицца… Пуста-а-ая… Я ничо не понимаю, а стрямко менѣ… Выгнулъ шею-то — а сзади… Шляхтинъ — безъ почуха свалился… И бутылка по параходу катицца… прочь…

Обоими кулаками крѣпко сжавъ, поднялъ бутылку и допилъ остатки. Глоталъ быстро и крупно. Пилъ, какъ воду въ жару.

— Куряшкинъ меня — въ скулу кулакомъ сунулъ: ну, ты… войдешь?! Оттиснулъ отъ двери… самъ шагнулъ… и за порогъ сапогомъ зацѣпился… и тоже растянулся… ругацца скверно, блядословитъ… я ему — сапогомъ — на хребетъ наступилъ… давлю: ты, хватитъ!.. поигрались… попрыгали въ кроваткахъ съ царевнами…

И вдругъ вскинулъ голову и громко, отчетливо, какъ и не опьянѣлъ въ доску, прокричалъ, будто съ трибуны — народу:

— Въ бога! Душу! Мать!

Голова Лямина отдѣлилась отъ шеи и поплыла въ мрачномъ прокуренномъ воздухѣ сама по себѣ. Смотрѣла на все сверху сизыми, цвѣта водки, глазами. Все наблюдала. Примѣчала.

Голова видѣла сама свой затылокъ, безъ надоѣвшей фуражки, мокрый отъ ужаса лобъ, и какъ Сашка допиваетъ водку и бутылка выпадаетъ у него изъ рукъ стекляннымъ клубкомъ и катится, а кошки нѣтъ, чтобы поймать; а гдѣ-то рядомъ, въ комнатахъ, лежитъ этотъ мальчишка, истекаетъ вѣчной кровью, а можетъ, не лежитъ, а плыветъ, и вокругъ него спасательные круги на стѣнахъ каюты, и скрипитъ зубами матросъ Нагорный, скрипятъ винты въ пазахъ, трещитъ обшивка, лязгаютъ желѣзныя кишки въ трюмѣ. И эти дѣвочки. Онѣ плачутъ, обнявшись, но такъ, чтобы никто не услышалъ.

— Шаги… Рядомъ… Командиръ… Онъ же не спалъ… На вѣтру — стоялъ… Такъ вашу такъ! Товарищъ Родіоновъ, виноватъ! Разстрѣляйте! Ты… хрипитъ… тащи его… за ноги… а онъ уже?.. али ищо… А я ему: не знаю, товарищъ командиръ… откуда я знаю…

Вѣтки плыли мимо. Ночь плыла и плескала въ лицо, охлаждала волной плывущую голову. Пьянымъ соловьемъ щелкало, заливалось сердце. Вотъ-вотъ тоже выйдетъ изъ груди, разсмѣется и поплыветъ.

— Мы — пьяные… пья-а-а-аные… намъ все прощаютъ… потому што мы-и-и-и… пья-а-аные… И нѣтъ на насъ управы… а зачѣмъ управа?.. кто ее выдумалъ?.. мы сами себѣ управа… и такъ отнынѣ будетъ всегда… во вѣки вѣковъ… аминь!.. къ лѣшему… надрался я…

Икнулъ. Выблевалъ на столъ ржаной шматокъ.

— Я оттащилъ… въ уголъ… сперва Шляхтина… потомъ Куряшкина… а може, наоборотъ… а какая разница?.. оттащилъ — и свалился на ихъ… самъ упалъ… Командиръ меня обкостерилъ сверху донизу… голосомъ — отхлесталъ… а я тольки вздрагивалъ… блаженно… И засыпалъ…

Люкинъ упалъ носомъ въ свою блевотину. Поднялъ чугунную голову и стряхивалъ грязь ладонью, какъ котъ, умывался лапой.

— А утромъ… што утромъ?.. утро какъ утро… Обычное утро… Водичка подъ солнцемъ блеститъ… Весело идемъ, ходко… Чайки вьюцца за кормой… Мы — винтовки вынули… пулеметы на палубу выкатили… и давай въ птицъ стрѣлять!.. Охота же… Любо… Ну, любо… Мужики же мы… али кто… намъ тольки дай пострѣлять… хлѣбомъ не корми… напуталъ я… къ лѣшему-кикиморѣ!.. Прицѣливался, въ чайку попадалъ точно, въ грудку ей… она — падала… крылья сложитъ и камнемъ внизъ… въ волны… а волны — трупикъ несутъ… Кричатъ онѣ противно!.. Противныя птицы!.. Гадкія!.. Изъ пулеметовъ — по чайкамъ… пли!.. Всѣхъ перестрѣлямъ!.. всѣхъ!.. всѣ-е-е-е-ехъ… И никто намъ не указъ… На висѣлицу насъ тащите… на плаху… къ стѣнкѣ… а мы все равно — васъ всѣхъ — перестрѣлямъ… васъ!.. кто посягатъ на нашу свободу… на нашу!.. Свобода… свобода…

Голова Лямина, ея уши внезапно услышали донесшееся изъ глубокой глубины, изъ дальней дали: «Эхъ, эхъ… безъ креста… Тра-та-та…»

…Это въ Губернаторскомъ домѣ, въ залѣ, на маленькой нищей сценѣ, заѣзжій артистъ изъ Петрограда читалъ царямъ новомодные стихи. Какъ его пропустили къ плѣнникамъ? А можетъ, онъ шпіонъ? Обыскали тщательно. Ляминъ самъ обыскивалъ. Оружія нѣтъ при себѣ? А тайныхъ писемъ? А рѣжущихъ и колющихъ предметовъ? Правда ничего нѣтъ? Ну, мы провѣримъ.

— Эхъ, эхъ, безъ креста…

— Безъ какого… перста?..

Сашка Люкинъ окончательно уронилъ башку на столъ. Щекой лежа на столѣ, бормоталъ послѣднее, бредовое:

— Дочки убійцы… Убійцы… Распять ихъ… вытрепать… и убить… А ключъ-то въ замкѣ трещитъ!.. Кто закрыватъ каюту?.. кто приказалъ?.. кто… на ночь?.. до утра?.. Но утро, утро уже… утро… утро…

За окнами свѣтлѣло. Холодное снятое молоко майскаго разсвѣта лилось въ комнату. Ляминъ выдыхалъ перегаръ и страхъ. Ему стало безпричинно весело. А голова? Опять приросла къ шеѣ, какъ ни въ чемъ не бывало. Вернулась.

Только плицы, эти чортовы пароходныя плицы, зачѣмъ онѣ все шлепаютъ по водѣ?

##

Угловая комната, и четыре окна. Обои цвѣта молока, фризъ изъ блѣдныхъ чайныхъ розъ. Въ одномъ окнѣ горитъ, свѣтится надъ дальней колокольней начищенный къ Пасхѣ крестъ. Вотъ и Пасха прошла, канула. Такъ и все канетъ. Вродѣ давнымъ-давно уже была: въ прошломъ вѣкѣ, а можетъ, и при Христѣ. А правда, Таточка, что Пушкинъ написалъ у себя въ дневникѣ: «СЕМЬЯ. РЕЛИГІЯ. СТАРОСТЬ. СМЕРТЬ»? Какъ-то страшно… и безповоротно все. Нѣтъ спасенья? Ну скажи, совсѣмъ нѣтъ?

Отъ чего, Машка? Отъ смерти. Быстро перекрестись и молись: Господи, отведи отъ меня искушеніе, не дай мнѣ усомниться въ томъ, что міръ устроенъ Тобою правильно, вѣрно и навѣки. Нѣтъ! Я не хочу, чтобы люди умирали всегда. Можетъ, наступитъ такое время, и врачи изобрѣтутъ такое лѣкарство? Пилюлю… или капли… отъ смерти… Ну пьетъ же наша мама успокоительное, а люди будутъ пить — безсмертное!

Машка, ты святотатствуешь. Тебѣ нельзя читать много книжекъ. У тебя голова распухнетъ и лопнетъ. Гдѣ ты видѣла и что — безсмертное? А… Мамврійскій дубъ? Ему уже пять тысячъ лѣтъ! Дубъ, сама ты дубъ. Можетъ, это правнукъ того дуба! Нѣтъ безсмертія, говорю тебѣ! Нѣтъ!

А… жаль… знаешь, мнѣ очень, очень жаль… Только начала жить, и уже ей жаль. Да намъ еще жить да жить!

А ты… вѣришь въ это? Во что? Что мы будемъ жить. Да мы уже живемъ, какъ это мы будемъ! У меня на душѣ что-то темное. И такое тяжелое, какъ гирька. Знаешь, когда спишь… и вдругъ котъ прыгнетъ, навалится… Котъ. Сама ты котъ. Живемъ, и будемъ жить, и все.

Только… я не хочу… всю жизнь прожить въ этомъ Домѣ! Почему? Онъ страшный. Да нѣтъ, домъ какъ домъ. Тебѣ нельзя читать на ночь англійскіе детективы!

Знаешь, Таточка, я когда вырасту, я тоже напишу романъ. О чемъ это? Ты не смѣйся только. О… котѣ. Вотъ объ этомъ котѣ, ну, что спитъ съ Нютой въ столовой! Онъ такъ смѣшно ѣстъ! По мордѣ себя лапой бьетъ. Знаешь, ночами онъ ходитъ, путешествуетъ! Давай его съ собой — когда насъ освободятъ — въ Царское Село возьмемъ!

Возьмемъ? Кота?

Да! Кота!

Въ Царское Село? А ты… вѣришь, что мы вернемся? Мнѣ кажется, мы тутъ будемъ жить всегда. Всю жизнь.

А еще я хочу написать романъ о елкѣ. О какой еще елкѣ? О Рождественской елкѣ! Она всегда такая красивая! Красивая, какъ мама. У мамы въ Зимнемъ былъ такой древне-русскій костюмъ. Она танцовала на русскомъ балѣ въ немъ, а папа — въ нарядѣ Ивана Грознаго.

А елка у тебя въ романѣ будетъ — живая?

О! Еще какая живая! Она будетъ оживать ночами, и на ней всѣ игрушки будутъ разговаривать… и она тоже будетъ путешествовать… летать… сіять, высоко въ небѣ… надъ лѣсами, надъ морями…

Дѣвочки! Ужинать!

А что нынче на ужинъ?

Жареная картошка! И черный хлѣбъ! А чай — сладкій!

…Тихо, тихо ходи по ковру. Коверъ съ короткимъ ворсомъ, но черезчуръ мягкій, надо снять туфельки, потомъ чулки и тихо, плавно ходить по нему. Такъ ходятъ балерины въ Маріинскомъ театрѣ; ихъ крылатыя безкостныя ручки изгибаются, текутъ. Если онѣ заведутъ руки за спину, а потомъ вздернутъ ихъ, онѣ могутъ сломаться въ локтяхъ. И тогда ужъ повиснутъ веревками. А ты ходи медленно, важно, выворачивай ногу, у балеринъ это называется — третья позиція.

