Вера

ВЕРА

ПЛАМЯ В НОЧИ

«По тому узнают все, что вы – Мои ученики,

если будете иметь любовь между собою».

Евангелие от Иоанна, гл. 13, стих 35

ПСАЛОМ ПЕРВЫЙ

Господи больно мне

Господи шелест все ближе

Ангельских крыльев

Не в огне

На зимнем окне Тебя вижу

На слюде дымном холодном стекле

Бабочкой что проснулась больно и рано

А в ночи в ледяной истомленной мгле

Далеко болит рассвета рваная рана

Небу больно

Больно святым снегам

На полмира раскинулись перед глазами

Господи мне отмщенье и аз воздам

Всем воздам: огнями кровью слезами

Всем что в мире ни есть мое

А моего в мире Господи ничего и нету

Я всего лишь на веревке Твое святое белье

На ветру мотаюсь по белу свету

Я всего лишь полотно снежная плащаница Твоя

Пусть Тебя в меня завернут пропитаются кровию складки

И вберу Твою боль

Боль это свет бытия

Лягу тканью холстиной на лоб Твой чистый и гладкий

Все впитаю Твое все обвяжу обниму

Твой ужас крик одиночество жалобу милость

Твое копье под ребро в снеговом дыму

Твой стон в облака: неужели это свершилось

А потом Ты выйдешь смеясь пройдешь сквозь меня

Плащаница тающим снегом свернется во мраке гроба

И восстанешь снопом сиянья стогом огня

Меня окровавленную дерюгу не вспомнить чтобы

Господи больно

А зимняя бабочка хочет взлететь

А я еще жить хочу хоть не отстирать от Твоей крови

Жизни что вся прожита не на половину не на треть

Не отмыть от злобы чужой и от родной любови

Господи Господи Ты лишь один и есть

Грядущий Рассвет во тьме внутренней и кромешной

Хлеб мой насущный даждь мне днесь

Мне малой грешной великой безбрежной

Мне свободному морю мне Твоей вольной земле

Мне нет не мне а всем другим мне не надо я так просто я с краю

Господи

Свеча горит на столе

Слезы глотаю

Уповаю

Молюсь

Улыбаюсь

Живу

Умираю

ПАСХАЛИЯ

Сияющая, пламенная, солнечная Пасха!

Сверкающая, сбывшаяся, подлинная сказка —

Отверстые врата в любовь под облачною сенью,

Кагор, Твоя святая кровь, во славу Воскресенья.

Тебе Христос воскрес! Нам всем, зверью и люду!

Мария Магдалина, о, тебя не позабуду –

Тебе явился ясный огнь, и ветр, целуя пламя,

Все слышал, как ты плачешь,

     все знал, что будет с нами.

Катай же на ладони яйцо в кровавой краске!

И подними лицо к Тиберью в детской ласке —

И руку протяни, и он возьмет, пылая

Стыдом и любопытством, как на пороге Рая.

Ах, римский император! Нет о тебе помину.

Господь-то Пантократор под куполом раскинул

Крестообразно руки — мозаика искрится,

А за плечами Бога — все лица, лица, лица…

А птицы так поют в ветвях!

  Захлебно и хрустально!

Далёко Страшный Суд! Впотьмах!

     Черно и чужедально!

А тут весенний царский день,

     цветней алмазной грани —

И вдруг… Креста наляжет тень

     крылами покаяний…

Да, ты Голгофы не забудь! Гроза грохочет в спину.

Огнем под ноги ляжет путь, Мария Магдалина!

Яйцо, и пасха, и кулич, освящены, всесильны, —

Настанет день — взовьется клич

среди холмов могильных!

И кости мертвые, восстав, оденутся телами.

И друг на друга поглядим горящими очами!

Да, люди, – только свечи мы, возожжены без чада,

Пылаем средь пещерной тьмы безумным водопадом!

Да, только миг один горим! Нам меда, воска мало!

Взахлеб о счастье говорим! И без конца-начала,

Навек обнявшися, летим, от праздника-веселья –

Туда, где звезд парчовый дым, в объятья Воскресенья!

Дай, Магдалина, мне яйцо! Рыдая и ликуя,

Я освящу твое лицо трикраты — поцелуем.

Глазами, плача, освещу, благословлю устами,

Сплетемся, крепко обнявшись, горячими крестами!

Да, человек – то крест живой!

Живейший, изначальный!

А облако над головой – что нимб многострадальный!

Но, попирая смерть и боль небесными стопами,

Ты радуйся! Господь с тобой! Господь со всеми нами!

Ты радуйся! И ты живи! И Пасху празднуй снова —

На самом краешке любви, вне выдоха и слова,

А только светом слезных глаз, христосуясь, целуя

Один, другой и третий раз, рыдая и ликуя,

Под нежной майскою листвой, ее зеленым клеем,

Покуда веруем, живем, и любим, и жалеем.

ПРОСКОМИДИЯ

Снега на улице покаты.

И ночь чугунно тяжела.

Что ж, настает мой час расплаты –

За то, что в этот мир пришла.

Горит в ночи тяжелый купол

На белом выгибе холма.

Сей мир страданием искуплен.

Поймешь сполна – сойдешь с ума.

Под веток выхлесты тугие,

Под визг метели во хмелю

Я затеваю Литургию

Не потому, что храм люблю.

Не потому, что Бог для русской –

Всей жизни стоголосый хор,

А потому, что слишком узкий

Короткий темный коридор,

Где вечно – лампа вполнакала,

Соседок хохот и грызня…

Так жизни мало, слишком мало,

Чтоб жертвовать куском огня.

Перед огнем мы все нагие –

Фонарный иль алтарный он…

Я подготовлюсь к Литургии

Моих жестоких, злых времен.

Моих подземных переходов.

Моих газетных наглых врак.

И детдомов, в которых годы

Детей – погружены во мрак.

Моих колымских и алданских,

Тех лагерей, которых – нет…

И бесконечных войн гражданских,

Идущих скоро – сотню лет.

Я подготовлюсь. Я очищусь.

Я жестко лоб перекрещу.

Пойду на службу малой нищей,

Доверясь вьюжному плащу.

Земля январская горбата.

Сковала стужа нашу грязь.

Пойду на службу, как солдаты

Шли в бой, тайком перекрестясь.

И перед музыкой лучистой,

Освободясь от вечной лжи,

Такой пребуду в мире чистой,

Что выслушать – не откажи!

И может быть, я, Божье Слово

Неся под шубой на ветру,

Его перетолкуя, снова

За человечью жизнь помру.

И посчитаю ЭТО чудом –

Что выхрип, выкрик слышен мой,

Пока великая остуда

Не обвязала пеленой.

МАРИНА, ПРОДАВЩИЦА СВЕЧЕЙ

…А на улицу выйду – и лупят снега

По щекам, по плечам, по рукам!

У девчоночки в черном больная нога:

Чуть хромая, проходит во храм.

То Марина идет, продавщица свечей.

Сивцев Вражек возлюбит ее

Лишь за то, что глядела она горячей,

Чем глаголит о том Бытие.

Пусть монеты играют на грязном столе!

Пусть свечные молчат языки!

Продавщица свечей на холодной Земле,

Дай нам свет из костлявой руки.

И тогда близ груди мы его понесем,

Загадаем, чтоб долго горел…

Ни себя, ни любимых уже не спасем.

Со свечою пойдем на расстрел.

Со свечою пройдем, в колыбели двух рук

Сохраняя дитя от ветров…

И не страшно уже напророченных мук.

Мир стальной обнажен и суров.

А Марина стоит за церковным столом,

Раздавая негаснущий свет,

И, дрожа, ее пальцы исходят теплом,

Словно диски далеких планет.

И когда ее руки расхожую медь

Обменяют на стволик свечи, –

Я пойму, что не так тяжело умереть,

Как без пламени – выжить в ночи.

***

Я уповаю на Тебя рвут марлю с выдохом и хрустом

Рвут бинт страданием слепя в палате чисто чудно пусто

В палате глухо ледяно на помощь звать не хватит крика

Я позабыла так давно улыбку сестринского лика

Звон скальпелей и вилок звон на бедной памятной године

Я лишь исполнила закон – проплыть под синевой на льдине

И снизу дышит синева и сверху рушится и льется

И я плывя дыша едва ладонь тяну слепому солнцу

Я уповаю на Тебя не постыжуся не отрину

Дрожит соленая губа сухую простыню – под спину

Моя держава бытие Спаситель мой и Защититель

Одно прибежище мое одна суровая обитель

Вот доигралась на врага я безоружна выходила

Сама себе не дорога живое жалкое кропило

Разбрызгивала соль и свет и боль и радость и рыданье

Кричала людям: смерти нет хрипела в позднем покаянье

Летела за Тобой во Ад уподобляясь снежным хлопьям

Дороги не было назад а я по кольям шла по копьям

А нынче кетгут мертвый бинт и острый нож чужой умелый

А я живой железный винт весь от мороза поседелый

Меня загнали в темный паз меня вворачивают туго

Во время слишком тесный лаз

чтоб крепко там обнять друг друга

А может держится на мне вся эта жестяная лодка

И не окажемся на дне и улыбнемся дивно кротко

Мне больно выгибаюсь я ору мечусь мне ловят руки

Ты Боже вся моя семья не вынесу с Тобой разлуки

Возьми что хочешь отними остави круглой сиротою

Но Ты иди между людьми ко мне – легчайшею стопою

Но Ты мне руки протяни боль обрати в тугое пламя

В палате чистой мы одни в Твоем пустом и голом храме

Здесь росписей навеки нет

Здесь только мы под конхой плачем

За литургией звезд планет

И я гляжу лицом незрячим

Лишь на Тебя лишь на Тебя как больно с болью нету сладу

Господь прибежище судьба любовь и крепость и отрада

Разбей меня я Твой сосуд расколоти – Себе на счастье

Но рвут бинты и нож несут – разрезать сердце мне на части

И пересохшею губой вылепливаю плача нити

Господь мой я всегда с Тобой и на Голгофе и в зените

И коль пройдешь во тьме палат меня в стерильный снег вминая

Пятой

Тебе я крикну: Свят

И Ты прошепчешь мне: Родная

БОЯРЫНЯ МОРОЗОВА

…И розвальни! И снег, голуба, липнет сапфирами – к перстам…

Гудит жерло толпы. А в горле – хрипнет: “Исуса – не предам.”

Как зимний щит, над нею снег вознесся – и дышит, и валит.

Телега впереди – страшны колеса. В санях – лицо горит.

Орут проклятья! И встает, немая, над полозом саней –

Боярыня, двуперстье воздымая днесь: до скончанья дней.

Все, кто вопит, кто брызгает слюною, – сгниют в земле, умрут…

Так, звери, что ж тропою ледяною везете вы на суд

Ту, что в огонь переплавляла речи! и мысли! и слова!

И ругань вашу! что была Предтечей, звездою Покрова!

Одна, в снегах Исуса защищая, по-старому крестясь,

Среди скелетов пела ты, живая, горячий Осмоглас.

Везут на смерть. И синий снег струится на рясу, на персты,

На пятки сбитенщиков, лбы стрельцов, на лица монашек, чьи черты

Мерцают ландышем, качаются ольхою и тают, как свеча, –

Гляди, толпа, мехами снег укроет иссохшие плеча!

Снег бьет из пушек! стелется дорогой с небес – отвес –

На руку, исхудавшую убого – с перстнями?!.. без?!.. –

Так льется синью, мглой, молочной сластью в солому на санях…

Худая пигалица, что же Божьей властью ты не в венце-огнях,

А на соломе, ржавой да вонючей, в чугунных кандалах, –

И наползает золотою тучей собора жгучий страх?!..

И ты одна, боярыня Федосья Морозова – в миру

В палачьих розвальнях – пребудешь вечно гостья у Бога на пиру!

Затем, что ты Завет Его читала всей кровью – до конца.

Что толкованьем-грязью не марала чистейшего Лица.

Затем, что, строго соблюдя обряды, молитвы и посты,

Просфоре черствой ты бывала рада, смеялась громко ты!

Затем, что мужа своего любила. И синий снег

Струился так над женскою могилой из-под мужицких век.

И в той толпе, где рыбника два пьяных ломают воблу – в пол-руки!.. –

Вы, розвальни, катитесь неустанно, жемчужный снег, теки,

Стекай на веки, волосы, на щеки всем самоцветом слез –

Ведь будет яма; небосвод высокий; под рясою – Христос.

И, высохшая, косточки да кожа, от голода светясь,

Своей фамилией, холодною до дрожи, уже в бреду гордясь,

Прося охранника лишь корочку, лишь кроху ей в яму скинуть, в прах, –

Внезапно встанет ослепительным сполохом – в погибельных мирах.

И отшатнутся мужички в шубенках драных, ладонью заслоня

Глаза, сочащиеся кровью, будто раны, от вольного огня,

От вставшего из трещины кострища – ввысь! до Чагирь-Звезды!.. –

Из сердца бабы – эвон, Бог не взыщет,

Во рву лежащей, сгибнувшей без пищи, без хлеба и воды.

Горит, ревет, гудит седое пламя. Стоит, зажмурясь, тать.

Но огнь – он меж перстами, меж устами. Его не затоптать.

Из ямы вверх отвесно бьет!

А с неба, наперерез ему,

Светлей любви, теплей и слаще хлеба, снег – в яму и тюрьму,

На розвальни… – на рыбу в мешковине… – на попика в парче… –

Снег, как молитва об Отце и Сыне, как птица – на плече…

Как поцелуй… как нежный, неутешный степной волчицы вой… –

Струится снег, твой белый нимб безгрешный, расшитый саван твой,

Твоя развышитая сканью плащаница, где: лед ручья,

Распятье над бугром…

И – катят розвальни. И – лица, лица, лица

Засыпаны

Сребром.

ПОГОРЕЛЬЦЫ

Тянет руку мне тельце… В шаль закутаю туго…

Мы теперь погорельцы – мы сцепились друг с другом.

Полыхало седельце крыши – дрожью по скатам…

Мы теперь погорельцы – мы подобны солдатам.

Ноздри мир выест гарью. Очи мир солью выест.

Между злыми снегами наш возок – Царский выезд:

Сундучишко распятый, узелишко дорожный…

А куда нам, ребята?!.. – и сказать невозможно…

Побредем по землище, где монетами плотют.

Сядем в рубище нищем средь толпы – ты не против?.. –

У дворца, где умельцы расписали колонны

Матюгом… – погорельцы!.. Оборван-охламоны…

Будем клянчить усердно, будем петь вам колядки.

Ах, народ ты наш скверный, накидай без оглядки

Нам в корзины-баулы всякой снеди пресладкой!..

Ветер – рыбою снулой. Крестим лица украдкой.

Нам землицы-земельцы уж не нюхать родимой.

Мы теперь погорельцы. Мы – навеки и мимо.

Не ори ты, младенец, ш-ш!.. – в зареванной шали…

Помни: ты погорелец. В тебя звезды дышали.

На излете причала, на пороге вокзала

Пальцы жгла я свечами – я тебя пеленала.

И просила дары я – хлебца, сальца кусочек!

И молила: Мария, голодал Твой Сыночек…

Этот голод великий, мы стрельцы-огнестрельцы…

О Пречистая! Ликом наклонись: погорельцы!

Стынь-страна – в пол-объятья, чернь-страна – в масле дуло…

Под каким ты проклятьем, породившись, уснула?!..

На вокзальном пороге грудь даю ребятенку –

Погорельские боги!.. – как немому котенку…

Перевязана накрест волглой, вытертой шалью,

Белка, беженка, выкрест, кормлю ляльку печалью…

Кормлю мерзлою далью, кормлю близью угрюмой –

Хоть бы корку подали, вы, жулье, толстосумы!

Вы, проведшие кабель жирных дел под землею.

Вы, звон денежных сабель сыпля над головою

Ваших узников кротких, вороша головешки…

О, подайте!.. – селедку иль горбушку, картошку…

ТАМ – сгореть без прописки. Бог не взыщет по праху.

ЗДЕСЬ – лакать нам из миски, утираться рубахой.

Отвернулась от шали – кто-то выдохнул рядом…

Повернулась: ох, зябко: злато, смирна и ладан.

ПОКЛОНЕНИЕ ВОЛХВОВ В СНЕГОПАДЕ

Снега упорные мели и мощно и печально пели,

Когда на сем краю земли, в еловом, выстывшем приделе,

Среди коров, среди овец, хлев освещая ярким телом,

В тряпье завернутый, Малец сопел и спал на свете белом.

Я на коленочках Его держала… Было очень больно

Сидеть… Но было торжество отчаянно и колокольно!

Старуха, супротив меня, слезясь глазами, быстро пряла…

А овцы грелись близ огня – таких овец я не видала:

Как снеговые горы, шерсть!.. В отверстой двери плыли звезды…

Навозом пахли доски, жесть и весь печной подовый воздух.

Обрызгал мальчик пелены… (На них – мешок я изорвала…)

И бубенцы были слышны – волхвы брели, я поджидала…

Они расселись круг меня. Дары выкладывали густо:

Лимоны – золотей огня, браслеты хитрого искусства,

И кольца золотые – вот! – на леску – рыбой нанизали,

Варенье из лесных смород, а как варили – не сказали…

Склонили головы в чалмах, как бы росистые тюльпаны,

И слезы в их стоят глазах, и лица – счастьем осиянны:

“Живи, Мария! Мальчик твой – чудесный мальчик, не иначе:

Гляди-ка – свет над головой, над родничком!..” А сами плачут…

Я их глазами обвожу – спасибо, милые, родные!..

Такого – больше не рожу в метелях посередь России…

Что, арапчонок, смотришь ты, косясь, замерзнув, исподлобно?!..

Младенцы наши – вот цветы: в снегах да во поле сугробном!..

И дуют, дуют мне в скулу – о, я давно их поджидала! –

Собой пропарывая мглу, ветра с Ветлуги и Байкала,

Ветра с Таймыра и Двины, ветра с Урала, Уренгоя,

С Елабуги, Невы, Шексны, – идут стеной, рыдая, воя…

Изветренная ты земля! Ты, вся продрогшая сиротски!

Ты – рваный парус корабля, мазут машинный топки флотской…

И в то скрещение ветров, в те слезы без конца-без краю,

В ту нашу ночь без берегов – пошто я Сына выпускаю?!

И вот уж плачу! А волхвы, стыдясь меня утешить словом,

Суют небесной синевы громадный перстень бирюзовый

И шепчут так: “Носи, носи!.. Ведь бабам бирюза – от сглазу!..”

Ну, коли так, – меня спаси!.. А не спасешь – так лучше сразу…

А будет горе – знаю я. Его к доскам прибьют гвоздями.

И будет вся моя семья – тоска меж сохлыми грудями.

Лицо ногтями разорву. Прижмуся ко Кресту главою.

И, словно чей-то труп – во рву, – себя увижу… молодою,

Увижу снег, и теплый хлев, пеленки мешковины хлебной,

Зубами как блестел, присев, волхвиный царь с травой целебной…

И тельце Сына в пеленах, как спелый абрикос, сияет,

И на ладонях-облаках кроваво звезды не зияют,

И сено пряное шуршит, и тяжело вздыхают звери,

И снег отчаянно летит в дубовые, медвежьи двери.

СЕВЕР. ЗВЕЗДЫ

Как белые кости, как пальцы скелета,

Впиваются скалы в прибой.

Здесь плечи земли лишь Сияньем согреты.

Небесный – ночьми – блещет бой.

Как я умирала, как я возрождалась –

Лишь знает бессмертный мой Бог.

Меня Он – людскую последнюю жалость –

Над зимней пустыней возжег.

Течет Плащаница над сизою тундрой.

Бьют копья в грудину земли.

Хрипеть уже – больно. Дышать уже – трудно.

Все звезды в гортань мне втекли.

И я, как гигантский тот Сириус колкий,

Тот страшный, цветной осьминог,

Вошла во предсердие мира – иголкой –

Одна! Ибо всяк одинок.

Все крови и кости в снегах пережжены.

Затянуты все черепа

Метельною бязью. Как древние жены,

Я – пред Мирозданьем – слепа.

Вот все мирозданье: меж Новой Землею

Пролив этот – Маточкин Шар,

И в небе Медведица плачет со мною,

Струя ослепительный жар…

Да, звезды мы! Резкие – режем! – светила!

Цветные мы сабли – наш взмах!

Да, наша изникла великая сила

В бараках, раскопах, гробах!

И вот над звериным свалявшимся боком,

Над грязною шерстью земной

Пылаем, сверкаем, зажженные Богом,

В тюремной ночи ледяной!

К нам – лица. К нам – руки.

К нам – плачущи очи.

Меж них, поводырь кораблю,

Горю, древний Факел военной полночи,

Копьем черный воздух колю.

Не впишут в реестры. В анналы не впишут.

Пылаю, стоцветный алмаз.

Иссохли ладони. И ребра не дышат.

