ГРАНАТОВЫЕ ЗЁРНА
Альманах Миражистов
Константин КЕДРОВ Николай ЕРЁМИН
Александр БАЛТИН Татьяна БЕК
Сергей ПАРАДЖАНОВ
КрасноярсК
«Литера-принт»
2024
ГРАНАТОВЫЕ ЗЁРНА
Альманах Миражистов
Константин КЕДРОВ Николай ЕРЁМИН
Александр БАЛТИН Татьяна БЕК
Сергей ПАРАДЖАНОВ
КрасноярсК
2024
ГРАНАТОВЫЕ ЗЁРНА
Альманах МИРАЖИСТОВ, Красноярск:2024
Автор бренда МИРАЖИСТЫ, составитель и издатель Николай Ерёмин Звоните 8 950 401 301 7 пишите nikolaier@mail.ru
На обложке кадр из фильма С. Параджанова
Кошек нарисовала Кристина Зейтунян-Белоус
Тираж 1000000000000000000000000000000000000000 экз.
© Коллектив авторов 2024г
Константин КЕДРОВ
Альманах Миражистов
ВЕЧНОСТЬ НЕИЗБЕЖНА
поэма для диктофона
Эти игры с лирою
Я не контролирую
Подчиняйся лире ум
Лиреум делириум
Я король словесных лир
Слов нездешних ювелир
Всех созвездий клирик
И немного лирик
Лира выпала из рук
Оставляя в небе звук
Разыгралась лирика
Бешеного клирика
С мирозданьем в унисон
Кирие элейсон
Это не резонанс
Транс_лируемый транс
Вам дары приносятся
Жёны лироносицы
Оглашается кликом клир
Самых нежных в мире лир
Говорю вам навеки здрасте
Страсти нежность и нежность страсти
Погибает завтрашний гений
Чтобы не было стихотворений
Может быть не будет стихотворений
Но родится снова великий гений
От стиха к стиху пробежит волна
И возникнет сказочная страна
Та, где будет много стихотворений
И родится снова великий гений
Я вообще-то к миру привязан
Очень многим ему обязан
Претерпев привычную боль
Я опять отправляюсь в бой
В этом мире тайное явно
Ну а явное в мире тайно
Сегодня во сне как при жизни
Встретился с Евгением Евтушенко
И обнялись с Генрихом Сапгиром
А потом пришла Лена и мы уплыли в море
Это было особое море
На дне как ни в чем не бывало
Как на пляже лежали люди
Разговаривали веселились общались
А мы плыли и плыли и плыли
С Вознесенским мания взаимопонимания
Тополь выстрелил листвой
Тополь я союзник твой
Груды кроны кроны груды
Оживают изумруды
Среди слов метафор и поэм
Откровенно говоря я нем
Откровенно и несносно
Жизнь прошла молниеносно
Каждое мгновение
Словно откровение
Я потерял себя в тот миг
Когда родился и возник
Я пишу отнюдь не для кретина
На стене повесилась картина
Вручили мне медаль Толстого
Еретика или святого
Я не святой не еретик
Но возраста его достиг
Новый труд Бытие и не то
Это лучше чем было ничто
Кончилась пора открытий
Наступила эра закрытий
Неестественный ход событий
Нет открытий мильон закрытий
Высшая отчаяния мера
Это вера не для лицемера
Пускай таятся вдалеке от медиа
Мои стихи в небесной Википедии
Ныряя в рифму вынырнул в верлибре
А там в верлибре как в цветке – колибри
Да здравствует цветок
Да здравствует весь мир
Да здравствует и рифма и верлибр
Аллеи в парке солнечно тенисты
Гуляют там друзья эк_вер_либристы
Экверлибристы пишут как читают
И под небесным куполом летают
Парит душей и помыслами чист
Над бездною поэт экверлибрист
Финал всегда по-своему печален
Но и в печали будь необычаен
Когда поэт доигрывает роли
Он забывает прежние пароли
В компьютере теперь его пароли
И вечно не доигранные роли
Экстравертен или интровертен
Человек в душе всегда бессмертен
Удивительный роман
Жизнь обман и смерть обман
Обманули дурака на четыре кулака
Повторяю нежно
Вечность неизбежна
Г.Москва
Николай ЕРЁМИН
Альманах Миражистов
ПРОРОЧЕСТВА
ПОЛУСОНЕТ ПРО БАЙКАЛ
Солнце радостно вставало,
Вдохновением лучась…
Золотой запас Байкала
Открывался парой фраз…
И Байкал хмельной бокал
За здоровье предлагал…
И желающий – алкал!
СОНЕТ ИЗ ИСТОРИИ БОЛЕЗНИ
– Лечась марксизмом-ленинизмом
В стране, больной социализмом:
Позитивизм с негативизмом…
Мой дед страдал консерватизмом…
Отец и мать – алкоголизмом…
Где я – роддом – детдом – дурдом –
Всех пережил с большим трудом…
Всё изменилось! Супер-стар,
В дом ветеранов я попал…
И – выздоравливать вдруг стал!
Здесь нет проблемы ни одной…
И все стремятся в Мир Иной…
Сегодня – ты, а завтра – я…
Простая дружная семья…
ЖУРНАЛ НА ПРОХОДНОЙ
Журнал прихода и ухода –
Всё толще, толще год от года:
Когда и кто прошёл-ушёл?
О, пастыри людского стада,
В журнале скрыто всё, что надо:
И беспредел, и произвол…
***
Помню: был я молодым
И не бедным!
Было слово золотым –
Стало медным.
Чахну я, считая медь…
Как бы мне не умереть?
СОНЕТ ПРО БОГЕМУ
– Я слепнуть стала…
Я стала глохнуть…
Спать перестала –
И так устала,
Что думать стала:
Скорей бы сдохнуть!
И скинуть цепи из драгметалла…
Пою – немею!
Про степь да степь…
Что делать с нею?
Всё крепче, крепче –
Врастает в шею
Златая цепь…
Нет сил – допеть…
***
Электронные книги
Я в мозгу берегу…
И несу, как вериги,
Шагом и на бегу…
Всюду – эхо, мой ропот…
И спасения нет…
Я теперь – биоробот.
Папа мой – Интернет…
Над экраном – мой лик – ввысь
Безумствую я
В космос: – Где ты? Отклик-нись,
Интер-Мама моя!
ТЕАТР БЕЗМОЛВИЯ
Молчи, когда к тебе пришла беда!
Молчание –
Достоинство мужчины.
Твой следователь сможет без труда
По слову
Докопаться до причины…
Проследуй сам в безмолвия театр,
Сам – пациент себе
И психиатр…
ИЗ НОВОЙ КНИГИ ЧЕТВЕРОСТИШИЙ
ПРИПЕВ
– С песней «Хау ду ю ду»
Мы идём пинать балду…
Восемь бед – один ответ.
Всем балдёжникам привет!
ВЕЧЕР
Трещит свеча…В квартире – запах воска…
И хор незримый – из небытия…
Пустуют клетки головного мозга…
И чем заполнить их – не знаю я…
***
Пророчества про рок и про судьбу –
Я их видал во сне, потом – в гробу.
Пророки потихонечку спивались…
Пророчества, увы и ах, сбывались…
***
Харона вирусы ужасны.
Эрота вирусы прекрасны!
В них всё: и правда, и обман…
Недаром я – Эротоман.
КАЖЕТСЯ
Она, полна небесной красотой,
Так светится, что кажется святой
Иконой, пред которой каждый нем…
…А может, и не кажется совсем…
Апрель 2024 год
СПРАВЕДЛИВОСТЬ
***
Я вызываю восхищение
У всех столичных поэтесс…
И по России – продолжение –
Идёт таинственный процесс…
Туда, где возникает свет,
В конец тоннеля… и – Привет! –
Всех ждёт, ни рифмы не тая,
Подруга милая моя…
СОНЕТ ПРО ОГОНЬ
Продавший душу Сатане,
Виновный без вины,
Дед в крематории сгорел,
А внук – в огне войны…
Но жизнь свежа и хороша…
И в пекле без огня
Горит, горит моя душа …
Спаситель спас меня:
Я пережил страну халтуры,
Абсурда и макулатуры…
И рад, проснувшись, наяву
Стране, где я, увы, живу…
За то, что – всюду виноват –
Не угодил ни в Рай, ни в Ад…
РУКОТВОРНЫЙ ОБРАЗ
Образ всем сулит преображение…
Продолженье вечного движения,
Путь – от непорочного зачатия,
В нежность, в материнские объятия…
От рожденья, крестного мучения,
Вплоть до смерти и до воскрешения…
СОНЕТ ПРО КОФЕ С КОНЬЯКОМ
Я помню, как смотрел в твои глаза,
Которые за рамки горизонта
Меня манили вдаль, и вглубь, и ввысь,
Как полубога Эвксинского понта…
П я – летел, и плыл сквозь все ненастья
И не хотел себе иного счастья…
Но опускались веки – и ресницы
Смыкались – как же так? – передо мною…
Ты предлагала кофе с коньяком…
И новый взгляд вдруг возникал как чудо…
И я читал стихи, из ниоткуда
Возникшие – о нас и ни о ком…
Вдыхая запах кофе с коньяком…
***
Мы качались на качелях…
Мы катались на коньках…
Не боялись ни Кощея,
Ни Дракона в облаках…
А когда мы обнимались
В чистом поле – я и ты –
И когда мы целовались…
В пояс кланялись цветы…
Что же всё же получилось?
То ли буря… То ли шквал…
Всё на свете закружилось –
И тебя я потерял.
Позади – зима и лето…
Где очнусь я поутру?
Всё бреду по Белу Свету…
Всё ищу тебя… Зову…
СОНЕТ ПРО ЗАБЫТОГО ПОЭТА
Поэта, увы, сам-с-усами,
Врачи – этот в славе, тот в силе –
Однажды в больницу вписали,
А выписать позабыли…
И он их – талантлив, нахал! –
В поэмах своих описал,
Ни мысли не выразив матом…
И выпустил в свет Тамиздатом…
Тогда лишь его прочитали…
Приехали вдруг –и забрали…
По мнению не докторов
Практически стал он здоров,
Чтоб жить просто так, задарма,
Рифмуя «сума» и «тюрьма»…
ИЗ НОВОЙ КНИГИ ЧЕТВЕРОСТИШИЙ
СПАРТАКИАДА
Спартак и Ада, Спартак и Рая –
Так споро спор(т) ведут, играя,
Что понимает каждый школьник:
У них – любовный треугольник!
***
В душе – правдивость, а в округе – лживость!
Расходятся слова туда-сюда
С делами… И где правды справедливость,
Я, может, не узнаю никогда.