Подойди къ столу. Онъ укрытъ зеленымъ сукномъ. Онъ — англійскій газонъ, садовая лужайка; на немъ можно разложить салфетки, на нихъ поставить великолѣпіе заморской посуды — перламутровый фарфоръ, серебряные нѣмецкіе чайники для заварки, разложить ложечки и вилки, разсыпать щедро снѣдь — какъ на холстахъ у Снейдерса — копченую селедку и пироги съ вязигой, черную икру въ хрустальныхъ вазочкахъ и тонко нашинкованную кислую капусту, политую прованскимъ масломъ, ананасы кусочками, а можно и кругами; французскій дырчатый крекеръ, тоньше паутины, зеленыя оливки, красное-бѣлое, похожее на карельскій мраморъ, крабовое мясо, а еще пахучую буженину, а еще молодое бургундское въ длинныхъ черныхъ бутыляхъ, а еще буттерброды съ лиможскимъ голубымъ сыромъ. И получится завтракъ на травѣ. Трава, гдѣ ты? Ты просто примялась. Дѣвочки, развѣ можно сидѣть на столѣ! Мама, это лужайка, садись съ нами!

…нѣтъ, нельзя жмуриться, надо смотрѣть, и все, все видѣть.

Бронзовая лампа, а абажуръ дѣти инженера шили сами. Видны неловкіе, кривые стежки, неуклюже кладутся петли, длинно, близоруко срѣзаны нитки поверхъ толстыхъ узловъ. А можетъ, абажуръ мастерила мать, а дѣти садились въ кружокъ и молча слѣдили, какъ ходятъ ея ловкія руки, какъ пальцы тянутъ вверхъ серебряную молнію иглы и нить, какого она цвѣта, забыли всѣ. Рядомъ ломберный столикъ; на немъ такъ удобно играть въ карты. Будетъ удобно или было удобно? Простой народъ не играетъ въ карты. Простой народъ пашетъ землю и доитъ коровъ. Нѣтъ, играетъ, играетъ; мнѣ тетя Элла говорила, что рабочіе Путиловскаго завода играютъ. Для отдыха.

А за столикомъ — этажерка; на ней стояли книги инженера. Гдѣ эти книги? Сожгли? Увезли? Нѣтъ, онѣ здѣсь, въ кладовой. Онѣ такія интересныя! Только всѣ пропахли плѣсенью. Я боюсь ихъ листать, вдругъ чѣмъ-то заражусь.

На одной кровати спитъ царица. На другой царь. Между ними еще кровать; это для маленькаго. Помнишь, любимая, ты все говорила: Господи, когда привезутъ маленькаго? Никто не знаетъ. Развѣ мы знаемъ нынѣшній день? Когда мы просыпаемся утромъ, мы не вѣдаемъ, что съ нами станется вечеромъ. Но кушетка! Зачѣмъ тутъ кушетка? А это для собаки. Или для кошки! Алексѣй играетъ со своимъ спаніелемъ. Джой, сюда! Джой, ко мнѣ! Сидѣть! Дай лапу! А теперь спать!

И Джой прыгаетъ на кушетку, покорно ложится и дѣлаетъ видъ, что спитъ.

А потомъ и по правдѣ спитъ. И даже сопитъ. Мама, у него носъ мокрый и кожаный! А собакамъ снятся сны? О, еще какіе, мой родной. Видишь, онъ дергаетъ лапками. Значитъ, за кѣмъ-то бѣжитъ во снѣ. За уткой! Онъ бѣжитъ за уткой! Это я, я ее подстрѣлилъ!

Тоже во снѣ?

Алексѣй подходитъ къ туалетному столику матери. Все материнское священно, и мать — святѣе иконы. Если бы было можно, онъ бы на мать молился. Но онъ молится за мать. Посмотри, Боженька, какое у моей мамы лицо! Красивѣе ея нѣтъ никого на свѣтѣ.

…старуха, и ротъ уже западаетъ. И волоски на верхней губѣ, и тамъ родинка, она вцѣпилась клещомъ въ сморщенную сосновой корой кожу и крѣпко сидитъ — надъ улыбкой, надъ рыданіемъ.

…все зеркально блеститъ: поверхность столика, зеркало, серебряное озеро, а пуще всего сверкаютъ двѣ лампы по бокамъ отъ зеркала: отъ лампъ бѣгутъ шнуры, они электрическіе, чудо техники. Двадцатый вѣкъ! Лампы отражаются въ озерной амальгамѣ. Онѣ отражаются въ прошломъ. Прошлое отражаетъ насъ, но оно никогда не отражаетъ будущее. Хотя, чтобы узнать будущее, мы всѣ настойчиво, мучительно смотримся въ прошлое.

Женщина мажется кремами, мазями, притираньями. Она протираетъ свое пористое, усатое, складчатое лицо ватой, смоченной въ травяномъ спиртовомъ настоѣ. Она нюхаетъ запахи духовъ, лѣкарствъ. Слабо пахнетъ счастьемъ мѣшочекъ съ лавандой, привезенный изъ далекаго Прованса. Лазурный берегъ! Балтика! Ливадія! Вы тоже зеркала. И васъ разбили. Въ черныхъ осколкахъ — твое собственное лицо. Уже не женское. Ты разучилась быть женщиной. Ты стала чучеломъ у забора, и въ тебя, огородную мишень, стрѣляютъ солдаты, щерясь, плюя межъ зубовъ, толкая другъ друга: дай я! Я — попаду!

Баночки съ кремами, пузырьки духовъ. На одномъ пузырькѣ написано, витіевато, будто пустилъ усы дикій виноградъ: «ПРИДВОРНАЯ ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА АПТЕКА». Ты прошепчи эти слова. Вслушайся въ нихъ. Какъ они тебѣ? Правдиво ли звучатъ?

Александра подолгу сидѣла, включивъ яркія лампы, у зеркала, глядѣла въ его страшную рѣчную глубину. Падала туда. Потомъ съ трудомъ отводила глаза и разглядывала всѣ вещи, всю комнату. Все свое имущество теперь. Царица, нищая царица, мнѣ стѣны сѣрыя твои… Господи, что я? Зачѣмъ я? Жгла свѣтъ. Свѣтомъ — спасалась. Боялась тьмы.

Вечеръ втекалъ въ комнату, день шелъ на убыль. Надо подойти къ умывальнику и помыть руки, потомъ умыться. Смыть жару. И эти липкіе наглые зрачки. Ненавидящіе зрачки, какъ клопы, бѣгаютъ по тѣлу и прилипаютъ, и жадно сосутъ кровь.

Климъ Нагорный, съ Алексѣемъ на рукахъ, стоялъ въ дверяхъ и глядѣлъ, какъ мать, тяжело переваливаясь, какъ старая медвѣдица, по веснѣ вылѣзшая изъ берлоги, подбредаетъ къ умывальнику. Сѣрый, съ прожилками, мраморъ. Мраморная доска треснула; трещина бѣжитъ сверху внизъ, ударяетъ черной молніей. Мать отворачиваетъ кранъ. Подставляетъ руки. Ждетъ, когда потечетъ вода. Вода не струится. Мать отворачиваетъ мѣдный кранъ до отказа. Жидкая, сиротья струйка. Потомъ — капли. Потомъ — тишина.

И мать, не вытирая руки, — съ нихъ на половицы, на юбку капаетъ нищая вода, — безвольно бросивъ ихъ, и онѣ висятъ вдоль грузнаго, самоварно круглящагося, оплывистаго тѣла, садится на кушетку и смотритъ впередъ себя, а потомъ закрываетъ лицо мокрыми одинокими руками.

Отнявъ руки отъ лица, она смотритъ на платяной шкапъ. Онъ тоже одинокій. Онъ не пустой — въ немъ одежда. Все, что привезли изъ Тобольска, развѣсили тутъ. Весь ихъ гардеробъ! Вотъ онъ. Мать подходитъ къ шкапу. Разговариваетъ съ нимъ, какъ съ живымъ. И съ платьями тоже разговариваетъ; она думаетъ, ее никто не слышитъ. Алексѣй сидитъ на сильныхъ рукахъ у Нагорнаго тише воды ниже травы. Нагорному и уйти жалко, и стоять горько. Но онъ все равно стоитъ и смотритъ, какъ мать гладитъ по плечамъ свою баранью шубу, какъ умиленно, сквозь изморось слезъ, улыбается маленькой собольей шапкѣ — сибирскому подарку царя.

За стѣной голоса. Дочери. Мать оборачивается лицомъ къ стѣнѣ, застываетъ и слушаетъ. Дѣвочки! Солнечныя! Онѣ не должны знать на вкусъ нищету! А уже знаютъ. Но и работу знаютъ: какъ пилятъ бревна, какъ рубятъ дрова. Это на пользу. А что же на вредъ?

Они такъ ждали дѣвочекъ. Эта комната стояла пустая и звенящая. Стулья танцовали ночами. Столъ стучалъ ножками, какъ на спиритическомъ сеансѣ. А въ огромное трюмо нагло, заманчиво заглядывала Луна. Она плыла внутри трюмо, и мать заходила внутрь пустоты и ловила Луну безумными тяжелыми, слоновьими руками. Лѣвая, правая створки, и центральная. Да это же тройка. Коренникъ и пристяжные. И ты стоишь, мать, а тебя уже три матери; ты — троица, на тебя вся надежда.

Женская троица, Боже, что я болтаю, прости мнѣ, если можешь.

Дѣвочки, вы помните, какъ вы спали на полу, на полосатыхъ, туго простеганныхъ матрацахъ? Вы ждали, пока ваши походныя кровати прибудутъ. Шутили: да мы какъ Суворовъ! Смѣялись: на войнѣ какъ на войнѣ.

А у цесаревича теперь есть своя комната; отдѣльная. Иногда его клали ночевать въ родительской спальнѣ, чтобы отецъ и мать не бѣжали къ нему по коридору на каждый его стонъ и крикъ. Больно! Я калѣка. Слишкомъ много боли. Крѣпись, мой сыночекъ. Жизнь — это боль. Любовь — это боль.

Мама, а народъ такъ же любитъ, какъ мы? Такъ же дышитъ? Такъ же плачетъ? Или не какъ мы? По-другому?

Сынокъ, не задавай мнѣ никогда такихъ вопросовъ. Всѣхъ людей Господь сдѣлалъ одинаковыми! Но потомъ раздѣлилъ ихъ на сословія. И крестьянинъ никогда не станетъ царемъ. А царь — крестьяниномъ. Запомни это!

Хорошо. Запомнилъ.