Лишь воткнут пылающий Глаз

Гвоздем ослепительным – в небо над тундрой,

Над морем Голгофским моим,

Где плакал отец молчаливо и чудно,

Глотая седеющий дым

На палубе кренистой, обледенелой,

Где зелен, как яд, пьяный лед,

Где я завещала в снега кинуть тело,

Когда дух к Огням отойдет.

УКРОЩЕНИЕ БУРИ

Ой ты, буря-непогода – люта снежная тоска!..

Нету в белом поле брода. Плачет подо льдом река.

Ветры во поле скрестились, на прощанье обнялись.

Звезды с неба покатились. Распахнула крылья высь.

Раскололась, как бочонок, – звезд посыпалось зерно!

И завыл в ночи волчонок беззащитно и темно…

И во церкви деревенской на ракитовом бугре

Тихий плач зажегся женский близ иконы в серебре…

А снаружи все плясало, билось, выло и рвалось –

Снеговое одеяло, пряди иглистых волос.

И по этой дикой вьюге, по распятым тем полям

Шли, держася друг за друга, люди в деревенский храм.

– Эй, держись, – Христос воскликнул, – ученик мой Иоанн!

Ты еще не пообвыкнул, проклинаешь ты буран…

Ты, Андрей мой Первозванный, крепче в руку мне вцепись!..

Мир метельный, мир буранный – вся такая наша жизнь…

Не кляните, не браните, не сцепляйте в горе рук –

Эту вьюгу полюбите: гляньте, Красота вокруг!..

Гляньте, вьюга-то, как щука, прямо в звезды бьет хвостом!..

Гляньте – две речных излуки ледяным лежат Крестом…

Свет в избе на косогоре обжигает кипятком –

Может, там людское горе золотым глядит лицом…

Крепче, крепче – друг за друга!.. Буря – это Красота!

Так же биться будет вьюга у подножия Креста…

Не корите, не хулите, не рыдайте вы во мгле:

Это горе полюбите, ибо горе – на Земле.

Ибо все земное – наше. Ибо жизнь у нас – одна.

Пейте снеговую чашу, пейте, милые, до дна!..

Навалился ветер камнем. В грудь идущим ударял

Иссеченными губами Петр молитву повторял.

Шли и шли по злой метели, сбившись в кучу, лбы склоня, –

А сердца о жизни пели средь холодного огня.

ВОСШЕСТВИЕ НА ГОЛГОФУ

Я падаю. Погодь. Постой… Дай дух переведу немного…

А он тяжелый, Крест святой, да непроторена дорога –

Увязли ноги, ветер в грудь чахоточную так и хлещет –

Так вот каков Голгофский путь! Какая тьма над нами блещет…

Мужик, дружище, дай курнуть… Авось махра снесть боль поможет…

Так вот каков Голгофский путь: грохочет сердце, тлеет кожа…

Ну, раз-два-взяли!.. И вперед… уж перекладина Мне спину

Изрезала… Вон мать идет. Мать, ты зачем рожала Сына?..

Я не виню… Я не виню – ну, родила, так захотела,

Вовеки молится огню изломанное бабье тело…

А Я, твою тянувший грудь, тащу на шее Крест тесовый…

Так вот каков Голгофский путь! – Мычат тяжелые коровы,

Бредут с кольцом в носу быки, горит в снегу лошажья упряжь,

Бегут мальчишки и щенки, и бабы обсуждают участь

Мою, – и воины идут, во шрамах и рубцах, калеки,

Красавицы, что в Страшный Суд сурьмою будут мазать веки, –

Цветнолоскутная толпа середь России оголтелой:

Глазеть – хоть отроду слепа! – как будут человечье тело

Пытать и мучить, и терзать, совать под ребра крючья, пики…

Не плачь, не плачь, седая мать, – их только раззадорят крики…

Солдат! Ты совесть потерял – пошто ты плетью погоняешь?..

Я Крест несу. Я так устал. А ты мне Солнце заслоняешь –

Вон, вон оно!.. И снег хрустит, поет под голою пятою!..

Под Солнцем – лебедем летит!.. Да, мир спасется Красотою:

Гляди, какая Красота! На ветке в куржаке – ворона,

И снега горькая тщета, что жемчуг, катит с небосклона,

И в створках раковин полей – стога – замерзлым перламутром,

И лица ясные людей – что яблоки! – холодным утром!..

О Солнце! Мой любимый свет! Тебя Я больше не увижу.

Мать, ты сказала – смерти нет… А Лысая гора все ближе…

Мать, ты сказала – смерти нет!.. Зачем же ты кулак кусаешь,

Хрипя в рыданьи, в снег браслет, волхвами даренный, бросаешь?!

Ну вот она, Гора! Пришли… Кресты ворон кружат над нами.

Волос в серебряной пыли Марии Магдалины – пламя.

Пришли. Назад не повернуть. Я Крест Мой наземь опускаю.

Так вот каков Голгофский путь: от края радости – до края…

Мать, ты сказала – смерти нет… Глянь Мне в глаза. Да без обмана.

…Какой сочится тихий свет. О мать. Ты светом осиянна.

Прости Меня. Ты знала все. Теперь Я тоже это знаю.

Скрипит телеги колесо.

Прости меня. Прости, родная.

СНЯТИЕ СО КРЕСТА

Милые… Вы осторожней Его…

Руки свисают…

Колет стопу из-под снега жнитво –

Я-то – босая…

Прядями ветер заклеил мне рот.

Послушник юный

Мертвую руку на плечи кладет

Рельсом чугунным…

Снежная крупка во щели Креста

Ватой набилась…

Что ж это я, чисто камень, тверда?!

Что ж не убилась?!..

Как Магдалина целует ступню,

Жжет волосами…

Тело скорей поднесите к огню,

Шубой, мехами,

Шалью укройте, – замерз мой Сынок!

Холодно, Боже…

В наших полях и мертвец одинок.

Холод по коже.

Как кипятком, ветер потный мой лоб

Снегом окатит:

Тише!.. Кладите сюда, на сугроб –

Места тут хватит:

Я постелила рядно во полях,

Где недороды,

Где запоют, клокоча, во лучах

Вешние воды…

Вытянул руки-то… Спи, отдохни…

Ишь, как умают…

Пусть над костром, в матюгах солдатни,

В кости играют…

Что ты?! Пусти, узкоглазый чернец!..

Мне в рот не тыкай

Снег!.. Я живая… Еще не конец,

Слезы – по лику…

И неподвижно Спаситель глядит

В небо святое,

В небо, где коршуном Солнце летит

Над пустотою.

ПСАЛОМ ВТОРОЙ

Господи, восстань в силе и славе Своей

Меж звезд и облаков

Меж морей и людей

Меж камней и железа

Меж яви и снов

Меж корон и венцов

Меж стальных кандалов

О восстани что спиши ты душе моя

На чужом берегу

На краю бытия

На сыром крупнозерном колючем песке

Где волна ледяная лижет ноги тоске

Боже мой

В любви шире руки раскинь

Ты всего лишь сарма

Ты всего лишь полынь

Ты емшан та степная родная трава

Я Тобою лицо утирала едва

На ногах устояв чуть жива чуть дыша

Ты мне родина

Ты золотая душа

Голомянкой Ты в толще Байкала скользишь

Ты великая боль

Ты великая тишь

Боже мой

Ты Собою весь мир озари

Где жила и любила

Свет идет изнутри

Вся монгольская синь

Лазуриты воды

Да на ней отпечатаны наши следы

Мой Господь вот Байкал Твой вот Хамардабан

Вот костер и огонь от шелонника пьян

И сидим мы вдвоем над последним костром

И молюсь я Тебе

Умолкающим ртом

И молюсь я Тебе

Сердцем как решето

Запахнувшись плотней все в заплатах пальто

И молюсь я Тебе все сильней и сильней

Господи не уходи поживи средь людей

Господи не покинь

Ни царей ни зверей

Кличь на кичку сарынь

В блеске и славе Своей

Господи утеши нас

Господи сколоти плот

Катят слезы из глаз

Синь под ребра течет

Голомянка ты желтою искрой черти

Поперек синевы все святые пути

А и кто там босой

Идет по воде

Мой Господь Ты со мной

Ты нигде

И везде

ХОЖДЕНИЕ ПО ВОДАМ

Едва застыл байкальский плес, глазастая вода, –

Как по воде пошел Христос, по нежной кромке льда.

Как зимородок-изумруд, озерной глуби гладь…

И так Он рек: – Здесь берег крут, другого – не видать…

Карбас качало вдалеке. Курили рыбари…

Мороз – аж слезы по щеке… Андрей сказал: – Смотри!

Смотри, Он по водам идет! По глади ледяной!

И так прекрасен этот ход, что под Его ступней

Поет зеленая вода! И омуль бьет об лед!..

Петр выдохнул: – Душа всегда жива. И не умрет.

Гляди, лед под Его пятой то алый, будто кровь,

То розовый, то золотой, то – изумрудный вновь!..

Гляди – Он чудо сотворил, прошел Он по водам

Затем, что верил и любил: сюда, Учитель, к нам!..

Раскинув руки, Он летел над пастью синей мглы,

И сотни омулевых тел под ним вились, светлы!

Искрили жабры, плавники, все рыбье естество

Вкруг отражения ноги натруженной Его!

Вихрились волны, как ковыль! Летела из-под ног

Сибирских звезд епитрахиль, свиваяся в клубок!

А Он вдоль по Байкалу шел с улыбкой на устах.

Холщовый плащ Его, тяжел, весь рыбою пропах.

И вот ступил Он на карбас ногой в укусах ран.

И на Него тулуп тотчас накинул Иоанн.

– Поранил ноги Я об лед, но говорю Я вам:

Никто на свете не умрет, коль верит в это сам.

О, дайте водки Мне глоток, брусникой закусить

Моченой!.. Омуля кусок – и нечего просить.

Согреюсь, на сетях усну. Горячий сон сойдет.

И по волнам Свой вспомяну непобедимый ход.

Так на Вселенском холоду, в виду угрюмых скал,

Я твердо верил, что пройду, и шел, и ликовал!

И кедр, как бы митрополит сверкающий, гудел!..

И рек Андрей: – Спаситель спит.

О, тише, тише… Пусть поспит…

Он сделал, что хотел.

НЕВЕРИЕ ФОМЫ

…Страна, держава гиблая –

Туманы все великие,

Вокзалы неизбывные,

Полны чудными ликами…

Да поезда товарные,

Взрывчаткой начиненные, –

Да нищие пожарные,

В огонь навек влюбленные…

Россия,

сумасшедшая!

Тебя ли петь устану я?

В грязи твоей прошедшая –

В какую святость кану я?!..

В откосы, где мальчишки жгут

Сухие листья палые,

В заводы, где, проклявши труд,

Мы слезы льем подталые?..

Полынь, емшан, седой ковыль,
Кедрач, органом плачущий, –

Да инвалидный тот костыль,

Афганский, рынком скачущий… –

Птичий базар очередей,

Котел кипящий города –

Да лица выпиты людей –

Идут, Предтечи Голода…

Пивной буфетчицы живот…

Костистые ломбардницы… –

А кто во флигеле живет? –

Да дочь наркома, пьяница…

Страна, держава гиблая!

Подвалов вонь несносная… –

Неужто – неизбывная?

Неужто – богоносная?

Неужто Ты еще придешь,

Христе наш Боже праведный,

Из проруби глоток глотнешь

Да из реки отравленной?

Гляди – не стало снегирей

И соловьиной удали, –

Гляди, Христе,

гляди скорей,

Пока мы все не умерли!..

Не верю я, что Ты придешь!

В Тебя – играли многие…

Ты просто на Него похож –

Глаза большие… строгие…

Округ главы твоей лучи –

Снега, небось, растопятся!..

А руки, словно две свечи,

Горят – сгореть торопятся…

Не верю!

Отойдите все.

Голодная, забитая,

В солярной, смоговой красе –

Земля – Тобой забытая…

И чтобы Ты явился вновь,

Во славе, не крадущийся, –

Когда Малюты жгли любовь

Церквей Твоих смеющихся?!

Не верю!..

Покажи ладонь…

Вокруг Христа сиял покой.

Из раны вырвался огонь.

И очи защитил рукой

Фома!

…Держава горькая,

Земля неутолимая –

Над водкой и махоркою –

Глаза Его любимые…

В глаза Ему – да поглядеть…

Поцеловать ладонь Ему…

…Теперь не страшно полететь

По мраку по вороньему.

Теперь не страшно песню петь –

Указом запрещенную!

Теперь не страшно умереть –

Любимому,

Прощенному.

АРЕНА

Я молюсь за моих друзей

Я молюсь за моих врагов

И мерцает мой Колизей

Кварцем

Кровью крещеных песков

И бугрится амфитеатр

Многотысячьем лбов и лиц

Друг держись сражению рад

Враг рубись и не падай ниц

Ваша битва – битва за жизнь

Меня против а может со мной

Друг ли враг ли крепись держись

Смерть она всегда за спиной

А Господь – Он над головой

Вскинь лицо

Он же в облаках

Он же Солнце

И ты живой

И тебя несут на руках

И летят на песок цветы

Храп коней и победный гром

И во имя Господа ты

Отдал жизнь а я ни при чем

И не видит ни зги Колизей

Лязг железа грохот подков

Я молюсь за моих друзей

Я молюсь за моих врагов

МАТЬ МАРИЯ

Выйду на площадь… Близ булочной – гам,

Толк воробьиный…

Скальпель поземки ведет по ногам,

Белою глиной

Липнет к подошвам… Кто т а м?.. Человек?..

Сгорбившись – в черном:

Траурный плат – до монашеских век,

Смотрит упорно…

Я узнаю тебя. О! Не в свечах,

Что зажигала,

И не в алмазных и скорбных стихах,

Что бормотала

Над умирающей дочерью, – не

В сытных обедах

Для бедноты, – не в посмертном огне –

Пеплом по следу

За крематорием лагерным, – Ты!..

Баба, живая…

Матерь Мария, опричь красоты

Жизнь проживаю, –

Вот и сподобилась, вот я и зрю

Щек темных голод…

Что ж Ты пришла сюда, встречь январю,

В гибнущий город?..

Там, во Париже, на узкой Лурмель,

Запах картошки

Питерской, – а за иконой – метель –

Охтинской кошкой…

Там, в Равенсбрюке, где казнь – это быт,

Благость для тела, –

Варит рука и знаменье творит –

Делает дело…

Что же сюда Ты, в раскосый вертеп,

В склад магазинный,

Где вперемешку – смарагды, и хлеб,

И дух бензинный?!..

Где в ополовнике чистых небес –

Варево Ада:

Девки-колибри, торговец, что бес,

Стыдное стадо?!

Матерь Мария, да то – Вавилон!

Все здесь прогнило

До сердцевины, до млечных пелен, –

Ты уловила?..

Ты угадала, куда Ты пришла

Из запределья –

Молимся в храме, где сырость и мгла,

В срамном приделе…

– Вижу, все вижу, родная моя.

Глотки да крикнут!

Очи да зрят!.. Но в ночи бытия

Обры изникнут.

Вижу, свидетельствую: то конец.

Одр деревянный.

Бражница мать. Доходяга отец.

Сын окаянный.

Музыка – волком бежит по степи,

Скалится дико…

Но говорю тебе: не разлюби

Горнего лика!

Мы, человеки, крутясь и мечась,

Тут умираем

Лишь для того, чтобы слякоть и грязь

Глянули – Раем!

Вертят богачки куничьи хвосты –

Дети приюта…

Мы умираем?.. Ох, дура же ты:

Лишь на минуту!..

Я в небесах проживаю теперь.

Но, коли худо, –

Мне отворяется царская дверь

Света и чуда,

И я схожу во казарму, в тюрьму,

Во плащ-палатку,

Чтоб от любови, вперяясь во тьму,

Плакали сладко,

Чтобы, шепча: “Боже, грешных прости!..” –

Нежностью чтобы пронзясь до кости,

Хлеб и монету

Бедным совали из потной горсти,

Горбясь по свету.

ИОВ

Ты все забрал.

И дом и скот.

Детей любимых.

Жен полночных.

О, я забыл, что все пройдет,

Что нет великих царств бессрочных.

Но Ты напомнил!

И рыдал

Я на узлах, над коркой хлеба:

Вот скальпель рельса, и вокзал,

Молочно-ледяное небо.

Все умерли…

Меня возьми!

И голос грянул ниоткуда:

– Скитайся, плачь, ложись костьми,

Но веруй в чудо,

Веруй в чудо.

Аз есмь!..

И ты, мой Иов, днесь

Живи. В своей России. Здесь.

Скрипи – на милостыню старцев,

Молясь… Все можно перенесть.

Безо всего – в миру остаться.

Но веруй!

Ты без веры – прах.

Нет на земле твоих любимых.

Так, наша встреча – в небесах,

И за спиною – два незримых

Крыла!..

Вокзал. Немая мгла.

Путь на табло?.. – никто не знает.

Звеня монистами, прошла

Цыганка. Хохот отлетает

Прочь от буфетного стола,

Где на стаканах грязь играет.

И волчья песня из угла:

Старик

О Будущем рыдает.

БОГОМАТЕРЬ ВЛАДИМИРСКАЯ. ИКОНА

Очи ее – сливовые.
Руки ее – ивовые.
Плащ ее – смородиновый.

Родина.

И так ее глаза печально глядят,

Словно устали глядеть назад,
Словно устали глядеть вперед,

Где никто-никто никогда не умрет…

А мы все уходим. И мы все – уйдем.
…Лишь одна в Успенском соборе своем
Глядит печально, зная про то,
Что никогда не умрет никто.

***

Тяжело спустить с постели ноги странно тело так мало весит ребра кожа волосы все уже улетело вместо сладости плоти – горчица морщин убогих Легче пуха облачной взвеси это слово дойдет ли до Бога Поволочь за собою по полу складки рубахи дойти до неприбранного стола я века назад молодая была я забывала о страхе я пела на плахе Люди казнили меня – отлетал топор ударял стальной молнией в облака Люди мне складывали костер Ветер стрелял в меня в серебренье виска Я смеялась я в пляс пускалась я ничего никого не боялась Я с великой и жаркой силой за костлявую ненависть – царской любовью платила Себя ломала ломтями горбушками корками раздавала а мне все было мало тратить себя все было мало И я думала это щедрое царство мое навеки Растащили меня по костям человеки Злато разграбили плоть растоптали а хлебную теплую душу – я еще храню в дырявом младенческом одеяле чтоб не пытали не бичевали завернула берегу прячу плачу тоской горячей А рот шевелится это моя молитва Это моя последняя – над глоткой тьмы – бритва Глядит полночный веселый стол алым вином в хрустале Светлый Праздник легко идет по земле скорлупа Пасхальных яиц расписных – радугой вокруг кулича а в кулич восковою ногой воткнута святая свеча мне со службы детишки соседские принесли в храм дойти – как до края земли Я глотну вина отщипну от кулича стану тоньше солнечного луча Я никто я сегодня ничто нигде ни за чем никого не зрю ничего не вем рубаха по полу за спиной за пятками тянется как метель Оглянулась ах не убрала постель ну и пусть это моя колыбель а я живу как в Раю меня любят те кто умер давно подойду к окну и распахну окно и в лицо увижу всю жизнь свою И вдохну ветер и ангелов синь глубоко-глубоко буду пить как холодное детское молоко мятые простыни сливки и сахар и чайник на огне вскипятить и чай заварить и чай пить как в блокаду из кружки железной пить горячим Причастьем глотать последнюю благодать Боже меня не покинь Боже до конца будь со мной не отверни лица за стеной плач людей смех детей помилуй мя Боже по велицей милости Твоей

МУЖИК С ГОЛУБЯМИ

Мужик с голубями. Мужик с голубями.

Ты жил на земле. Ты смеялся над нами.

Ты грыз сухари. Ночевал в кабаках.

Мешок твой заплечный весь потом пропах.

Носил на груди, на плечах голубей.

Ты птиц возлюбил больше мертвых людей.

Ты больше живых нежных птиц возлюбил.

Ты спал вместе с ними. Ты ел с ними, пил.

Ты пел вместе с ними. Сажал их в мешок.

Их в небо пускал, – да простит тебя Бог.

Последний кусок изо рта им плевал.

Беззубо – голубку – в уста – целовал.

Однажды ты умер. Ты, нищий мужик,

Ты к Смерти-Царице никак не привык.

К богатенькой цаце в парче да в шелках.

И голубь сидел на корягах-руках.

И плакал твой голубь, прекрасный сизарь,

О том, что вот умер Земли Всея Царь.

И Царь Всея Жизни, и Смерти Всея, –

И плакали голуби: воля Твоя.

И бедный, прогорклый, пропитый подвал

Порхал и сиял, шелестел, ворковал,

Крылатой, распятой сверкал белизной –

И Смерть зарыдала о жизни иной,

О чайнике ржавом, о миске пустой,

О нищей державе, о вере святой,

О старом, безумном, больном мужике,

Что голубя нянчил на мертвой руке.

