Весь август в маленьком южном городке Сарепта, окружённом зелёными холмами, был жарким. И, может, потому в нём дни были тихи и безмятежны, что в полуденный зной редкие прохожие встречались на улице. Над старой площадью плыл горячий воздух – вязкий, как патока, который стекал с раскалённого неба и лип к крышам больших и малых домов. Когда-то этот милый городок был крошечным селением поволжских немцев. В жарком воздухе из вытянутых распахнутых окон немецкой кирхи лился удивительный певучий звук. Не то гобоя, не то флейты, не то клавесина… Мелодия сменялась плавными полутонами, то затихая, то нарастая вновь – могучая, таинственная, чарующая.
Достаточно было остановиться у одного из окон, встать на цыпочки и вытянуть шею – взору любопытных глаз открывалась панорама. Алтарь с его неизменной атрибутикой, рядом – белоснежная кафедра для чтения пасторальных проповедей, обращённая в просторный зал, в котором стройными рядами расставлены длинные скамьи. От ослепительной белизны, царящей в церкви, даже глазам с непривычки становилось больно.
Справа над рядами белоснежных скамеек исполином возвышался огромный деревянный короб с трубами. Такой же белый, как и всё вокруг. Это орган, получивший здесь прописку ещё в начале века. Грациозный, как и подобает быть его величеству королю музыкальных инструментов, он стал главным атрибутом всех церковных богослужений и светских концертов, на которые съезжались зрители со всего городка.
Те, кто впервые оказывался здесь, по обыкновению с интересом разглядывали лес высоких труб, тянущихся к закруглённым сводам старинной кирхи. На их серебристой поверхности причудливо играли лучи солнца, бьющие в окна. Всего в органе тысяча двести труб, многие из них спрятаны внутри короба и не видны постороннему глазу. Большие – в три метра высотой, маленькие – совсем крошечные, в несколько миллиметров. Одна труба – одна нота. Все вместе образуют единый оркестр, сотканный из певучих, красивых и свободных голосов — нежных, тонких, высоких, густых бархатных и насыщенных басовых. За двухъярусной клавиатурой сидела молодая белокурая женщина. Кантор кирхи. Она руками перебирала клавиши, которые соединены с трубами. При этом с усердием нажимала на массивные педали под клавиатурой — они давали низкие басовые ноты.
Вдруг кантор заметила, что мелодия звучит не так ярко, сочно и насыщенно, как должна. Она стала прослушивать каждую трубу. Раз за разом, при нажатии клавиши одну за другой, звук становился тише, глуше. Кантор дошла до средних тонов, вместо которых раздался сначала прерывистый писк, а затем шипение, словно в органном коробе затаилась разъярённая гюрза, готовая вот-вот напасть на всякого, кто приблизится к ней.
– Снова нужно вызывать настройщика, — печально вздохнула кантор.
Слова её услышали тысяча двести труб и будто ожили, издав пронзительный стон. Недаром говорят, что орган – он, как живой организм, всё понимает, чувствует и точно так же расстраивается, когда дела совсем плохи.
– Только бы снова не пришёл тот мастер, что был здесь в прошлый раз, – зашептала труба, звучащая гобоем.
– Только бы снова он не начал стучать по нам своим молотком, – застонали трубы, звучащие кларнетом.
– В прошлый раз этот варвар наступил на мою сестру, – возмутилась маленькая труба, звучащая флейтой. – Её даже не запаяли, а оставили лежать на деревянной дощечке, словно никому не нужный кусок железа.
– Мы не пустим его в наше жилище, — заворчали большие басовые трубы. – Он выломал дверцу, когда пытался к нам подобраться. Теперь через огромную щель на нас дуют сквозняки.
И только целый ряд труб на втором ярусе зловеще шипели – они не могли вымолвить ни звука, потому что их оловянные горловины были полны серой пыли.
В белоснежный зал кирхи вошёл пастор. На него смотрели испуганные глаза кантора.
– Инструмент расстроен, — отчаянно произнесла она. – Скоро концерт. Со всего города съедутся люди послушать орган. Нужен настройщик, и как можно скорее!