…Климъ пятился отъ дверей — въ коридоръ. Прижималъ къ груди наслѣдника. Мать не замѣчала ихъ. Она словно была погружена въ чудовищной величины прозрачную колбу; Алексѣй видѣлъ ея фигуру какъ сквозь воду, черезъ дрожащую стеклянную толщу. Нагорный вышелъ въ коридоръ. Дверь въ комендантскую была чуть пріоткрыта. Алексѣй прищурился и разглядѣлъ: обои цвѣта темнаго меда, мрачныя, замазанныя блесткимъ лакомъ картины, темное золото багетовъ, голова убитаго оленя съ тонкими, будто сахарными рогами. Дверь рядомъ была закрыта; изъ-за нея доносились гоготъ, ругательства, въ щели ползъ синій табачный дымъ и запахи портянокъ.

Алексѣю захотѣлось въ уборную. Онъ, стѣсняясь, такой деликатный мальчикъ онъ былъ, шепнулъ Климу на ухо объ этомъ. Климъ перебѣжками достигъ отхожей каморки. Боялся, какъ бы изъ табачной гогочущей комнаты не вышелъ караулъ. Осторожно положилъ руку на ручку двери. Нажалъ, открылъ, испуганно поглядѣлъ. Солдаты никогда не закрывались. Они даже дверцу не закрывали. Такъ и разстегивали ремни и портки. Обнажали бѣлые зады и опять гоготали. Послѣ нихъ весь урыльникъ бывалъ густо, нахально обгаженъ. Мать шарахалась, убѣгала, зажавъ носъ кружевами. Сестры фыркали. Царь звалъ дѣвицу Демидову: «Нюта! Скажи на кухнѣ! Скажи коменданту!.. Это позоръ, люди такъ себя не ведутъ!»

Климъ съ Алексѣемъ на рукахъ вошелъ въ уборную, какъ въ клѣтку съ дикимъ звѣремъ, и щелкнулъ электрическимъ выключателемъ.

— Не спѣшите, ваше высочество, я тутъ, я посторожу.

Алексѣй судорожно закрылъ задвижку. Здѣсь тоже, какъ и въ спальнѣ матери, подъ потолкомъ висѣла новомодная лампа на шнурѣ. Загорѣлся тусклый свѣтъ. Красная спираль внутри стекляннаго шара мигала. Мальчикъ обводилъ глазами стѣны. На обояхъ — рисунки. Его мать и бородатый Распутинъ, въ непристойныхъ позахъ. Надъ головой карикатурной царицы — надпись: «НѢМЕЦКАЯ СУКА! УБЬЕМЪ БЕЗЪ СТУКА БЕЗЪ ГРЮКА!» Надъ головой Распутина еще одна: «СВЯТОЙ ЧОРТЪ, ПРОЙДОХА ПЕРВЫЙ СОРТЪ!» Чуть подальше — голова его отца. Съ нея катится корона. «ХОРЕКЪ ВОНЮЧІЙ, ПОЛКОВНИКЪ СКРЕБУЧІЙ, ЧАСЪ ТВОЙ ПРИДЕТЪ, ПРИХЛОПНЕТЪ ТЕБЯ, КАКЪ МУХУ, НАРОДЪ!»

По обоямъ ползла жирная зеленая, поганая муха.

Ниже ползущей мухи къ стѣнѣ англійской булавкой приколотъ клочокъ бумаги.

«УБѢДИТЕЛЬНО ПРОСИМЪ НАРОДЪ ОСТАВЛЯТЬ СТУЛЬЧАКЪ ТАКИМЪ ЖЕ ЧИСТЫМЪ, КАКИМЪ ЕГО ЗАНИМАЛИ. ДОКТОРЪ БОТКИНЪ».

Алексѣй сидѣлъ на краю фаянсоваго горшка, скрючился весь перечнымъ стручкомъ, весь онъ сталъ горькій, какъ перецъ, и глаза и щеки невыносимо щипало, и онъ еще больше согнулся, опустилъ голову такъ низко, что теменемъ едва не коснулся колѣнъ. Такъ жгуче онъ еще никогда не плакалъ.

##

Загремѣлъ звонокъ. Ляминъ оказался ближе всѣхъ къ парадной двери.

Прошагалъ, отворилъ.

На порогѣ стоялъ докторъ Деревенко, за нимъ незнакомецъ.

— Здравствуйте, проходите, — сказалъ Михаилъ, — вы къ наслѣднику?

— Да. Къ нему. Сегодня мнѣ телефонировалъ комендантъ Авдеевъ, сообщилъ, что гражданка Романова пожаловалась на состояніе сына. Мнѣ необходимо его осмотрѣть.

— Хорошо.

Раннее утро, и Авдеевъ еще не явился въ Домъ. Въ комендантской сидитъ Мошкинъ. Онъ не сильно пьянъ, такъ, подъ мухой. Пѣсни не голоситъ. Ляминъ сдалъ ему ночное дежурство, и голова была тяжелая, какъ колотушка, и болѣла — настоятельно просилась соснуть. «Спать, спать, и никакихъ. Хоть бы два часа покемарить».

Спать. Спать. Съ кѣмъ — спать?

Онъ давно уже не спалъ съ Пашкой.

Пашка ночевала въ каморкѣ близъ кухни, съ кухонной бабой Марѳой Лукояновой. Къ ней не подберешься. Особенно послѣ того, что онъ узналъ. А можетъ, то все было бредомъ, болѣзнью. Время изломалось, и башки у людей поломались тоже. Онъ не разъ теперь видѣлъ сумасшедшихъ, сигающихъ въ рѣки съ мостовъ, самъ наблюдалъ, какъ люди пальцами выдавливали, палками выкалывали себѣ глаза, когда ихъ разстрѣливали на площади, а они видѣли, какъ рядом съ ними падаетъ замертво ихъ сынъ, братъ, мать. Вотъ и про ребенка — возможно, бредъ. Онъ пытался заговаривать съ ней объ этомъ потомъ, черезъ время. Пашка мѣрила его взглядомъ волчицы и, какъ волчица, сторожко отходила отъ него, не сводя съ него глазъ. И молчала.

Деревенко снялъ пальто и повѣсилъ на вѣшалку въ коридорѣ. Незнакомецъ раздѣваться не сталъ. Черная кожаная тужурка лоснилась, локти потерты. Комиссаръ? Новый комендантъ? И то вѣрно, слесарю Авдееву пора отдохнуть.

— Больной гдѣ? — спросилъ Деревенко, потирая руки.

— Все тамъ же. — Ляминъ показалъ на дверь въ спальню Алексѣя. — Доктора Боткина будить?

Онъ зналъ: доктора всегда совѣщаются.

— Нѣтъ, не надо, — отвѣтилъ за Деревенко черный человѣкъ. — Вы — охрана?

— Такъ точно. Красноармеецъ Ляминъ.

— Отлично. А я — комиссаръ Яковъ Юровскій.

Черный протянулъ руку. Ляминъ ее пожалъ.

«Какъ-то онъ по-домашнему, по-дружески. Не по-военному. А чортъ ихъ разберетъ, можетъ, вся строгость еще впереди».

— Чаю не желаете, товарищъ Юровскій?

«Эка, я прямо какъ офиціантъ въ ресторанѣ. Уже ученый я котъ».

«Все правильно дѣлаешь. Комиссары тоже господа, начальники надъ тобой, и чай — любятъ».

Юровскій разстегнулъ верхнюю пуговицу на тужуркѣ.

— Чаю? Не откажусь.

…Это былъ поводъ появиться на кухнѣ и властно, рѣзко стукнуть кулакомъ въ дверь кухонной каморы. «Встала? По воду пошла? Или — спитъ?»

За дверью чернѣла стоячая вода молчанья. Ляминъ бухнулъ еще разъ, носкомъ сапога, и, тихо изругавшись, отошелъ.

Самъ разжегъ дрова въ подтопкѣ. Когда разгорѣлись, поставилъ на желѣзную доску, прямо надъ огнемъ, огромный армейскій чайникъ. Самоваръ затѣвать было слишкомъ долго, тягомотно, этотъ Юровскій уждется, истоскуется. Подложилъ еще дровъ. Стоялъ и смотрѣлъ въ щель печной дверцы на рыжее, какъ онъ самъ, пламя; слушалъ, какъ рѣзко, пугающе, будто рядомъ стрѣляютъ, трещатъ сырыя дрова, какъ зашумливаетъ, медленно и неумолимо, богатырскій, весь исцарапанный чайникъ.

«Коты его, что ли, такъ оцарапали?»

Слышалъ, какъ за дверью кухни Юровскій громко говоритъ съ кѣмъ-то. Громко и сердито. Голоса отвѣчавшаго не слышалъ.

— Вы мнѣ за это отвѣтите! Кто васъ просилъ?! Время прогулокъ сократить! До десяти, до пяти минутъ! Вы развѣ не знаете обстановку?!

Ляминъ понялъ: Бѣлая Гвардія на нихъ движется.

«Все, доигрались въ Красный Уралъ».

— Они просятъ! Мало ли что они просятъ! Есть военное положеніе, и соціалистическое отечество въ опасности!

«Кричитъ, какъ изъ газеты».

Ляминъ высунулъ голову изъ кухни и возгласилъ:

— Чай готовъ, товарищи! Завтракъ чуть позже!

«Провались все на свѣтѣ! Я точно уже халдей».

Съ кѣмъ препирался новый комиссаръ? Глаза Лямина бѣгали по коридору, ни на кого не набѣжали. «Все ясно. Авдеевъ это. Закрылся въ комендантской. Унизили его. Выговорили ему. Надъ каждымъ человѣкомъ есть начальникъ. А надъ начальникомъ — еще одинъ. А надъ тѣмъ — еще другой. И такъ до самаго до верху. До — Ленина?»

— Тащи, товарищъ Ляминъ, чай! Только чтобы очень горячій.

— Такъ вы, товарищъ Юровскій, пожалуйте въ кухню. Такъ сподручнѣе.

Деревенко переминался въ коридорѣ.

— И вы пожалуйте, товарищъ докторъ.

Втроемъ вошли въ кухню. Ляминъ заварилъ чай прямо въ стаканахъ. Вышелъ крѣпкій. Юровскій громко хлебнулъ, громко крякнулъ и довольно сказалъ:

— Вырви глазъ! Сразу проснемся. Дѣлъ много.

— Дѣловъ каждый день много, — вѣжливо кивнулъ Ляминъ.

Докторъ Деревенко пилъ чай, сумрачно уткнувшись большимъ носомъ въ стаканъ.

Когда уже почти допили, нежданно затарахтѣлъ ключъ въ замкѣ кухонной каморы, и навстрѣчу гостямъ вышла заспанная, нечесаная Пашка. Она зѣвала во весь ротъ, даже не прикрывая рта рукой. Увидѣла людей, чай пьющихъ. Пожала плечами — такъ, какъ это только она умѣла: чуть выставивъ впередъ правое, и чуть выше его поднявъ.