***

Нищенке Нижнего Новгорода Елене Федоровне

…моя ненастная паломница по всем столовкам да по хлебным.

Моя нетленная покойница – о, в кацавейке велелепной.

Моя… с котомкой, что раззявлена – нутром – для птиц: там злато крошек!..

Моя Владычица, раздавлена любовью всех собак и кошек…

Живая, матушка, – живущая!.. Ты днесь во чье вселилась тело?..

С вершок – росточком, Присносущая, катилась колобком несмелым.

Неспелым яблоком, ежоночком, колючим перекати-полем… –

Дитенок, бабушка ли, женушка, – и подворотней, как престольем!.. –

Ты, нищенка, ты, знаменитая, – не лик, а сморщь засохшей вишни, –

Одни глаза, как пули, вбитые небесным выстрелом Всевышним:

Пронзительные, густо-синие, то бирюза, то ледоходы, –

Старуха, царственно красивая последней, бедною свободой, –

Учи, учи меня бесстрашию протягивать за хлебом руку,

Учи беспечью и безбрачию, – как вечную любить разлуку

С широким миром, полным ярости, алмазов льда, еды на рынке,

Когда тебе, беднячке, ягоды кидала тетка из корзинки:

Возьми, полакомись, несчастная!.. А ты все грызла их, смеялась,

Старуха, солнечная, ясная, – лишь горстка ягод оставалась

В безумной жизни, только горсточка гранатиков, сластей, кровинок, –

И плюнул рот, смеяся, косточку на высверк будущих поминок,

На гроб, на коий люди скинутся – копейкой – в шапку меховую…

Учи, учи меня кормилица, ах, дуру, ах, еще живую…

ДУША ЛЕТИТ НАД ЗЕМЛЕЙ. НЕОКОНЧЕННАЯ КАРТИНА

…Прости, прости же, дочь. Ты положила

Туда – с собой – бутылку да икону…

И вот лечу, лечу по небосклону

И плачу надо всем, что раньше было.

И больше до тебя не достучаться.

А лишь когда бредешь дорогой зимней

В дубленочке, вовек неизносимой, –

Метелью пьяной близ тебя качаться.

Я вижу все: как входишь в магазины

И нищую еду кладешь рукою

В железную и грязную корзину,

Плывя людскою гулкою рекою.

Я вижу все – как бьет отравный ветер

Тебя, когда идешь ты узкой грудью

Насупротив такого зла на свете,

Что легче камнем стынуть на распутье.

Я вижу, как – осанистей царицы –

Ты входишь в пахнущие потом залы

Золотоглавой, смоговой столицы,

Которой всех поэтов было мало!

Но слышу голос твой – браваду улиц,

Кипение вокзалов, вой надгробий –

Когда гудишь стихами, чуть сутулясь,

Ты, в материнской спавшая утробе!

О дочь моя! Да ты и не святая.

Клади кирпич. Накладывай замазку.

Пускай, немой, я над землей летаю –

А ты – мои голосовые связки.

Так спой же то, что мы с тобой не спели:

Про бубен Солнца и сапфиры снега,

Про вдовьи просоленные постели,

Про пьяного солдатика-калеку,

Про птиц, что выпьют небеса из лужи,

Пока клянем мы землю в жажде дикой,

Про рубщиков на рынке – и про стужу,

Где скулы девки вспыхнули клубникой,

Про поезда – верблюжьи одеяла

Повытерлись на жестких утлых полках! –

Про то, как жить осталось очень мало

В крутой пурге, – а ждать уже недолго, –

Про то, как вольно я летаю всюду,

Бесплотный, лучезарный и счастливый, –

Но горя моего я не забуду,

И слез, и поцелуев торопливых!

Твоих болезней, скарлатин и корей.

Глаз матери над выпитым стаканом.

Земного, кровяного, злого горя,

Что никогда не станет бездыханным.

И в небесах пустых навек со мною

Искромсанная тем ножом холстина

И мать твоя

над рюмкой ледяною,

Когда она мне все грехи простила.

И только грех один………………………….

МОЛИТВА О ПРОЩЕНИИ СОВЕРШИВШЕМУ ЗЛО

Как плиты церковные грязны… Господь, Владыка, – утешь…

Стоять на коленях – смиряется плоть, латается брешь.

Пылающий храм – перевернутый чан, чьи медны бока –

Как волоком тянет меня по свечам, рекой сквозняка.

Гармошкою хрома небесный сапог (ночь-вакса-без-глаз!..)

С лодыжки стащил утрудившийся Бог, над куполом тряс…

Ко тверди дегтярной прибиты с боков гвоздями из льда

Березы, мохнатей оленьих рогов, дымов борода:

Козлиная, бесья, монашья, – крути, злой ветер, в кольцо!..

Да, Волгу по льду мне уж не перейти, закутав лицо…

Я, грешница, все порешив отмолить, явилась сюда.

Снег визгнет под валенком – заячья прыть. Дробится слюда

Церковных окошек – слепых леденцов, сладимых, цветных…

И я во сиротстве, без дедов-отцов, у врат ледяных.

Войду. Соль мороза стряхну с голенищ. Уборщик с метлой,

С ведром жестяным, – что, пронзая, глядишь седою совой?!..

По белым ступеням, что тверже костей, чей мрамор щербат,

Взойду – в нищий мир умиленных людей, что кучно стоят.

Кто шепчет наивно, кто знает канон и толк в образах,

А кто бедной мышкой молчит, опален огнями, в слезах…

Облезлое злато да рваный кармин военных икон –

И Спас так глазами кричит, будто сын из синих пелен…

Я слышала пули. Я видела смерть. Бросала на гроб

Земельные комья – морозную медь – на черный сугроб.

Я рот зажимала от вопля гудка, боясь вперерез

Железу – сама завопить – на века, до бездны небес.

Чреватое время откесарить нам слабо. Скальпель ржав.

Старухи ползут на коленях во храм по насту держав.

И в душном сияньи сундучных мехов, средь розанов свеч,

Средь баб мокроглазых в дерюге мешков: богатая печь

Беднейшей, бесстыднейшей, голой земли пожрала их снедь,

Они ж – на коленях – плывут, корабли – так страшно глядеть… –

И я поднесу троеперстье к лицу. И я покрещусь.

И я на колени, невестой к венцу, во тьме опущусь.

И хладным, тяжелым, чугунным ли ртом, – о, мой ли?!.. чужой?!.. –

Впечатаю лик свой в углу пресвятом иконы большой.

От радужных слез – кто там вмазан в левкас, уж не различу,

Но вбок не запрячу я бешеных глаз, но вскину свечу –

Над серыми маками козьих платков – горящим перстом:

Средь горечи, гнева – молюсь за любовь скулящим щенком,

Средь ярости, яда – пожарищем рта хриплю тяжело:

Прости, о Господь, и тому, без креста, свершившему зло,

Умывшему руки пахучей водой из чаши литой

Над миром, где чад и беда за бедой и кровь под пятой,

Над миром, где вспыхнут дитячьи глаза на хлеб: укради!.. –

Незрячая, выстывших рек бирюза на чахлой груди

Восхолмий и падей, где плачет мужик в сугробе, нагой,

С чернильной наколкою лысый старик, под звездной слегой.

ХОД ЮРОДИВОЙ КСЕНИИ ПО ОБЛАКАМ

По шершам, занозам бревен проведу рукой…

Вот вы, розвальни, какие – Царские Врата:

Там – солома, там – полома, там – полны тоской

Очи голые, нагие, смольные уста.

И в березовые сани сяду, помолясь:

Вы, рыгающие дымом Адские возки!.. –

Расступись!.. – и полечу я в звезды, снег и грязь,

И солома будет точно золота куски!

И, пока лечу я в санках, обозрю прогал,

Где родилась, где крестилась, где метель и мрак,

Где прижался псом бездомным да к босым ногам

В колпачонке с бубенцами – мой Иван-дурак…

И я век, платок суровый, да прошью насквозь:

Костяной, стальной иглою – так обожжена!.. –

Так вобьюсь в березов полоз, да по шляпку гвоздь,

Дщерь воронья, мать сорочья, снегова жена!

Шибче, розвальни, неситесь!.. –

всех перекрещу:

И преступных, и доступных, и в крови по грудь,

Саблезубых и беззубых – всех – до дна – прощу,

Ибо мал, печален, жалок наш по снегу путь.

Наши розвальни кривые, кучеры – кривей,

Наши воры – сапогами – в ребра лошадей,

Но как нищ весь путь наш, люди, во снегах полей,

Но как больно отрываться, люди, от людей.

И машу, машу вослед я лапкою худой,

Лисьей лапой, птичьей цапой, лентою со лба:

Вы запомните мя, люди: в небе – над бедой –

Простовласая комета, горькая гульба.

***

Весь век мой высечен. Изрезан до кости.

Передо мной мерцают сани,

Как шуба на снегу.

Народ, прости.

Гляди дегтярными глазами.

Кричала… пела… Нет моей вины,

Что вы в парче, мерлушке и финифти.

Брусчаткою расколотой страны

Вы под ногой меня не сохраните.

Был страшен век. Есть страшен приговор

Ему, распявшему колькраты

Детей и птиц, Дух, Слово и Простор,

В чьи длани вбиты мертвые солдаты.

Я в розвальнях, – а бревна иней скрыл…

Да сиречь: локти, голени и спины… –

Качусь; мохнатый снег – подобьем крыл;

На холоду железом синим стыну.

Прощай, мой век! Проехала твои

Расколы, копи, рудники, болота!

От ненависти Божьей – до любви

Звериной, до соленых ребер Лота!

До челюсти ослиной, коей мы

Врага в жестоких битвах побивали,

От воли неба – до камней тюрьмы,

Где нас пытали, где мы хлеб жевали…

Остались сани! Волка бешеней, народ

Ледово скалится, и пяткой клюкву давит,

И помидоры из бочонка в рот сует,

И на черницу в розвальнях плюет,

И в облаках орлицу славит!

А я?!.. – В собачью шубу запахнусь

Потуже; бирюзовый крест запрячу

В межгрудье; шею вытяну, как гусь,

Смотря обочь, шепча опричь, обаче.

И с напряженьем, будто бы суму

На спину взваливая неподъемно,

Я над толпой двуперстье воздыму –

Язык огня – над ночию огромной!

И высвечу! И краденые клады освещу!

И озарю позорные подземья и подвалы!

Перекрещу! Пересвищу! Прощу

Вязанки преступлений небывалых!

Весь дикий, весь великий волчий грех,

От первородства до могилы сущий, –

О, розвальни трясет… – прощаю всех,

Рожденных, и погибших, и живущих!

И на меня так пялятся глаза –

Так тычут пальцы – рты в раззявстве ширят –

И блеет бедной музыкой коза,

И запах гари, и медяшки-гири,

И кошкой – старикашка на снегу… –

Он по зиме – босой, и я – босая…

А кони мчат, и больше не могу,

И вон с земли – в зенит – метель косая!

И я лечу, откосно, круто – вверх…

Вы с норовом, кудлатые лошадки!..

Буран – острей ножей – в лицо, и смех,

И ягоды червонной выплес сладкий

Под языком!.. и вдаль – по облакам!.. –

И вширь – по праху, воздуху и пуху,

Белесым перьям, угольным мешкам –

До слепоты, до исступленья духа!

Я в небесах! Я, дура, в небесах!

А вы меня – на черном льду – топтали…

Я бирюза на снеговых цепях,

Я метка на лоскутном одеяле!

На знамени я вашем бахрома!

Запечена я в нищей сайке – гайкой!

И оттого я так сошла с ума,

Что я на ваши звезды лаю лайкой!

И выпрыгну из розвальней! И побегу

Я босиком – по облакам пушистым!

Я умереть могу! Я жить могу!

Я все могу! Я синий камень чистый!

Я крест ваш, яркий бирюзовый крест!

Я к вам из туч свисаю на тесемке –

Вам не схватить! Сухой и жадный жест.

Не перегрызть! Не оборвать постромки!

И платье все в заплатах, и шубняк

Когтями подран, и глаза-колодцы,

И – кто мне в пару?!.. кто из вас дурак?!.. –

Пускай за мной по облакам увьется!

Бегу!.. – древесной тенью на снегах.

Крестом вороны. И звездой в разрывах

Рогожных туч.

И – человечий страх:

Как в бирюзовых, Божиих мирах,

Как в небе жить?..

Не хлебом… люди живы…

И, облака измеривши пятой,

Смеясь, подпрыгивая, клича, плача,

Прикидываясь грешной и святой,

Кликушей, сойкой, головней горячей,

Все зная, все – что на земле убьют!.. –

Распнут зубами, зраками, плевками!.. –

Танцую в небе, шут, горящий прут,

Салют – над скатертями, коньяками,

Над крыльями духов, над тьмой параш,

Над кладбищами вечных малолеток –

Мой грозный мир, теперь ты не продашь, –

Жестокий пир, дай неба – баш на баш!.. –

Свой синий крест нательный

напоследок.

ПТИЦА

Я взмахну камчатной скатертью над столом.

Я Пасхальную скатерть, радуясь, постелю.

На прощальную скатерть поставлю не яства – дом,

Напоследок не налюбуюсь, как все люблю.

Цвета крови вот – яйца, и вот сладимый кулич,

Весь усыпанный сахарной пудрой, подобной звездам…

Вот кагор, и во тьме вина отразится Лик,

Что не выдам, не оболгу, не убью, не предам.

Вот еще год прошел. Отдалился дней голый лес.

Отзвенели зальделые ветки на полночном юру.

И мне все равно, сколько лет назад мой Господь воскрес:

Да, сегодня, воистину, на мощном, теплом ветру.

Я уйду, и мой дом со мною уйдет в запределье держав.

Ваша матерь… дети-внуки, помните, помнить сколь суждено!

А Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ,

И стучусь я, птица, веселым клювом в Пасхальное ваше окно.

КСЕНИЯ РАСПИСЫВАЕТ ЧАСОВНЮ СВОЕЮ КРОВЬЮ

Я распишу своею кровью

Часовню эту.

Я пьяным богомазам ровня.

На ребрах мета.

Меня во сне пометил Ангел.

Спала на рынке.

Он нож под ребра мне направил

Из-под корзинки.

Нарисовал меж ребер крестик…

Кисть не держала –

А этот крестик будто пестик…

Как Божье жало…

Часовня в пихтах, соснах, елях…

О, Север лютый…

О, Бог, лежащий в колыбели,

Огнем продутый…

Топориком ее сработал

Столь юродивый…

Такой, как я… ружьишко, боты.. .

Святой, родимый…

Охотник?.. да, в миру животник…

Так – человечек…

Так – лысый, сморщенный Угодник

В ограде свечек…

Так – пес людской, и нос холодный,

И воет глухо…

Щеночек, по любви голодный,

Поджато брюхо…

А нимб горит над колкой стрижкой…

Стоит в бушлате,

В болотниках… И я – что мышка

Опричь объятий…

В его часовню я приперлась

Через морозы.

Вела меня и била гордость.

Душили слезы.

Там стены голые… там доски…

Наизготове…

Разрежу руку на полоски

Слепящей крови!

И хлынет кровь на пол дощатый!

И руки вскину!

И напишу Тебя, Распятый!

Твою судьбину!

Солдат, в снегу игравших в кости!

Мать в черном, вечном!

И Магдалину на погосте –

С огнем заплечным…

Моя часовня! Роспись – кровна!

Восстань, усопший!

Я пьяным богомазам ровня!

Рот пересохший!

Придут наутро. Схватят. Свяжут.

Заарестуют.

………Но кто – всей кровию замажет

Всю – Кровь!.. – святую…

КСЕНИЯ НА ФРЕСКЕ

…Там бесы Адовым покойникам –

Льют в глотки татям и разбойникам

Расплавленное серебро;

А я?! Чем провинилась, Господи?!

Одним лишь поцелуем – горечью

Спалившим голое нутро.

Одним объятием торжественным,

Где не мужчина и не женщина –

Две железяки запеклись,

Те два гвоздя с Кургана Лысого,

Кровь по сугробам – зверья, лисова…

…На фреске, грешница, меж рисинами

Огня, между котлами, крысами,

Кричу, подъяв лицо неистовое:

“Ты моя жизнь.

Ты моя жизнь.”

КСЕНИЯ БЛАЖЕННАЯ (ПЕТЕРБУРГСКАЯ)

…Ох, ласточка, Ксеничка,

Дам Тебе я денежку –

Не смети-ка веничком,

Куда ж оно денется,

Траченное времячко,

Куда задевается –

Милостынька, лептушка:

Ксеньей прозывается –

Тише!.. – наша смертушка…

…Я не знаю, сколь мне назначено – сдюжить.

Сколь нацежено – стыть.

Как в платок после бани, увязываюсь во стужу

И во тьму шагаю: гореть и любить.

От Земли Чудской до Земли Даурской

Линзой слезной меряла гать…

Ан как вышло: Ксенькою Петербургской

На кладбище чухонском внезапно – стать.

Спать в болезных платках под глухим забором.

Хором выплакать – бред

Одинокий. И пить самогонку с вором,

Ему счастья желая и много летъ!

И везде – ах, охальница, Охта, стужа,

Плащаница чернаго Суднаго Дня!.. –

Появляться в залатанном платье мужа,

Да не мертваго, а – убившаго мя.

Помню, как хрипела. Как вырывалась –

Языками огня –

Из клещей, не знавших, что Божья Жалость

Воскресит, охраня.

И когда… очухалась, – вся в кровище!..

Доски пола в разводах струй… –

Поняла: о, каждый живущий – нищий,

Всякая милостыня – поцелуй.

И с тех пор как бы не в себе я стала.

Вся пронзенная грудь.

Завернула в верблюжье отцовое одеяло

Кружку, ложку, ножик, – и в путь.

Посекает мя снег. Поливают воды

Поднебесных морей.

Мне копейку грязные тычут народы.

Вижу храмы, чертоги царей.

От Земли Чудской до Земли Даурской

Вижу – несыть, наледь и глад.

Вот я – в старых мужских штанах!..

Петербургской

Ксеньи – меньше росточком!.. а тот же взгляд…

Та же стать! И тот же кулак угрюмый.

Так же нету попятной мне.

Так же мстится ночьми: брада батюшки Аввакума –

Вся в огне, и лицо – в огне.

Мстится смерть – крестьянской скуластой бабою

в белом,

Словно заячьи уши, белом платке…

А мое ли живое, утлое тело –

Воровская наколка на Божьей руке.

И все пью, все пью из руки Сей – снеги

Да дожди; как слезы людския, пью.

А когда увезут меня на скрипучей телеге –

Я сама об том с колокольни пробью

В дикий колокол, бедный язык богатаго храма

Богородицы, что близ зимней Волги – убитый медведь…

И в гробу мои губы разлепятся: “Мама, мама,

Божья Мать, я намерзлась в мiру, как тепло умереть.”

И нетленныя кости мои

под камнем

все, кому выпало лютой зимой занедужить,

Будут так целовать,

обливать слезами,

любить!..

…Я не знаю, сколь мне назначено – сдюжить.

Сколь нацежено – стыть.

ДУШИ ЖИВЫЯ

“Ах, что-то будет со мною, какова-то будет моя судьба!”

Ф. М. Достоевский, “Бедные люди”

ПСАЛОМ ТРЕТИЙ

Господи славлю Тебя как могу

В тишине во сне наяву на бегу

Славлю Тебя косноязычным ртом

Славлю сейчас а как будто потом

Будто через горы и волны лет

Господи Ты ведь лучше знаешь: времени нет

Славлю сердцем распятым издырявленным в край

В спину-грудь палили

Мой крик: не стреляй

Все глухие не слыхали Ты слышал один

Ты со мною плакал в застольях годин

Ты со мною к устам – рюмку с красным вином

И глотали вместе

И рыдали об одном

Ты со мной – о моем

Я с Тобой – о Твоем

Меня с Тобой распинали кололи копьем

И я зрела как швырял прочь копье тот солдат

И вопил: верую нет дороги назад

А я домой тихо с Голгофы шла

На меня лаяла собака из-за угла

И не было сил камень бросить ей в бок

Потому что собака ведь она тоже Бог

Господи Ты же в каждом почему же тогда

Все врут жрут предают сейчас и всегда

Как же долго и страшно к безгрешью идти

Господи тьма солдат у нас на пути

И у каждого копье

И у каждого – “калаш”

Господи да ведь Ты не убьешь не предашь

Ты только в улыбку Себя перельешь

Пред лицом увидев сверкающий нож

Вот щека одна

Вот другая щека

Под ногою – земля

Она Тебе велика

Обернусь на Лысый холм погляжу

Кровь заката тихо течет по ножу

Я еще не знаю что воскреснешь Ты

Я вдыхаю запах сухой пустоты

Я рыдаю кричу задыхаюсь бегу

Господи славлю Тебя как могу

КЛАДОВКА

…Старый граф Борис Иваныч, гриб ты, высохший на нитке

Длинной жизни, – дай мне на ночь поглядеть твои открытки.