Апрель 2024 г
ФИЛОСОСКИЕ АМБИЦИИ
***
Муза хочет мужа:
Чтобы был Вассал…
Да ещё к тому же
Ей стихи писал…
Да чтоб жил не бедно –
И сейчас, и впредь…
Где хотеть – не вредно,
Вредно – не хотеть…
СОНЕТ ПРОВЫСШЕЕ ОБРАЗОВАНИЕ
при социализме
Я спал с открытыми глазами
На лекциях о коммунизме…
И все студенты – сам-с-усами –
Вокруг, уставшие от жизни…
В которой – много или мало –
Всё время денег не хватало…
Увы, на сон и на еду…
Пока декан пинал балду
О счастье жить и не тужить,
И этим счастьем дорожить…
И подносил к губам стакан,
Наполненный «Столичной водкой»…
И с кафедры сходил, чуть пьян,
Коммунистической походкой…
ПАМЯТНИК ВСЕМУ
«Беспамятство-лучший памятник
всему что забыто»
Константин КЕДРОВ
Кто впал в беспамятство – тот счастлив…
А тот, кто выпал из него,
Тот распадается на части…
В борьбе, где все – на одного,
Увы, то памятники сносят,
То вновь возносят в высоту…
Нет, в пустоту… Где есть не просят,
Забыв и память, и мечту…
Мой друг взошёл на пьедестал –
И грустным памятником стал…
А я по кладбищу гуляю –
Как будто клад ищу – гадаю:
Где он? И почему зарыт?
И засекречен, и забыт…
А надо мною –Мама мия!
Бессмертия некрофилия…
И я по кладбищу гуляю,
В окаменевшее гляжу…
И ничего не понимаю,
Когда знакомых нахожу…
Зачем они со мною жили?
Зачем друг друга позабыли?
Зачем любили…били….били…
И разлюбили…били…били…
И доживая, жили-были…
Или не жили? – Или! – Или…
***
– Помнишь, умирали мы от счастья?–
В штиль и в шторм, в эпоху двоевластия…
Неужели ничего не помнишь?
– Помню, что не умерли…
– Всего лишь?
– А чего бы ты ещё хотел?
Где любовь – там всюду беспредел!
Не качай спесивой головой…
А скажи спасибо, что живой!
Я ХОТЕЛ
«Над входом в звёздное кладбище
Огня ворота»
Велимир Хлебников 1911-1912
Я хотел со звёздами дружить
И, как звёзды, очень долго жить…
Но поэт сказал: – Там скукотища! –
Показав мне звёздное жилище…
И добавил: – Здесь живи, пока
Ты в душе похож на мотылька…
Не спеши сгореть в огне ворот,
Если можешь, сделай поворот…
Звёзды – ненадёжные друзья…
Нам на них рассчитывать нельзя.
ПАМЯТИ ПОЭТА ФЕДЕРИКО ГАРСИА ЛОРКИ
Земля,
Посыпанная хлоркой…
Все задыхаются вокруг…
А я дружу с Гарсиа Лоркой…
Он – лучший мой испанский друг.
И слышу романсеро…Чу…
И вновь в Испанию хочу…
Хоть знаю, что, назло мечтам,
Поэт давно расстрелян там…
А ВЕСНА ХОРОША
А весна хороша, в самом деле!
Там, где солнце –покой и уют…
Трясогузки во двор прилетели
И под крышею гнёздышко вьют…
И, волнуясь, глядят на меня:
Кто им – недруг я? Или родня?
ИЗ НОВОЙ КНИГИ ЧЕТВЕРОСТИШИЙ
***
Поэзия – игра словами…
Голы забиты –головами…
И вот на каждом биополе
Царит влюблённость в каждом слове…
***
Пришёл – ушёл…Пришла – ушла…
Я очень зол…Ты очень зла…
Я – бодр, увы, и ты бодра,
По обе стороны добра…
апрель 2024 г Красноярск
100 РАЗ по 100 РУБЛЕЙ
***
В округе – ни друзей и ни подруг…
Увы,
И нет эмоций позитивных…
Пыль радиоактивная вокруг…
А в лёгких – кашель
Радиоактивный…
Закашлялся – и вновь
В больничный плен,
Где ждут Антибиотик и Рентген…
И Лаборант –
Не враг, но и не друг…
И аппарат УЗИ, и ультразвук…
СОНЕТ ПРО ЦИРК
Года идут на нет.
Канат. Смертельный номер.
А мне уже 100 лет.
А я ещё не помер…
И в цирк ещё хожу…
И с клоуном дружу…
Арена! Первый ряд!
И клоун очень рад…
Танцует на канате…
Хотя – чего бы ради?
А фокусник Андрей
Мне дарит – без обмана! –
Сто раз по сто рублей,
Из моего кармана…
2024
СОНЕТ ПРО СУРРОГАТНУЮ ЛЮБОВЬ
Кто устроил по стране
Имитацию оргазма?…
Это счастье не по мне:
Слабоумие заразно…
Воспевают вновь и вновь
Вместе ангелы и черти
Суррогатную любовь
К вечной лжизни, вечной смерти…
На земле и на воде
Подражатели повсюду…
Имитируют везде –
Кто Христа, а кто Иуду…
Чтоб познать на небесах
Истину, увы и ах…
ЗЛОБА ДНЯ
Страна выходит из психоза,
Из sоsтояния войны…
Отличная метаморфоза!
В глазах народа нет вины…
Есть лишь желание: всегда
Жить ради мирного труда.
Земля всех радует цветами…
Сквозь облака – весенний свет
Струится…И рождает тайны,
Которых не было и нет…
2024
СОНЕТ ПРО КОНЦЕРТНЫЙ ЗАЛ
Она и Он – рояль и арфа –
Влюблённые Иван и Марфа.
Игра идёт в одни ворота…
Врата как будто ждут кого-то
Средь ночи и средь бела дня…
Кого? Ах, если бы меня…
Счастливым, думаю, едва ли
Был без меня концертный зал…
Ау! На арфе и рояле
Давным-давно я не играл.
И вот – не ведая вины –
Иван и Марфа – влюблены!
И длится музыка без слов
До потрясения основ…
ИЗ НОВОЙ КНИГИ ЧЕТВЕРОСТИШИЙ
***
Поэзия уходит в Интернет –
Туда, где полумрак и полусвет…
И сразу видно, кто есть кто: поэт?
Или прозаик? Или …Или нет…
***
Не важно, что сказал ты с видом важным,
А важно то, что стало вдруг бумажным:
Слова, и – над – казённая печать,
Увы и ах, назад не ворочать…
Николай ЕРЁМИН Апрель 2024
Александр БАЛТИН
Альманах Миражистов
ЗМЕИНЫЙ МОЗГ
маленькая поэма
Змеиный мозг и слаб, и мал,
Он в костной капсуле так плотно
Укрыт: едва ль продиктовал
Соблазны: чёрные полотна
Соблазнов здорово блестят.
Библейские толкуя тексты
И так, и так не сможем сад
Всеобщности разбить; но темы
Простые спутав, строим ад.
Так просто: взять закон любви
И жить им, насыщая данность
Флюидами её, и даже
Сияньем. Просто быть людьми.
Так просто: лишнее отдать
Другим, как Мартин это сделал.
Всечеловеческую зрелось
Придётся слишком долго ждать.
Спинной змеиный длинный мозг –
Координация прекрасна.
Нам к небесам построить мост
Нельзя, а без него ужасно.
Насколько хлещет эгоизм,
Настолько нет добру дороги.
Царь шопинг – шаровой трюизм –
Сулит печальные итоги,
Дав внешне блещущую жизнь.
О, как силён змеиный мозг! –
Из райского уводит сада
Адама с Евой, чтобы мох
Тоски познали с темой яда
Страданий, бедствий, и т. п.
Но неужели мы теперь
Всерьёз о первых рассуждаем?
Они – пранации, чей вы-
бор был не правильным, увы.
Доисторические дали
Скрывает плотная потьма.
Сведёт искателя с ума.
Простая жизнь сложна чрезмерно.
Небесный безответен пласт.
Духовный – вечно скрытый – план.
И солнца шар сияет медно.
Александр Балтин : СОЛО «СТОПКАДРА»
…искусство предстаёт в разных вариантах, скрещиваясь, совмещаясь, давая новые формы мысли, увеличивая возможности: постижения яви, и – запредельности:
Мизерери… Мизерери…
Мы для музыки созрели
Тайный смысл, фатальный смысл
Пробуждает нашу мысль
Почему-то мысль фатальная
Как всегда инструментальная
Удивительный момент
Я – живой, я – инструмент…
Поэт – инструментом языка, языковой алхимии – исполняет действительность: слишком скудную без парения искусств: так поёт Константин Кедров-Челищев, открывая новый альманах неустанного Николая Ерёмина «Стопкадр»…
***
Кадр остановлен?
Да,
но жизнь длится дальше:
Между радугой-дугой
Созревает вечный зной…
Пахнет вспаханной землёй…
Свежескошенной травой…
И звучит по-над рекой
Мне, поэту-старику:
– До ста лет живи, друг мой,
Не скучай: – Ку-ку…Ку-ку…
Вечность начинается в нас:
это хорошо показывает Ерёмин:
вечность… космос…
И мерцает, вспыхивая метафизическим золотом, драгоценная, ведущая в бездны лабиринта нить:
Как хорошо здесь было поутру
Открыть глаза – и вспомнить про удачу…
Так отчего ж – сейчас – не ко двору,
Я вдруг закрыл глаза – и молча плачу…
О Боже, сделай так, чтоб наша связь –
Нить Ариадны – не оборвалась…
***
Заиграют переводы Ольги Погореловой из старого, мудрого, не ветшающего Роберта Фроста:
Старого снега газетный листок –
Дождь оказал мне услугу
И, проходя, подтолкнул под порог:
Мол, просмотри на досуге.
…жизнь – как газетный листок?
Антониони показывал, как оный можно превратить в прекрасный персонаж фильма, то есть, жизни.
В волшебно-чарующей «Красной пустыне» газетный лист, выпав из чьего-то окна, парил, шурша событиями…
События стихов представляет, зафиксировав, своим новым альманахом Николай Ерёмин.
Александр Балтин, город Москва
Татьяна БЕК
Альманах Миражистов
***
Слагаю стих,Который тих,Но внутренне вполне железен, –В надежде, что для остальныхОн может быть небесполезен. Иначе как?Иначе мрак.И – срам навязываться музам!…Я думать ухожу в оврагС неразрешимым этим грузом. Под стать лучуСогреть хочуСлова, которые устали…Как в старину просили: «Чу…Прислушайтесь…»– Я вам нужна ли?
[1987]
***
Пожелтел и насупился мир.У деревьев осенняя стать.Юность я износила до дыр,Но привыкла – и жалко снимать. Я потуже платок завяжу,Оглянусь и подумаю, чтоХоть немного ещё похожуВ этом стареньком тесном пальто.
[1980]
Река
Я – река. Не большая, не бурная,А каких под Москвою полно:На поверхности – рощица бураяИ песчаное, мелкое дно. Я – река. Но совсем захудалая.Да и как мне назваться иной,Коль вовек никого не пугала яНаводненьями и глубиной. Пароходов с гудками протяжнымиЯ не видела даже в глаза.Птицы, плот с малышами-бродяжками,Комары – вот и все голоса. Я сама подпеваю комарику,Еле-еле, тихонько звеня…А за лесом впаду я в Москва-реку!Только жалко – не станет меня.