Юровскій смотрѣлъ на ея солдатскіе штаны. На ея животъ, на пряжку ремня. Чуть ниже живота.

— Здорово, — насмѣшливо кинулъ ей, — солдатъ Бочарова.

«Откуда онъ знаетъ фамилію?»

«Не сходи съ ума. Всѣ эти комиссары всегда всѣхныя фамиліи знаютъ».

— Здравія желаю, товарищъ комиссаръ.

«И она знаетъ, что онъ комиссаръ! Знаетъ — его?»

— Паша, чайку не желаешь? — спросилъ Ляминъ, нарочно подчеркнувъ это ласковое, домашнее «Паша», голосомъ согрѣвъ Пашку и погладивъ по шерсти, какъ кошку.

Не сознавалъ, что такъ даетъ понять этому черному: баба — моя.

Тяжело приподнялъ съ подтопка похожій на сѣрую желѣзную коробку чайникъ, подлилъ горячаго Юровскому и доктору Деревенко, заварилъ чай Пашкѣ, въ чистомъ стаканѣ.

— А ты? — Мрачная хищная рыба Пашкинаго взгляда мелькнула мимо него, полоснула острымъ сѣрымъ хвостомъ.

— Обо мнѣ печешься? Я вотъ онъ.

Юровскій, изъ-за края стакана, внимательно и коротко глянулъ на нихъ обоихъ.

«Все понялъ, комиссаришка. Тѣмъ лучше».

Ляминъ заварилъ, наконецъ, чаю себѣ. Теперь всѣ четверо сидѣли вокругъ кухоннаго, плохо мытаго и давно не скобленнаго стола, хлебали пустой, безъ хлѣба и сахара, чай и не глядѣли другъ на друга. Докторъ вытащилъ изъ-за пазухи часы на тяжелой, толстой серебряной цѣпочкѣ.

— Скоро восемь. Думаете, граждане арестованные пробудились?

— Не пробудились, такъ пробудимъ. — Улыбка ужомъ быстро обвила гладко выбритыя щеки Якова Юровскаго. Крошечная бородка клинышкомъ, маленькіе аккуратные усы. — Это разъ, два и готово. Да вѣдь и гражданинъ Романовъ армейскій человѣкъ. Полковникъ, кажется?

«Да вѣдь знаешь ты, знаешь, что онъ полковникъ. Зачѣмъ же спрашиваешь».

— Такъ точно, товарищъ комиссаръ.

— Ну, изъ полковниковъ мы его еще не разжаловали. А могли бы.

Юровскій всталъ и схватился рукой за спинку стула. Уперся взглядомъ въ Пашку.

— А вотъ васъ, рядовой Бочарова, мы могли бы… васъ…

Михаилъ бросалъ зрачки то на него, то на нее.

— Повысить въ чинѣ. За всѣ ваши заслуги передъ Красной Арміей.

— Рада стараться, товарищъ комиссаръ!

Пашка сдвинула ноги въ сапогахъ. Чистыхъ, блестящихъ. Баба есть баба. Все успѣваетъ. На его сапожищахъ комьями грязь налипла, даже въ лужѣ не пополощетъ, а она — щеголяетъ. Хоть сейчасъ въ модный журналъ.

«Мнѣ раньше нравилось это въ ней. Ея чистота».

«А теперь — что, разонравилась?»

— Пошла, разбужу арестантовъ.

Дверь стукнула, съ потолка посыпалась штукатурка. Комиссаръ еще долго смотрѣлъ на дверь, будто бы на ней осталось свѣтлое, фотографическое пятно Пашкинаго тѣла, и онъ слѣдилъ, какъ оно исчезало.

Докторъ поднялся изъ-за стола. Помялъ руки. Похрустѣлъ пальцами.

— Благодарствую.

— Что вы, товарищъ докторъ, какъ буржуй: «благодарствую». Простое спасибо трудно сказать?

— Спаси Богъ, — сказалъ докторъ безъ тѣни ироніи.

Юровскій побѣлѣлъ, но смолчалъ.

Сильно, крѣпко и зло застучали въ дверь. Царица вскинула голову, не понимала ничего.

Подъ утро она такъ и задремала на этомъ нищенскомъ табуретѣ, ссутулилась, склонила голову почти до рукодѣлья и такъ застыла, ровно и горько дышала.

Вязанье и крючокъ упали на полъ. Она тяжело нагнулась за ними.

— Войдите! Не заперто же!

Пашка возникла на порогѣ.

— Гражданка Романова! Тамъ докторъ прибылъ. Деревенко. Будешь показывать сына?

Пашка странно держала руки на животѣ, чуть ниже ремня.

Александра, прижимая къ себѣ вязанье, поднялась съ табурета.

— У васъ болитъ животъ?

— Ничего у меня не болитъ. — Ожгла царицу глазами. — О себѣ лучше безпокойся.

— Не смѣйте говорить мнѣ «ты».

Пашка выдохнула: ф-фу!

— Да тебѣ всѣ здѣсь «ты» говорятъ, ты что, впервые услышала? А какъ еще кровопійцу называть? Да подстилку Распутина?

Пашка видѣла, какъ сморщилось сушеной грушей лицо царицы, она силилась не нагрубить Пашкѣ, не оборвать ее. «Хочетъ носомъ меня ткнуть въ дерьмо, да боится!»

— Замолчите сейчасъ же. Пригласите доктора.

Глаза Алексѣя уже распахнуты. Широко и скорбно. Она пропустила мигъ, когда онъ проснулся.

— Сыночекъ, съ добрымъ утромъ! Тебѣ лучше?

Пашка, у порога, бросила черезъ плечо:

— Господскій пупсъ.

А выйдя и прикрывъ дверь, заслонила лицо руками. И большими пальцами заткнула уши.

Такъ постояла и дальше пошла. Крикнула въ открытую кухонную дверь:

— Товарищъ докторъ! Ступайте! Ждутъ!

…Деревенко вошелъ въ спальню мальчика, за нимъ человѣкъ въ черной тужуркѣ. Аликсъ встала и протянула доктору руку. Деревенко поглядѣлъ на комиссара: можно ли поцѣловать эту позорную руку? Юровскій равнодушно смотрѣлъ въ закрашенное известью окно, и докторъ со вздохомъ отпустилъ руку царицы. Юровскій повернулся и легко поклонился Александрѣ. Даже чуть учтиво. Она еле видно склонила голову въ отвѣтъ.

— Поглядите. Вы же спеціалисты. Я всего лишь… бѣдная сестра милосердія. Я чего-то не понимаю. Какъ мнѣ себя вести? Чѣмъ лѣчить? Докторъ Боткинъ дѣлаетъ много всего… полезнаго. — Когда она волновалась, она искала русскія слова. — Я вчера дѣлала свинцовыя примочки. Ночью давала капли съ опіемъ. Но… улучшенія нѣтъ…

— Такъ-съ, поглядимъ! — нарочито бодро, какъ передъ строемъ, выкрикнулъ Деревенко.

Алексѣй вытянулъ руки по одѣялу. Будто, лежа, стоялъ по стойкѣ «смирно».

— Глядите, господинъ докторъ!

При словѣ «господинъ» Юровскій дернулъ рукой и сталъ сжимать и разжимать пальцы.

Деревенко отбросилъ одѣяло. Приподнялъ примочку.

— О, о, о… Неважнецкія пока у васъ дѣла. Надо бы медовый линиментъ. Скажите, у васъ сейчасъ въ наличіи есть этотъ линиментъ: медъ, деготь, календула?

— Ой, мама, фу! Не надо! Эта мазь пахнетъ дегтемъ!

— Деготь полезенъ, солнышко, — безпомощно прошептала мать.

— Если нѣтъ, отрядите кого-нибудь въ аптеку! Я самъ наложу компрессъ!

Юровскій хмыкнулъ и покашлялъ въ кулакъ.

— А вы какъ считаете, докторъ? — Аликсъ повернулась къ Юровскому.

Юровскій уставилъ насмѣшливые острые, какъ два дамскихъ кинжальчика, глаза на царицу. Пожалъ плечами.

— У насъ товарищъ Деревенко знающій. Я ему довѣряю.

Потомъ вдругъ шагнулъ къ кровати наслѣдника. Потрогалъ его лобъ. Щеку. Картинно поправилъ одѣяло.

— У него температура?

— О, — вскинулась мать, — мы сегодня еще не мѣрили… Сынокъ, на градусникъ…

Вынула градусникъ изъ стеклянной мензурки и нѣжно всунула мальчику въ ротъ.

Пока цесаревичъ держалъ во рту градусникъ, Юровскій молчалъ.

Мать вынула градусникъ и подошла къ закрашенному окну. Пыталась разобрать цифры.

— Сколько? — рѣзко спросилъ Юровскій.

— Тридцать… тридцать восемь и три, кажется… или двѣ…

— Ясно. А вашъ докторъ Боткинъ что рекомендуетъ?

— О… безъ Боткина… я не знаю, какъ бы мы жили…

Чуть не сказала: «выжили».

— Ники, докторъ Деревенко былъ, и много всего прописалъ! Эту безобразную тварь, кухонную дѣвку Бочарову, уже послали въ аптеку за дегтярной мазью. Какъ я могла забыть про эту чудесную мазь! Мы же такъ часто накладывали ее раненымъ тамъ, въ госпиталяхъ! Она такъ превосходно разсасываетъ!

Царь поцѣловалъ жену въ лобъ.

— Ты душенька. Я вѣрю въ эту мазь.

Обнялъ ее и тяжко вздохнулъ.

— И я вѣрю въ тебя.

— А я вѣрую въ Бога. Онъ все обустроитъ. Онъ… спасетъ насъ…

Оба перекрестились и долго, тоскливо крестились, стоя передъ ослѣпшимъ бѣлымъ окномъ.

— Господи… Я скоро ослѣпну, какъ эти окна. Я перестаю видѣть. У меня передъ глазами бѣлая пелена. Можетъ-быть, это глаукома.

— Милая.

Онъ поцѣловалъ ее въ глаза. Она затаила дыханье.

Онъ поцѣловалъ ее въ губы, и она отвѣтила — съ восторгомъ, со счастьемъ.

— О милый. А еще сегодня былъ такой новый докторъ. Онъ весь въ черномъ. Такой черный господинъ.

— Да. Я видѣлъ его въ коридорѣ. Серьезный человѣкъ. Кажется, дѣльный.

— Да. На меня онъ тоже произвелъ впечатлѣніе. Онъ даже погладилъ Алексѣя по щекѣ.

— Вотъ какъ?

— А потомъ заставилъ меня измѣрить ему температуру. И такъ взволнованно разспрашивалъ, сколько.

— А вдругъ онъ знающій?

— Не сомнѣваюсь.

— А онъ еще придетъ?