– Он был здесь всего месяц назад, – удивился пастор. – Неужели он плохо справился со своей работой?
Кантор пожала плечами:
– Это – баянист, не настройщик вовсе. Но других ведь не было. И нет в нашем городе. Хорошо «вылечить» наш орган могут только те, кто его хорошо знает. Кто его строил. Только немцы.
Кантор закрыла лицо руками и горько-горько заплакала. Большой концерт, на который должны съехаться много людей, грозил провалом. Билеты все раскуплены. Пастор подошёл к женщине, обнял её за плечи и тихонько произнёс:
– Не печалься, дочь моя, мы что-нибудь придумаем.
Орган остался в полной тишине один в огромном зале. За окнами пропало солнце – его закрыли набежавшие откуда ни возьмись огромные серые тучи. В распахнутые окна подул сильный ветер. Вихрем он снос партитуру, оставленную кантором на кафедре. Листы, исписанные нотами, разлетелись по церкви, танцуя в печальной аллеманде под белоснежными сводами, а затем, шелестя, опустились на оранжевый пол, вымощенный обожжённым кирпичом. И только барабанные дроби капель дождя по карнизу нарушали гулкую тишину.
Посреди зала, в проходе между рядами белых скамеек, стал сгущаться воздух, словно из него невидимые скульпторы лепили два прозрачных силуэта. Легкими облаками они невесомо парили над кирпичным полом. В одном силуэте угадывалась фигура девушки. По её хрупким плечам рассыпались волосы. От тонкой талии до самого пола уходило длинное клетчатое платье, из-под которого выглядывали кружева нижней юбки – они едва касались острых носов туфель. Поверх платья – кофта, похожая на жакет с пышными рукавами-стаканами. Они были стянуты лентами.
Чёрный лиф округлой формы со шнуровкой стягивал блузу и закрывался большой косынкой. Голову украшал чепец.
В другой фигуре угадывался мужчина. Он был одет в приталенный сюртук. Из-под сюртука виднелись манжеты и ворот белой рубахи. На ногах прозрачного мужчины были грубые ботинки – к ним спускались края зауженных брюк.
Силуэты оглядели зал и остановили свой взор на органе. Они поплыли по воздуху к инструменту и, едва приблизившись, замерли возле него. За окном блеснула молния, оставив после себя оглушительный грохот.
– Красивый, изящный – такого великолепного инструмента не сыскать нигде, – восхищалась прозрачная девушка.
– Стало быть, заболел, – с тоской протянул прозрачный мужчина. – Под сводами этой церкви во все благостные времена звучала чарующая песнь короля. Не должна она исчезнуть и сейчас. Мы не дадим концерту пропасть.
Шум дождя и раскаты грома заполняли пустоту. Душа пристально глядела на трубы органа. Она сощурилась и по ее лицу проскользнула улыбка.
– Наконец пришло время открыть маленькую тайну, – прошептала прозрачная девушка и через мгновение оба силуэта растворились в воздухе.
***
Утром на старую площадь брызнули лучи солнца, поднявшегося над холмами маленького городка. В траве бриллиантами мерцали капельки росы, в которых отражалась шоколадная маковка церкви. На шпиле в медленном вальсе кружился флюгер. Под красными лепестками черепицы шелестела листва пирамидальных тополей.
В доме пастора раздался телефонный звонок.
– Слушаю вас! – бодро ответил настоятель.
– Здравствуйте, святой отец! – заговорил в трубке мужской голос. – С вами говорит настройщик органов Фридрих Штиммель. Звоню вам из Кёнигсхайн-Видерау. Получил ваше письмо…
– Письмо? Какое письмо? – удивился пастор.
– Электронное…, – отвечал голос. – Требуется орган починить?
– Э-э-м, да…, – растерялся священнослужитель.
– На днях буду в вашем городе. Ждите. Всего доброго!