[1974]
***
Это что на плите за варево,Это что на столе за курево?Я смутилась от взгляда карегоИ забыть уже не могу его. Там, за окнами – вьюга страшная,Тут пытают перо с бумагою…Мне сказали, что я – отважная.Что мне делать с моей отвагою? – Коль отважная, так отваживай. –…Но какая тревога – нежная!О, любовь моя, – свет оранжевый,Жар малиновый, буря снежная…
[1993]
***
И родина, где я росла ветвясь,
Меня не видит и толкает в грязь, –
И мусор доморощенных жемчужин
На откровенном торжище не нужен, –
И город, где я счастлива была,
Закрыл ворота и сгорел дотла, –
И прохудились сапоги, в которых
Я шла на свет, – и драгоценный ворох
Всего, что пело, я кидаю в печь…
Коль сгинул век, – то не себя ж беречь!
[1993]
Гостиничный ужас описан…
Я чувствую этот ночлег, –
Как будто на нитку нанизан
Мой ставший отчётливым век, –
Где кубики школьного мела
Крошились, где пел соловей,
Где я ни на миг не сумела
Расстаться с гордыней своей,
А вечно искала подвоха,
И на люди шла как на казнь,
И страстью горевшая – плохо
Хранила простую приязнь, –
Любимый! А впрочем, о ком я?
Ушёл и растаял вдали.
Лишь падают слёзы, как комья
Сырой похоронной земли.
Но главное: в пыточном свете,
Когда проступают черты,
Мои нерождённые дети
Зовут меня из темноты:
«Сюда!» – Погодите до срока.
А нынче, в казённом жилье,
Я проклята. Я одинока.
Я лампу гашу на столе.
[1993]
От косынки до маминых бот
Я какая-то злая старуха!
Сердце бьётся, как рыба об лёд,
Безутешно, неровно и глухо.
Ничего… проживу… не впервой.
Даже улица пахнет вокзалом!
Чемоданами, пеной пивной,
Паровозным гудком запоздалым.
Я опять не о том говорю.
Я твой город замажу на карте!
Ничего… заживёт к январю…
Только снова измучает в марте.
[1974]
Я знаю, что те слова, которые я ищу,
Давно до меня разысканы
и охают надо мной,
Когда я стихи пишу, как мостовую мощу,
Где каждый из тысяч булыжников
надо поднять самой.
Я слышу в чужих стихах,
я вижу в любой строке:
Всё выстрадано, всё высказано,
всё найдено до меня.
Зачем же тогда, зачем –
опять карандаш в руке
И снова тетрадь открылась,
как захлопнулась западня!
[1974]
Ходившая с лопатой в сад,
Глядишь печально и устало…
Не строила – искала клад.
Не возводила – клад искала.
Твою надежду на чужой
Непредсказуемый подарок
Жизнь охлестнула, как вожжой:
– Не будет клада, перестарок!
…Под раскалённой добела,
Под лампою без абажура
Земная жизнь твоя прошла, –
Кладоискательница, дура…
[1993]
И шли, и пели, и топили печь,
И кровь пускали, и детей растили,
И засоряли сорняками речь,
И ставили табличку на могиле,
И плакали, и пили, и росли,
И тяжко просыпались спозаранку,
И верили, что лучшее – вдали,
И покупали серую буханку.
И снова шли, и разбивали сад,
И не умели приходить на помощь,
И жили наутёк, и невпопад,
И поперёк, и насмерть, и наотмашь.
И падали, и знали наперёд,
Переполняясь ужасом и светом,
Что если кто устанет и умрёт,
То шествие не кончится на этом.
[1993]
* * *
Вы, кого я любила без памяти,
Исподлобья зрачками касаясь,
О любви моей даже не знаете,
Ибо я её прятала. Каюсь.
В этом мире — морозном и тающем,
И цветущем под ливнями лета, —
Я была вам хорошим товарищем…
Вы, надеюсь, заметили это?
— Вспоминайте с улыбкой — не с мукою —
Возражавшую вам горячо
И повсюду ходившую с сумкою,
Перекинутой через плечо!
А мне не пишется, не пишется,
Как ни стараться, как ни пыжиться,
Как пот со лба ни утирать…
Орехов нет в моём орешнике,
Весь день молчат мои скворешники,
Белым-бела моя тетрадь.
И я боюсь, и мне не верится,
Что больше слово не засветится,
Не разгорится на губах.
…Вот я очищу стол от мусора,
И наконец-то грянет музыкой
Мой долгий страх – молчанья страх,
И станет скользко, как в распутицу,
И немота моя расступится,
И – всё напропалую трать!..
Зачем орехов нет в орешнике,
Зачем молчат мои скворешники,
Зачем белым-бела тетрадь?
[1974
Сергей ПАРАДЖАНОВ
Альманах Миражистов
СЕРГЕИ ПАРАДЖАНОВ ИСПОВЕДЬ
В 1966 году я возвратился в Тбилиси, возвратился после двадцати лет разлуки в город, в котором родился в 1924-м. Горы уже не росли… они остановились…
В поисках гробов, рождение которых видел,
пошёл на Старо-Верийское кладбище…
Старо-Верийское кладбище закрыто навсегда.
Старо-Верийское кладбище перестраивается в парк культуры и отдыха.
«Исповедь» — это сценарий фильма, сложенный из цепочки воспоминаний, которые проснулись в моей памяти перед закрытыми воротами кладбища…
Аукцион в Тбилиси! Последний аукцион! Я представляю его так.Металлический ангар. Речные лилии, литые из чугуна, заржавели. Заржавели русалки, смотрящие в профиль. Заржавели русалки, разговаривающие среди тростников с заржавевшими лилиями. Заржавели столбы, подпирающие иллюзию речного дна… на потолке. Потолок — с выбитыми матовыми стеклами, голубыми, розовыми. Осколки стекла давно упали на шахматный холодный пол и сверкают полудрагоценными камнями. Полумрак, тишина. Последний аукцион!., под заржавевшим сквозняком, среди меланхолических русалок. Последний аукцион! Последняя надежда героя фильма. Героя — ищущего истину. Ищущего истину на аукционе?
Коллаж к фильму
В пустом зале двое: герой фильма — Человек и аукционер. Аукционер с головой-черепом предлагает товар. Старая машинка «Зингер», ручная, с круглой шпулькой. Удар молотка. Продано!
Фата, из белого тюля с венчиком восковых цветов… Фата принадлежит «невесте бога». Удар молотка. Продано!
Шуба-клеш из крашеного французского выхухоля, с шалевым воротником. Шубе сто лет. Мех гнилой… В придачу белая шляпа и фетровые белые боты, принадлежавшие мадам Параджановой.
Куртан курдский… Свежий! Куртан, принадлежавший Шаро! Удар молотка. Продано!
Белый осёл из Эчмиадзина и лиловый милиционер. Осел-альбинос с хурджином свежей зелени. Но его не пускает в город лиловый милиционер. Почему? Почему не пускает? Удар молотка. Продано!
Лечаки и чихти-копи, принадлежавшие бабушке Человека, Елизавете Аветисовне. Продано!
Чистый холст в позолоченной раме и юная медсестра в белом халате с обнажёнными свежими грудями. Чистый холст подписан художником Баж- беук-Меликяном. Продано.
Прононс — редчайший, французский! Прононс принадлежит мадам Жермен. Ей девяносто лет. Она ещё жива. Она ищет покупателя на прононс. Он очень дорого стоит. Прононс мадам Жермен! Продано!
Ключи от Монастыря Богородицы в селении Бжни Армянской ССР. Ключи заржавели. Они в банке с керосином. Продано.
Золотой волос, словно с оживших полотен Боттичелли! Но волос реальный, он из косы Светланы Щербатюк… Светлана Щербатюк — возлюбленная Человека. Человек обнаружил его во рту спустя десять лет после развода. Куплено.
Рояль… Венский, прямострунка, фирмы «Херман Мауэр», его настраивали в Вене! Удар молотка. Тишина… Тишина… Удар молотка по роялю. Ковровое седло для переноски тяжести.
Употреблялось курдами-грузчиками. Национальный женский головной убор.
Светлана Щербатюк — бывшая жена Параджанова.
Из-под рояля сыплется желтая пыль. Человек знает: это
от шашели. Человек не покупает рояль. Нет! Человек не купит рояль с шашелью! Удар молотка по роялю. Ещё один удар.
Рояль снимается с аукциона.
Сняты последние матовые стекла, застрявшие среди камышей и лилий на потолке. Распался рояль «Херман Мауэр», и сама по себе встала вертикально золотая дека рояля. Чрево рояля, вставшее вертикально, похоже на арфу. Кладбище арф!.. Арфы на кладбище,— подумал Человек. Куплено — продано… Всё продано!
Аукционер украдкой снимает объявление «Последний аукцион», сует молоток под сюртук, поправляет бабочку и на цыпочках,
извиняясь, уходит в темноту, отсвечивая голым черепом.
Герой фильма уходит, навьюченный покупками с аукциона.
Упала с потолка смотрящая в профиль русалка, издав чугунный крик. Резко поворачивается удирающий аукционист, мелькнув пустыми глазницами.
Восхищенно смотрит на странное помещение счастливый обладатель предметов и душ, герой фильма — Человек, ищущий истину.
Человек вышел в город.
Было жарко.
Человек шел и нёс, как на параде, купленное на аукционе. За ним шла медсестра с обнаженными грудями, а лиловый милиционер грудью подталкивал белого осла со свежей зеленью
Лиловый милиционер исполнял распоряжение горсовета.
Девяностолетняя мадам Жермен с прононсом и золотое чрево рояля, похожее на арфу, плыли по улицам Тбилиси. Не смешным, не странным казалось это шествие среди дневного города, залитого солнцем. В конце улицы возвышался памятник революционеру, похожему на римского воина. Памятник резко смотрел вправо, подпирая плечом подбородок.
В городском (бывшем Александровском) парке стояли сухие фонтаны. Беседка, в которой когда-то до революции, как говорила мама, играл военный оркестр, была пуста и грязна.
На садовых скамейках сидели седые старые женщины в шубах под котик и черных шифоновых шарфах. Черные вискозные чулки, лаковые туфли на каблуках-кубиках и полные корзины с фруктами и мясом (они возвращались с базара).
Парило солнце, и женщины, разморенные шубами, дремали.
Ветер колыхал тонкие черные вуали, то открывая,
то закрывая седые головы.
Человек стоял под памятником революционеру и смотрел в сад на женщин в траурных нарядах.
Женщины спали.
Медленно, на металлических тросах, как в цирке, скользили военные музыканты с золотыми трубами. За плечами у музыкантов, как у бабочек на карнавале, были укреплены крылья из накрахмаленной марли.
Музыканты расселись в беседке и стали играть марш
(тот, который напевала мама).
Дворники включили шланги и начали поливать песок.
По дорожкам, пропитанным водой, шли офицеры: прапорщики, кадеты, подпрапорщики, интенданты с адъютантами
и без адъютантов.
Скрипели сапоги, звенели шпоры, звякали шпаги.
Седые женщины спали, резко запрокинув головы.
Седые женщины чему-то улыбались.