Буквой “ЯТЬ” и буквой “ФИТА” запряженные кареты –

У Царицы грудь открыта, Солнцем веера согреты…

Царский выезд на охоту… Царских дочек одеянья –

Перед тем тифозным годом, где – стрельба и подаянье…

Мать твоя в Стамбул сбежала – гроздьями свисали люди

С Корабля Всея Державы, чьи набухли кровью груди…

Беспризорник, вензель в ложке краденой, штрафная рота, –

Что, старик, глядишь сторожко в ночь, как бы зовешь кого-то?!

Царских дочек расстреляли. И Царицу закололи.

Ты в кладовке, в одеяле, держишь слезы барской боли –

Аметисты и гранаты, виноградины-кулоны –

Капли крови на распятых ротах, взводах, батальонах…

Старый граф! Борис Иваныч! Обменяй кольцо на пищу,

Расскажи мне сказку на ночь о Великом Царстве Нищих!

Почитай из толстой книжки, что из мертвых все воскреснут –

До хрипенья, до одышки, чтобы сердцу стало тесно!

В школе так нам не читают. Над богами там хохочут.

Нас цитатами пытают. Нас командами щекочут.

Почитай, Борис Иваныч, из пятнистой – в воске! – книжки…

Мы уйдем с тобою… за ночь… я – девчонка… ты – мальчишка…

Рыбу с лодки удишь ловко… Речь – французская… красивый…

А в открытую кладовку тянет с кухни керосином.

И меня ты укрываешь грубым, в космах, одеялом

И молитву мне читаешь, чтоб из мертвых – я – восстала.

***

Не богиня… не гадина…

И зачем еще жива…

Отчего же мне не дадена

ЗОЛОТАЯ ГОЛОВА?..

Я бы гладила ее медные блики,

Золотые – ниткой – швы.

Я б отбрасывала с лика

Пряди золотой травы.

Я б ощупывала ночами

Гудящий золотой котел:

Вот она корона,

вот оно пламя,

Вот он, золотой престол.

Вот она, золотая слава –

По трактирам, на путях;

Вот они, скипетр и держава

В крепко сцепленных костях.

МАТЬ ИОАННА РЕЙТЛИНГЕР

Грачи вопят. Мне росписи кусок

Закончить. Закурить. Заплакать.

Я знаю: мир неслыханно жесток.

Сожжет, как в печке ветхий лапоть.

Чужбины звон. Он уши застит мне.

Я с красками имею дело,

А чудится: палитра вся в огне,

А гарью сердце пропотело.

Худые ребра – гусли всех ветров –

Обуглясь под юродской плащаницей,

Вдохнули век. Парижа дикий кров

Над теменем – бескрылой голубицей.

Ковчег плывет от мира до войны.

Потуже запахну монашью тряпку.

Мне, малеванке, кисточки нужны

Да беличьи хвосты и лапки.

Середь Парижа распишу я дом –

Водой разливной да землей мерзлотной.

Я суриком сожгу Гоморру и Содом,

В три дня воздвигну храм бесплотный.

Мой гордый храм, в котором кровь отца,

Крик матери, кострище синей вьюги

Да ледоход застылого лица –

В избеленном известкой, бедном круге.

Пускай сей храм взорвут, убьют стократ.

Истлеет костяная кладка.

Воскресну – и вернусь назад

В пальто на нищенской подкладке.

Монахиня, – а кем была в миру?..

Художница, – гордыню победиши!..

Худая баба – пот со лба сотру,

А дух где хочет, там и дышит.

Ему Россия вся – сей потный лоб!..

Вся Франция – каштан на сковородке!..

Разверзлись ложесна. Распахнут гроб.

На камне – стопка чистой водки,

Сребро селедки, ситного кусок,

Головка золотого луку.

Я знаю твердо: Божий мир жесток.

Я кисти мою – бьет меж пальцев ток.

Встаю лицом ко тверди, на Восток.

Крещу еду. Благословляю муку.

И, воздымая длани, обнажась

Всей тощей шеей, всей душой кровавой,

Рожаю фреску, плача и смеясь,

Огромную, всю в облаках и славе.

МОСТ НЕФ. ЭТЮД

Той зеленой воде с серебристым подбоем

Не плескаться уже никогда

Возле ног, отягченных походом и боем,

Где сошлись со звездою звезда.

По-французски, качаясь, курлыкают птицы

На болотистом масле волны…

Вам Россия – как фляга, из коей напиться

Лишь глотком – в дымных копях войны.

Я – в Париже?! Я руки разброшу из тела,

Кину к небу, как хлеба куски:

Где вы, русские?.. Сладко пила я и ела,

Не познав этой смертной тоски –

Пятки штопать за грош, по урокам шататься,

Драить лестницы Консьержери

И за всех супостатов, за всех святотатцев

В храме выстоять ночь – до зари…

О вы, души живые! Тела ваши птичьи

Ссохлись в пыль в Женевьев-де-Буа.

В запределье, в надмирных снегах, в заресничье

Ваша кровь на скрижалях жива.

И, не зная, как сода уродует руки,

Где петроглифы боли сочту,

Имена ваши носят парижские внуки:

Свет от них золотой – за версту.

О, Петры все, Елены и все Алексеи,

Все Владимиры нищих дорог!

Я одна вам несу оголтелой Расеи

В незабудках, терновый, венок.

А с небес запустелых все та ж смотрит в Сену

Белощекая баба-Луна,

Мелочь рыбную звезд рассыпая с колена,

С колокольного звона пьяна.

ХРАМ АЛЕКСАНДРА НЕВСКОГО В ПАРИЖЕ

Это две птицы, птицы-синицы,

Ягоды жадно клюют…

Снега оседает на влажных ресницах.

Инея резкий салют.

Рядом – чугунная сеть Сен-Лазара:

Плачут по нас поезда.

В кремах мазутных пирожное – даром:

Сладость, слеза, соль, слюда.

Грохоты грузных обвалов столетья.

Войнам, как фрескам, конец:

Все – осыпаются!

…Белою плетью

Жги, наш Небесный Отец,

Нас, горстку русских на паперти сирой:

Звездным скопленьем дрожа,

Всяк удержал, в виду грозного Мiра,

Лезвие злого ножа

Голой рукою! А шлем свой кровавый

Скинуло Время-Палач –

Русские скулы да слезная лава,

Лоб весь изморщен – хоть плачь…

Сколь вас молилось в приделах багряных,

Не упомянешь числом.

Храма горячего рваные раны

Стянуты горьким стеклом.

Где ты, Расея моя, Мангазея?!

Радость, голубка моя!

Только воспомни, рыдая, косея,

Жемчуг былого житья…

Крашеным красным яйцом на ладони

Пасха, как сердце, горит!

Рыжие, зимние, дымные кони…

Плачет гитара навзрыд…

Крошево птиц – в рукаве синя-неба…

Семечки в грубых мешках!

Хлеб куполов! Мы пекли эти хлебы.

Мы – как детей – на руках

Их пронесли!

А изящный сей город

То нам – германский клинок,

То – дождь Ла-Манша посыплет за ворот:

Сорван погон, белый китель распорот,

Господи, – всяк одинок!

Ах, витражи глаз лучистых и узких,

Щек молодых витражи –

Руки в морщинах, да булок французских

На – с голодухи! – держи!

Встаньте во фрунт. Кружевная столица,

Ты по-французски молчи.

Нежною радугой русские лица

Светятся в галльской ночи.

В ультрамарине, в сиене и в саже,

В копоти топок, в аду

Песьих поденок, в метельном плюмаже,

Лунного Храма в виду!

Всех обниму я слепыми глазами.

Всем – на полночном ветру –

Вымою ноги нагие – слезами,

Платом пурги оботру.

ВИДЕНИЕ ПРАЗДНИКА. СТАРАЯ РОССИЯ

От звонниц летит лебедями да сойками

Малиновый звон во истоптанный снег!

Девчонкой скуластой, молодушкой бойкою

Гляжу я в зенит из-под сурьмленных век.

Небесный прибой синевой океанскою

Бьет в белые пристани бычьих церквей!

Зима, ты купчиха моя великанская,

Вишневки в граненую стопку налей!

Уж Сретенье минуло – льды его хрустнули! –

Святого Василья отпели ветра –

Румяная, масленая и капустная,

И зубы-орехи со сластью ядра,

В платке снеговейном, по коему розами –

Малина и мед, раки, окорока,

И свечи в приделах – багряными грозами,

Белуги, севрюги – кистями платка! –

В брусничном атласе, с лимонными бусами,

В браслетах и килечных, и сельдяных,

С торосами семги, с варенья турусами,

С цукатами тяжких серег золотых,

Со бронзой копчушек каспийских, поморских ли,

С застылыми слитками сливок густых,

С рассольными бочками, словно бы мордами

Веселых до глупости псов молодых, –

С гудками и крыльями райских раешников,

С аджикою плотницкого матерка,

С торчащими черными гривами-елками

Над холкой февральского Горбунка, –

Красавица! Радость моя незабвенная!..

Соболюшка!.. Черные звезды очей!..

В атласах сугробов святая Вселенная!..

Твой рыжий торговец, седой казначей,

Твой князь – из Юсуповых либо Нарышкиных,

Идущий вдоль рынка под ручку с княжной,

Монахиня, что из-под траура – пышкою,

В надменных усах офицер ледяной,

Два Саввы твоих – и Морозов и Мамонтов –

С корзинами, где жемчуга да икра –

Палитрою гения!.. – бархата мало вам?.. –

Вот – прямо в лицо!.. – осетров веера,

Глазастый бескостный изюм Елисеева,

Бурмистрова радуга звездной парчи,

Хвостами налимов – Сияние Севера!..

И – что там еще?.. – о, молчи же, молчи,

Рыдай, припаявши ладонь узловатую

К забывшим кипения сбитня губам, –

Родная моя!.. Это Время проклятое.

Но Праздник я твой никому не отдам –

Прижму его крепко ко впалой, чахоточной

Груди, зацелую в уста и щеку! –

Пока не явился жандарм околоточный.

Пока не приставили дуло к виску.

***

Я выпью с тобой эту рюмку.

Последний алмаз нацеди.

Ты слышишь, как тяжко и громко

Стучит в изумленной груди.

Как мало дыханья осталось.

Спой, зимний седой воробей,

О нежной Царице, чья старость

Дрожит под ладонью моей.

ВИДЕНИЕ ЦАРСКОЙ СЕМЬИ

Вижу… вижу… Силки крепа… кости крыжа…

Витые шнуры… золотые ежи на плечах… китель режут ножи…

Пули бьют в ордена и кресты… Это Царь в кителе. Это Ты.

Это Царица – шея лебяжья. Это их дочки в рогожке бродяжьей…

Ах, шубка, шубка-горностайка на избитых плечах…

А что Царевич, от чахотки – не зачах?!

Вижу – жемчуг на шее Али… розовый… черный… белый…

Вижу – Ника, Ваше Величество, лунь поседелый…

Вижу: Тата… Руся… Леля… Стася… Леша…

Вы все уместитесь, детки, на одном снежном ложе…

Кровью ковер Царский, бухарский, вышит…

Они горят звездами, на черное небо вышед…

Царь Леше из ольхи срезал дудку…

А война началась – в огне сгорела Стасина утка…

Изжарилась, такая красивая, вся золотая птица…

Стася все плачет… а мне рыжая утка все снится…

Ах, Аля, кружева платья метель метут…

А там, на небесах, вам манной каши лакеи не дадут…

Вам подсолнухи не кинут крестьяне в румяные лица…

Ты жила – Царицей… и умерла – Царицей…

А я живу – нищей… и помру – опять нищей…

Ветер в подолах шуб ваших воет и свищет…

Вы хотите пирогов?!.. – пальчики, в красном варенье, оближешь…

С пылу-жару, со взрывов и костров… грудь навылет… не дышишь…

Кулебяки с пулями… тесто с железной начинкой…

А Тата так любила возиться с морскою свинкой…

Уж она зверька замучила… играла-играла…

Так, играя, за пазухой с ней умирала…

А Руся любила делать кораблики из орехов…

У нее на животе нашли, в крови, под юбкой… прятала для смеху…

Что ж ты, Аля-Царица, за ними не доглядела…

Красивое, как сложенный веер, было нежное Русино тело…

Заглядывались юнцы-кадеты… бруснику в фуражках дарили…

Что ж вы, сволочи, жмоты, по ней молебен не сотворили?!..

Что же не заказали вы, гады, по Русе панихиду –

А была вся золотая, жемчужная с виду…

А Леля все языки знала. Сто языков Вавилонских, Иерусалимских…

Волчьих, лисьих, окуневских… ершовских… налимских…

На ста языках балакала, смеясь, с Никой и Алей…

Что ж не вы ей, басурманы, сапфир-глаза закрывали?!..

Там, в лесу, под слоем грязи… под березкой в чахотке…

Лежат они, гнилые, костяные, распиленные лодки…

Смоленые долбленки… уродцы и уродки…

Немецкие, ангальт-цербстские, норвежские селедки…

Красавицы, красавцы!.. каких уже не будет в мире…

Снежным вином плещутся в занебесном потире…

А я их так люблю!.. лишь о них гулко охну.

Лишь по ним слепну. Лишь от них глохну.

Лишь их бормотанье за кофием-сливками по утрам – повторяю.

Лишь для них живу. Лишь по ним умираю.

И если их, в метельной купели крестимых, завижу –

Кричу им хриплым шепотом: ближе, ближе, ближе, ближе,

Еще шаг ко мне, ну, еще шаг, ну, еще полшажочка –

У вас ведь была еще я, забытая, брошенная дочка…

Ее расстреляли с вами… а она воскресла и бродит…

Вас поминает на всех площадях… при всем честном народе…

И крестится вашим крестом… и носит ваш жемчуг… и поет ваши песни…

И шепчет сухими губами во тьму: воскресни… воскресни… воскресни…

ВОСКРЕСНИ…

БЕГЪ

Кружево ветвей.

Мы бежали: скорей.

Мы на брюхе ползли.

Пел вдали соловей

С родимой земли.

Пел родной соловей.

Дул родной снеговей.

Как смешались дыханья

Холопья и царей.

Одинако хрипят.

Одиноко глядят.

Ноги вязнут в снегу.

У приблудных котят

Нет дороги назад.

А в России – салют.

А в России- убьют.

К нам с Тобою

коней вороных подведут.

Оседлаем зверей:

по сугробам – вперед!..

Снег летит.

Снег целует глаза и рот.

Из-за снежной ракиты –

прицел в спину – нам…

Конь, скачи, вороной,

по замерзлым лугам.

Палаченки, стреляйте!

Умрем как Цари –

На конях, снегом высвеченные изнутри;

Мы на родине!.. рана в груди – как орден

Станислава ли… Анны… на конской морде –

Серебристая инея бахрома…

И валюсь я с коня, убитая, в снег,

Как с плеча калики – наземь – сума.

Кончен БЕГЪ.

И родной соловей поет над зимой.

Он сумасшедший. Он же немой.

В кружевных ветвях –

Весь в крови висок –

Заливается, свищет, играет

БОГЪ.

О, и Он одинок.

О, и Он одинок.

Только одна беда:

Он не умрет никогда.

Журчит под губами коня

В черной полынье

Святая вода.

БЕЛЫЙ ШАНХАЙ

Я на шанхайской улице стою.

Я продаю задешево мою

Немую жизнь – сушеней камбалы.

Ах, губки яркие – сердечком – так милы.

Возьми меня!.. ты, рикша Лю Су-чан.

Я русская. Меня положишь в чан –

И будет жир, и добрая уха.

Слез нет. Щека безвидна и суха.

Я путаюсь: Шанхай и Вавилон…

Париж… Марсель… и Питер ледяной…

Ах, все они, кто был в меня влюблен,

Давно, давно под черною землей.

А я – навек осталась молода!

Шанхайский барс на шее у меня!

Ты, рикша, прочь! Иди-ка ты сюда,

Сын Императора, сын Синего Огня.

Ты, мандарин…

…на улице, в пыли,

В подвале, в подворотне, – на глазу

Бельмо, – собака, Дрянь Всея Земли,

К тебе – на брюхе – я – не поползу.

Пускай я сдохну. Я глухонемой

Слыву меж китайчат. Веду домой

Того, кому мой срам продать могу.

Рисуй, мальчонка, иероглиф мой

Ножом – на белом, как спина, снегу.

Ножом – звезду: лопатка и хребет

В крови! – пятиконечную – рисуй.

Дай рис – на завтрак, ужин и обед.

Дай руку мне! России больше нет.

Ты деньги мне поганые не суй.

Вынь лучше из кармана пистолет.

И дуло – в рот мне. Нет моей земли!

И человек – не тело, а душа.

Душа мертва. Уходят корабли.

Есть опиум, гашиш и анаша.

Все есть для наслажденья, для огня

Дешевой, кислой страсти покупной!

Все, мальчик, есть… Да только – нет меня.

…и нет зимы, метельной, ледяной.

И пряников медовых. И грибов

На ниточках седых – в Великий Пост.

Обитых красным шелком – двух гробов

Отца и матери…

…а есть одна любовь,

Встающая над миром в полный рост.

Шанхай! Бизерта! Мехико! Харбин!

Каир! Мадрид! Хохочущий Париж!

Замрите все!

…дай грошик. Хоть один.

Хороший бой. Смеешься, веселишь.

И есть одна голодная мечта –

Корабль… матроса подпоить вином –

И прыг на борт… тайком забраться в трюм –

И океан… распятье черных дум…

Машинным маслом – плакать у креста

Мешков и ящиков с оружьем и зерном…

И – быть. И – выть. И плыть и плыть – домой!

Домой, ты слышишь, ты, косой мангуст!

Кривой, косой, хромой, слепой, немой –

Да только бы Христа коснуться уст!

И пусть меня поставят к стенке – пли!

И пусть ведут ко рву, и крик: стреляй!

Я упаду на грудь моей земли.

И – топором руби. Штыком коли.

Да буду я лежать в родной пыли.

Будь проклят, бой, жемчужный твой Шанхай.

ПОСЛЕДНИЙ ТАНЕЦ НАД МЕРТВЫМ ВЕКОМ

Я счастливая. Я танцую с тобой. Ты слышишь, ноги мои легки.

Я танцую с тобой над своей судьбой. Над девчонкой войны – ей велики

Ее валенки, серые утюги. Над теплушкой, где лишь селедка в зубах

У людей, утрамбованных так: ни зги, ни дыханья, а лишь – зловонье и прах.

Над набатом: а колокол спит на дне!.. – а речонка – лед черный – на Северах…

Я танцую с тобой, а ступни – в огне. Ну и пусть горят! Побеждаю страх.

Мы над веком танцуем: бешеный, он истекал слюной… навострял клыки…

А на нежной груди моей — медальон. Там его портрет – не моей руки.

Мне его, мой век, не изобразить. Мне над ним – с тобою – протан-цевать:

Захрипеть: успеть!.. Занедужить: пить…

Процедить над телом отца: …твою мать…

Поворот. Поворот. Еще поворот. Еще па. Фуэте. Еще антраша.

Я танцую с тобой – взгляд во взгляд, рот в рот,

как дыханье посмертное – не-ды-ша.

Так утопленнику дышат, на ребра давя, их ломая – в губы – о зубы – стук.

Подарили мне жизнь – я ее отдала в танцевальный круг, в окольцовье рук.

Мы танцуем над веком, где было все – от Распятья и впрямь, и наоборот,

Где катилось железное колесо по костям – по грудям – по глазам – вперед.

Где сердца лишь кричали: Боже, храни Ты Царя!.. – а глотки: Да здравст-ву-ет

Комиссар!.. – где жгли животы огни, где огни плевали смертям вослед.

О, чудовищный танец!.. вихрись, кружись. Унесемся далеко. В поля. В снега.

Вот она какая жалкая, жизнь: малой птахой – в твоем кулаке – рука –

Воробьенком, голубкой…

…голубка, да. Пролетела над веком – в синь-небесах!.. –

Пока хрусь – под чугун-сапогом — слюда наста-грязи-льда – как стекло в часах…

Мы танцуем, любовь!.. – а железный бал

сколько тел-литавр, сколько скрипок-дыб,

Сколько лбов, о землю, молясь, избивал барабанами кож, ударял под дых!

Нету времени гаже. Жесточе — нет. Так зачем ЭТА МУЗЫКА так хороша?!

Я танцую с тобой – на весь горький свет, и горит лицо, и поет душа!

За лопатками крылья – вразмах, вразлет! Все я смерти жизнью своей искуплю –

Потому что в любви никто не умрет, потому что я в танце тебя люблю!

В бедном танце последнем, что век сыграл

на ребрастых арфах, рожках костяных,

На тимпанах и систрах, сестрах цимбал, на тулупах, зипунчиках меховых!