— Не знаю.

##

Теплый, слишкомъ теплый, горячій вѣтеръ вѣялъ откуда-то изъ дальнихъ, зауральскихъ степей. Тамъ, далеко, мѣрно и важно качаясь, шли верблюды; раскосыя бабы доили кобылъ, добывая кумысъ, — Ляминъ уже не разъ пивалъ степной кумысъ, и здѣсь, и въ Тобольскѣ, да и въ Самарѣ однажды, на рынкѣ, подошелъ къ толстой огромной, какъ гора въ Жигуляхъ, казашкѣ — длинное цвѣтастое платье мело пыль, круглое, красное, сверкающее подъ солнцемъ мѣдной раскаленной сковородой лицо сморщилось въ безпричинномъ смѣхѣ, оборотясь къ Михаилу, — протянулъ ей денежку, и она налила ему въ кружку бѣлый пузырящійся напитокъ. Кумысъ щипалъ языкъ, кислилъ, обжигалъ глотку не хуже водки.

«Кумысику бы сейчасъ. Жарко».

Такъ жарко, даже курить не хотѣлось.

Сидѣлъ на крыльцѣ, какъ обычно, такой легкой посадкой — свистни, и вскочитъ быстро, пружиной хребта подброшенный: будто и не сидѣлъ вовсе, а шелъ, летѣлъ.

Всегда былъ легкій и на ногу, и на подъемъ. Куда позови — сорвется, поѣдетъ, побредетъ.

«Помыкной» — звалъ его отецъ, и Софья такъ же звала.

Софья. Отецъ. Живы? Мертвы? Всѣ умерли. Всѣхъ убили. Онъ сердцемъ чуетъ. А у него даже ни фуражки отцовой, ни шарфика сестринскаго на память. Все поразграбили людишки, да и домъ-то, видать, пожгли. Вернется, а тамъ пепелище. Если… вернется.

«А то не вернусь? Вернусь, куда я дѣнусь».

Теръ ладонью засаленные на колѣнкахъ штаны.

«Портки у меня бывалые. Надо бы помѣнять. Деньгу комендантъ дастъ — пойду въ лавку, новые куплю. Въ этихъ — ужъ стыдно. Да и покрѣпче надо взять. Чтобъ матерьялъ потолще».

Въ вѣтвяхъ дерева, надъ заборомъ, заливисто пѣла, восхваляя любовь, невѣдомая птица.

Ляминъ задралъ голову, взглядомъ пытаясь нашарить птицу въ переплетеньи вѣтвей.

«Птаха. Поетъ. Поетъ себѣ, поетъ, одинъ день живетъ. Ну, одинъ годъ. Ну, пару лѣтъ, а дальше ходу нѣтъ. Такъ и человѣкъ. Думаетъ: по себѣ память оставлю! Кѣмъ, чѣмъ? Собой? Такъ мы всѣ въ ящикъ сыграемъ. Дѣтишками? Ну, нарожаемъ; а они возьмутъ да перемрутъ. Сейчасъ всѣ другъ друга норовятъ ухлопать. Дѣтки, старики — смерть не разбираетъ. Родитъ баба… а тутъ налетятъ и убьютъ…»

Мысли текли смутныя и горькія, слишкомъ рядомъ со смертью.

Она торчала изъ солнечнаго жаркаго вечера выступомъ тьмы, сѣрая ея ухмылка моталась въ прозрачномъ лѣтнемъ воздухѣ, и всѣ чувства, на нее наткнувшись, одновременно тонули въ ней и упирались въ нее, пытаясь сломать, а можетъ, пробить и выйти наружу съ другой ея стороны.

Но другая сторона смерти тоже имѣла лицо.

И тамъ тоже мерцала, издѣваясь, та же сѣрая, во всю рожу, ухмылка.

«Никуда отъ тебя, матушка, не дѣться».

Лямину подумалось: смерть, вѣдь это же земля, всѣхъ земля породила, всѣ въ нее и уйдутъ, и ничего тутъ страшнаго и такого особеннаго нѣтъ. Пора и привыкнуть, за сто-то, за тысячу вѣковъ.

«Обрастаетъ человѣкъ вещами, избами, дворцами. Да всѣмъ обрастаетъ: моторами, тюрьмами, арміями, судами. Висѣлицами. Ружьями. Другъ друга бьетъ. А свое все хранитъ. Иной разъ надъ бездѣлкой трясется, не надъ живой душой. Надъ шапчонкой вязаной — мамка связала… надъ халатикомъ тепленькимъ: бабка пошила… Надъ ножичкомъ — батькинъ ножъ, съ нимъ на охотку батька ходилъ… Надъ иконой Владимірской Божьей Матери: на нее твой прадѣдъ крестился… А ножъ украли, отобрали; а шапчонку да халатикъ, да валеночки твои дѣтскіе, да шубенку заячью — вмѣстѣ съ избою — спалили. И Божья Матерь отъ пламени — не защитила. Огонь все сожралъ! А ты — живъ. Но и ты когда-нибудь умрешь! Скоро!»

«А какъ — скоро? Когда?»

«Песъ знаетъ. Или — Богъ!»

«Богъ, Мишка, Богъ».

«Да они всѣ въ одинъ голосъ поютъ, что Бога нѣтъ!»

«Да вѣдь, можетъ, и нѣтъ. Тѣмъ легше».

«Легше? Не вѣрю».

Ляминъ отмахнулся отъ вредныхъ мыслей, какъ отъ мухъ. Какъ котъ лапой, возлѣ уха рукой махнулъ.

И правда, курнуть бы. Авось махра всю эту вѣчную саднящую боль разгонитъ.

И хотѣлъ-было ужъ въ карманъ залѣзть и пакетикъ съ махоркой уцѣпить, да скрипнуло крыльцо подъ тяжестью еще одного тѣла.

Ляминъ, не вертя головой, глаза скосилъ.

Юровскій!

«Вотъ чудеса. О чемъ я буду съ нимъ, съ такимъ важнымъ комиссаромъ, балясы точить?»

Яковъ Юровскій опередилъ солдата.

— Отдыхаемъ, боецъ Ляминъ?

«Прозванье мое помнитъ».

«Да онъ тутъ всѣхъ помнитъ. Онъ — ушлый».

— Такъ точно, товарищъ комиссаръ.

— Просто — Яковъ.

Юровскій длинно и неожиданно тяжело вздохнулъ, и Ляминъ вздохъ этотъ слушалъ съ уваженіемъ.

«И комиссары тоже устаютъ. Работа тяжелая».

— Такъ точно, товарищъ… Яковъ.

Юровскій закурилъ, медленно двигая локтями, странную, съ цвѣтной нашлепкой, папиросу.

«Должно, иноземная. Съ наклейками».

Ляминъ слѣдилъ, какъ летаетъ красный горящій мотылекъ папиросы ото рта Юровскаго къ колѣну. Руку съ папиросой онъ клалъ на колѣно, дымъ вился вверхъ, и Юровскій, львино раздувая ноздри, всасывалъ его горбатымъ носомъ.

— Усталъ, боецъ? — мыслями Лямина о немъ спросилъ онъ Лямина.

— Да есть такое дѣло, товарищъ… Яковъ.

— Просто — Яковъ. Просто.

«Да не могу я просто. Ну какъ ты не поймешь».

И здѣсь, внутри революціи, тоже было раздѣленіе на слугъ и господъ; онъ вотъ сейчасъ понялъ это.

— Всѣ устали.

— Да, выходитъ что такъ.

— Ну ничего. — Юровскій некурящей рукой похлопалъ Михаила по колѣну. — Немного еще потерпѣть.

— Немного?

— Надѣюсь.

И все. И замолчалъ.

Молчали оба.

Михаилъ ворочалъ мозгами, какъ тяжелыми жерновами.

Мысли смыкались и размыкались, чудовищныя жвалы, перемалывая догадки.

Но вслухъ не спросилъ: а сколько, молъ, осталось?

«Что — осталось? Сторожить? Жить?»

«Бѣлочехи съ востока идутъ. Сибирь полыхаетъ. Западъ тоже взвился весь».

Юровскій заговорилъ самъ, первый.

— Ты вообще ни о чемъ плохомъ не думай, боецъ. У насъ руки-ноги желѣзныя, а головы — что тебѣ моторы. На нашихъ мозгахъ мы — до полюса доѣдемъ. До Луны, до Марса — долетимъ! Понимаешь?

— Какъ не понять.

Ляминъ боялся что-нибудь не такъ сказать.

«Ляпну что невпопадъ — и къ стѣнкѣ меня. Къ этому вотъ заплоту».

Юровскій неожиданно, среди полной серьезности и густого табачнаго дыма, подмигнулъ Лямину.

— Такъ вотъ этими руками, кулаками, — Юровскій сунулъ въ зубы папиросу, сжалъ ладони въ кулаки и вытянулъ впередъ руки, и Ляминъ на кулаки эти смотрѣлъ зачарованно, какъ на фокусъ въ циркѣ, — мы — страну — погонимъ впередъ! Впередъ! А не назадъ! Слышишь?

Черезъ папиросу, черезъ дымъ чекистъ смѣшно шепелявилъ.

Ляминъ кивнулъ головой. На всякій случай опять молчалъ.

Юровскій разжалъ кулаки и двумя пальцами вытащилъ изъ зубовъ папиросу. Выдохнулъ дымъ, снова длинно, тяжело.

— Сначала — Россію погонимъ, а потомъ — и весь міръ!

«Міровая революція, да, они всѣ о ней говорятъ. Кричатъ! На каждомъ углу!»

— Вотъ этими желѣзными кулаками, понялъ? Нѣтъ, ты понялъ?!

Хлопнулъ Лямина по плечу.

— Твоими — кулаками!

«Надо что-то отвѣчать, а что?»

— Куда погонимъ? — глупо спросилъ Михаилъ.

«Эхъ, что балакаю, и самъ не знаю. Вдаритъ онъ мнѣ сейчасъ!»

Юровскій захохоталъ — негромко, тонковато, хитровато. Смѣхъ его на птичье чириканье смахивалъ.

— Къ радости! Къ счастью! — тонко выкрикнулъ Юровскій.

У Лямина на спинѣ всѣ волоски и даже всѣ родинки встопорщились.

Смѣяться вмѣстѣ? Поддакивать? Выкричать что-то гнѣвное, противъ? Смолчать?

— И этихъ, — растерянно кивнулъ на раскрытую въ домъ дверь, — тоже?

— Этихъ? А у нихъ одно счастье! — Юровскій досасывалъ чужестранную папиросу, искалъ глазами, куда бы зашвырнуть окурокъ. — И они про него — догадываются!

Черезъ два, три мгновенья догадался и Ляминъ.

Снова сѣрая ухмылка довременнаго страха опалила: теперь не грудь его и лобъ, а спину.