Пастор не успел поблагодарить звонившего, равно как и понять – о каком письме его спрашивали и как узнали про сломанный орган, ведь это обнаружилось только накануне. Пастор заглянул в свою электронную почту, в отправленных никакого письма в Германию не было. Отсутствовало оно и в корзине. «Может быть, это Эльза?!», – подумал пастор о канторе.
Он поднялся в библиотеку, где женщина листала книгу об устройстве органов. Кантор отчаянно пыталась найти хоть что-нибудь, что дало бы ей возможность самой справиться с ремонтом музыкального инструмента.
– Эльза, милая, – ласково обратился к ней пастор, – ответь: ты ли писала письмо настройщику органов в Германию?
– Нет, святой отец, что вы? Никаких писем я не отправляла, – отвечала кантор, удивленно смотрев на пастора. – Я бы никогда не отважилась на такой поступок, не поговорив с вами и не спросив разрешения.
Тень изумления проскользнула по лицу пастора.
– Святой отец, вы сами не свой, – заметила кантор. – Что случилось?
– Не знаю как, но кто-то вместо нас сообщил в Германию, что нужен настройщик органа. И вот он объявился сам. Приедет на днях.
Кантор раскрыла широко глаза от удивления. Её лицо расплылось в улыбке.
– Какая радость! Невероятно! Это же настоящее чудо! – обрадовалась кантор.
Спустя несколько дней пастор и кантор стояли на гранитном крыльце кирхи, встречая гостя. Из черной машины, остановившейся у входа, вышел мужчина в чёрном пиджаке. В левой руке он держал увесистый саквояж – такой же чёрный, как и его пиджак. Тёмные волнистые волосы, сквозь которых белели седые пряди, покрывала черная шляпа. Самым выдающимся на его покрытом мелкими морщинками сухом лице был высокий нос, на котором сидели очки с грубой чёрной оправой. Сквозь прозрачные стёкла на пастора и кантора смотрели голубые, как чистое озеро, глаза. Когда он улыбался, уголки его рта так причудливо приподнимались, что, казалось, достают до самых ушей. Он был совсем не похож на местного жителя. Элегантный, статный, высокий – его манеры и внешний вид выдавали в нём иностранца.
– Добрый день! – иностранный гость приподнял шляпу над головой и кивнул. – Я прибыл в ваш город лечить Его Величество Короля инструментов. Мое имя Фридрих.
Пастор пригласил настройщика в церковь. Тот оглядел помещение и остановил свой взгляд на органе.
– О, так это он! – воскликнул Фридрих.
– Он – наше дитя, – ответила Эльза. – Ему «не здоровится», и мы очень взволнованы: скоро концерт.
– Сейчас мы посмотрим, что с ним не так, — Фридрих деловито поставил саквояж на скамью и, раскрыв его, принялся искать необходимые инструменты.
Забеспокоились тысяча двести труб, увидевшие гостя, который раскрыл свой саквояж, достал из них белые перчатки и железки.
– Только бы он не стал по нам стучать, – заверещали трубы-кларнеты.
– Пусть он оживит мою сестру, – взмолилась одинокая труба-флейта.
– Уберите сквозняки! Зимой нам очень холодно! – просили басовые трубы.
И только ряд труб на втором ярусе, забитые пылью, по-прежнему молчали.
Мастер сперва сел за кафедру и взял несколько аккордов. Он покачал головой – средних регистров почти не было слышно.
– Придется заглянуть внутрь, – сказал Фридрих.
Он надел перчатки, сменил пиджак на рабочую куртку, взял инструменты и стал обходить орган по кругу. Кантор и пастор удивлённо наблюдали за происходящим. Настройщик нашёл дверцу, в которой виднелась большая трещина. С прищуром он посмотрел на кантора и ухмыльнулся. При помощи молоточка и отвертки он аккуратно вскрыл дверь. Его взгляд выхватил из темноты лишь несколько деревянных ступенек. Фридрих достал из кармана пиджака фонарик и нажал на кнопку. Луч озарил большой проспект из сотен труб, разделённых двумя ярусами. Фридрих поднялся по лестнице на верхний ярус и боком стал пробираться сквозь узенький проём. Он шёл медленно, стараясь не задеть трубы, при помощи фонарика внимательно осматривая каждую из них. Мастер приблизился к запыленным трубам. На их стенках лежал очень плотный серый слой – такой толщины, что пыльные комки свисали по краям оловянных горловин. Рядом с трубами поменьше настройщик увидел запылённую маленькую трубку – один конец имел неровные края, словно её погнули и оторвали.