В саду вокруг сухого фонтана сидели старики-пенсионеры, они тоже спали. Играл тот же марш. Те же дворники под теми же номерами поливали дорожки. Только по дорожкам парка, обходя красные лужицы, на цыпочках шли гимназистки 3-й женской гимназии Онанова, заведения Святой Нины, гимназистки Левандовской гимназии и балерины школы Перини.
Они, в кружевах, с камеями, в шляпках мадам Левинсон и мадам Бауэр, подходили к одиноким спящим старикам-вдовцам с четками в руках и бросали кружевную тень от своих зонтов на лица стариков.
Старики резко запрокидывали головы, казалось, они стонали…
Кадеты шли рядом с юными гимназистками из Левандовской школы. Прапорщики догоняли балерин школы Перини. Прапорщики улыбались! Улыбались гимназистки из заведения Святой Нины! Играл марш!.. Били фонтаны…
Дворники поливали цветы.
Осыпались белые розы.
В красных лужах от песка отражалось солнце.
На красный влажный песок кто-то клал перевернутые тарелки.
К ним тянулись, желая наступить на тарелки, офицерские сапоги со шпорами. К тарелкам тянулись лайковые белые пан туфли.
К тарелкам тянулись женские ножки в балетных пуантах.
Мужские сапоги с хрустом наступали на тарелку.
Ножки в балетных пуантах добивали её. Крошили на мелкие куски. Разбивались тарелки. Просыпались женщины в чёрных шубах, подтягивали чулки и спешили по домам.
Пионеры распахивали глаза и удивлённо смотрели на погоны и ордена, кем-то пришитые к выгоревшим на солнце драповым
паль то, с упреком и обидой смотрели на Человека, стоящего у памятника революционеру, в окружении вещей, купленных
на аукционе.
По главному проспекту города шли потоки людей, в тишине передвигались все виды городского транспорта.
Транспорт в Тбилиси, словно по приказу свыше, оглох и онемел. Тбилиси — некогда Тифлис — отличается и отличался от всех других городов предрассудками.
Если курица кричит петухом — это к смерти.
Если зимой белым цветом зацветет вишня — это к смерти.
Тетя Аничка, женщина с зобом, в платье из чёрного сатина, догоняла черную наседку, прокричавшую петухом.
На белом снегу осталось красное пятно,
над которым колыхался и взлетал черный пух.
Потом тетя Аничка схватила топор.
На балконах стояли соседи и требовали срубить вишню.
Вишня зацвела зимой белым цветом.
Муж тети Анички, дядя Васо, прокуренный портной,
пытался выхватить у неё топор.
Валились, издавая странные звуки, оцинкованные тазы.
Аничка проклинала, плакала, захлёбывалась в слезах, вырывалась из рук портного Васо. Из-за прокопченных занавесок выглядывала Вера, младшая дочь портного.
Вера — её то и дело увозили в Абастуман.
В школу она ходила редко. Вера была высокая, красивая, выше всех в классе, с синими глубокими тенями под глазами.
Вера, в лаковых плоских туфлях, с ранцем заспиной, прявлялась на улице, и её долго провожал тревожный взгляд Анички, матери Веры.
Дети в школе упорно распространяли небылицу, будто бы Вера съела собаку.
В классе Вера сидела за одинарной партой.
Черный большой репсовый бант подчеркивал ее бледность и красоту.
Сейчас Вера выглядывала из окна.
Прокопченные кружевные занавески колыхались.
Аничка рубила ствол вишни, проклинала её, плакала.
Горный курорт Грузии, где лечат туберкулез.
Существовало поверье, что собачье мясо излечивает туберкулез. Кадр из фильма.
В роли матери — Софико Чиаурели
Крона вишни рухнула, завалив деревянный забор. Тесно стоящим дворам срубленная вишня добавила пространства. Стало легче дышать. Все сразу оголилось и стало неподвижным.
Черную зарезанную курицу никто не трогал.
Её обнюхивали собаки, кто-то бросал в них поленья, и собаки с визгом убегали от черной курицы, прокричавшей петухом.
Все чего-то ждали.
В Тбилиси, городе предрассудков, предрассудки подкрепляются фактами…
Умерла Вера!
Аничка то и дело теряла сознание.
Жвания, лучший фотограф города, ретушировал портрет покойницы.
Вера смотрела прямо на нас,
за ней, как два черных крыла, торчал плоский бант.
Синие тени под глазами ретушер убрал и добавил улыбку, которую никто не видел на лице живой Веры.
Улыбка на лице Веры появилась и в гробу.
Сестры Анички в черном шли к нашему щины в трауре вошли в наш дом.
Мама вынесла белый шелковый тюль (занавески), отмерила длину по росту Веры, добавила на оборку надо лбом, отрезала острыми ножницами, пробормотав: «швидобаши» («на счастье»)
По-грузински. дому.
Мама была удивлена и огорчена. Жен предлагал деньги. Мама отказалась решительно.
Женщины в черном запахнули платки, и за черными платками исчезла белая фата.
Все молча раскачивались на месте.
Мама убрала со стола остаток фаты и тайно от всехперекрестилась. Потом уложила меня на тахту, закрепила иголку в ковер и что-то начала причитать.
Мама подчеркнуто зевала, заражая зевотой меня. Я послушно зевал и не хотел спать.
Утром мама, хорошо одетая, источая запах пудры и духов, заперла меня на ключ и пошла хоронить Веру.
Во дворах толпился народ, все пропускали солидных дам и венки в помещение, носили стулья, поднимая их над головой,
венки вешали на заборах, на ствол срубленной вишни, потом снимали и давали девочкам в плоских лаковых туфлях, с плоскими бантами на затылках.
Девочек выстраивали парами, объединяли венками.
Я влезал всё выше на окно, пытаясь увидеть происходящее.
Всё копошилось в тишине:
носили стулья и венки, переставляли крышку гроба от одной стены к другой.
Потом зазвенели стёкла в галереях, раз далась духовная музыка.
Над черной толпой несли Веру в образе «невесты бога».
Вера, убранная нашей фатой, улыбалась.
Черный бант заменили белым.
Кто-то закрывал двери, кто-то бил три раза гробом о дверь, кто-то кричал: «Шени пехи мдзиме икос» («пусть твоя нога будет тяжелой»)
То же. Тучные, хорошо одетые дамы прижимали клеши своих юбок ридикюлями, брали друг друга под руки и пытались всей толпой идти в ногу под Бетховена.
В стороне от дам, с непокрытыми головами, шли вокруг Васо тучные мужчины в коверкотовых брюках
(Васо был брючник).
Аничка в амфитеатре дворов и балконов
ещё раз потеряла сознание.
Кто-то давал ей нюхать нашатырь.
Белая фата колыхалась.
Солнце отражалось в стекле отретушированного портрета Веры. «Невеста бога» улыбалась.
Это всё, что я помню о Вере.
Первая моя трагедия: «Похороны кружев, улыбка ретушера.
И запах духов и пудры мамы».
Да… Это было ранней весной. Тбилиси, апрель 1941 года.
На горе Мтацминда осыпается поток камней, камни бьются о стволы цветущего миндаля.
Миндаль не осыпается.
Тетя Сиран! Тетя Сиран… Она всю жизнь носила только чёрное.
И всю жизнь шила, шила только рубашки.
Когда я еще учился в 7-м «А», она сшила мне первую рубашку
из голубой полоса той вискозы.
Вискоза вытекала из-под пояса. Я снова запихивал ее за пояс.
Она снова вытекала.
Сегодня, когда я кончаю 10-й «А», тетя Сиран всему нашему классу шьет белые сорочки из белого шелкового полотна.
И мы рыщем по всем шкафам и комодам, чтобы набрать шесть перламутровых пуговиц (обязательно перламутровых!).
И долго обсуждаем, какие мы купим цветы для выпускного вечера. И все решаем: только белые георгины.
И покупаем белые махровые георгины с перламутровыми бутонами,
но почему-то этим апрельским утром георгины мокрые.
И мы все идем в белых рубашках из шелково го полотна…
идём хоронить тетю Сиран.
Тетя Сиран — мы не узнаём ее — сегодня она, вся в белом,
сидит в белом гробу…
И только черная машинка со стертой надписью «Зингер»
на её коленях.
И она, закрыв глаза, строчит недошитую рубашку.
И только тогда я осознаю, что я по пояс голый,
и только белые георгины и липкие бутоны бьются о мое воспаленное тело.
А Юра Лучинян! Староста класса… Предатель! Обмеряет меня,
обмеряет шею и душит меня сантиметром, а я изо всех сил пытаюсь растянуть петлю; меряет длину рукава и, выворачивая, переламывает мне руку в локте, прикидывает длину рубашки и сообщает цифры в гроб тете Сиран…
А тетя Сиран тупыми ножницами пытается заточить карандаш и на огрызке газеты записывает длинное многозначное число,
в кото ром одна она сможет разобраться, где размер шеи, длина руки, переломанной в локте, и нужна ли кокетка на спине.
Все мы в белом, а я по пояс голый, проходим по городу,
неся на руках тетю Сиран к её вырытой могиле…
в белом песке на Верийском кладбище.
И только я решаюсь тихонько, воровски забрать у тети Сиран машинку со стертой надписью «Зингер»
и моей недошитой рубашкой, –
Медленно, бесшумно осыпаются белые пески.
Но почему уходят мои друзья, не дождавшись, пока зароют могилу? Уходят в белых рубашках, с букетами белых георгин, уходят почему-то тем шагом «всеобуч», которому нас обучали на верхнем дворе Федосеевской горы.
Они понимают моё недоумение. И все разворачиваются лицом ко мне, должно быть, чтобы я запомнил каждого.
Они в белых шелковых рубашках, с букетами мокрых георгин…
Они как по команде отрывают от груди приклад букета,
и цветы оставляют на сердце каждого мокрое пятно.
И через мокрый белый шелк просвечивает сосок,
похожий на мишень.
И так, спиной, они удаляются к горизонту,
и их поглощают голубые облака…
И с тех пор я их больше не увижу.
Я стою над холмом могилы тети Сиран.
Кто-то в черном вонзает в изголовье могилы
длинный черный металлический метр с надписью «Сиран».
А я вырываю металлический метр и кладу в изголовье
чёрную машинку «Зингер».
И машинку медленно затягивают пески,
и они её вот-вот поглотят.
Я хватаю неожиданно появившуюся цепь и привязываю машинку к рядом стоящей, уже заржавевшей решетке.
Но машинка продолжает тонуть, а я пытаюсь вырвать из-под иглы мою недошитую рубашку.
И, ломая иглу, мне удаётся это сделать!..
Вот она, моя рубашка!
Белый квадрат с головоломкой строчек всех цветов…
Что это?! Это та белая рубашка, о которой я мечтаю всю жизнь!
Или это покойная тетя Сиран,
неизвестно почему носившая только черное,
всю свою жизнь искала… сорочку?
Крашеный французский выхухоль называется котиком.