— Такъ вы ихъ хотите…

Не договорилъ. Теперь Юровскій понялъ.

— Мы не убійцы.

— Да вѣдь и мы всѣ тоже!

— Вы — бойцы. Стрѣлки. Вы красноармейцы! И служите нашей великой революціи. Вотъ кто вы такіе!

— Такъ точно, товарищъ…

— Яковъ!

— Яковъ. — Не выдержалъ. — Дайте, это, папироску!

— А гдѣ, боецъ, твое «пожалуйста»?

— Пожалста.

Юровскій вытянулъ изъ пачки чужеземное курево. Поднесъ Лямину зажигалку.

«Гляди-ка, я какъ господинъ, а онъ мой слуга».

«Онъ твой товарищъ! Красный комиссаръ! Ровня!»

«Никогда онъ мнѣ ровней не станетъ. И я — ему».

Теперь Михаилъ курилъ, а Юровскій смотрѣлъ на него: мрачно, тяжело, куда и смѣшокъ дѣлся, и птичья улыбка, когда губы — клювомъ.

— Запомни. Мы никому не мстимъ. И мы — не мясники на рынкѣ. — Словно урокъ ему, Лямину, читалъ; или самъ себѣ — плавную, размѣренную іудейскую молитву. — Намъ не кровь нужна. Это для насъ не вино. Это тамъ, давно, когда французы свою революцію дѣлали, публика кровью, какъ водкой, опьянялась. И требовала еще и еще. Мы далеки отъ этого сладострастія. Мы не маркизы де Сады!

«Про какіе-то сады болтаетъ. Про маркизовъ! Для господъ понятно…»

— И для насъ никакихъ націй нѣтъ. Никакихъ! Богъ русскихъ, богъ нѣмцевъ, богъ татаръ и башкириновъ, богъ бурятъ, богъ евреевъ… какіе, къ чорту, боги?! Всѣ въ нихъ давно запутались! И мы не мстимъ имъ, — какъ мигъ назадъ Ляминъ, на зѣвъ двери кивнулъ, — потому, что они вѣрятъ въ своего бога, а мы ни въ какихъ боговъ не вѣримъ. Хотятъ — вѣрятъ! А мы хотимъ — и не вѣримъ! Кому лучше, легче? А?! Кому?!

— Намъ — легше, — выдохнулъ Ляминъ и потеръ губы кулакомъ, будто чесались онѣ.

— Хоть они, — опять кивокъ, — насъ и били, и кровавили, и — съ лица земли стирали! Я, Ляминъ, погромъ пережилъ. Это — не дай богъ никому пережить! Я — чудомъ выжилъ. А эти… вы, русскіе!.. бѣжали по улицѣ и орали: смерть, смерть! Все — сжечь! И — жгли. А улица вся, вся — выла. Вылъ каждый домъ. Этотъ страшный вой, Ляминъ… одинъ разъ услышишь — и посѣдѣешь. И я, мальчонка, въ ту ночь вразъ посѣдѣлъ!

Ляминъ покосился на фуражку Юровскаго. Юровскій фуражку сдернулъ. Волосы, чуть волнистые, какъ бѣлымъ пепломъ присыпаны.

— А богъ… что богъ. — Слово «богъ» Юровскій такъ выдавилъ изъ губъ, будто выплюнулъ нажеванный и прилипшій къ зубамъ комъ вишневой смолы. — Богомъ насъ отецъ замучилъ. Онъ все время молился, и насъ заставлялъ. Мы ни слова не понимали на ивритѣ, а онъ — заставлялъ! Какъ попугаи, молитвы заучивали. Чтобы — отъ зубовъ отскакивало. Будни, праздники, утро, вечеръ — все равно: на молитву — вставай! Я въ дѣтствѣ хотѣлъ убить богатыхъ… и хотѣлъ убить бога. Чтобы больше никто и никогда ему не молился.

Ляминъ самъ не замѣтилъ, какъ искурилъ папиросу.

«Махра, мать ея ети, дольше курится».

Юровскій сжалъ руки, и пальцы громко, противно хрустнули.

— Мой богъ — народъ! — крикнулъ онъ не то чтобы громко, но зло и очень отчетливо. Будто на площади, передъ строемъ, выкрикнулъ жесткую команду. — Народъ, навсегда! Народъ не только Россіи — а всего міра! Во всѣхъ странахъ! Охмурили народъ богами. Голову ему задурили вконецъ. А народъ — онъ счастья достоинъ. Счастья! А его — батогами, барщиной, поденщиной… Богомъ этимъ. «Миромъ господу помо-о-о-олимся!» — Православный возгласъ священника передразнилъ издѣвательскимъ, бараньимъ блеяньемъ. — Забили… запороли! И онъ, запоротый, въ крови, все ползъ и ползъ. Впередъ — ползъ! И до революціи — доползъ. Ну ужъ мы теперь то, что завоевали, шишъ отдадимъ! — Ляминъ глядѣлъ на сжатый, крѣпкій булыжникъ кулака Юровскаго. — Шишъ упустимъ!

Приблизилъ башку, пахнущую куревомъ и потомъ, къ Лямину.

Ляминъ косилъ и видѣлъ краемъ глаза, какъ по виску Юровскаго изъ-подъ блестящаго обода фуражки течетъ мелкій потъ.

— И запомни: я не еврей. И Голощекинъ — не еврей. И ты — не русскій. И Фаттахутдиновъ — не татаринъ. И Сафаровъ — не башкиринъ. И Дзержинскій — не полякъ. И Джугашвили — не грузинъ! И Ленинъ… да кого только къ Ленину не приклеивали! Не нѣмецъ онъ. Не калмыкъ. Не еврей. Не русскій. Запомни навѣкъ: Ленинъ — вождь мірового пролетаріата! Онъ — не богъ! А человѣкъ! Какими станутъ всѣ люди, всѣ!.. послѣ міровой революціи. За Ленинымъ — пойдутъ! Къ коммунизму! Къ единому человѣчьему дому! Къ господству, запомни, не царей вшивыхъ, а — народа!

— Такъ мы же, — подалъ голосъ Ляминъ, — за народъ и бьемся…

— Чортъ! За народъ! Да! За всемірный, точнѣе, пролетаріатъ! Вотъ за что! И наша партія…

Ляминъ опустилъ голову, всѣмъ видомъ выражая полное согласіе съ криками Юровскаго.

Юровскій мелко дрожалъ, и пальцы его дрожали.

— Вы это, закурите, — заботливо подсказалъ Михаилъ.

Юровскій ощерился, еще бъ немного — и огрызнулся.

«За что злится? Что я ему такого сказалъ?»

— Самъ знаю, что мнѣ дѣлать!

«Вотъ я уже и съ грязью смѣшанъ. Онъ все одно надо мной, а я внизу».

— Борьба, Ляминъ! Не на жизнь, а на смерть! Чуешь? Видишь?!

— Вижу.

— Страшная борьба! И мы всѣ… мы погибаемъ въ ней. За счастье! За будущее! Ты погибаешь. Друзья твои погибаютъ! А исторія, исторія… она что? Она корчится, корячится… корежится… — Юровскій подвигалъ скрюченными пальцами, изображая боль, мученье. — Она — баба! Она — рожаетъ! А родовъ, ты знаешь, безъ воплей и крови — не бываетъ! Или что, по-твоему, бываетъ?!

— Не бываетъ.

Ноги затекли. Михаилу хотѣлось встать, разогнуть колѣни. Но сидѣлъ какъ въ землю вросшій.

И крыльцо ѣхало, плыло подъ нимъ.

— То-то! Такъ вотъ мы, мы всѣ!.. знаешь кто?

Ляминъ мотнулъ, какъ быкъ, головой.

— Мы — повитухи у этой чортовой роженицы!

— Мы? Повитухи?

— Ну кто-то долженъ вѣдь на руки — будущее — принимать! И перевязывать эту кровавую, чортъ, пуповину!

У Лямина даже не было силъ соглашаться, кивать.

Юровскій уже голосъ крѣпко возвысилъ, почти оралъ.

Какъ на трибунѣ.

— И намъ надо много людей убить, чтобы младенецъ — здоровенькимъ родился! — Брызгалъ табачной слюной. — Тысячи, десятки тысячъ, сотни тысячъ надо уничтожить! А можетъ, и милліоны! И надо твердо, хорошо знать, кого надо — пощадить! Жить оставить! Потому что они — достойны! Они — свои! Они — эту жизнь, это будущее — заработали! Своимъ горбомъ!

Изъ чернаго прогала двери показалась чья-то голова. Спряталась.

Видно, полюбопытствовали, кто тутъ такъ оретъ.

— Въ этомъ-то вся и загвоздка: какъ узнать, кого? Кто — свой? Пролетарскій, выстрадавшій?! Мученикъ… герой! — Потъ заливалъ скулы и шею Юровскаго. Онъ сдернулъ фуражку. Мокрые сѣдые волосы совсѣмъ по-бараньи закурчавились. — Они говорятъ: вотъ мы — герои! А вы — быдло навозное! Ну ужъ нѣтъ! Все наоборотъ. Это мы — васъ — въ крови потопимъ! Мы — на вашихъ костяхъ — карманьолу спляшемъ!

— Карман… что?..

— Неважно! Кадриль! Семь-сорокъ! Спляшемъ! И кости въ пыль потопчемъ! И кровью вашей — умоемся! Мы выберемъ прекрасныхъ. Отсѣемъ. Отсѣчемъ! А всѣмъ остальнымъ — золоченой грязи, подонкамъ этимъ, мучителямъ, хищникамъ — головы — порубимъ! Въ крошево — разстрѣляемъ! Чтобы мясо… клочьями съ костей свисало…

«Эка его разжигаетъ. Доктора бъ ему!»

Ляминъ и пугался, и почему-то смѣхъ его разбиралъ.

«Нечестивецъ я; надъ начальникомъ смѣюсь».

— Вотъ ты, Ляминъ, думаешь небось, что ты — человѣкъ!

Михаилъ оглядѣлъ себя.

«Ты только не улыбайся гляди, губы отъ улыбки береги».

Изо всѣхъ силъ напрягся, не хохоталъ.

— Ну, человѣкъ.

— А вотъ и нѣтъ! — Юровскій прищурился торжествующе. — Ты — матерьялъ!

— Что, кто?

— Ма-те-рьялъ!

— Это что же, отрѣзъ, что ли? Сукно?

Ямки смѣха уже подло вспрыгнули на щекахъ.

Юровскій прищурилъ оба глаза. И распахнулъ ихъ. Тьма широкими волнами ходила въ нихъ — отъ зрачка къ зрачку. Колыхалась.