На ребячьих, голодных, диких зрачках – о, давай мы ХЛЕБА станцуем им!.. –

На рисованных кистью слезы — щеках матерей, чьи сыны – только прах и дым…

На дощатых лопатках бараков, крыш,

где за стенами — стоны, где медью – смех,

Где петлей – кураж, где молитвой – мышь, где грудастая водка – одна на всех!

Ах, у Господа были любимчики все в нашем веке – в лачуге ли, во дворце…

А остались – спицами в колесе, а остались – бисером на лице!

Потом-бисером Двух Танцующих, Двух, колесом кружащихся над землей…

И над Временем… дымом кружится Дух… Только я живая! И ты – живой!

Только мы – живые – над тьмой смертей, над гудящей черной стеной огня…

Так кружи, любимый, меня быстрей, прямо в гордое небо неси меня!

В это небо большое, где будем лететь

Все мы, все мы, когда оборвется звук………………………………………………

Мне бы в танце – с тобой – вот так – умереть,

В вековом кольце ВСЕ простивших рук.

ПЕРЕВОЗЧИК

Разорванного тела лоскуты,

От поцелуев поистлелы,

Сошью… рукой махну… из ночи – ты

Плывешь ко мне на лодке белой.

Метель, глухая вьялица, гудит.

Морозной кровью полно чрево.

Жизнь прожита. Из черноты глядит

Старик с лицом сухого древа.

Под пятками его – льды синих рыб

Ворочаются в скриплой лодке.

Из глотки – хрип. Хладней торосов, глыб,

Гребет к судьбе моей короткой.

Жизнь прожита!.. А что она была?!.. –

Куски ржаного – сладость, малость, –

Когда в ночи, вне Бога и тепла,

Дрожаще – на ветру – ломались –

И в губы мерзлые совались ломти губ,

И крохи пальцев, счастья корки!.. –

А небосвод гремел дымами труб,

И прожигали снег – опорки?!..

Да, жизнь была!.. Да, пьяная – швырок

Пустой, во тьме сребрящейся – бутылки:

Забыть, разбить, закинуть за порог –

Всю выпитую – до прожилки…

И вереница лиц! И сноп тряпья,

Что пялить уставало тело,

И звезд крещенских – злая ектенья:

Меж них – не в землю! – лечь хотела…

Ах, жизнь!.. Собака!.. Лай, зверюга, вой:

Вот лодка светлая метели –

За мной, за мной, и перевозчик мой

Веслом табанит у постели…

Старик, родной!.. Да я тебя ждала.

Вся высохла я, ожидая.

Как обжигают лопасти весла.

Какая лодка – без конца и края.

Уже сажусь. И ногу заношу.

Да вытянет мой груз твоя посуда?!.. –

И оглянусь! И взором попрошу:

Последний раз… и больше я не буду… –

Уж леденеет, стекленеет рот…

Уж снеговые бревна – ноги… –

На берегу столпился мой народ,

Любимый, бешеный, и царский и убогий…

Кто хохотал – на грудь, в объятье, сгреб…

Кого соборовала… с ложечки кормила…

Ах, водогребщик, обогни сугроб –

Под ним – в земле – кого любила…

Ох, лодку потяну твою на дно!

Я здесь хочу остаться, с ними –

Кто бил в лицо,

Кто наряжал в рядно,

Кто ртом мое кровавил имя:

Последний раз – дай выхвачу я лик

Из тьмы: волосья… скулы… свет подбровный…

И вспыхнет под Луной прощальный крик –

Слезою по щеке плиты надгробной.

…ЕСИ ДУШ НАШИХ

Я стою на коленях

Пред иконой Твоей –

Чудотворной, нетленной,

Что плывет средь людей

Лодкой, жизнью груженной,

Кровью и чистотой,

Где огонь возожженный

Позабытый, святой.

Мы спешим, хрипло дышим:

Не дай Бог опоздать!

Мы друг друга не слышим,

Не зовем благодать.

Только вот оно, счастье.

Тьма сгорела дотла.

Для прощенья, Причастья

Бога Ты родила.

Чудотворные очи

На свободу из пут,

Две планеты полночи,

Мимо горя плывут.

Богородице Дево,

Я – соломенный плот.

Я – лишь лист ото древа,

Что в Эдеме растет.

Но молюсь я и плачу,

Средь икон всех святых,

Больно, жарко, незряче

За детей всех Твоих.

БАЛ В ЦАРСКОМ ДВОРЦЕ

О люстра какая! Она как гора снеговая,

Утыканная тысячью праздничных свечек,

Дрожащая в небе, как звездный вечер…

Огни сыплются зернами золотыми

На белые голые сладкие плечи,

На жемчуг в шиньонах, на Царское Имя,

Что светит в полях далече, далече…

И мы поднимаемся плавно, как павы,

По лестнице света, счастья и славы!

О мрамора зубы-щербины,

Земные руины…

О милый, любимый, как страшно…

Так падает в пашню

Зерно золотое…

На бал мы явились с Тобою.

Пока мы друг друга не знаем.

Мы соприкасаемся рукавами,

Тесьмой, бахромой, кружевами,

Локтями, дыханьями, телес углами.

Глаза стреляют и мечут пламя.

Толпа смеется жемчужным смехом.

Меж нами лица, затылки, жизни.

А Ты – моим эхом, а я – Твоим эхом.

И Ты – навеки – моя отчизна.

И Ты – кафизма моя и аскеза,

Мой ирмос, кондак, стихира, стихия!

А в грохоте пламенного полонеза

Царицей проходит моя Россия.

И мы с Тобой ее белый вальс танцуем!

Едим ее рубиновую икру, янтарную белугу!

Ее звездным бокалом звеним, балуя –

И вновь чалые кони – по кругу, по кругу!

Вот Ты ко мне полетел – кренделем локоть!

Я – руку в лайке – на обшлаг сукна-болота

Легла лилия… Я могу Тебя трогать…

В бальном лесу за нами погоня! охота!

Вальс втянул мои косы в воронку

Ветра! Гляди, Царица похожа

На резеду! А княжна Тата – на японку…

А у Стаси такая смуглая кожа…

А у Лелички на груди перлы речные

Светятся, как глаза василиска…

Милый, мы все до того смешные,

Мы же все умрем – люди, птички, киски!

И маленький офицерик, по имени Алеша…

Мне плевать, что он Цесаревич, Наследник!

Он – моя непосильная ноша,

Мой крест чугунный, мой путь последний!

Ах, веди меня в вальсе, кавалер мой,

Целуй россыпь кудрей, лебединую шею!

Мы не в Мадриде и не в Палермо:

Стол среди зала – наша Расея!

Гляди: навалено вперемешку –

Сапоги да лапти, севрюга да семга,

Да светляк лучины из тьмы кромешной,

Да ребенок на печи плачет громко,

Да комья слиплого ржаного чернозема –

То мерзлые орехи, стучащие о крышку

Гроба, исцелованные поземкой,

То жаркие страдные бабьи подмышки…

И мне в танце, милый, так жарко стало!

Соль по спине, по лицу ручьями!

И музыка внезапно, вдруг… ПЕРЕСТАЛА.

Что вы смолкли там, в оркестровой яме?!

А и где наш Царь? я в вальсе Его видала…

Выгнулась лозою – рассмотреть Его улыбку…

Ему б Мономахова шапка пристала,

А носит фуражку с козырьком хлипким!

А усмешка нежная, как у рыбы снулой,

Когда она на рассвете в сетях провисает…

Мне страшно: из-за колонны – косое дуло.

И низка жемчуга летит, косая.

И дождь алмазов. И свечи с люстры.

И снег плечей. И поземка кружев

Пылят, бьют, метут — туда, где пусто,

Туда, где жутко, туда, где туже

Стягивается петля на глотке.

О страшный вальс! Прекрати! Задыхаюсь…

У лакея с подноса падает водка.

И хрустальные рюмки звенят: “каюсь!.. каюсь…”

Милый, ты крутишь меня так резко,

Так беспощадно, как деревяшку,

Ты рвешь меня из времени, рыбу с лески,

И рот в крови, и дышать так тяжко.

И крики, ор, визги, стоны!

И валятся тела! и огни стреляют!

И Царь мой, Царь мой срывает погоны!

И я кричу: “Но так не бывает!”

И люстра гаснет, падая в толпу вопящих

Остроконечной, перевернутой пирамидой!

Тот бал – приснился. Этот — настоящий!

И я кричу Царю: ЖИВИ! ДОКОЛЕ НЕ ПРИИДУ!

И я кричу Тебе: СМЕРТЬ! ГДЕ ТВОЕ ЖАЛО!

И покуда мы валимся, крепко обнявшись, в бездну –

Прозреваю: это я – Тебя – на руках держала

У молочных облак груди… в синеве небесной…

МОЛИТВА О ГОРАХ

Лишь закрою глаза – и отвесно обрывается скал лазурит…

О, я верю, что Время – чудесно, только страшно, что Время творит.

Горы, острые, словно рубила, душу грубо стесали огнем.

Я молилась им. Я их любила – ныне, присно, и ночью, и днем.

На гольцы я взбиралась! Глядела на зеленые шкуры Саян!

И тугого шаманского тела бубен пел, ненасытен и пьян!

Я вратами зрачков забирала, всю всосала жестокую синь

Глаз охотницких старца Байкала, злую Хамардабанскую стынь!

Стрелы гиблые, меч мой каленый, меч Гэсэра – слепая гора!

Да звезды, до меча Ориона дотянулись, допели ветра…

Улетела я нищею птицей. Причастилась сладчайшей беды.

Глотку выжгла мне – мнила напиться! – боль железнодорожной воды.

Я устала – той нечеловечьей, той усталостью, где топоры

Острых звезд ищут шею и плечи, и сребристой лучины горы

Не видать – в этом каторжном гуле, в сальных, кучно набитых возках,

В сумасшедшем сем граде, где пули – в пистолетных стальных кулаках!

Здесь, где, пшенкой давясь, умирают – в пересохших колодцах квартир

Больнокомнатных! Где удирают за кордон, будто чистят до дыр

Снеговой наш ковер, грязно-русский, обветшалый, в разводах пурги!..

Где, гора моя, меч ты мой узкий в небесах смоляных, где – ни зги?!..

Узел зол и страстей не развяжет мне никто на краю забытья,

Лишь Сибирь-Богородица скажет: “Утоли вся печали твоя…”

И молюсь, лик горе подымая, лик в морщинах подъявши горе –

Я, бастылка, я, пижма немая, я, багульник в пурге, в серебре,

В шубе латаной, козьей и драной, на равнине, где воет метель:

Дай мне, Господи, да без обмана во горах ледяную постель,

Чтоб уснула я сладко и строго в междузвездной пуржистой пыли –

Под присмотром Охотника-Бога, близ объятья небес и земли,

Чтоб забыла – при свете Вершины – в ослепительной сини стальной –

Как рыдал надо мною мужчина, как ребенок угас предо мной,

Как бросала в отчаянье матерь мне тряпье для скитальной сумы,

Чтоб раскинулась звездная скатерть от Елабуги до Колымы,

И спала б я в роскошном просторе, позабытая миром моим,

И горела б, как шапка на воре, золотая Гора Серафим.

***

– Приидет Царствие Мое.

Приидет Царствие Мое.

Вы долго ждали, бедняки –

Приидет Царствие Мое.

– Царь-Голод высох тьмой доски.

Царь-Холод сжег мои виски.

Царь-Ветер плачет от тоски.

Приидет Царствие Твое.

– Пропой же мне последний стих,

Пропойца с пламенем седых

Волос, – что плачешь ты, затих?

До дна ты выпил Бытие?..

– Блаженны нищие духом, ибо их…

Блаженны плачущие, ибо их…

Последний Дух, и вдох, и дых:

Приидет Царствие Твое.

… И так они стояли – так

Стоят на рынке мясники,

А снег в крови, в снегу резак, –

Стоят и плачут от тоски.

В снегу – замызганный пятак:

Огонь – на резкой белизне.

Друг против друга – вечно: как

Враги на ледяной Войне.

И весь в слезах стоит Христос.

И я стою – лицо в слезах.

А мир, бедняк, ослеп от слез.

Огонь, огонь – в его глазах.

ЛЕДОХОД

…льдины плывут по безумной реке, будто грязной бумаги, смеясь, нарвали.

Сапогами в синий ручей войди. За спиною церковь еще не взорвали.

И еще ты не знаешь слов, что удавкой затянут глотку.

И еще не кромсала на дорогих поминках норвежскую, злую селедку.

Эти льдины… на одной ты стоишь и воешь, собака,

Из сияния на полмира, из худого, безвидного мрака,

А за тобою сарай плывет, а за ним – руины храма, и кренится твоя льдина,

И вместо “сим победиши” ты, плача, шепчешь: да все, все победимо…

Все неуследимо плывет, уплывает в ночи на Пасху –

Ну, бормочи, шепчи, повторяй великую Божью подсказку,

А ты и слова-то забыла!.. с чего начать бы –

С похорон, крестин, родов, а может, со свадьбы?

Эх, чертыхнуться бы!.. – с ума не сходи, ведь то святотатство:

Льдины плывут, и оно одно только, это богатство,

Грязное серебро, умирающий жемчуг, бархат, ветрами рытый,

Траченный молью зимний песец, винной скатертью стол накрытый,

Пьяный певец, хрипотцой царапает, выгиб венского стула,

Из круглого радио налетает мощь черного пьяного гула,

Битый хрусталь, гриб на ржавой проволоке, к ежовой ветке прикручен,

Стекло лиловое, дутое – еловый мир вымучен и измучен,

Подарен, разбит, подожжен, забыт и склеен, опять украшен –

Сдобным золотом куполов, тюрьмою красных кирпичных башен,

А вот и часы наручные – полоумные стрелки навек застыли:

Кости рук, сочлененья стали, фаланги пыли,

А вот золотая звезда – на верхушку!.. – праздники, эй, а разница есть между вами?..

Льдины плывут, Рождество уплывает, и тает пламя,

И уплывают Пасхи, войны, рожденья, любви и смерти,

И только вспомнить блаженное время едва посмейте –

Тут же со скатерти все сгребут, выкинут на задворки, –

Все: звезды и танки, “прощай молодость” боты, парчу и опорки,

Пуховки в розовой пудре, трюмо, мамины бусы коралловой ниткой,

С солью липкий ржаной, синезвездный сервиз, доски скриплой калитки,

Водку дешевую, “коленвал”, кою жадно в собачьих подъездах пили,

И ледоход грозный, последний, а льдины прямо в заморское небо плыли.

***

Во блаженном успении вечный покой

Подаждь, Господи.

Вся любовь на войне за зимней рекой

Полегла, Господи.

Мои руки в крови. Мои руки в дыму.

Отмой, Господи.

Я убил – и заплакал.

Зачем, не пойму.

Прости, Господи.

БАБКА ОЛЬГА

Всего-то пять домов замшелая деревня…

Всего-то пять… всего…

И всю-то жизню проревела ревмя –

Всего-то – ничего…

Сынов зарыла я… и дочку закопала…

А жизнь – дыра в игле:

Не всунуть нить!.. – когда б не этот малый,

Как керосин-светляк в стекле…

Да, этот парень… а седой, однако –

Годов немало-ти ему…

Сосед… худой, поджарый, что вояка,

Глаза – ножом во тьму…

Горит и светится… все бегает, настырный,

Ко мне: воды принесть,

Печь истопить… ну, отдохни-ко мирно!.. –

Ништо… как ветер – с крыши – жесть –

Так рвется весь… волосья-то острижены

Ровно у каторжного… инда камень, лоб…

“Ах, баньку, бабка Ольга, жарче жизни

Люблю!..” – и шваркнет – голый – головой в сугроб…

Чудной дак!.. вопрошу: отколь ты мне спаситель

Разэдакий?!.. дров резво наколоть,

Полешки ярче воска… где ты житель?..

Уйдешь – с тобой Господь…

Молчит. Лишь улыбается. И ведра

Тащит с серебряной водой.

Молчит. Не исповедается. Гордый.

Гордяк-то, вишь, какой…

И лишь однажды я в окно видала,

Как он, как конь, бежал

По крутояру, по снегам подталым –

Что ножик, просвистал!.. –

К бегущей насупроть ему фигурке –

Девчонке в круглой шапке меховой –

И обнялись – дуб черный и Снегурка…

И покрестилась мелко я: живой,

Живой еще солдатик седовласый…

А ты, пискля?!.. Ему –

Судьба?!.. иль так – навроде сердцетряса,

Навроде горбыля в суму…

Но так они стояли, слили лица,

Не в силах разорваться, разлепиться,

Под снегом, бесом сыплющим из туч,

Что я продлила и креститься, и молиться

Тому, Кто выше всех Могуч.

***

Я вижу: слезы твои – градины.

Дай соберу

Губами их: морщины, ямы, впадины,

Гул – на юру.

Ты в платье из мешка, худом, запачканном.

Не счесть прорех.

Тебя накормят корками, подачками.

Швыряют смех.

Я за тобой в буран холстину драную –

Как горностай,

Несу. Люблю: и грязную, и пьяную,

Твой Ад и Рай.

Твои ночлежки, камеры и паперти.

Твои ступни,

Горящие на чистой, снежной скатерти,

Одни.

ТРУБЯЩИЙ АНГЕЛ

И первый Ангел вострубил.

Согнулась – пополам:

Кресты попадали с могил,

Открылся древний срам.

И Ангел вострубил второй,

В рог дунул из льда!

Так смертно хрустнет под стопой

Чугунная звезда.

Звезда из дегтя и смолы.

Из мертвых птичьих лап.

И кровью залиты столы

В виду ревущих баб.

И брошен нож близ пирога

Из сажи и золы.

Зима избита и нага.

И шуба – без полы.

И третий Ангел вострубил!

Кроваво-красный плащ

Нас, погорельцев, ослепил,

Пылающ и дрожащ!

И он к устам поднес трубу,

Как будто целовал

Лицо отца зимой в гробу

И Бога призывал.

Четвертый Ангел вострубил –

Посыпались отвес,

Кто жил, горел, страдал, любил,

С разверзшихся небес!

С небес, разрезанных ножом

И проткнутых копьем.

С небес, где все мы оживем

Пред тем, как все – умрем.

И пятый Ангел вострубил!

И поднялась вода,

И хлынула, что было сил,

На злые города.

Молилась я, крестясь, дрожа… –

О нищая тщета!

На страшном острие ножа

Сверкала – пустота.

И Ангел вострубил шестой.

Огнем все занялось:

И снег под угольной пятой,

И золото волос.

И требник ветхий, и щека,

В ночи ярчей Луны.

И, вся просвечена, рука,

Чьи кости сожжены.

В костер огромный сбились мы.

Дровами полегли.

И Ангел вострубил седьмый

На ободе земли.

Он пил гудок трубы до дна,

Как смертник пьет питье.

А кружка старая – Луна,

А зубы – об нее.

Озноб от звезд в прогалах льда.

Гудит земля впотьмах.

Дрожит последняя вода,

Мерцает на губах.

Но дай мне, дай еще попить

Из кружки ледяной.

О, дай мне, дай еще пожить

Под мертвою Луной.

МОЛИТВА АПОКАЛИПСИСА

Глаза прижмурьте. Веки склейте.

Чрез вой кострищ, чрез ход планет –

Хоть огнь свинцовый в глотку влейте! –

Я вижу этот Судный Свет.

О, черный, драный плащ Христа,

Хитон, бичом исполосован… –

Все сбиты с хищных туч оковы.

Блеск молнии – Его уста.

Да, Божий Бич, свистящий Бич!

Толпа в шелках, карминно-пьяных,

В метели – косы в лентах рдяных,

Гробов – повозок деревянных –

Хрип, хохот, скрип и паралич,

Снега, Луною осиянны,

В овраге ухающий сыч!

Смешались зимних бездн стада

Над толп безумных головами.

Златое, цвета меда, пламя,

Над ним – седая борода… –

Куда, Илья-Пророк, куда?! –

Ты напророчил гул багровый

И глад и мор и землетряс

И прах от стоп своих отряс,

Когда Небесная Корова

Взмычала! Ангел вострубил! –

И кровь звезды пошла по сводам,

По жизнетоку мощных жил –

Как Ты, Отец, ходил по водам…

Народ – в поневах расписных,

В тулупах бычьих и оленьих,

Мальчишки, что халву да жмых

Жуют… – от хода поколений

Повыцвела дорога вся,

Та снеговая, столбовая!.. –

Где, в розвальнях перст вознося,

В слезах, боярыня, живая… –

Кричит, сжав губы добела,

Из черноты лица – очами:

“Рахилью, Лиею – была!..

И Суламифью я – была!..”-

Да ночь – крылами за плечами…

Густоворот и колоброд

Людских орущих, потных слитков –

Я вынесу любую пытку,

Я нанижу любовь на нитку,

Лишь бы не знать, что всяк умрет!