Мой папа в 1920 году купил для мамы шубу-клеш у Сейланова, владельца табачной фабрики. Купив шубу, папа всю жизнь упрекал ею маму: «Охрат дагирчес!» («Чего мне это стоило!») Точный перевод: на беду да на горе тебе ее носить (груз.).
Мама же надела шубу всего два раза: в первый — когда пошёл снег в Тбилиси, а в другой — на похороны отца. Остальное время шубу от обысков прятали у соседей, в чуланах или проветривали на чердаке.
Однажды ночью отец вышел во двор и быстро вернулся в спальню. Он будил маму: «Товли модис» («Снег идёт»). И мама в длинной батистовой рубашке, полусонная, встала с кровати, машинально вынула шубу, надела на ночную сорочку и как сомнамбула вышла на кухню, открыла дверь на чердак и медленно, зевая, поднялась по стремянке на крышу.
Отец вернулся в постель и вскоре захрапел. А я от испуга съёжился на подушке, не понимая, что произошло. Мама же ночью стояла под снегом на крыше, чтобы промок мех.
Утром я увидел мокрую шубу на кухне. Мне показалось, что её всю ночь жевали буйволы. «Охрат дагирчес» свершилось — папа умер.
Соседки требовали, чтобы мама на похороны надела шубу
(из любопытства: сравнить — котик или под котик?)
Мама машинально надела шубу и вышла за гробом отца на улицу… Уцелела только спинка шубы, потрескались рукава,
на груди просматривалась подшитая основа меха.
Все наши соседки, тети, даже толстая Рыжуха и её дочери были в чёрных шубах под котик (униформа всех вдов в Тбилиси).
А ещё молодым мой папа проснулся в опере от трагедии юного Вертера. Юный Вертер стрелял себе в висок.
Давид Бадридзе, игравший Вертера, упал убитый.
Зал был в шоке.
Мама облегченно вздохнула: папа прекратил храпеть.
Бывшая жена Бадридзе в окружении жен Андгуладзе и профессора Вронского рыда ла. Слёзы бывшей жены кто-то увидел
даже с галерки. Бывшая жена Бадридзе, правда, плакала всегда, даже когда Бадридзе в роли герцога в шестнадцатый раз,
уже на грузинском языке, пел «Сердце красавиц…»
Обычно только в опере маме жали туфли. Мама в антракте проклинала сапожника Сако. А папа требовал, чтобы мама не смела смотреть в ложу бельэтажа.
Потом фаэтон подъезжал к дому. Мама раздевалась, снимала искусственные крупные жемчужные серьги и переодевалась в новое платье-жерси, вдевала настоящие бриллиантовые серьги, кольца. Папа закрывал плотнее ставни. Зажигал люстру, смотрел на маму, пил вино…
Папа засыпал и храпел, не допив вино. Мама раздевала отца и укладывала на тахту
Известный оперный певец. Профессор Тбилисской консерватории. Коллаж к фильму.
«Нам сказали: повесьте портрет Ленина, и вас будут больше уважать» садилась, потом ложилась рядом с ним, сперва разглядывала себя и драгоценности, как Маргарита в опере «Фауст», потом засыпала, забыв погасить люстру.
Мама, кстати говоря, меньше всего боялась обысков. Больше всего она боялась сального пятна на стене, на обоях, в том месте, куда прислонялся к ним отец.
Обычно она спешила подложить ему под голову «курд балиши» (думку). Кстати, эта по душка ушла с папой в могилу.
Иногда маме кажется, что деньги, которые он прятал от всех,
были именно в этой подушке, ведь их потом нигде не нашли.
Мама злилась и сама себе говорила: «чад-заглдес», «джандабас»
(«к чертовой матери»).
И после переклейки обоев и ремонта квартиры,
который мы сделали, похоронив отца, когда затопили дровами печку, на стене про ступило старое сальное пятно.
Телеграмма сообщает о смерти. Лечу в Тбилиси — лету два часа. Столько же времени нужно, чтобы добраться до центра.
В городе сумасшедшее движение.
Горы уже не росли… они остановились… улицы сузились, перекрыты перекрестки; запрещены звуковые сигналы (их заменяет ругань шоферов).
Рассматриваю земляков. Тут, как всегда, свой лад во всём —
в походке, плоских кепи… Однако думаю об одном — о кладбищах. Куда девались кресты и печальные архангелы из алгетского камня, стоявшие над могила ми предков?
Они навсегда остались на закрытых кладбищах города.
И печалишься, когда однажды открытка из горсовета сообщает, что кладбище будет переоборудовано в парк культуры и отдыха,
а надгробья облицуют город.
Л это новое кладбище над обрывом в Сабуртало…
Кажется, что могилы продаются в магазинах подарков.
Я стою над могилой отца.
Она на новом участке.
Земля, перепаханная и смешавшаяся с осколками зеленого стекла от бутылок с вином, по обычаю, разбитых у изголовья, где и лежит зеленая отцовская шляпа. На могиле рядом — плоская кепка, дальше на могиле милиционера — милицейская фуражка
Я долго стоял над могилой отца, будучи сам уже отцом, упрекая его в том, что он лишил меня детства.
Подул сильный ветер с Сабуртало, он сорвал с меня шляпу
и шляпу с могилы отца, кепку и милицейскую фуражку, и все они, разом подхваченные ветром, полетели вниз к обрыву.
Я, бегущий в надежде поймать свою шляпу, кажусь смешным со стороны.
Я догоняю её и возвращаюсь к могиле.
Детство!.. Что это?.. Почему я не запомнил его?..
Почему я упрекаю всех и даже усопших?..
Ветры Сабуртало! Должно быть, они не только срывают шляпы с могил — они восстанавливают время.
Вот оно…
Длинные коридоры Метехского замка, превращенного в тюрьму. Мне разрешают свидание с осужденным отцом. Кричат осетины — рябые и рыжие надзиратели. За решёткой стоит человек, которого я упрекал. Он улыбается мне и высоко поднимает над головой лошадку. Печального коня моего детства. Боттичелли, Лукас Кранах, Доменико Венециано…
По свидетельству Параджанова, отец в тюрьме сделал ему игрушку — коня из жеваного хлеба.
Волосы на ветру… золото на рапиде… Потом волосы на моей подушке… Они текут, затекают… запутываются и сами на рапиде распутываются… Потом предательски скользят и ускользают… навсегда…
Спустя десять лет волос во рту…
Человек встает, ищет на голой стене гвоздь… наматывает волос, наматывает…
Утро — голая стена, торчит голый гвоздь.
Из трех суток, которые меня приближали к городу, я запомнил только одни — последние…
За окнами Западная Грузия. Я пулей вылетел из вагона, пересек пути и взобрался вверх по железному столбу. Гудки поездов, удары колокола, свистки и угрозы конвоя, сопровождающего
заключен ных. По свистку заключенные резко присели
на корточки — всё это фиксируется мной, но меня не касается.
Большая, голубая, благоухающая магнолия в руках моей жены. Она впервые видит море, магнолии. Впервые к ней тянется девочка-грузинка и жадно сосет через блузку грудь.
Женщина в чёрном прозрачном платке отрывает девочку
от её груди, извиняется: девочка — искусственница.
Грудь жены… Сквозняки вагона, запах магнолий, плач девочки, лиловые волы на се рой земле, горные реки…
бетонные памятники вождю, тщательно выкрашенные то бронзой, то серебром,— все это приближает меня к моему детству, к моей родине. Высокие холмы, увенчанные гением народа,—
усыпальницы царей и царевичей…
и снова алюминиевые вожди, густо обставленные увядшими пальмами…
Потом все остановилось…
Поезд опоздал.
Вот она — родина!
Мама в белом в большой луже около киоска с водой…
Это ее победа. Розы в росе от газированной воды…
Они в руках Светланы… Шуршит тафта, сияет камея…
Мама дожила до этого. Она гордится и объясняет всем, что это не иностранка, а ее невестка, что это я, её сын, привез в подарок «Потерянный и возвращенный рай» Мильтона с иллюстрациями Доре.
Но тяжелая Библия мешает ей, она не может догнать нас, не может сойти с железнодорожных путей, не может идти рядом.
Мама, что ты? Всего лишь опоздал поезд!
Я все время искал и нашел… Родина, я счастлив…
Видишь, я приехал не один… Я приехал поразить тебя… Смотри! Мама не впускает на порог…
Обычай. Разбить тарелку.
Но где очки? Где тарелка — та, которую можно разбить?
Нет, не эта… Эту можно. Тарелку разбиваю я… На этом самом месте первый разбил тарелку в 1917 году папа…
Мама счастлива… Я привез Её издалека… По утрам Она расчесывала свои золотые волосы, а я, разбуженный и сонный,
еле раз личал Её контуры в первых лучах солнца.
Вычесанный слиток золота небрежно наматывался на палец, снимался с пальца и летел в колодец моего трехэтажного дома. Жильцы провожали его взглядом.
Слиток медленно опускался на ладонь дворничихи-айсорки
в пестром атласном наряде.
Айсорке нравилось… волосы можно сдать в «торгсин».
Потом Она садилась за рояль, небрежно сняв с пальца золотой обруч, в котором сим вол верности и мои долги,
и пела «Аве Марию».
Мама открывала окна, поднимала крышку рояля,
и в крышке вспыхивало золотое дно. На черной поверхности рояля лежало желтое счастье. Я жмурился от солнца
Мама гладила… Фальшивила «Аве Мария»…
Однажды мама услыхала, как в звуках рояля прозвучал удар металла о металл. И с тех пор по утрам не пели «Аве Марию». Пропало кольцо. Мама считала, что к несчастью.
По утрам Она со свечой подходила к желтому нутру рояля
и долго всматривалась в натянутые струны в надежде увидеть золотой обруч.
Потом свершилось несчастье.
Я снова один…
Да!.. Мама продает рояль.
С криками и руганью пришли курды, отвинтили ножки и поставили рояль набок.
Мама снова услышала удар металла о металл. Она возвращает задаток. Ночью мама подходит к золотому дну и долго вглядывается в натянутые струны в надежде найти причину моего несчастья…
Похороны куртана…
Куртан сотворен из прессованной соломы, крученых веревок
и лоскутов карабахского ковра. Куртан, принадлежавший Шаро. Кто помнит… Ниже консерватории, на углу Лагидзе, дремали, прислонившись к стенам, курды с куртанами.
Но появлялся клиент, и куртаны прыгали на спинах Ене, Квазе, Шаро, и пестрая толпа курдов несла по Тбилиси вверх и вниз по Бесики странные, похожие на лекало, мраморные умывальники, варшавские зеркальные шкафы плыли по улицам — и в них отражались верхние этажи домов и про Сегодня хоронят куртан.
Куртан Шаро… Прохожие-христиане великодушно всматриваются в темноту подвала — оттуда пахнет мертвым куртаном. В гробу-носилках лежит куртан, его оплакивают молча. Все торопятся похоронить куртан (обычай мусульман). Потом носилки с куртаном — головой вперёд — бегом несут по Кипиановской вниз… Все очень торопятся похоронить куртан… Шаро, Ене, Квазе бегут вниз по Арсена, Бесики и резко останавливаются на углу Лагидзе.
Свистит милиционер.