— Всѣ мы — матерьялъ исторіи! Она нами вертитъ, крутитъ, насъ рѣжетъ, и да, мы отрѣзы, и именно изъ насъ кроятъ шинели и скатерти, простынки и матрацы. Изъ насъ! Мы наивно думаемъ: мы — люди. Шишъ! Мы-таки не люди! Мы — ткань, кирпичи, щебенка! Рельсы мы, и насъ кладутъ! Но когда мы сами становимся хозяевами — кого выбросить, а кого оставить, рѣшаемъ мы! Кого сжечь дотла, и чтобы не воскресъ! А кого — въ загонъ, и пусть размножается!

Ляминъ сглотнулъ, кадыкъ дернулся, какъ затворъ винтовки.

— Плодитесь, епть… и размножайтесь…

— Вѣрно подмѣчено! — Юровскій ужъ самъ смѣялся, и Ляминъ облегченно сталъ вторить ему, выпустилъ преступный хохотокъ на волю. — Люди — матерьялъ! Изъ насъ время строитъ, и насъ же — на свалку выкидываетъ. Сколько поколѣній сгнило на свалкѣ! Но теперь все будетъ по-другому. Вотъ увидишь! Вы всѣ увидите! И у насъ, главное, у насъ есть глаза.

«У насъ — это онъ про нихъ, про комиссаровъ».

— Мы хорошо видимъ, кто хорошъ, а кто плохъ. Кто — золото, а кто — дерьмо. Мы взялись за ужасный гужъ. Эта наша работенка хуже любой золотарской. Золотарь дѣло имѣетъ съ дерьмомъ, съ выгребными ямами. А мы — съ дерьмомъ исторіи! Представляешь, какія это громадныя Авгіевы конюшни?!

— Ав… ги…

— Начхать! Ты и такъ все понялъ!

— Я — понялъ.

— И я понялъ! И мы оба поняли! Ты вотъ въ церковь ходилъ, небось?!

— Какъ же мы… безъ церкви-то… у насъ въ Буянѣ всѣ ходили.

«Къ чему онъ тутъ церковь приплелъ?»

— И лобъ крестилъ? И попу въ ножки падалъ?!

— Ну да. А какъ безъ этого. — Ляминъ нежданно озлился. — Чай, на исповѣди всѣ въ ноги попу валятся! И — ничего. Не срамно это! Это обычай такой!

«Объясняю ему, какъ въ школѣ…»

— И тебѣ попъ навѣрняка гундосилъ: твоя жизнь священна, твоя душа священна, жизнь человѣка священна, жизнь ближняго твоего священна! Возлюби ближняго твоего, какъ это у васъ тамъ, какъ самого себя?! Да?!

— Да. — Михаилъ низко, до ключицъ, наклонилъ голову. Подбородкомъ груди коснулся. — Это Христосъ сказалъ. Въ Новомъ Завѣтѣ.

— А, ну да, Евангеліе ваше! — Юровскій теръ пальцами другъ объ дружку, будто счищалъ липкую паутину или прилипшую рыбью чешую. — Ненавижу. Ненавижу этихъ поповъ вашихъ! Эту церковь, жирную каракатицу! Всю исторію — вашей кровью питалась! Изъ народа кровь сосала! И богатѣла, и жирѣла, и кровью и золотомъ наливалась! Оклады всѣ эти золотые на вашихъ иконахъ — народной кровью помазаны! Лики эти сладкіе — кровью писаны! Богомазы кисти не въ яичную темперу — въ кровь окунали! Ненавижу! — Выдохнулъ. — И — не только я ненавижу. Ненавидимъ всѣ мы. Кто дѣлаетъ революцію. Потому что знаемъ, что есть — лучшее. Чистѣйшее. Есть — счастье. А у васъ, у насъ всѣхъ его отняли. И на куски, какъ селедку, разрѣзали. И сожрали! За этими ихъ монастырскими ли, царскими ли столами! Какъ эту ихъ… осетрину, севрюгу… наше счастье — икрой — на булки бѣлыя мазали… сметаной поливали — и жрали, жрали…

Передохнулъ, воздухъ ртомъ ловилъ, будто рѣку широкую переплывалъ.

— И что? Мы взяли верхъ. Взяли — власть! Теперь мы — ихъ — стережемъ. Думаешь, Ляминъ, мы жизни ихъ сторожимъ? Нѣ-е-е-е-етъ! Мы — стережемъ — покойниковъ, вѣдь они уже всѣ — умерли! Только они еще объ этомъ не знаютъ! Ха, ха-а-а-а-ахъ… — Засмѣялся страшно и тутъ же закашлялся, и долго кашлялъ, будто выкашливалъ изъ глотки рыбью кость. — Они думаютъ… они живутъ! Да время уже давно разбросило свои кости. Мы — уже выиграли въ этой игрѣ!

Ляминъ осмѣлился и спросилъ. Ему ужъ очень хотѣлось объ этомъ комиссара спросить.

— А мы-то, мы-то… еще долго будемъ сражаться? Ну, и умирать? Жить вѣдь хочется!

Онъ хотѣлъ сказать это весело, а получилось — жалобно.

Юровскій рѣзко повернулъ голову. Ляминъ думалъ — у него шея сломается.

И будетъ онъ глядѣть, какъ сова на суку, голову обернувъ сумасшедшимъ клювомъ и круглыми глазами надъ сѣрой спиной, надъ крыльями.

— А ты, боецъ Ляминъ, что, сильно жить хочешь?

Михаилъ молчалъ.

«Чортъ, стыдно. Вышло такъ, будто я трусъ. Или баба».

— Или — пріусталъ ужъ очень?

Ляминъ поковырялъ пяткой сапога сухую жаркую землю близъ крыльца.

— Что молчишь? Нечего сказать? Запомни, боецъ: идетъ жесточайшая классовая борьба. И пока не видно ей конца. Что, хочешь, чтобы я тебѣ сказалъ, сколько еще времени осталось воевать? Годъ, два, три, десять? Сто лѣтъ? Я этого тебѣ сказать не могу. Я — не твой богъ. И не провидецъ. Я такой же… боецъ, какъ ты. Они всѣ, — кивокъ на дверь, — виноваты передъ нами. Передъ всѣмъ народомъ. Смертельно. И смерть имъ будетъ. Сегодня или завтра — это не мнѣ рѣшать. Но когда передо мной человѣкъ, я прежде всего спрашиваю: къ какому классу ты принадлежишь? Кто ты? Царь ты, спиногрызъ и убійца, или ты пахарь, рабочій у станка, что трудился на господина и плакалъ кровью?

«Вотъ угостилъ бы еще папироской этой замысловатой».

— Мы — ихъ — не потому убиваемъ, что мы — звѣри. Нѣтъ! Мы не звѣри. Ляминъ, нѣтъ! Не звѣри! Вотъ ты развѣ — звѣрь?

У Михаила странно и стыдно защипало въ носу. Онъ вдругъ увидѣлъ, какъ вживѣ, свою собачку — ребенкомъ была она у него, жила въ ихъ избѣ: на крыльцо щенка подбросили. Сколько ему было? Онъ ужъ и не помнитъ. Лѣтъ пять, шесть. И какъ назвали щенка, тоже забылъ. Вродѣ Кузя. Они оба мало отличались другъ отъ дружки. Вмѣстѣ возились на полу, подъ ногами отца, близъ его остро пахнущихъ свѣжей ваксой сапогъ. Сапоги угольно блестѣли, собачка тявкала и острыми, какъ иглы, зубами хватала Мишку за руки, за ноги, прокусывала рукава и штаны, прокусывала кожу, текла кровь. Мишка плакалъ и смѣялся сразу. Очень любилъ онъ ту собачку. Однажды пришелъ къ нимъ въ гости, съ ружьемъ, пьяный въ дымъ охотникъ Вася Кругловъ, и еще съ отцомъ пили, хорошо добавили. И Вася Кругловъ схватилъ ружье, оскалился, зарычалъ, прицѣлился и застрѣлилъ Кузю. Можетъ, въ пьяномъ дыму щенокъ показался ему звѣремъ; волкомъ. Никто не знаетъ и никогда ужъ не узнаетъ.

Онъ помнитъ, какъ онъ трясся, а Софья, сама еще дѣвчонка, отпаивала его валерьянкой, какъ кота, а онъ вертѣлъ головой и вылъ, не хуже звѣря. Такъ кто звѣрь? Васька-охотникъ, собака, любой человѣкъ съ ружьемъ, съ ножомъ, — или звѣрь на волѣ, въ лѣсу и въ полѣ, гордый и честный?

— Нѣтъ. Я — не звѣрь.

— А можетъ, звѣрь?

Вопросъ изъ устъ Юровскаго вдругъ прозвучалъ хитро, изгибисто. Будто ящерка по доскамъ проползла.

— Нѣтъ.

— Точно?

«А можетъ, и правда звѣрь. Я-жъ убивалъ!»

«Убиваютъ — люди. Люди только и убиваютъ, чтобы убить. Звѣри — чтобы жить».

«Значитъ, человѣкъ?»

Чуть не разсмѣялся горько надъ собой. Вытянулъ затекшее колѣно. Пошевелилъ ногой въ сапогѣ.

— Да звѣрь, звѣрь.

«На, подавись».

«Какъ разговариваешь съ комиссаромъ!»

«Да онъ меня вынудилъ».

— Виноватъ, товарищъ… Яковъ.

Лицо Юровскаго странно закруглилось, загнулось. Загнулся плавно, дверной ручкой, носъ; выгнулись пельменями чуткія уши; округлился подбородокъ; загнулись кверху, какъ у женщины, рѣсницы; выгнулись брови, замаслились глаза. «Господи, что это съ нимъ? Онъ весь какъ вяземскій пряникъ сталъ».

— Виноватъ? Ахъ ты звѣрь, звѣрь. — Еще немного, и погладилъ бы Михаила по спинѣ, по лбу. — И я тоже звѣрь. Мы оба — звѣри. Только… — Притиснулъ къ нему хитро округленное лицо, и сильнѣе запахло потомъ и корицей. — Боимся себѣ въ этомъ признаться. И вѣрно. Будемъ ихъ грызть… терзать. — Усмѣхнулся. Лицо скривилось. Ляминъ хотѣлъ всерьезъ испугаться, да надъ страхомъ своимъ молча смѣялся. — И пусть съ нашихъ клыковъ кровь капаетъ. Терроръ! Онъ такой. Всегда. Онъ другимъ просто быть не можетъ. Да? Да?

Спрашивалъ мягко, вкрадчиво, но настойчиво.

И надо было отвѣчать.

«Какъ бы разговорецъ этотъ закруглить… половчѣй».

— А что жъ такое… терроръ этотъ?

— Красный терроръ, боецъ. Красный терроръ. Безъ него ни одна революція не обходится. — Глаза замасливались все сильнѣе, гуще. — Это когда множество смертей рѣшаетъ жизнь и судьбу новой страны. И среди этихъ смертей далеко не всѣ — справедливыя. Коса коситъ и невинныхъ. Но такъ надо. Коса сама знаетъ, что дѣлаетъ.