Лиц пляшущая череда,

Роясь тяжелым, ярким роем,

Вся исчезает – без следа! –

За рысьим рыком, волчьим воем…

Вы, нищие заплаты лет!

Вы, страсти медные оковы!

Забудут люди. кто вы, что вы,

Когда ударит в лица Свет

Нездешний – ягодно-кровавый

И раскаленный досиня,

И встанут мертвые со славой

Под полог Праведного Дня!

И встану я – не из земли,

Не из сиротьей пасти гроба:

Жива, в серебряной пыли –

Парчою – трудовая роба!

Красива: зубы, очи – лед,

И пламенем власы крутятся…

Тебе ль, воскресший мой народ,

Огня Гееннского пугаться?!

Гляди – вот он, чугунный Крест!

Вознесся к звездам над полями

В ночи. И тьма огней окрест.

И Сириуса хлещет пламя

Во прорву бешеных зрачков.

Дрожащий на морозе грешник,

Старик с пригоршней леденцов,

Беззуб и страшен, как Иов, –

Засни, над озером орешник!

Как косяки сельдей, плывут

В ночи – одеты в роскошь, наги –

Солдаты, богачи, бедняги –

На Страшный, на Последний Суд!

И Ангелы, раздув крыла,

Сшивают небеса с землею

Иглой: трубою ледяною… –

И каплет алым та игла!

И я – ужель не умерла?! –

Все хлещет в зрак, все лезет в ноздри:

Зенит дегтярный, воздух грозный –

И два крыла, о, два крыла,

Под коими, в потоках звездных,

Толпа вопила и ждала.

И слева от Креста – оплот

Любви: во мантиях святые,

И нимбы их – дожди косые,

И горностай – поля пустые.

А справа от Креста – народ,

Да лица грубые, простые.

Да лица – крепче не видать,

Как церковь без гвоздя!.. фуфайки

Замасленные, в дырьях майки, –

Блаженна эта благодать!

Зимою зарево любви

В завьюженных полях виднее.

Хрипя, ломаясь, леденея –

И тем стозвонней, чем беднее! –

Блаженны нищие мои.

Срываются уступы вниз,

Отроги, мга, буреполомы,

И факел взмоет над соломой

Хвостами всех убитых лис,

И грянет в белизне Содом

В тарелки зычной черной меди,

И вспыхнет, и спалится дом,

Для жизни срубленный – для Смерти!

Гляжу: толкают в окоем

Огня, бушующего рьяно, –

Монахинь, грешниц окаянных,

Собак визжащих – о, живьем

Сгорят!.. – и нас, от счастья пьяных,

И нас, и нас с тобой вдвоем!

Гляди: мы справа от Креста,

На грязном, снежном одеяле… –

Мы в грешники с тобой попали!

Мы съединяли так уста,

Что наши языки сгорали

И перстни падали с перста!

И полыхала рдяным Печь

Та, адова, железно-ржавым:

Нам розно – ни сгореть, ни лечь,

Мы вместе – скипетр и держава.

Кричала во полях труба

О злате, крови и печали,

И разверзалися гроба,

Из праха люди восставали!

Сверканье лиц… одежд виссон…

Влачится звездная телега…

А грешник тот… гляди!.. как сон… –

Доплыл до огненного брега –

Власы трещат, лицо взошло

Слепой, ожоговой Луною

Над поля смертной пеленою –

И в деготь купола стекло –

В Медведиц стынь и хризопраз,

В горящий зрак ленивой Рыбы,

В узлы ремней небесной дыбы,

Под коей угль пурги загас…

Доплыл ты?! Спасся?! Нет, горишь!

Хвать заберег – ломоть ледяный… –

Да Суд – кострище из кострищ,

Пред Ним равны и щедр и нищ,

Он – воздаянье без обмана:

Цепляйся, бедная ладонь!..

Царапайся в бессилье, бейся!..

Горит предвечный мой огонь,

Горит – хоть лоб щепотью тронь,

Хоть водкою до дна залейся.

Так больно грешники горят.

Так ярко праведники тают.

Горит их восковой наряд.

Сапфирами зрачки мерцают,

Белки да зубы – бирюзой.

Горят и кошки, и собаки

У ног! И зимнею грозой

Набух небесный свод во мраке.

Горит на ледяных власах

Христа – полярная корона,

Венец в гранатовых слезах…

Они кроваво – с небосклона –

Мне – под ноги… прожгу стопой

Тебя, о лед! Тебя, могила!

Я в мире сем была с тобой.

Я в мире сем тебя любила.

И здесь, у мира на краю,

Следя очьми Святое Пламя,

Молюсь иссохшими устами,

Чтоб воскресили жизнь: твою!

Из щели чтоб земной восстал,

Раскутал пахнущий смолою,

Злой саван – и к моим устам

Прижался б яростью живою,

Голодным пацаном припал

Ко хлебу плеч, лисой угретых, –

А звезд небесный самопал

Метал над нами самоцветы,

Колеса блесткие взрывал!

В ладонь Суда – кидал монету!

…А ты меня так целовал,

Как будто нету смерти, нету.

ПИСЬМО

Здравствуй мой родной и дорогой Прошел год войны пошел другой Мне все кажется я вижу страшный сон Дом наш взорван сарай спален Я во флигель перекатила нашу с шишечками кровать Пока тепло там еще можно спать А зимой когда начнется мороз к бабе Шуре попрошусь у нее на иконе Христос А люди убивают друг друга ты где увидишь врага убей Они нелюди убивают наших людей Я еще немного тут потерплю – и тоже на фронт пойду Я так тебя люблю И я так люблю нашу родную страну И нам никогда не быть у врага в плену Ты перед боем помолись родной и поцелуй крестик мой я на тебя его надела чтобы ты вернулся домой Вернись пожалуйста сохрани тебя Господь я жду письма от тебя хоть записки хоть

…я ничего здорова только холодная была весна

…все равно дождусь тебя ведь кончится эта война

ВИДЕНИЕ ВОЙСКА НА НЕБЕ

Войско вижу на небе красное…

Любимый, а жизнь все равно прекрасная.

Колышутся копья, стяги багряные…

Любимый, а жизнь наша – эх, окаянная…

Вздымают кулаки хоругви малиновые…

Любимый, а жизнь наша – долгая, длинная…

А впереди войска – человек бородатый, крылья алые…

Любимый, а жизнь-то наша – птаха зимняя, малая…

А войско грозно дышит, идет, и строй его тесней смыкается!..

Любимый, всяк человек со своей судьбою свыкается…

А войско красное – глянь! – уж полнеба заняло!..

Любимый, я боюсь, ох, страшное зарево…

А и все небо уж захлестнуло войско багровое!.. –

Любимый, оберни ко мне лицо суровое,

И я обниму тебя яростно, и поцелую неистово, –

Не бойся, в поцелуй-то они не выстрелят!..

Вот она и вся жизнь наша, битая, гнутая, солганная, несчастная,

Любовная, разлучная, холодная, голодная, все равно прекрасная.

И мы с тобою стоим под пулями в красном объятии, –

Любимый, а жизнь-то наша, зри: и объятие, и Распятие.

ГОРБУН У ЦЕРКВИ. ВОЛОГДА

Я весь завернулся в плохое тряпье.

Оглобля – рука… Я – телега…

А купол стоит, как страданье мое,

Над Вологдой синего снега!

Художник, спасибо, узрел ты меня,

Жующего скудную пищу

Под этим венцом золотого огня,

На этой земле полунищей.

С огромным таким, несуразным горбом,

В фуфаечке латаной, драной –

Неужто зайду я в рабочий альбом

Вот так, наудачу да спьяну?..

А Вологда наша – кресты-купола!..

Жар масла от луковиц брызнет:

Что, малый калека, – а наша взяла

Любви, и веселья, и жизни!..

Художник, спасибо! Я просто горбун,

А ты – ну, я вижу, ты можешь.

Гляжу на рисунок – идет колотун

И сердце – морозом – до дрожи.

Я много чего бы тебе рассказал…

Да смолоду выучил сам ты:

Деревня и голод, барак и вокзал,

Тюряги, штрафные, десанты…

А Вологда стынет седой белизной,

Пылает очьми-куполами!..

И горб мой, гляди-ка, встает надо мной –

Сияньем, похожим на пламя…

Я эту часовню весь век стерегу:

Здесь овощ хранит государство…

А небо – река!.. А на том берегу –

Иное, счастливое царство…

А люди идут, говорят как поют,

Ругаются страшно и зыбко…

А Страшный – малёванный – сбудется Суд,

И сбудется Божья улыбка –

Над миром, где бьют по коврам на снегу,

Где птичьего – искры! – помета,

Где вкусно махорку свою подожгу

Для мыслей большого полета…

И так затянусь… И так ввысь полечу…

Поежусь в фуфаечке драной…

Художник… затепли во храме свечу

За все мои рваные раны…

ЧУДЕСНЫЙ ЛОВ РЫБЫ

Огромной рыбой под Луною – Волга:

Как розовая кровь и серебро!

Бери же сеть да ставь!.. Уже недолго –

Вот все твое добро:

Дегтярная смола ветхозаветной лодки,

Тугая, ржавая волна –

И женский лик Луны, глядящий кротко

С посмертного, пылающего дна…

Ловись же, рыба! Ты – еда людская.

Скрипи, уключина! Ты старая уже.

Ох, Господи, – рыбачка я плохая,

Но в честь отца, с его огнем в душе,

Так помня тех лещей, язей, что ты,

с крючка снимая,

Бросал в корзину в деньгах чешуи, –

Ты молодой, ты, маму обнимая,

Ей шепчешь на ухо секреты: о любви… –

Так в полный рост встаю я в старой лодке.

Клев бешеный. Не успеваю снять:

Река – рыбалка – слезы – смех короткий –

Пацанка на корме – невеста – мать –

Рыдающая на отцовом гробе –

И снова – в плоскодонке – на заре –

Старуха в пахнущей лещами робе.

И рыба в серебре.

И космы в серебре.

КРЕЩЕНИЕ

Крещу Тебя, сынок:

Медным крестом

пыльных дорог.

Бирюзовым крестом

медленных рек.

Серебряным крестом

твоим, о летящий снег.

Ржавым крестом

дымящих труб.

Соленым крестом

возлюбленных губ.

Бетонным крестом

острожных зон.

Жемчужным крестом

звездных пелен.

Марлевым крестом

больничных жгутов.

Мазутным крестом

невозвратных поездов.

Ледяным крестом

навек уснувших очей…

Золотым крестом

солнечных лучей.

ГРОЗНАЯ МОЛИТВА О ЖИЗНИ

Я завернусь в багряный плащ. Сжав рот, на снег полночный выйду.

Народ, безбожник! Сетуй, плачь. Я вымолчу твою обиду.

Я вымолю слепой кусок тебе – у всех небес бездонных.

Там, в черноте, пылает Бог, и сноп лучей – от риз лимонных.

И зраков огнь, белков багрец – вниз, на пожарища земные…

Отец! Ведь это не конец! Ведь это – счет на ледяные

Века! Одним – не обойтись. Сундук раскрыт. Страданья светят

Алмазами. Бери – на жизнь. С лихвой – на смерть. Кидай – на ветер.

Нас вымочили – пук розог – в воде соленой, в едком чане.

Железный небосвод высок. Его держу: спиной, плечами.

Для Всех-Небес-Любви – стара! Стара для боли и печали.

Свист пуль – с полночи до утра, а мы не ели и не спали.

А мы держали – так вцепясь!.. Так знамени держали – древко!..

…знамена втаптывают в грязь. Подошвой – в бархат, будто девку,

Пинают, будто суку – в бок – щенную – по снегу – сосцами…

Молюсь Тебе, великий Бог, о том, о том, что будет с нами.

КОСТЕР НА БЕРЕГУ БАЙКАЛА

…целую очами юдоль мерзлоты, мой хвойный Потерянный Рай.

Полей да увалов стальные листы, сугробной печи каравай.

На станциях утлых – всех баб с черемшой, с картошкой, спеченной в золе,

И синий небесный Дацан пребольшой, каких уже нет на земле.

Сибирская пагода! Пряник-медок! Гарь карточных злых поездов!

Морозным жарком ты свернулась у ног, петроглифом диких котов…

Зверье в тебе всякое… Тянет леса в медалях сребра – омулей…

И розовой кошки меж кедров — глаза, и серпики лунных когтей!..

Летела, летела и я над Землей, обхватывал взор горький Шар, –

А ты все такая ж: рыдаешь смолой в платок свой – таежный пожар!

Все то же, Сибирюшка, радость моя: заимок органный кедрач,

Стихиры мерзлот, куржака ектенья, гольцы под Луною – хоть плачь!..

Все те же столовки – брусника, блины, и водки граненый стакан –

Рыбак – прямо в глотку… – все той же страны морозом да горечью пьян!

Грязь тех поездов. Чистота тех церквей – дощаты; полы как яйцо,

Все желто-медовы. И то – средь ветвей – горит ледяное лицо.

Щека – на полнеба. В полнеба — скула. Воздернутой брови торос…

И синь мощных глаз, что меня обожгла до сока пожизненных слез.

Снег плечи целует. Снег валится в грудь. А я – ему в ноги валюсь,

Байкалу: зри, Отче, окончен мой путь. И я за тебя помолюсь.

Култук патлы сивые в косу плетет. Лечила людей по земле…

Работала яро!.. – пришел мой черед пропасть в лазуритовой мгле.

И то: лазуритовы серьги в ушах – весь Ад проносила я их;

Испод мой Сибирской Лазурью пропах на всех сквозняках мировых!

Пургой перевита, костер разожгу. Дрожа, сухостой соберу

На Хамардабанском святом берегу, на резком бурятском ветру.

И вспомню, руками водя над костром и слезы ловя языком,

И красные роды, и дворницкий лом, и холм под бумажным венком,

И то, как легла уже под товарняк, а ушлый пацан меня – дерг! –

С креста сизых рельс… – медный Солнца пятак, зарплаты горячий восторг,

Больничье похлебок, ночлежье камор, на рынках – круги молока

Январские… – и беспощадный простор, дырой – от виска до виска!

Сибирь, моя Матерь! Байкал, мой Отец! Бродяжка вам ирмос поет

И плачет, и верит: еще не конец, еще погляжусь в синий лед!

Поправлю в ушах дорогой лазурит, тулуп распахну на ветру –

Байкал!.. не костер в снегу – сердце горит, а как догорит – я умру.

Как Анну свою Тимиреву Колчак, взял, плача, под лед Ангары, –

Возьми ты в торосы, Байкал, меня – так!.. – в ход Звездной ельцовой Икры,

И в омуля Ночь, в галактический ход пылающе-фосфорных Рыб,

В лимон Рождества, в Ориона полет, в Дацан флюоритовых глыб!

Я счастье мое заслужила сполна. Я горем крестилась навек.

Ложусь я лицом – я, Простора жена – на стылый опаловый снег.

И белый огонь опаляет мне лик. И тенью – над ухом – стрела.

И вмиг из-за кедра выходит старик: шьет ночь бороденка-игла.

– Кто ты?..

– Я Гэсэр-хан.

– Чего хочешь ты?

– Дай водки мне… где там бутыль…

– За пазухой, на…

…звезды сыплют кресты на черную епитрахиль…

И он, запрокинув кадык, жадно пьет, а после – глядит на меня,

И глаз его стрелы, и рук его лед нефритовый – жарче огня.

И вижу: висит на бедре его меч, слепящий металл голубой.

О снег его вытри. Мне в лед этот лечь. Но водки я выпью с тобой –

С тобой, Гэсэр-хан, напоследок, за мир кедровый, серебряный, за

Халат твой монгольский в созвездиях дыр, два омуля – твои глаза,

За тот погребальный, багряный огонь, что я разожгла здесь одна…

За меч, что ребенком ложится в ладонь, вонзаясь во Время без дна.

***

Я молюсь лишь об одном:

Чтобы все не стало сном.

Чтобы, жестко и жестоко,

Жадно руки мне скрутив,

Жизнь мне вдунула – до срока –

В душу – МИЛОСТИ мотив.

До отмеренного срока:

Я, черна, гола, нища,

Задеру башку высоко,

Сгибну, плача, вереща,

Но спою!.. –

…лимонным соком

Выжатым; казнящим током;

Я, пастушия праща,

Родинка на коже Бога, –

Все спою, что суждено:

Кану полночью на дно.

И отыщут. И заплачут.

И рубаху разорвут.

И за пазуху запрячут.

И тихонько запоют.

Все слова мои соврут.

Всю слезу мою сольют.

Боже, Зрячий и Незрячий, –

Неужели все умрут?!..

НА ПЛОЩАДИ ШИРОКОЙ

«Иди же и не бойся. На людей не огорчайся, за обиды не сердись».

Ф. М. Достоевский, “Братья Карамазовы”

ПСАЛОМ ЧЕТВЕРТЫЙ

Господь мой счастье мое и сила

Я грешница и с той стороны и с этой

Исповедь – праздник в пурге постылой

Слепящее солнце небесного лета

Всякое лето – лето Господне

Всякий грех к покаянию склонен

А мы кидаем в завтра сужденное сегодня

А мы топим сегодня в забвенном лоне

Господи отчего мы не самозабвенны

Мыслить бы о Тебе да Тебя лишь чуять

Собрать котому – да по всей Вселенной

Пуститься в путь напялив бабкины чуни

Пуститься в путь по стопам Твоим легким

По следам Твоим огненным в ночи горящим

Пусть народ в меня садится как в лодку

Поплывем в грядущее всем настоящим

Господи я щедро уже нагрешила

Меня уж не покличут золотой-изумрудной

Таких как я учат – в мешок и шилом

Таких как я секут на площади прилюдно

Господь мой

Уродилась такая

Не согрешишь – не покаешься знаешь ведь песню

Господи

Перед Тобою каюсь

На Страшном Суде

Прощена

Воскресну

БЕЛАЯ ПЛОЩАДЬ. ТРИПТИХ

Без конца да без края –

Вратами зимнего рая.

И радость и беда

Не оставят следа.

фреска первая

Над голубиной белой колокольней

Сияет белизна небесных слег…

На вольной площади стоять мне больно:

Ступни зачуют кровь чрез яркий снег.

Русь выла, хохотала и ярилась!

Но все ж несла царевен и больных

Юродивых,

И вместо казней – милость

На площадях – подносах расписных.

Водя медведя, плакали цыгане!

Сиротка подбирала жемчуга…

Мечтал пацан о братнином нагане,

Когда мела военная пурга!

Кто – на морозе разломивши воблу,

Не мог очистить раненой рукой…

Кто – в песне синий бинт слепящей Волги

Разматывал на памяти людской!

Мы целовались… Снег летел в печали…

В престольной белизне сладка морковь

Румяных щек… Из Космоса встречали

Здесь космонавтов в толчее веков!

Здесь тень креста ложится на сугробы,

Но взорван и сожжен великий храм.

Сверкают реставраторские робы

Известкой звезд в пустых глазницах рам!

Здесь гул восстаний, зарево пожаров

В косе салюта лентою горят!

Здесь на метели ягоды базаров –

На белом теле вышитый наряд!

И площадь так кругла и так красива,

Как лик Любавы, любящей Садка!

А перейти ее – достанет силы?

…И льется снег – теплее молока.

фреска вторая

…Выходи, померяемся силой!

Бойко я умею торговать!

Хохломскою радугой застылой

Хрусткую капусту поддевать!

Плат цыганский на снегу расстелем.

Глянь, расцветка – картою Земли!

Здесь детей рассадим и расселим –

В складках, розах, снеговой пыли.

Колокольня в лебедином звоне…

Слезная горчинка огурца…

Площадь, подержи меня в ладони

Близ огня – морозного лица!

Только и другое я умею:

Речь держать с высокого крыльца.

Ничего, что губы занемеют.

В темноте – сокровища ларца.

И сейчас, когда приспело время

На столе – хозяйкину ножу,

Площадь, подними меня над всеми!

Хоть на Лобном – я свое скажу.