Ене, Квазе, Шаро в знак протеста хватают свои куртаны, размахивают над головой и бьют, бьют друг друга по голове, сбивают с ног, кричат: «Куро варе, табике…»
и снова бьют друг друга по спинам, животам… Кричат, падают, подкошенные тяжестью куртанов, валяются на тротуарах, хватаясь за животы.
Милиционеры перехватывают гроб-носилки с куртаном и, естественно, разворачивают ногами вперед.
Курды, оскорбленные, разворачивают гроб головой вперед и бегут против движения машин.
Побитые курды встают на колени.
Милиционеры выхватывают у них куртаны и сваливают их в кузовы грузовиков.
Человек с мешком и обручем медленно подкрадывается
к собаке в мусорной яме. Летит мешок с обручем, накрывая собаку. Потом собаку бросают в ящик на грузовой машине. Отъезжают машины с куртанами. Отъезжает машина с захваченными соба ками. Курды бегут по проспекту за пустым гро- бом-носилками, в котором уже нет куртана Шаро! Жены Ене, Квазе, жена Шаро, босоногая в шелках-атласах, из которых нам в детстве стегали одеяла, бегут вниз по Чавчавадзе, подметая шелковыми подолами улицу. Рвут себе груди, кричат: — Ене!.. Квазе!.. Шаро!.. В установившейся в городе тишине только свистят милиционеры. Сейчас на улице Лагидзе, чуть ниже кон серватории, тишина. Звенят только пустые бутылки из-под фруктовых вод Лагидзе. Внуки и правнуки «куртана» носят болоньи и дакрон, кушают хачапури и запивают розо вой водой, как и все в Тбилиси. И даже сами курды не знают, где в Тбилиси памятник куртану.
Ругательства на курдском языке. вода.
Эскиз к фильму Мадам Жермен!
Мадам Жермен родилась на юге Франции.
Сейчас ей девяносто лет. Какие же должны были произойти социальные потрясения за последние девяносто лет, если Жермен и ее сестра Жасмен провели детство в Кисловодске на водах и не смогли вернуться в Тулузу…
И какие социальные крушения вынудили мадам все уникальные вещи, полученные ею в наследство от отца-гувернера, отдать в чужие руки?
Севрский фарфор, дельфтский фаянс, веера, кружева, бижутерия — все это в короткое время перекочевало в частные коллекции дантистов, академиков, артельщиков, кинорежиссеров и просто комиссионеров.
Мадам Жермен великодушно выслушивает очередного вымогателя, желающего подешевле заполучить подарок,
то якобы к юбилею академика, то для мамы.
Сколько вещей приобрела киностудия для историко-революционных фильмов, о создании которых объявлялось населению по теле видению с просьбой предлагать киностудии манжеты, манишки, перья, стеклярус, лорнеты и зонты.
Мадам Жермен великодушно отмыкала чемоданы, саквояжи времен «Титаника» для фильма «Ошибка Оноре».
Все пахло пере превшими кружевами и желтыми манишками. Механизмы отказывали, и потому не подпрыгивали цилиндры. Фраки сожрала моль. Эти вещи мадам преподносила в дар киностудии для фильма о Бальзаке, в придачу к мантии и шляпам из тюльмалина…
Мадам Жермен обладала чем-то большим, чем саквояжи и несессеры времен «Титаника».
Что же было еще у мадам Жермен, кроме любимой младшей сестры в Бельгии, которая посылает ей фотографии атомных установок на Брюссельской выставке и тисненые бархатные горы на открытках?
Опустели полки изысканных горок мадам Жермен!
Опустели полки а антикварных лавках сто личных городов.
Так называемые коллекционеры сконцентрировали в частных коллекциях всё, что было маркировано и маркетировано… Коллекционеры-дантисты кинулись сперва на русские иконы, но запутались в школах и веках и прогорели… Потом дантисты-эстеты бросились на монеты. Им нравилось называть себя — дантист- нумизмат. Нумизматы тоже запутались, не хватало знаний, чтобы с лупой и справочником в руках отличить драхму от тетрадрахмы.
Всего лучше было ездить в пригородных поездах, узнавши затерянные в памяти адреса старух, влезать к ним в доверие и шепотом выспрашивать о монетах желтого цвета.
Тут коллекционерам надо было узнавать только профиль коронованной особы, и убытки нумизматов возмещались.
Мадам Жермен, ваш покупатель сегодня носится по пустым антикварным лавкам городов. Ваш покупатель будет счастлив, если пополнит свою коллекцию тарелкой, состав ленной из двух разных половин. Ювелирные магазины украшают свои витрины бутылками шампанского с розовыми и голубыми бантами,
в которые укрепляется лотерейный билет стоимостью 30 копеек…
На черном бархате витрин лежит только наименование металла — золото, серебро,— сделанное тушью на глянцевой фотобумаге.
И толпы женщин сутками простаивают, на клонившись над пустым бархатом, освещенным дневным светом. А юная продавщица в коротком платье, нацепив десятки гирлянд опаловых бус, ходит по ту сторону витрины, как манекенщица по треку, сверкая Рождеством, и пытается выжать дневной план из растерянного покупателя.
Покупателю предлагают янтарь. Необходимо найти комара в смоле янтаря или эдельвейс, но такой янтарь оправляют в золото и продают на сертификаты. Но что Вы предлагаете приобрести мне у Вас, мадам Жермен? Мадам, я пришел к Вам после всех, после дантистов, нумизматов, художников кино. Что? Неужели последнюю камею, которую Вы носите на хлорвиниловом переднике, или мертвые жемчужины в ушах?..
Вы предлагаете мне сделать удивительное приобретение.
Вам жалко унести этот дар с собой…
Мадам Жермен, Вы ждете меня!
Я покупаю Ваш французский прононс!
Я куплю его как уникальную находку, чтобы потом перепродать или подарить дилетанту…
Мне лично прононс не нужен! Прононс не нужен человеку, объясняющемуся с помощью словаря.
Мадам Жермен, Вы свободны… Вы продали нам всё.
В благодарность я оплачиваю Вашу камею с профилем Надежды, закрепленную на хлор виниловом переднике,
и, прошу Вас, не снимайте сгнившие жемчужины с ушей,
потому что и на том свете уши могут зарасти.
И последнее, мадам Жермен! Прошу Вас, перед смертью не любуйтесь открытками с фотоизображениями атомных установок в Брюсселе, а смотрите лучше на розу, которую …
И снова разорение.
В соборе темно. Алтарный занавес теряет цвет и рисунок
и превращается в белое покрывало, которое отделяет меня от алтаря.
Наконец, я вижу нового священника.
Священник недавно окончил шестимесячные курсы при Эчмиадзинском кафедральном соборе.
Он мне ровесник.
Он квадратный, с рыжей бородой, со спортивным фибровым чемоданом.
Священник не имеет характера. Да, точно. Не имеет характера! Священник живет в горах, но ночью, уходя, оставляет ключи от собора Богородицы своей сестре.
У сестры священника четверо детей, все мальчики, которым в школе машинкой неровно остригли волосы.
Я смотрю на детей, и мне тоже холодно.
В комнате сестры сыро, нет мебели, только три лавки и посудный шкаф, неровно выкрашенный красной эмалевой краской.
Так красят шкаф только женщины.
Мои друзья угощают детей ереванским белым хлебом.
Дети в Бжни не любят лаваш.
Лавашом поражают в Ереване командированных. Потому дети так жадно уничтожают хлеб.
Священника все называют: Айр — Отец. Отец сидит на фоне красного шкафа, и борода его кажется темнее.
Дети, кажется, покончили с хлебом и недвижно лежат на голых лавках. Отец находит под грецкими орехами крест с привязанной к ручке креста красной лентой, надевает через голову ризу из китайского шелка, наливает в стакан боржоми, кладет на нарисовал на шелку еще задолго до Вашего рождения китаец.
Осень 1966 года. Бжни — селение в сорока километрах от Еревана. Монастырь Богородицы, IX век… Шедевр… Разрушенные крепостные стены. Проектная организация пытается пристроить
к руинам церкви кафе «Интурист».
Посещая Бжни, ощущаешь, что армяне забывают о своей силе. Камень!.. Если вы любите искусство армян, не ходите на современное кладбище в Бжни. Оставшиеся в живых армяне венчают могилы родных металлом. Металл вьется спиралью, завивается перманентом и сваривается автогеном в ажурные киоски, в которых можно продавать ювелирные изделия даже ночью, потому что в киосках горит «дневной свет».
Последняя трапеза.
Я снова в Бжни. Осень 1966 года. стол лаваш и освящает еду.
Я очень хотел бы, чтобы художники Армении хотя бы раз в жизни увидели «армянский натюрморт», освященный Отцом в Бжни… Впервые в моей жизни — освященная еда. Еда — каждодневная, но… обретшая библейское таинство.
Все происходящее похоже на театр.
Я не помню источника света.
Его, кажется, и не было.
Только вот нет характеров, ни у кого.
Отец освятил еду, намотал на руку красную ленту креста и закрыл чемодан. Чемодан выругался грохотом орехов, проглотив крест, и умолк. Извиняясь, приносят обугленное мясо. .
Лучшие куски хотят отдать детям. Но дети уже спят с недоеденным хлебом в руках.
Дети! Обугленное мясо, засохший лаваш, шкаф, неровно выкрашенный женщиной, красная борода Отца и я, ищущий истину…
Отец следит за мной. Мне хотелось бы остаться с ним наедине,
до того как он отдаст ключи сестре. Но Отец уже отдал ключи и спокойно разламывает зубами кость и разжевывает её.
И перемолотая кость исчезает в Отце,
и неожиданно всё обретает характер.
Необходимо установить источник света! Я боюсь, чтобы Отец
не утратил характер. Нет. Отец всё больше и больше обретает его.
Он жует кость за костью и проглатывает. Нет оскорбленных борзых, которых лиши ли кости. Не ломаются на турнирах алебарды, не тускнеют вытканные на гобеленах героические рыцари, не рушатся башни, похожие на шахматные ладьи.
И гложет меня за «последней» трапезой мысль,
как мой современник, не имеющий таланта, будет сочетать руины крепости Бжни со стеклянным кафе «Интурист»?
И кто же включит ночью «дневной свет» в ажурных киосках на могилах Бжни?
Бесшумно входят трое мужчин в чёрных драповых кепках и коричневых засаленных костюмах.
Мужчины одновременно, без приглашения к столу, берут три тонких чайных стакана с водкой и готовятся произнести тост. Как же мне отличить одного от другого? В чем же я найду между ними различие? Только в этом.
У одного из них — голубая ладонь.
У другого — белая.
А у третьего — серебряная.
И все три выкрашенные эмалью ладони тянутся ко мне с тонкими стаканами водки, и я пустой бутылкой из-под водки чокаюсь с ними и вынужден встать, чтобы их выслушать.
— Ты любишь Бжни… Ты хочешь купить тут дом! — Зачем тебе дом? Земля Бжни твой дом! — Тут скоро построят кафе из стекла. И в честь тебя весной мы в кафе зарежем барана. — Вот мы — Маис, Минас и Мамикон… обещаем тебе…
Я думал, почему Мамикон держит стакан в серебряной левой руке? А что если Мамикон левша? Но дело не в этом.