— Мы до сихъ поръ сражались — съ врагами.

— То бишь съ виновными? Ты такъ увѣренъ въ этомъ? Мало безвинныхъ крестьянъ погибло? Тѣхъ, кто за бѣляковъ? Мало — бывшихъ — дамочекъ, ихъ дочерей, сынковъ малолѣтнихъ — въ городахъ? Я самъ такихъ дамочекъ разстрѣливалъ. Въ упоръ. Изъ пулемета. Косилъ, и онѣ ложились мнѣ подъ ноги. И сапоги — по щиколотку — въ крови. И пахло, знаешь, такъ солено. И немного сладко. Кровь, она же соленая и сладкая вмѣстѣ. И знаешь? Хотѣлъ склониться, ладонью черпнуть и — хлебнуть. Честно, хотѣлъ!

Лямина будто черная туча обняла, холодная, съ градомъ въ брюхѣ.

— Много вы пережили.

— Будто ты не пережилъ? Всѣ мы видали виды.

— А… эти? — Чуть замѣтно опять на дверь кивнулъ. — Ну онъ, ну ладно, виноватъ. А — дѣвчонки эти? Мальчонка? Баба эта его?

— Баба эта, — Юровскій наставительно поднялъ палецъ, уперся локтемъ въ колѣно и такъ строго палецъ держалъ, — главная повариха всего страшнѣйшаго варева: войны, доносовъ, шпіонства, развала хозяйства. И Распутина, хахаля своего, она тоже сварила-таки въ котлѣ. И съѣла. Вотъ она — звѣрь настоящій.

Ляминъ прищурился и самъ для себя неожиданно, сухо и тихо, спросилъ:

— Убьете?

Спросилъ и устрашился.

«Что мелю».

«Да ничего! Все къ этому идетъ!»

На кончикъ пальца Юровскаго сѣла краснобрюхая стрекоза. Качала чуть желтоватыми, стеклянными, въ мелкой сѣткѣ, крыльями. Улетѣла. Комиссаръ скрючилъ палецъ, почесалъ ладонь и безъ звука засмѣялся, показывая чуть закругленные, какъ у зайца, желтые прокуренные зубы.

— А ты какъ думаешь? Ты вотъ знаешь, что нашъ вождь говоритъ?

— Откуда-жъ я знаю. Телеграфомъ не пользуюсь, газетъ не читаю.

«Только отъ васъ команды слушаю да выполняю».

— Ленинъ такъ учитъ: надо отрубить головы по меньшей мѣрѣ сотнѣ Романовыхъ, чтобы отучить ихъ преемниковъ отъ преступленій!

Морозъ подралъ у Лямина по вспотѣвшей спинѣ, по хрустнувшимъ лопаткамъ. Онъ уже беззастѣнчиво разглядывалъ Юровскаго. Круглыя, мощныя скулы надъ чуть впалыми щеками. Темная маленькая, клиномъ, бородка, и сѣдыя нити въ ней, и чуть курчавится. Черная куртка изъ твердой мореной кожи скрипитъ на сгибахъ. Куртку шили изъ кожи звѣря, и звѣрь внутри нея спрятался, сидитъ. Затаился. Улыбается тонко. Смѣется беззвучно. А развѣ звѣри умѣютъ смѣяться? Все они умѣютъ. Они — ученые. Цирковые.

«Значитъ, онъ зналъ все еще тамъ. На вокзалѣ. Когда они на перронъ сошли. Они къ моторамъ шли, ихъ шоферы везли, а онъ уже все зналъ».

— Что молчишь? Надъ словами думаешь? Каковы слова вождя? Руководство къ дѣйствію.

Шея у Юровскаго была такая короткая, что казалось — голова приклеена густымъ вязкимъ клеемъ сразу къ грудной клѣткѣ. И ему ее трудно поворачивать. И онъ можетъ глядѣть только впередъ. А если назадъ — обернуться всѣмъ корпусомъ, всѣмъ тѣломъ, и снова смотрѣть назадъ, какъ впередъ.

— Хорошія слова, — осторожно вымолвилъ Ляминъ.

И замолкъ.

Слушалъ, какъ двигается и дышитъ звѣрь.

— А ты знаешь, боецъ, кѣмъ я былъ до революціи?

Ляминъ опять испугался: вопроса, откровенности.

— Ну откуда жъ мнѣ знать.

— Медикомъ я былъ. Фельдшеромъ. Въ хирургіи служилъ. Иной разъ, если вдругъ хирургъ занеможетъ, и операціи дѣлалъ. Самъ. И тоже, знаешь, кровищи насмотрѣлся. Кровь текла — ухъ, рѣкой! А я привыкъ. Мнѣ ничего. Я, Ляминъ, знаю хорошо, что такое кровь. Никакого бога въ человѣкѣ нѣтъ. Есть только кровь. Она вся вытечетъ изъ тебя — и тебѣ конецъ. И все. Никакихъ иконъ, никакихъ завываній съ амвона. Слышишь?!

Отъ тихаго мурлыканья внезапно къ истеричному крику перешелъ, и Ляминъ отшатнулся.

— Слышу. Фельдшеръ, значится. Это для войны правильная спеціальность.

— Вѣрно. — Опять круглая, уклончивая усмѣшка. — Если кого глубоко ранитъ — и пулю вытащу, и перевяжу. По наукѣ. Я ловкій. Меня доктора хвалили.

Вытянулъ надъ колѣнями руки и пошевелилъ гибкими, гнущимися въ крючья пальцами.

«Только-бъ не спросилъ опять про Ленина».

— Ну такъ что жъ, про слова Ленина молчишь? Ты-то самъ — какъ мыслишь?

«А что, если скажу — никакъ? Меня — разстрѣляетъ?»

— Да я жъ сказалъ уже. Вѣрно это все. Другого пути нѣтъ.

— Ты такъ обреченно это говоришь, хм.

Ляминъ опять обозлился.

— Ну правда жъ нѣтъ!

Юровскій похлопалъ его по рукѣ. Рука Юровскаго голая была, а такая холодная и твердая, будто въ кожаной перчаткѣ.

«Рожа потѣетъ, а руки холодныя, какъ у покойника».

— Правда, правда. Это единственная правда, что намъ осталась. Что глядишь такъ, звѣрь? Намъ! Пролетаріату!

«А фельдшеръ — пролетаріатъ?»

— А вы долго въ хирургіи-то прослужили?

Юровскій поднимался тяжело, тяжело отрывалъ задъ отъ досокъ крыльца, будто приклеенный.

— Сколько прослужилъ, все мое. — Положилъ руку на плечо Михаилу, и опять сквозь гимнастерку пробрались угольная твердость и пещерный холодъ этой чужой плоти. — Знаешь, боецъ, нравилось мнѣ это дѣло врачебное, да, очень по душѣ было, и на врача бы выучился, и… пополнилъ бы ряды этихъ, преуспѣвающихъ, богатыхъ, спокойныхъ-сытыхъ. И больные меня любили. И я ихъ… да, тоже… таки любилъ. Все было вѣжливо! Чистенько такъ! И жалованье. — Помолчалъ. Надавилъ рукой на плечо Михаила. — Я вотъ когда здѣсь появился, ну, когда мы всѣхъ привезли въ Домъ… пришелъ наслѣдника осмотрѣть. Они пожаловались, у него нога болитъ. Я осмотрѣлъ. И они всѣ… вообрази… повѣрили, что я врачъ! За доктора — меня приняли! Бывшая царица и называла меня такъ: докторъ, а вотъ то… докторъ, а вотъ это? Ха-ха, ха-а-а!

Смѣялся, и желтые, заячьи выгнутые зубы въ закатномъ солнцѣ блестѣли.

Ляминъ дрогнулъ всѣмъ тѣломъ, какъ звѣрь, и тоже поднялся.

— Докторъ, а я могу итти?

Шутка не вышла.

Стояли, двое, другъ противъ друга, и странно стояли — вродѣ какъ два врага, не какъ сообщники. Не какъ начальникъ и подначальный. Противостояли.

«Мы какъ два звѣря. Въ тайгѣ. Въ степи. И одинъ сейчасъ бросится въ рѣку и поплыветъ. Одинъ — отъ другого — спасаться будетъ. Кто — отъ кого? Онъ отъ меня? Я отъ него?»

— Боецъ Ляминъ! Вольно!

Смѣялся.

— Да у насъ тутъ и такъ все вольно.

— Это — рѣдко бываетъ! Цѣни.

— Я цѣню.

— Ты знаешь, что сказалъ Карлъ Марксъ?

— Нѣтъ. Не знаю.

«Неученый я, крестьянинъ, а онъ надо мной потѣшается».

— Мы должны ускорить агонію отживающихъ классовъ. Понялъ? Слышишь? Агонію. А-го-ні-ю!

— Понялъ. Агонію.

— Болѣе того я тебѣ скажу. — Опять придвинулъ лицо. И опять пахло звѣрьимъ потомъ и печеньемъ съ корицей. — Они всѣ — уже мертвецы. А мы — ихъ могильщики. Пролетаріатъ могильщикъ буржуазіи, вотъ тоже мудрѣйшія слова; а еще могильщикъ вотъ этихъ, кто — выше всѣхъ, наверху пирамиды. Самый-таки наипервѣйшій. И лопату въ рукахъ держать мы умѣемъ. Ужъ яму имъ выкопаемъ — знатную! Сразу всѣ умѣстятся. Ха, ха!

Ляминъ растянулъ губы въ улыбкѣ, подыгралъ.

— Вѣрно.

— Еще бы не вѣрно!

Вечеромъ, уже стемнѣло, и небо вызвѣздило, боецъ Дмитрій Митрофановъ выстрѣлилъ въ окно Дома изъ винтовки. Пуля попала не въ стекло, а въ стѣну, и отскочила, срикошетила. Митрофановъ еле успѣлъ уклониться. Пуля ему надъ ухомъ свистнула.

У окна, плотно, на всѣ задвижки закрытаго, стоялъ царь. Онъ хотѣлъ хоть глотка свѣжаго воздуха. Онъ слышалъ выстрѣлъ. Онъ не видѣлъ звѣздъ сквозь закрашенное известью стекло. Онъ ихъ только помнилъ, какія онѣ. Онъ сѣлъ къ столу, раскрылъ тетрадь, взялъ ручку, снялъ съ мраморной чернильницы стальную крышку и обмакнулъ вѣчное перо въ густыя, темныя, какъ венозная кровь, чернила. Какъ всегда, онъ аккуратно, старательно записалъ, что произошло.

Какъ стрѣлялъ въ окно часовой; и какъ онъ самъ тоскливо постоялъ, пошевелился у слѣпого, ночного, жуткаго окна.