фреска третья

…Всю чернь и злато русских кос,

Поземку, что печальней слез,

Старуху в пламени морщин,

Чей в похоронку впаян сын,

Подростка с впадинами щек –

Как колокольня, он высок! –

И двух кочанчиков-близнят,

Чьи скулы лампами горят,

В рассоле – сладость помидор,

И рынка стоголосый хор,

И белой площади простор,

И Вечного Огня костер,

И девочку, что, как зверек,

Глядит из полночи серег,

Овчинный запахнув тулуп

Пред тьмой иконописных губ,

И храм, на облако похож,

На скифский мех из белых кож –

В златые крынки-купола

Зима всю музыку влила!.. –

И темно-синий самолет,

Плывущий небом, будто плот,

Гудящий в небе, как орган, –

И снег, что ластится к ногам,

И лед, в котором отражусь –

Как плачу, мучаюсь, тружусь! –

И черный площадной гранит,

Где на изломах кровь горит,

Где бедным золотом имен

Хоть кто-то от зимы спасен,

Вся разноцветная толпа,

Сурова, зряча и слепа,

В мехах вчера живых зверей,

В стеклянном зареве дверей,

Где магазины, толчея,

Где колкий шлягер – жизнь моя,

Все щеки, лица, рукава,

В морозе – жаркие слова,

Все рук ручьи, вулканы ног,

Огромный звездный потолок,

Где штукатурку роспись жжет:

Там в ангелах – большой народ,

А Матерь Бога козий пух

Прядет для двух слепых старух,

А нимбы-каски у святых

Ржавеют в памяти живых

И светят из последних сил –

Кто б из забвенья воскресил! –

Всю Площадь Белую мою,

По коей, будто по жнивью,

Иду, и в сумерках лица –

Прищур царя! прищур стрельца! –

Всю правду площадных речей,

Всю горечь храмовых свечей,

Всю боль революцьонных пуль,

Весь рыночный продажный куль,

Все лица, что сгорят дотла,

Что жадно обнимает мгла, –

Все это смертно я люблю

И об одном судьбу молю:

Ни за понюх, ни за пятак

Не дай пропасть!..

…Огромный мрак.

И вспышка белая – крестом.

И нет Сейчас.

И нет Потом.

ПОКУПКА ТКАНИ НА РАБОЧУЮ РОБУ И ПОШИВ ЕЯ

Ты отмерь мне ткани… да не той, поплоше!

Чтобы ту рубаху отодрали с кожей.

Эх, сельмаг заштатный, прилавок дубовый!

Дверь раскрыта настежь, снег летит половой:

В синий глаз Байкала небо звезды мечет –

То ли стрелы свищут, то ль дымятся свечи?..

В срубовой столовке – водка да брусника.

Продавец холстины! Мне в глаза взгляни-ка:

Не для ушлой моды, не в прельщенье тая –

Я для целой жизни робу покупаю!

Все здесь уместится: свадебное платье –

Порву на пеленки, коль буду рожать я!.. –

Та ли затрапезка, в коей режу сало,

Тот ли свет небесный – погребальный саван…

Бабе дайте волю – жизнюшку проходит

В ливнях да в метелях, при любой погоде –

Все в одной да той же стираной холстине,

Все молясь трудами об Отце и Сыне…

Так отмерь мне ткани, ты, чалдон усатый!

Может, в той тряпице буду я – распятой.

Может, что содею, неугодно Богу,

Крест на плечи взложат, повлекут в дорогу?!

И пойду я в этом рубище истлевшем

Пахотами, снегом, полем ошалевшим,

Рыжею тайгою – мокрою лисою,

Заберегом-яшмой, кварцевой косою,

Мохнатым отрогом, ножами-хребтами,

Что стесали сердце, высекая пламя,

Горбами увалов, грязями оврагов,

Зеркалом Байкала в славе звездных стягов,

По Мунку-Сардыку, по Хамардабану,

Вдоль по рыбам-рельсам, по мерзлотам пьяным!

И на всех разъездах, да на станционных

Водочных буфетах, на стогнах каленых,

Там, где рыщут танки, там, где жгут кострища,

На чугунных вечах, на злых пепелищах –

Как народ сбежится, на меня глазея,

Пальцами затычут в меня ротозеи,

Матери младенцев поднимут повыше –

Это Лунный Холод в затылок задышит! –

Я ж – сбивая ноги – дальше, выше, мимо,

Мимо всех объятий, мимо всех любимых,

Не тылом ладонным утирая слезы –

Северным Сияньем, запястьем мороза!

Замычат коровы, заклекочут куры,

Пацанье освищет холщовую дуру,

А на Крест, спорхнувши, сядет с неба птичка,

А мой лоб украсит снеговая кичка!..

И когда дойду я до своей Голгофы –

В слезах не упомню лика дорогого,

Опущу Крест наземь, и меня растащат –

Щиколки-лодыжки!.. из ступней пропащих,

Пятерней дрожащих, из-под ребер тощих –

Кровь моя живая бьется и полощет!..

Эту ржавь по шляпку в плоть мою вогнали?! –

Нет! не гвозди – реки в алмаз-одеяле!

Чехонями – рельсы! Нимбы – над церквами!

Да костров рыбацких на излуках – пламя!

И лечу, раскинув кровавые руки,

Пронзена землею нестяжальной муки,

В той седой холстине, что я покупала

В мышином сельмаге на бреге Байкала,

Да и сарма крутит горевую робу,

Да и сыплет Космос волглые сугробы,

Да и плачут люди по распятой дуре,

Да Господь над нею звездным дымом курит,

Да брусника – щедро – с ладоней – на платье,

Да рот – в холод:

люди… что хочу… сказать я…

ИЗГНАНИЕ ТОРЖНИКОВ ИЗ ХРАМА

Метели тягучий стон.

Прядутся ночные нити.

Теперь уходите вон,

Из Храма – вон уходите.

Вы жрали и пили здесь.

Хранили морковь гнилую.

Но Ангел благую весть

Принес – я его целую.

На красных лоскутьях вы

Развешивали цитаты.

А после – вели во рвы

Живых, распятых трикраты.

А после – бокалов звон,

Да люстрой – смертям кадите?!..

Теперь уходите вон,

Из Храма – вон уходите.

Что вы со своим тряпьем

Расселись – да с золотишком?!

Сей Храм – это Божий дом.

А вы о нем – понаслышке:

Мол, жил, коптил небосклон,

Распяли? – небось вредитель!..

Ну, вы!.. Уходите вон,

Из Храма – вон уходите.

Монетный звон – и бумаг

Вдоль плит истоптанных – шорох…

А любящий – нищ и наг

На звонких морозных хорах!

Он слышит небесный хор.

Он холод вдыхает грудью.

Он любит пустой простор –

На всем безлюбьи, безлюдьи…

А ваше: “Купи-продай!..” –

Под купольным светлым сводом –

Гляди, опричь не рыдай

Над купленною свободой…

Но время жизни пришло.

Но время смерти изникло.

Лампады струят тепло

Морошкою и брусникой.

Вы, торжники!.. Ваш закон:

“За грош – Богоматерь купите!..”

Все. Срок. Уходите вон.

Из Храма – вон уходите.

ГРАД-ПРЯНИК

Ох, Град-Пряник, я дошла к тебе, дошла.

Перед телом белым расступилась мгла:

Паровозы загудели славу мне,

Даль еловая раскинулась в огне!

И сквозь лузганья вокзальных всех семян,

Через визги, через песню под баян,

Через все скрещенья православных рельс,

Через месяц мусульманский, через крест

То ли римский, то ль мальтийский, Боже, то ль –

Через всю тебя, слезы Байкальской боль!.. –

Через гулы самолетов над башкой,

Чрез объятия, черненые тоской –

Через пепел Родин, выжженных дотла –

Ох, Град-Пряник, золотые купола,

Стены-радуги искристые твои!

Деревянные сараи – на любви,

Будто храмы на Крови! и пристаней

Вдоль по Ангаре – не сосчитать огней!

А зеленая ангарская вода

Глазом ведьминым сверкает изо льда.

А в Казармах Красных не сочту солдат.

Окна льдистые очьми в ночи горят.

И на пряничных наличниках резных –

Куржака узоры в иглах золотых,

А на проводах сидящий воробей –

Лишь мороз взорвется!.. – канет меж ветвей…

Ох, Град-Пряник, – а далече, между скал,

Меж мехов тайги – лежит Бурхан-Байкал,

Сабля синяя, монгольский белый нож –

Косу зимнюю отрежет – не уйдешь…

Синий глаз глядит в отверженный зенит:

Марсом рыбка-голомянка в нем летит,

Омуль – Месяцем плывет или звездой –

В нежной радужке, под индиго-водой!..

Да нерпенок – круглоглазый, ввысь усы –

Брюхо греет среди ледяной красы,

Ибо Солнце так торосы дико жжет,

Что до дна Байкала льется желтый мед!..

Ох, Град-Пряник!.. Я дошла: тебе мой стон.

С Крестовоздвиженской церкви – зимний звон.

Лязг трамваев. Голубиный громкий грай.

Может, Град мой, ты и есть – Господень Рай?!

Я работницей в любой горячий цех

Твой – пойду! – лишь из груди сорвется смех,

Поварихою – под сводами казарм,

Повитухою – тут волю дам слезам…

А на пряничных, резных твоих стенах

Нарисую краской масляной в сердцах

Горемычную, простую жизнь свою:

Всех зверей в лесах, кого кормлю-пою,

Всех детей, которых я не родила,

Все дома мои, сожженные дотла,

Все созвездья – коромыслом на плечах –

Как объятия в несбывшихся ночах,

Как мужских – на миг блеснувших – тяжких рук

За спиной во тьме всходящий Лунный круг,

То зерцало Оборотной Стороны,

Где смолою – до рожденья – стыли сны…

ПСАЛТЫРЬ

Он жил один, старик в селе,

Село, однако, жило в нем.

Черкал он при свече, во мгле,

И при луне, и ясным днем.

Жена детей рожала. Он

Не возражал, но и не пел

От радости. Церковный звон

Словами записать успел.

Он записал полно всего:

Как воры подожгли овин,

Как золотом горит жнитво,

Как сгиб мужик в тайге один.

Царапал, шоркал и черкал,

Стонал, вымарывал… за стол

Бежал – как будто сеял, жал,

Пахал, топил, рубил, колол.

В начале было Слово… страх,

Изыди… прочь ты, сатана!

А смерть: еже писах – писах.

А жизнь: да ломота одна.

Седьмой, двадцатый, сотый пот –

И соль, и слезы на губе –

Когда стечет, когда сойдет,

Когда прочтут – ужо тебе.

Жена, рыдая, все сожжет

В печи: то мусор, хлам и срам.

Псалтырь твою родной народ

Развеет по чужим ветрам.

…и лишь один – губа болит,

Потрескалась, безумен взор –

Псалом юродский повторит,

Небесный отзовется хор.

ПОЦЕЛУЙ ИУДЫ

Иуда целует – тряпки сгорают на мне.

Голой рыбой в толпе, людском море, одиноко плыву.

Иуда лобзает – его лягушьи губы в вине,

Сладостью заслоняют колдовскую халву,

царскую пахлаву.

Угрюмые воины обступают меня, медные лбы.

Сейчас на меня, как в цирке, накинут сеть.

Иуда целует, и не уйдешь от судьбы-ворожбы.

И не ты выбираешь, жить или умереть.

Иуда целует. И – шаг назад. Он свое получил.

Вчера он – баба. Нынче – дитя. А завтра – старик.

Чего ты ждешь? Губы горят. Народ меня бил

И еще будет бить. А потом убьет. Я уже привык.

Колышется площадь густой ухой. Вспышками – ночь.

Ударяет прямо в лицо слепая сила огня.

Целует блудница и вяжет слова: “Я сестра твоя, дочь!”

Она все врет. Она ненавидит меня.

Еще шаг в толпе. Еще резко плеснуть хвостом.

Я крупный осетр. Я порву ячеи и зарницей ударю, уйду.

Я выживу и на этом свете, и на том, и даже на том,

Меднолобым солдатам скалюсь, смеюсь в лютой ночи, в бреду.

Стена дома дверцей старого сундука скрипит под рукой…

Пребуду на Кресте молодым, морщины меня не сожрут…

Слова, что за трапезой бормотал, польются красной рекой,

Обращая года и века в подобье комариных минут.

Скинув хитон, валялся на горячем приречном песке…

Путал себя с бешеным солнцем во дреме, во сне…

Рыбою на кукане висел – у жизни на волоске…

У гибели на узелке… ужо беспечному мне.

Трубачи и тимпаны! Варганы, дудки, гудки!

До целованья того я бархатом-махаоном летел из мглы.

Иуда целует – и ржавой солью тоски

Подернулись вервия вен, пьяных пальцев узлы.

До поцелуя Иудина я, музыкант, рокотал

Литаврами грома,

гуслями водопадов,

струями камыша!

Мир мой, гигантский киннор,

стонать и звенеть, биться устал

Под моими руками, губами, от счастья едва дыша.

Иуда целует – и музыка обрывается, летит вниз.

Оглох. Онемел. Беззвездный, черный прогал.

Будто, шатаясь, хмельной, я встал на карниз,

Чтобы шагнуть, куда никто не шагал.

Ты, Иуда, мой ученик. Я тебя ветру и морю учил.

Учил бездонному, бездомному небу,

куда камнем канем все мы.

Учил, как душою – не глоткой! – петь,

как глядеть без глаз,

как лететь без крыл,

Как ничего, никогда не брать у смерти взаймы.

Видать, я худо учил! Целуешь меня –

Будто плюешь мне в лицо. На камнях, босой,

Стою. Молчу. Толпа сжата в кольцо. Языки огня.

А я по всем грязным, румяным, орущим лицам – теку слезой.

По всем лицам любимым – я так люблю мой народ!

И буду любить! хоть распните меня стократ! –

И снова кричу: никто! никогда! не умрет! –

А ты повторяешь это сквозь гниль зубов, не в склад, не в лад.

Да, ты, Иуда, твердишь все мои слова,

Нижешь бусой на нить, в рогожу драную вьешь,

Но из них исчезают мои реки, звезды, земля, трава,

Гаснет мой снег,

жабьей кровью хлещет

нежный, жемчужный мой дождь!

Поздно я догадался: да ты ж просто вор,

Воровских морщин волчья мета у тебя на щеках, на лбу…

Ты позорный вор! Быстрее швырни в костер,

Сборщик податей,

жадный свой ящик,

где монеты – глазами – в гробу.

Ты след в след за мной хищно ступал. Ты меня украл

У меня самого. Хохотал я: хозяйствуй! тащи! бери! –

Ведь Господь всем и каждому в торбу заплечную дал

Целый Мiр, грозою сверкающий изнутри!

Мощны кедры ливанские!.. выстрел охотника в лис,

В соболей – драгоценность зверьей любви прервет…

А фалернское слаще дамасского!.. а в ночи – молись

На созвездий

над морем расколотый, голый лед…

Что ж позарился?.. Жизнь мою захотел украсть?..

Удалось – лишь славу?.. Ну да, ты славы взалкал,

Ибо видел: имею я над живыми душами власть, –

Захотелось такой же!.. – наплевать, что сердчишком щенячьим мал.

Разум хлипок. Грядущее на ладони ты не сочтешь.

Серебром купили беглую ласку изогнутых уст –

Гнутых сладкою ложью.

…предавая, гнется хребет…

…хоть бы стеною встал ливень, дождь

В ночь, когда я, лоб в колючках, жалок и пуст,

На Кресте висеть буду, высоко!.. не украдешь…

Второй раз не убьешь… не всадишь копье под ребро…

Ты, Иуда, сам себе петля и сам себе нож.

Ты своруй себя – у себя. Запусти руку себе в нутро.

Может, там алмазы Голконды!

Птичьей лапой – древние письмена!

Может, там в крови чешуею горят рыбьи сребреники твои!

Мою жизнь не своруешь. Она у меня одна.

…ты своруй мне чужую…

в кулаке – утаи…

…ты своруй мне – свою…

ну, слушай, Иуда, свою – отдай…

Жить хочу… ну зачем твоя-то – тебе…

ты и так втоптан в грязь…

А я твою – проживу… рыдай не рыдай…

Буду печь топить… буду рыбу варить, беззубо смеясь…

…ты своруй мне – смерть!

Только чтоб не мучиться, нет.

Чтоб – легко: слюдой стрекозы,

тенью ласточкина крыла…

Чтоб вдохнуть – и не выдохнуть…

говорят, на севере снег

Так танцует с небес… под звон ледяного стекла…

…все гнильца, пыльца.

Зажги свечу.

Держи под моим лицом

Ее светлый столбик… как дрожит искривленный рот…

…ты своруй мне бессмертье!

Не будешь тогда подлецом.

Тогда нас с тобой, ученик,

навек запомнит народ.

А все же ты, ученик, научился чему-то! Тебе исполать!

Научился святым притворяться!

На торжищах – о войне вопить,

о любви истошно кричать!

Да только не научился ты истинно целовать –

Не ртом, а сердцем ставя на лбу печать.

На дрожащей руке.

На впалой щеке.

На родных устах.

Вон она, тень Распятия, – среди звезд я вижу его.

Иуда целует – из меня навек излетает страх.

И со мной только солнце.

Небо.

Любовь.

Воскресение!

Торжество.

ПРОЩАНИЕ

Собирались, вещи толкали, пекли в дорогу встревоженно

со смородиной пирожки, целовали губами поздними,

а потом на часы, на лицо мое смотрели так настороженно

и хотели, чтоб их навеки запомнили.

А потом на вокзал несли чемодан простуженный,

перевязанный крест-накрест, как окно военное,

и поезд стоял весь как новенький, как наутюженный,

и все прощание было – как слово одно откровенное.

Слово это кричали, шептали, лелеяли губами морозными,

совали его напоследок в мешок игрушкою деревянною,

а поезд тускло блестел всеми окнами беззвездными,

и я держала в руке своей руку родную, как рюмку стеклянную.

А вокруг! – плакало дождями, утиралось ветрами,

украшалось бедными снегами лицо народа столикое,

и жгла живот старухи, уткнувшись, девочка – свечкою,

и прямо на горький Восток уходила дорога великая.

И я стояла на лютом морозе, смеялась, себя не помнила,

сыпала наспех слова, чтоб склевали родные голуби,

ломала себя прощальным пирогом, слепо делила поровну,

чтоб напоследок хоть раз никто не чувствовал голода…

А вокруг! – люди сыпались хвоей седой, Москву рубили к празднику,

чтоб с собой увезти детишкам в свои города сибирские,

и в горькой, соленой толпе торчали изюмные лица праздные,

и покрытые сажей вагонные трубы пахли, как пряники имбирные…

И ложилась страна, развязавши у горла платки, в одну постель дорожную,

и, вздыхая, инвалиды бережно, будто гранили алмаз, жесткую воблу чистили,

и стояла я у вагона, как у края судьбы невозможного,

и только плакала, а за меня во тьме полушарья извилины рельсов

жизнь мою мыслили.

СВАДЬБА В ДЕРЕВНЕ

…Мы тонули в огнях. Сивый батюшка, прах

Отряся с яркой ризы, с бородки хмельной,

Бормотал в изумленьи, и стыл Божий страх

Золоченым венцом – над тобой, надо мной.

И когда нас одних призамкнули в избе,

И раскутал меня, развернул из тряпья,

Из пелен – так пошла я к тебе по судьбе,

По одной половице: о воля Твоя.

Вот ладони копье. Губ сухая игла.

Стынет медь живота. Пламенеет мангал.

Эта жизнь нам, любимый, для счастья мала.

Так давай переступим простора прогал.

Древний выпьешь ли яд, душу корчащий вхруст,

Запущу ль нож кухонный под ребра, во тьму, –

Лишь с тобой, лишь с тобой смерти я не боюсь,

И ее красоту не отдам никому.

Так сухая метель выпьет душу до дна,

Процарапает когтем офорт на меди

Живота и груди… Видишь, плачет жена.

В желтых окнах рассвет. Погоди. Пощади.

Ты мне в валенки тяжкие ноги запрячь.

Я в сиротстве жила. Я в сиротстве живу.

И сиротский, прощальный, посконный мой плач

Адамантом стекает в сухую траву.

Благодарствую, Бог, что на свет родились,

Что в миру жгли канатные руки смолой –

Перевились, слюбились, скрутились. Молись,

Ты, кормилица, за погребальной иглой.

Что я, что я!.. Зачем святотаткой пустой

Все брешу, как собака, о том, что не зна…

…У художников так: у мольберта постой,

А потом – перед Тьмою – глоточек вина…

И пьянели, пьянели святые отцы,

Малых ангелов хор ликовал и рыдал,

И держали над нами златые венцы

Руки мучениц нежных, что ты рисовал…

***

Не говори же лишнего ни лживого ни чудесного

Живый в помощи Вышняго в крове Бога Небеснаго

Водворится

а ты молчи тебя зажгли ты и гори

Бедным огнем тонкой свечи освещай тюрьму свою изнутри

Не говори безумного не подражай священному

Темному острозубому пьяному белопенному

Пусть хмельные подавятся злобной застольной горечью

Нищему будь подарком на перекрестке голода

Выйди в дождь эка хлещет как смотрят карнизы низкие

Ни за грош ни за пятак аспидами и василисками

Мокрый беги по городу да под серебряной лавою

Нищая ночь осыпана звездною Божьей славою

Ночь этот ливень бешеный воды бурей богатые

Вся эта тьма кромешная крыши – звенящими латами

Хляби разверзлись небесные бьют ледяными секирами

Окна горят бестелесные во мраке – белыми дырами

О да то не вода а кровь хлещет с великой силою

О да это гибнет любовь тонет жжет за могилою

Господи мы в Твоем мире живем – святыми и уркаганами –

Под снегами и под дождем под вихрями-ураганами

Под ливнями где седое жнивье огненными жестокими

Яви Ты мне спасенье Твое когда захлебнусь потоками

ВЕЧНАЯ ПЕСНЯ

Да течет, как жизнь, по земле вода –

Разлив лазуритовый…

Поземки замять…

Господи, сотвори мертвым своим навсегда

Вечную память.