А в чём? В детях?
Или в том, что Отец жует кость? И не рычат на него доги и борзые! Или в том, что женщина покрасила шкаф, или в том, что в ночном небе на фоне Арарата висит на веревке низка горького красного перца?
Или в том, что молчит крест в фибровом чемодане?
Нет, всё не то! И все-таки я задыхаюсь. Я хочу ключи от собора Богородицы! Я хочу знать! Хочу знать, кто они? Мужчины в черных драповых кепках, и почему не искрится в стакане «боржоми»…
Почему спят дети с белым хлебом в руках…
Почему так горько в крови, когда смотришь на перец на фоне Арарата… И кто они? Откуда люди с размалеванными Или они тоже пришли за мной?!
Да! За мной! Я догадываюсь…
Они — могильщики!
И один из них — левша! ..
Я улетаю в Тбилиси через Эчмиадзин!
Я не знал, что только в Эчмиадзине
рождаются белые ослы-альбиносы.
Ранним утром они пытаются прорваться в Ереван,
навьюченные эчмиадзинской зеленью, но их не пускает в город лиловый милиционер.
Белые тополя на эчмиадзинской дороге.
Черные монахи, с благословения католикоса играющие в волейбол.
Скульптуры из алюминия, изображающие «авиацию».
Мужчина и Женщина в образе пропеллера.
И все это, увиденное сегодня, проецируется на розовый экран Арарата.
Я в небе Армении.
Я перелетаю границу республик.
Я снова дома.
Старо-Верийское кладбище. Оно давно уже закрыто. Надо идти по улице Гогебашвили до конца и вверх — на гору. Ночь на Старо- Верийском кладбище. Всех охватывает страх. Но не их.
(Я специально не называю имен.) Он — скульптор.
Союз художников Грузии выделил ему мастерскую в одном из армянских фамильных склепов.
Она — носит очки и работает концертмейстером в опере,
а белые мраморные ангелы на могилах для нее все равно что бутафорские в театре.
Но иногда при ветре, в марте, ее охватывает страх.
Она боится кладбища и истошно выкрикивает имя скульптора. Иногда ей удается разбудить его или оторвать от натуры.
И это кончается по-разному: или плачет избитая натурщица,
или плачут и натурщица, и концертмейстер, избитые скульптором.
В августе 1966 года в Тбилиси все задыхались от жары.
Грузины и их семьи не ехали к морю, а собирали грибы и ягоды под Москвой.
Я задыхаюсь от пыли и жары на Старо-Верийском кладбище.
Бульдозеры гудят и рушат последнее пристанище предков.
В раскаленном воздухе стоят столбы желтой пыли…
И желтая пыль не успевает оседать на иссохшие от жары
листья сирени.
Я не рассчитал силы памяти. Я не знал, что в желтой густой пыли спустя двадцать лет не смогу найти могилы своих близких… Могилу Веры, тёти Сиран, бабушки…
Мою дорогу к предкам то и дело перебегают, как призраки, юноши в черном трико, держа в руках нивелиры и теодолиты.
Ревут бульдозеры.
Поднимается пыль, и в желтой пыли черными мочалками стоят кипа рисы с окаменевшими стволами.
Давно уже улетели мраморные ангелы, опирающиеся на расколотые кресты.
Лабрадоры давно распилены и проданы по нарядам.
Союз художников и сейчас не протестует против происходящего. Бульдозеры ровняют кладбище.
И прыгают в желтой пыли юноши в черных трико,
с теодолитами и нивелирами.
И я решаю уйти с кладбища. Уйти! Это значит забьггь аукцион
и всё, проданное с молотка, принадлежавшее моему роду.
Забьггь печали детства.
Забьггь могилы…
Нет, я не уйду с кладбища! Я не выдержу изгнания из детства.
Я вообще против изгнаний и гонений!
Мои призраки! Мне с вами лучше, чем с теми, кто живы.
Я вас люблю больше, чем тех, кто любит меня!..
Мои кипарисы…
И корни кипа рисов…
Мы с вами в родстве!
Вы касались и касаетесь моих предков. Какое-то время мы вместе с вами росли. Вы почернели от времени, я побелел…
Я знаю…— это просто мероприятие горсовета.
Здесь, как и на Ходживанкском кладбище, ничего не состоится. Кипарисы в марте снова при ветре будут пугать ищущих друг друга в ночи.
И всё же я не могу выйти из зоны пыли.
Я натыкаюсь то на обрушившиеся, когда-то выкрашенные бронзой гипсовые ба рельефы генералов Закавказского военного округа, то на деревянную уборную с открытой дверью…
Кто?!. Кто, кроме меня, протестует? Неужели только я? Нет! Протестует Хосе Диас!Он поднялся на цыпочки и машет над головой флагом.
Протестует против всего, что происходит на Старо-Верийском кладбище. Он, Хосе Диас, протестует против того, что в церкви на кладбище стирает женщина в цинковом корыте, похожем на гроб.
Протестует, что в церкви инвалид кормит собаку.
Он протестует даже против того, что я умер в своем детстве.
Но Хосе Диас уже в бронзе.
А я ещё жив, задыхаюсь в пыли… Задыхаюсь и злюсь, что не найдены тот смысл и образ красоты, которые ищет Человек.
И в ответ на желчь и проклятия рассеивается пыль и возникают… арфы на кладбище!
Арфы золоченые, со струнами — от красной меди до седины волос. Арфы, они прислонились к стенам отсыревшей, закрытой на висячий замок церквушки…
Арфы. Золоченые. Арфы на кладбище…
То, именно то, что я искал!!!
И я могу умереть! Без сожаления!.. И я умираю! Как умираю?!
Это неважно…
Станет страшно только тогда, когда осядет желтая пыль от бульдозеров и я превращусь в желтый земляной барельеф.
И я, умирая, улыбаюсь.
Я счастлив, что обманул себя! Ведь это не арфы… Это чрево!..
Чрево старомодных венских роялей, которые задешево покупает скульптор, чтобы перелить их в слитки бронзы, из которых он потом отольет скульптуру, сделает точный профиль любого, даже если фотография будет анфас.
А что если он снимет с меня маску, когда я уже превращусь в желтый барельеф?..
И снова для потехи обнажит мое лицо?..
Нет… Не обнажит!
Мне нечем ему заплатить! Я могу только домыслить истину.
И я могу услышать, как зарождается в желтой пыли смех…
Речь идет о памятнике на могиле Хосе Диаса на Старо-Верийском кладбище.
Смех, который нарастает и надвигается на меня!..
И в желтой пыли замирают бульдозеры, и повисают в прыжке юноши в черных трико…
Они уступают дорогу старухам. Нашим бабушкам, прабабушкам… Они — бабушки — все в чёрном шуршащем муаре и крепе.
Они поправляют кружева своих чихтикопи и гладят локоны своей юности, натягива ют опавшие черные вискозные чулки и тща тельно прячут желтые монеты с лицом императора всероссийского за испепеленные подвязки. И так, черной массой, поддерживая друг друга, они идут на меня, перешагивают через мой желтый барельеф на земле и спешат уйти из зоны желтой пыли…
Они выходят на нейтральную зону чистоты и тишины…
и на цыпочках вступают в сирене вый предрассветный туман Тбилиси. Крадучись идут по сонному Тбилиси.
Идут по трамвайным линиям проспектов, и по их следу на трамвайных путях остаются растерянные ими золотые монеты…
Они как одна подходят к шкафу, который висит на металлическом тросе. Они, боящиеся грозы, электричества, газа, пультов ракет и бульдозеров, смеются над пультом и бьют его кулаками…
И пульт гудит! И натягивается трос! И плывет в гору шкаф с незакрытой дверью. И наши предки — хохочут над городом…
Над городом, где на горизонте желтая пыль сливается с сиреневыми испарениями, и они, старухи, пускают по ветру свои леча- 25ки1. И сиреневый тюль летит над городом, цепляется за жирный трос и летит, летит, пока не сливается с сиреневым туманом…
А юноши! Напрягают мышцы, подтягивают животы, вскидывают руки. С закрытыми глазами ловят сиреневый тюль…
Тюль механически мочат в воде, крепко выжимают и раскаленными утюгами гладят через тюль свои брюки…
Юноши не открывают глаз.
Шипят утюги…
Горит и исчезает сирене вый тюль.
И в абсолютной тишине на верхнюю станцию фуникулера проходит и останавливается с открытой дверью пустой шкаф.
Эпилог сценария «Исповедь» я дописал, когда на VI Московском кинофестивале встретил Великую немую — Лилиан Гиш.
Так умер Человек — Человек, ищущий истину.
Мать Человека — мадам Параджанова на похоронах сына попросила священника Тер Акопа во время свершения траурной службы освятить её брачный союз с грешником Езефом Сергеевичем Параджановым, с которым
Лечаки — головной тюлевый платок (груз.).
она развелась фиктивно в 1924 году. Развод им обоим был необходим для спасения шубы из французского выхухоля и дома на горе Святого Давида.
Тер-Акоп внимательно выслушал мадам Параджанову и совершил только заупокойную мессу.
Мать Человека в праздник Сурп-Саркиса в соборе Сурп-Геворка принесла в жертву белого петушка, которого купила у татарки в Шулавере.
По обычаю, перед обрядом жертвенный петушок должен пропеть.
Петух, купленный мадам Параджановой у татарки в Шулавере, снес в соборе розовое яичко.
Изумленная и обеспокоенная случившимся мадам Параджанова обратилась в клинику Филатова в Одессе с просьбой об операции глаз.
Главный врач клиники Филатова выслал мадам Параджановой следующую депешу: «Грузинская ССР, Тбилиси, ул. Котэ Месхи, 7. Срочно просим сообщить клинике им. Филатова, сколько уважаемой гражданке Параджановой-Бежановой лет…»
Сурп-Саркис — Святой Саркис (арм.). Вн
,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,,
Годы жизни 09.01.1924 – 20.07.1990
Категории Режиссёр, Сценарист
Фильмография 35 работ в 29 проектах
Сайт памяти www.parajanov.com
Сергей Параджанов: БИОГРАФИЯ
ПАРАДЖАНОВ СЕРГЕЙ ИОСИФОВИЧ
SERGEI PARAJANOV
9 января 1924 года (Тифлис, позже Тбилиси, Грузинская ССР, СССР) — 20 июля 1990 года (Ереван, Армянская ССР, СССР).
Настоящее имя и фамилия — Саркис Параджанян.
Армянский советский кинорежиссёр и сценарист.
Народный артист Украинской ССР (1990).
Народный артист Армянской ССР (1990).
Родился в армянской семье Иосифа (Овсепа) Параджанова и Сиран Бежановой. В 1942-1945 годах учился на вокальном отделении Тбилисской консерватории и на строительном факультете Тбилисского института инженеров железнодорожного транспорта. В 1949 году устроился ассистентом режиссёра на Киевскую киностудию имени Александра Довженко, где и проработал до 1960 года; затем был режиссёром на студиях «Арменфильм» и «Грузия-фильм».