В толще пыли он заметил предмет, блеснувший в свете фонарика. Что это? Крошечная деталь, случайно закатившаяся между труб?
Фридрих вынул из другого кармана пиджака металлический прут, нагнулся и вытянул руку, приблизив конец прута к блестящему предмету. Он оказался круглой формы с большим ушком, поэтому мастер без труда подцепил его и аккуратно вытащил из глубин яруса.
Это было кольцо. Настройщик спустился с яруса и подошел к окну. При хорошем освещении можно было разглядеть кольцо в деталях: оно было золотым с выгравированной на ободке надписью на немецком языке «Клаусу с любовью от Лауры».
– Какая «драгоценная» пыль в вашем органе, – пошутил мастер. Он внимательно посмотрел на кольцо. Внезапно мастер помрачнел. – Такое ощущение, что раньше я его видел.
– Откуда оно могло взяться в инструменте? – удивилась Эльза.
– Я знаю! Я знаю чьё это кольцо! – неожиданно воскликнул пастор. – Его обронил один из строителей органа. Когда инструмент привезли из Германии, он был разобран. Собирать его приехали немецкие мастера. Они трудились три дня. А когда работы были завершены, один из строителей заметил, что потерял кольцо, подаренное ему супругой. Долго искали украшение, строители не по одному разу заходили внутрь органа, казалось, исследовали каждый уголок, но кольца так и не нашли. Клаус тогда очень сильно расстроился, ведь оно было символом их вечной любви с Лаурой. Такое же было и у Лауры, только с дарственной надписью от Клауса.
Мастер Фридрих побледнел. Сиплым голосом он вымолвил:
– Я знал Клауса. Мы вместе чинили органы в Саксонии. Это был мой лучший друг…
– Надо непременно вернуть кольцо владельцу, – сказала Эльза.
– Это невозможно, – печально вздохнул пастор. – К сожалению, они оба трагически погибли. Спустя несколько дней, после того как Клаус вернулся в Германию…
Повисла тишина, которую вскоре прервал Фридрих.
– Так пусть же это кольцо остается в кирхе, – предложил он.
– И станет напоминанием нашим молодожёнам, которые здесь венчаются, как важно любить друг друга и хранить верность, – согласился пастор.
– А я, пожалуй, вернусь в орган, – сказал мастер, – там меня ждет ещё очень много работы, – он стряхнул с рукавов пыль, прихватил с собой щётки, кисти и принялся за дело.
***
Через два дня орган был готов к выступлению.
В день концерта зал кирхи был полон гостей. Люди съехались со всего городка, чтобы услышать сочинения Баха, Гайдна, Шуберта и Генделя в исполнении «помолодевшего» короля инструментов.
Над площадью зажглись вечерние огни. С холмов в распахнутые окна дул свежий лёгкий ветерок, наполнявший воздух прохладой. Его пропитывали десятки мощных серебряных голосов ; валторна, тромбона, гобоя, фагота… Гулкие своды ещё больше усиливали набегающие, сочные аккорды; они летели вверх под купол, озарённый тысячами свечей позолоченных люстр, и не успевали затихнуть – на смену им поднимались новые звуки.
– Теперь я не одна, нас двое! – ликовала труба-флейта, рядом с которой пела ее сестра – настройщик вернул её на место.
Колокольным звоном грянули трубы средних регистров, ещё громче загудели нижние басовые. Мощные звуки разрывали воздух, наполненный ароматом белых лилий, но затем становились глуше и нежнее. Тонкой органзой они обволакивали столешницу у алтаря, где на лиловой бархатной подушечке лежало кольцо с высеченной на жёлтом металле надписью «Клаусу с любовью от Лауры».
Волгоград, ноябрь, 2017
Автор публикации