Окончил Всесоюзный государственный институт кинематографии (1951, мастерская Игоря Савченко).
В 1949-1966 годах — режиссёр Киевской киностудии имени А.П. Довженко.
В 1967-1974 и 1977-1990 годах — режиссёр киностудий «Грузия-фильм» и «Арменфильм».
Автор и соавтор сценариев, художник ряда спектаклей и фильмов.
В 1964 году появился его первый шедевр «Тени забытых предков» (по одноимённой повести Михаила Коцюбинского; премия за лучшую режиссуру и приз на кинофестивале в Мар-дель-Плато, Аргентина, 1965; Кубок I Фестиваля Фестивалей в Риме, Италия, 1965 и другие награды), принесший кинорежиссёру всемирную славу. Режиссёр-армянин создал кинематографический памятник гуцульской культуре. Поразительное проникновение в западноукраинскую этнографию здесь сочетается с самобытной поэтикой Параджанова. В картине доминирует изобразительное начало, причём особое место занимает новаторская работа с цветом, однако и мелодика гуцульской речи становится сильным выразительным средством. Для большинства эпизодов характерно стремительное внутрикадровое движение. Это самый экспрессивный фильм Параджанова. История о любви, смерти и верности исполнена мощной языческой витальности. Всемирно прославившийся режиссёр, тем не менее, оставался в вынужденном простое. Его работа над фильмом «Киевские фрески» была прервана.
Автор сценариев ряда фильмов: «Интермеццо», «Киевские фрески», «Этюды о Врубеле», «Лебединое озеро. Зона». В 1967 году Параджанова приглашают на Ереванскую киностудию, где он работает над фильмом «Цвет граната» («Саят-Нова») — картину о великом армянском поэте, речь в которой идёт скорее о жизни духа, нежели о внешних событиях биографии. Здесь киноязык Параджанова значительно обновляется. «Цвет граната», подобно поэзии, изъясняется метафорами. Кадры обретают почти полную статику, отчего малейшее движение внутри них воспринимается как событийный взрыв. Предметы, представляющие подлинную историко-этнографическую ценность, работают наравне с актёрами. Язык цвета обретает ещё большее значение, хотя цветовая гамма становится более лаконичной. Каждый кадр содержит максимум смысловой информации, и считывание этого насыщенного содержания требует от зрителя немалой культуры.
С 17 декабря 1973 по 30 декабря 1977 года — С.И. Параджанов находился в заключении, куда этот «неудобный», конфликтный человек был отправлен по умело составленному обвинению. С просьбой об освобождении режиссёра обратился к Л.И. Брежневу Луи Арагон, только после этого удалось вытащить Параджанова с зоны. После возвращения Параджанов работал на киностудии «Грузия-фильм», где совместно с Давидом Абашидзе поставил «Легенду о Сурамской крепости» (1984). В основе картины — грузинское предание о юноше, замуровавшем себя в стены крепости. Язык нового шедевра Параджанова, развивая найденное в «Цвете граната», стал ещё более изощрённым. В 1986 году режиссёр снимает документальный фильм «Арабески на тему Пиросмани». В «Ашик-Керибе» (1988, по сказке М.Ю. Лермонтова) Параджанов подтвердил репутацию уникального матера, но фильм, в основном, повторял уже пройденное режиссёром. После этого Сергей Иосифович занимался художественным коллажем, в искусстве которого не знал равных.
В 1989 году Параджанов приступил к работе над очередным фильмом — «Исповедь», который должен был стать автобиографическим. Однако снять его режиссёр так и не успел.
В мае того же года в Тбилиси умерла его сестра Анна, и съёмки картины пришлось отложить. А спустя несколько месяцев после смерти сестры у Параджанова обнаружили рак лёгкого.
В октябре 1989 года его привезли в Москву и положили в Пироговку. Там ему сделали операцию, удалили лёгкое, но его состояние не улучшилось. Тогда друзья посоветовали лечь в известную клинику в Париже (три года назад в ней лежал коллега Параджанова — Андрей Тарковский). Однако дни Параджанова были сочтены. 17 июля 1990 года он вернулся на родину — правда, не в Тбилиси, а в Ереван, где спустя три дня скончался.
С.И. Параджанов был погребён 25 июля в Пантеоне героев армянского духа парка имени Комитаса в Ереване, рядом с Арамом Хачатуряном, Вильямом Сарояном и другими деятелями искусства, литературы и науки республики.
В январе 1993 года в Москве состоялась первая персональная посмертная выставка художественных работ Параджанова.
В 1997 году в Киеве создан Фонд Сергея Параджанова и на территории Национальной киностудии имени Довженко Параджанову открыт памятник.
1999 год — ЮНЕСКО объявило “Годом Параджанова”.
В Москве начинает работу театр “Параджановское фойе”.
Сергею Параджанову посвящён ряд документальных фильмов: “Сергей Параджанов” (реж. Фотос Ламбринос, Греция), “Параджанов. Партитура Христа до-мажор” (реж. Юрий Ильенко), “Бобо” (реж. Н. Мкртчян, А. Азатян), “Сергей Параджанов” (реж. П. Казальс, Франция), “Кухня пристрастий” (реж. А. Добровольский), “Маэстро” (реж. А.Л. Кайдановский), “Театр Параджанова” (реж. Е. Татарец), “Сергей Параджанов. Посещение” (реж. А. Серых), “Параджанов. Реквием” (реж. Холлоуейя, США), “Я снимаю гениальный фильм” (реж. В. Луговской). “Параджанов: последний коллаж” (реж. Р. Геворкян), “Ночь в музее Параджанова” (реж. Роман Балаян) и другие.
ПРИЗЫ И НАГРАДЫ
Вторая премия “Южный крест” и Премия кинокритики за операторскую работу, цвет, зрительные эффекты VII Международного кинофестиваля (Мар-дель-Плато, Аргентина, 1965 год).
Cпециальная премия жюри фильму “Тени забытых предков” за талантливый поиск и новаторство II-го Всесоюзного кинофестиваля (Киев, 1966 год).
Золотая медаль за лучшую постановку I Международного кинофестиваля (Салоники, Греция, 1966 год).
Кубок Международного кинофестиваля в Риме (Италия, 1965 год).
Премия Британской киноакадемии за лучший зарубежный фильм (1965 год).
Премия “Caixa de Catalunya”, 1986, Испания;
Премия на МКФ в Сан-Паулу, Бразилия, 1987;
Премия на МКФ в Роттердаме, Нидерланды, 1987;
Специальный приз жюри на МКФ в Стамбуле, 1989;
Премия “Ника”, 1990, СССР;
Лауреат Государственной премии Украинской ССР имени Т.Г. Шевченко (1991, посмертно).
Подробнее на Кино-Театр.РУ https://www.kino-teatr.ru/kino/director/sov/6225/bio/
Сергей ПАРАДЖАНОВ ИСПОВЕДЬ
В 1966 году я возвратился в Тбилиси, возвратился после двадцати лет разлуки в город, в котором родился в 1924-м. Горы уже не росли… они остановились… В поисках гробов, рождение которых видел, пошёл на Старо-Верийское кладбище… Старо-Верийское кладбище закрыто навсегда. Старо-Верийское кладбище перестраи вается в парк культуры и отдыха. «Исповедь» — это сценарий фильма, сложенный из цепочки воспоминаний, которые проснулись в моей памяти перед закрытыми воротами кладбища… Аукцион в Тбилиси! Последний аукцион! Я представляю его так.
Рисунки из серии Параджанова «Исповедь»: «Томление» (вверху) и «Детство» (внизу) / Фото: Завен Саркисян Источник https://www.kino-teatr.ru/kino/director/sov/6225/bio/
ССЫЛКИ НА АЛЬМАНАХИ ДООСОВ И МИРАЖИСТОВ
Читайте в цвете на старом ЛИТСОВЕТЕ! по адресу http://old.litsovet.ru/
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=580691:
КАЙФ new
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=580520
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=576833
КАЙФ в русском ПЕН центре https://penrus.ru/2020/01/17/literaturnoe-sobytie/
СОЛО на РОЯЛЕ
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=576833
СОЛО НА РОЯЛЕhttp://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=576833
РЕИНКАРНАЦИЯ
Форма: http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=575083
КОЛОБОК-ВАМ
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=573921
Внуки Ра
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=573474
Любящие Ерёмина, ВАМ
Форма: Очерк http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=572148
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=571826
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=570593
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=569224
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=567900
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=567900 http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=565809
ЗЕЛО БОРЗОhttp://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=564307
РОГ ИЗОБИЛИЯ http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=561103
| БОМОНД
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=553372 |
| ВНЕ КОНКУРСОВ И КОНКУРЕНЦИЙ
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=549135 |
| КаТаВаСиЯ
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=536480 |
| КАСТРЮЛЯ и ЗВЕЗДА, или АМФОРА НОВОГО СМЫСЛА http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=534005 |
| ЛАУРЕАТЫ ЕРЁМИНСКОЙ ПРЕМИИ http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=531424 |
| ФОРС-МАЖОРhttp://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=527798 |
| СИБИРСКАЯ ССЫЛКАhttp://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=520612 |
| СЧАСТЛИВАЯ СТАРОСТЬhttp://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=520121 |
| АЛЬМАНАХ ЕБЖ “Если Буду Жив”
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=510444 |
| 5-й УГОЛ 4-го ИЗМЕРЕНИЯhttp://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=507564 |
| Пощёчина Общественной Безвкусице 182 Kb Сборник Быль http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=488479
http://www.litsovet.ru/index.php/material.read?material_id=496996 ПОЩЁЧИНА ОБЩЕСТВЕННОЙ БЕЗВКУСИЦЕ ЛИТЕРАТУРНАЯ СЕНСАЦИЯ из Красноярска! Вышла в свет «ПОЩЁЧИНА ОБЩЕСТВЕННОЙ БЕЗВКУСИЦЕ» Сто лет спустя после «Пощёчины общественному вкусу»! Группа «ДООС» и «МИРАЖИСТЫ» под одной обложкой. Читайте в библиотеках Москвы, Санкт-Петербурга, Красноярска! Спрашивайте у авторов! 06.09.15 07:07 |
СОДЕРЖАНИЕ
Константин КЕДРОВ
Николай ЕРЁМИН
Александр БАЛТИН
Татьяна БЕК
Сергей ПАРАДЖАНОВ
2024
Подписан в печать 000.00 .2024. Формат 60х84
1/16 Бумага офсетная. Тираж 1000000000000 Заказ 01-011
Возможно, будет отпечатан в типографии «Литера-принт»,
Красноярск, ул. Гладкова, 6, оф. 030
Телефон 8(391) 2 950 340
ГРАНАТОВЫЕ ЗЁРНА
Альманах Миражистов
Константин КЕДРОВ Николай ЕРЁМИН
Александр БАЛТИН Татьяна БЕК
Сергей ПАРАДЖАНОВ
КрасноярсК
2024 2024
2024
Красноярск 2024
………. ……….
КрасноярсК
2024
Автор публикации