Вечную память.

Я такая малая песчинка у реки…

На Твоей руке, Боже, ягодой кровавой…

Сотвори всем убитым на краю тоски

Вечную славу.

Вечную славу.

Господи! Я ныне за всех живу!

За всех расстрелянных!

Подорванных на мине!

Дай ты мне побыть не во сне, а наяву

С ними.

С ними.

Зимы адаманты! Лета изумруды!

Осени рваные тряпки золотые!

Хожу меж убитых. Не сотворю чуда.

Мы же все грешники.

Мы же не святые.

Но, зажмурясь, вижу: музыку вы пьете

Пересохшими, в крови,

Живыми губами…

Самолетный гул. В последнем полете –

Жизнь – над вами.

Смерть – над нами.

Воины! Сынки! Зачем в страшной мгле

Сходились в рукопашной –

В заречье! В залесье!..

Боже! Сотвори Ты им здесь, на земле,

Вечную песню.

Вечную песню.

УЛЫБКА БОГА

«Живый в помощи Вышняго,

в крове Бога небеснаго водворится.

Речет Господеви:

заступник мой еси и прибежище мое,

Бог мой, и уповаю на Него…»

Вы все живые, убитые, в Боге.

Вы все в крови Его течете.

Он ваш заступник при пыльной дороге.

Уповайте на него в истоке, в излете.

Он разорвет сеть, что на вас накинут.

Он отведет кровавых словес канонаду.

Его нежные пальцы у вас из сердца вынут

Иглу-отраву – а втиснут – отраду.

Вы под крылом Его все – лежите.

Правда Его щетинится оружьем

Вокруг вас. Прядутся ночные нити.

Но никогда уже

ничего

вам бояться не нужно.

Пуля летящая свистит над вами.

Бес хохочущий – у ног, обугленный, в корчах.

Тысяча падет – тьмы тем мощное пламя

За вашими спинами – вашу войну окончит.

Глядите, мертвецы, очами своими!

Богом прощены смертельные раны.

Богом повторено каждое имя –

Груз двести уйдет в больные бураны.

Богом отпущены, раскрошены ситным –

Военным голубям – все грехи ваши:

Все грезы о жизни пред адской битвой,

Весь хлебный запах апрельских пашен.

Парни! Вы же так мало жили!

Прожили на свете лишь света кусочек.

В атаку бежали, в поту, в соли-мыле,

Сапогом давя морзянку тире и точек…

Сапогами прожигая землю чужую,

Сапогами рисуя кандалы и оковы…

Уповаю на вас! К вам прихожу я,

Как на исповедь – к батюшке в ризе парчовой!

Не придет к вам зло. Не разрежет рана

На куски – тело, на ломти – сердце.

Вы, ребята, вы сгибли слишком рано,

И от вашей смерти нам некуда деться!

Бог на вас невесомых Ангелов спустит.

На руки они вас, убитых, подхватят.

И вас снова мамаши найдут в капусте,

И принесет в клюве аист

к родильной кровати.

И ни аспид, ни василиск не страшен.

И ни лев, ни змей…

…не солгу… не отрину…

Вы стоите крепче кремлевских башен,

Хоть лежите в тесных глухих домовинах.

И ваш сон зорче любого дозора.

И ваш стон слышат по всей земле человеки.

И наш Бог,

во избежанье тоски и позора,

Вас в улыбку Свою ясную

обращает

навеки.

ИВА

Господи, помилуй…

Жить живым дай силы…

Видишь, ива за рекой

Ледяной машет рукой,

Ветками обледенелыми…

Мать, да что же ты наделала –

Сына – в мир – на смерть – родила…

Закопали в полях… без креста… без угла…

Без рода-племени костям истлеть…

Светится во тьме крестика медь…

Как хорошо, сынок, гляди –

Хоть не отпели, а крест на груди…

Эта ива за рекою – я…

Босая на берегу… вьюга белья…

Плывет рыданьем под ногами грязь…

Чтобы родить, я на свет родилась…

Ветки – льдом облеплены – на ветру стучат…

Нет наших котят… кутят… волчат…

Вою на коленях под обрывом:

Господи, сделай меня снова счастливой…

Господи, зачем, сгорев душою дотла,

Сына – я – пережила…

Вою… по-мужицки боль крою… а может, пою

Никому не слышную песню мою…

Да плевать, услышат или нет…

Господи, лишь дай ответ –

Где он теперь?..

Молчишь… сжал зимний гордый рот…

За звездной дверью – в зените – живет…

Да нет, это все сказки для малых ребят…

Господи!..

Жизнь отмотай назад!..

Господи!

Неужто весь век – ветлой

Обледенелой – близ кручи речной?!

Господи…

…да Ты мой сынок и есть.

Видишь меня. На ветру. Я здесь.

Облитые льдом ветки стук да стук.

Не разнять щек.

Не расцепить рук.

Сынок, прижмись лицом крепче

К лицу моему.

Горячей заплачу.

Тесней обниму.

Лицо свое в мое лицо тестом жгучим вожми –

Такою иконой и останемся меж людьми.

И будет она мироточить,

Благодатью стекать

По морщинам белья!..

…и буду яркой кровью

Все плакать

И плакать

Я.

ЗВЕЗДЫ

Афганские звезды, русские, полярные ли, якутские…

То вдруг на взлете взрываются… то вышивкою искусною…

над нашими, над всехными, над головами – падают…

над крышами и безлюдием…

над жизнию и над падалью…

Наставь телескоп и мучайся, лови в окуляр ускользающий

ночной дозор со знаменами, возлюбленной рот рыдающий…

Денеб, Альтаир, жар Лебедя… погоны его генеральские…

ах, звезды эти хинганские… кабульские… и – уральские…

Металл ожжет тебе веко… век лови, ускользает золото

любимой звезды, военное… пустыня зимнего холода…

На борт вертолета спящего – метельной крупкой – под выхлестом

чужого ветра – так сыплются: последнего страха выплеском…

Вы, звезды… вы гвозди смертные!.. бессмертье ваше все лживое…

Вы вместе с нами уходите туда, где больше не живы мы…

Не жили мы… только пелись мы… губами чужими, чудными…

где выстрел – крестом под рубахою… а взрыв – звездою нагрудною…

Твой орден! – в шкафу, за стеклами, за пахнущей смолкой ватою…

Ты годен! – к службе пожизненной, а это небо – лишь мятое

хэбэ, брезент продырявленный… шасси – костыли для Господа

шального, войной отравленного, простреленного всеми звездами…

Следи: Капелла и Сириус, и Ригель – хвощи морозные…

И линзой живой и слезною крести времена беззвездные!

Ни сын в колыбели, ни – пламенем – жена за плечом бессонная –

не знают, как вспыхнут – в будущем – бензинные баки бездонные

на той войне необъявленной, под теми звездами синими,

пустынными и полынными, жесточе горного инея,

железней ракет и “стингеров”, острее крика любовного –

под Марсом, кровавым орденом, – больнее, роднее кровного…

А я… лишь плакать, молиться ли… лишь праздновать – рюмка холодная…

Любить эти звезды красные, погибшие и свободные;

Любить, ничего не требовать взамен, и солено-влажное

лицо поднимать в ночи к огням: родные мои… отважные…

Родные мои… мальчишечки… таджики, киргизы, русские…

ефрейторы… лейтенанты ли… амурские ли, якутские…

По шляпку серебряну вбитые в гроб неба, черный, сияющий,

огромным миром забытые… Мицар, Бенетнаш рыдающий…

ПЛЯСКА СКОМОРОШЬЯ

Кувырк, врастопырк, пробей пяткой сотню дыр’к! –

Летит ракша, кряхтит квакша,

А на пятках у тебя выжжено по кресту,

А и прикинули тебя жареной лопаткой ко посту,

Швырк, дзиньк, брямк, сверк!.. – стой:

Лезвие – под пятой:

Из распаханной надвое ступни –

Брусника, малина, рябина, – огни:

Глотни!.. – и усни… обними – не обмани…

Пляши, скоморохи, – остатние дни!..

Ты, дядька-радушник, багряный сафьян!.. –

Загашник, домушник, заржавелый наган:

В зубах – перо павлинье, сердчишко – на спине:

Вышито брусникой, шелковье в огне!

Бузи саламату в чугунном чану,

Да ложкой оботри с усов серебряну слюну:

Ущерою скалься, стерлядкой сигай –

Из синей печи неба дернут зимний каравай!

Кусочек те отрежут! Оттяпают – на! –

Вот, скоморох, те хрюшка, с кольцом в носу жена,

Вот, скоморох, подушка – для посля гулянки – сна,

Вот, скоморох, мирушка, а вот те и война!

Гнись-ломись, утрудись, – разбрюхнешь, неровен

Час, среди мохнатых, с кистями, знамен!

Венецьянский бархат! Зелен иссиня!

Зимородки, инородки, красная мотня!

Красен нож в жире кож! Красен ледолом!

А стожар красен тож, обнятый огнем!

Лисенята, из корыта багрец-баланду – пей!

Рудую романею – из шей на снег – лей!

Хлещет, блея, пузырясь, красное вино!

Блеск – хрясь! Рыба язь! Карасю – грешно!

А вольно – хайрузам! Царям-осетрам!

Глазам-бирюзам! Золотым кострам!

Мы ножи! Лезвия! Пляшем-режем-рвем

Шелк гробов! Родов бязь! Свадеб душный ком!

Ком камчатный, кружевной… а в нем – визга нить:

Замотали щенка, чтобы утопить…

Ах, ломака, гаер, шут, – ты, гудошник, дуй!

А сопельщика убьют – он-ить не холуй!

А волынщика пришьют к дубу, и каюк:

Гвозди рыбами вплывут в красные реки рук…

Ах, потешник, гусляр! Пусть казнят! – шалишь:

Из сороги – теши ты ввек не закоптишь!

Хрен свеклой закрась! Пляши – от винта!

Бьется знамя – красный язь – горькая хита!

Красная рыба над тобой бьется в дегте тьмы:

Что, попалися в мережу косяками – мы?!

Напрягай рамена, чересла и лбы –

Крепко сеть сплетена, не встанешь на дыбы!

Не гундеть те псалом! Кичигу не гнуть!

Пляшет тело – веслом, а воды – по грудь…

Пляшет галл! Пляшет гунн! Пляшу я – без ног!

Что для немца – карачун, русскому – пирог!

А вы чо, пирогами-ти обожрались?!..

А по лысине – слега: на свете зажились?!..

Заждались, рыжаки, лиса-вожака:

Нам без крови деньки – без орла деньга!

…пирогами, берегами, буераками, бараками, хищными собаками,

Банями, глухоманями, услонами-казанями,

Погаными пытками, пьяными свитками,

Вашими богатыми выручками, вашими заплатами-дырочками,

Кишмишами, мышами, поддельными мощами,

Учеными помощами, копчеными лещами,

Ледяными лесами, красными волосами,

Сукровью меж мехами, горячими цехами,

Чугунными цепями, цыплячьими когтями,

Вашими – и нашими – общими – смертями, –

Сыты – по горло!

Биты – по грудь!

…а умрешь – упадешь – зубов не разомкнуть:

Крепко сцеплена подкова, сварена сребром –

Ни ударить молотом, ни разбить серпом,

Ни – в скоморошью – рожу – кирпичом:

Из-под век – кровь на снег,

Ангел – за плечом.

***

– Эй, возьмитесь за руки, красные люди!.. –

Не взялись.

Горкой красного винограда на грязном зимнем блюде

Запеклись.

– Эй, что ж вы не пляшете, скоморохи?!..

Ноги отсохли, ну?!.. –

На морозе распахнуты шинели, ватники, дохи.

Всех обниму: огляну.

– Эй, что молчите…

на меня колко глядите…

как… елка в Новый Год?!..

И с гармонью инвалид

харкнул из глотки холодный болид:

– Дура. Война-то… идет.

ВАСИЛИЙ БЛАЖЕННЫЙ

Захару Прилепину

Напиться бы, ах,

напиться бы,

Напиться бы – из горсти…

В отрепьях иду столицею. Устала митру нести.

Задохлась!.. – лимон с клубникою?!.. – железо, ржу, чугуны –

Тащить поклажей великою на бешеной пляске спины.

Я выкряхтела роженочка – снежок, слежал и кровав.

Я вынянчила ребеночка – седую славу из слав.

Какие все нынче бедные! Все крючат пальцы: подай!..

Все небо залижут бельмами!.. – но всех не пропустят в Рай.

А я?.. Наливаю силою кандальный, каленый взгляд.

Как бы над моей могилою, в выси купола горят.

Нет!.. – головы это! Яблоки! Вот дыня!.. А вот – лимон!..

Горят последнею яростью всех свадеб и похорон.

Пылают, вещие головы, – власы – серебро да медь,

Чернеющие – от голода, глядящие – прямо в смерть!

Шальные башки вы русские, – зачем да на вас – тюрбан?!..

Зачем глаза, яшмы узкие, подбил мороз-хулиган?!..

Вы срублены иль не срублены?!..

………………Ох, Васька Блаженный, – ты?!..

Все умерли. Все отлюблены. Все спать легли под кресты.

А ты, мой Блаженный Васенька – босой – вдоль черных могил!

Меня целовал! Мне варежки поярковые подарил!

Бежишь голяком!.. – над воблою смоленых ребер – креста

Наживка, блесна!.. Надолго ли Крестом я в тебя влита?!

Сорви меня, сумасшедшенький! Плюнь! Кинь во грязь! Растопчи!

Узрят Второе Пришествие, кто с нами горел в ночи.

Кто с нами беззубо скалился. Катился бревном во рвы.

Кто распял. И кто – распялился в безумии синевы.

А ты всех любил неистово. Молился за стыд и срам.

Ступни в снегу твои выстыли. Я грошик тебе подам.

Тугую, рыбой блеснувшую последнюю из монет.

Бутыль, на груди уснувшую: там водки в помине нет.

Там горло все пересохшее. Безлюбье и нищета.

Лишь капля, на дне усопшая, – безвидна тьма и пуста.

А день такой синеглазенький! У ног твоих, Васька, грязь!

Дай, выпьем еще по разику – смеясь, крестясь, матерясь –

Еще один шкалик синего, презревшего торжество,

Великого,

злого,

сильного

безумия

твоего.

МОЛИТВА О ЛЕГКОЙ СМЕРТИ

…Вороны – маком на крестах рассыпанным: на золотых!

Прищепки Солнца – на холстах тех площадей, где грязи жмых,

Застиранных слепым дождем, избеленных известкой вьюг, –

Огромный чан, кипящий дом, и запах варева вокруг

Людского! Зеркало-сугроб, Царицы ты Небесной лик

Нам отрази! – меж кепок, роб, чтоб на морозе счастья крик

Слепящим голубем – в сапфир, в густой, полдневный синий мед!

…Тебя люблю, подлунный мир. Тем паче – зная: всяк умрет.

Да, Господи, я, уперев в морозный щит – да две ноги –

Средь грозных, в куржаке, дерев, среди хурмы и кураги

На промороженных лотках, средь псов – в сосульки сбилась шерсть! –

Стою, как будто бы в веках не умереть мне, а процвесть!

Процарствовать! – на сундуке вокзала – стоя сапогом

Сафьянной радуги, в руке зажав зимы слежалый ком,

Вобравший запах стуж и саж, слезящийся лучом ручья, –

О Господи, из скольких чаш Благословенная – Твоя!

Ее придет пора испить. Ладонью губы утереть.

Ее придет пора разбить – на Солнце прямо посмотреть.

Под выхлестом широким встать – что синий лебедь! синий флаг! –

Ветров январских: умирать – неведомо, незнамо как.

И здесь, в виду повозок-крыш, сараев (Царских тех возков

С гербами голубей!..) – услышь молитву уст, провал зрачков:

Я не боюсь о жизни петь, и даже – в глотке – со свинцом

Расплавленным… – но даруй смерть мне легкую – седым венцом!

Да, мир для певчей птицы – клеть. Безмерна площадь, холодна.

О, даруй легкую мне смерть стаканом зимнего вина.

Стаканом синего вина в январском горьком хрустале –

И я спою Тебе – одна – на всей земле, по всей земле!

Облепят ли морщины пчел – гудящих и казнящих лет;

Иль будет снеговой престол парчою младости согрет;

Белеса ли, сорвется прядь в ночь – тяжек лисий малахай!.. –

Вот здесь желала бы стоять, вдыхая снежный каравай,

Метельной соли на зубах да звезд соленых слыша скрип,

Подругой тех, кто во гробах восстанет, слыша Судный хрип

Трубы, пронзившей круговерть, горючий северный сполох, –

О, даруй легкую мне смерть, как детский выдох или вдох!

И закует меня мороз во каторжные кандалы,

Да иней – козий пух берез – сверкнет топазами из мглы

Преднощной, и польют из глаз татарских стрел потоки… слез!.. –

На зимнего заката Спас, на подвенечья мерзлых роз,

На бельма окон, кости крыш, на Кремль – морковные зубцы,

Да на ворон, которым: кыш!.. – летят, галдят во все концы… –

На девок – греют в рукаве патрон помады: мазать лик! –

На купол в мощной синеве, как чудотворный белый бык,

На тех, с оружием, парней – приклады больно спину бьют,

На площадь – до скончанья дней дневной базар!.. ночной салют…

И, холодея, я щепоть ко лбу закину, будто: «Пить!..»

Шепчу: спасибо, мой Господь, за праздник: жить, любить, застыть.

ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО СЫНА

Дождь сечет и сечет эту осень –

Как ей больно, да терпит она…

Глина мокрая, резкая просинь,

И земля под ногой солона.

Дорогие, давно ль вас отпели?

Под ветрами ль погост над рекой?

Вы в Раю – или живы доселе,

Слепоту прикрывая рукой?..

Сени темные шепот наполнил.

Как огарки трещат и чадят…

Он старух горбоносых не помнит,

Большелобых не помнит ребят.

Где ты, отче?..

Прости, если можешь!..

Я по страшному свету бродил.

Я работал – до пота и дрожи.

Я отверженных женщин любил.

Я забыл этот дом над рекою,

Я забыл свою старую мать…

О, коснись меня слабой рукою,

Коль не можешь крепко обнять!..

И старик закачался осиной,

Взял в ладони, от радости слеп,

Щеки грязные блудного сына –

Ради милости поданный хлеб.

И вдыхал до конца его запах,

Вбок пустыми глазами кося,

И стоял на коленях и плакал

Пацаненок, прощенья прося.

НАРОД

Они шли прямо на меня, и я видала их –

В шинелях серого сукна, в онучах записных,

И в зимних формах – песий мех! – и зрячи, и без глаз –

На сотни газовых атак – всего один приказ! –

Крестьяне с вилами; петух, ты красный мой петух,

На сто спаленных деревень – один горящий Дух!

На сто растоптанных усадьб – один мальчонка, что

В окладе Спаса – хлещет дождь!.. – ховает под пальто…

Матросы – тельник и бушлат, и ледовитый звон

Зубов о кружку: кончен бал, и кончен бой времен,

И торпедирован корабль, на коем боцман – Бог,

А штурман – нежный Серафим с огнями вместо ног…

И пацанва, что ела крыс, и девочки, что на

Вокзалах продавали жизнь да дешевей вина;

Они шли рядом – беспризор с винтовкой-десять-пуль

И с волчьей пастью сука-вор; пахан; продажный куль;

И мать, чьи ребра вбились внутрь голодным молотком,

Чей сын остался лишь молитвою под языком;

Все надвигались на меня – кто нищ, кто гол и бос,

Кто без рубахи – на мороз, кто мертвым – под откос,

Кто в офицерьем золотье, в витушках эполет –

На царских рек зеленый лед, крича: “Да будет свет!” –

Неловко падал, как мешок, угрюмо, тяжело,

Кровяня снег, струя с-под век горячее стекло…

Бок о бок шли – струмент несли обходчики путей,

И бабы шли, как корабли, неся немых детей

В кромешных трюмах белых брюх – навзрыд, белуга, вой,

Реви за трех, живи за двух, бей в землю головой!..

В мерлушках, в хромах сапогов, в лаптях и кирзачах,

В намордниках от комаров, в фуфайках на плечах,

В болотниках и кителях, в папахах набекрень –

За валом – вал, за рядом – ряд, за ночью – белый день,

Все шли и шли, все на меня, сметя с лица земли

Игрушки жалкие, и сны, и пляски все мои;

И я узрела мой народ – я, лишь плясун-юрод,

Я, лишь отверженный урод, раскрыв для крика рот,

А крика было не слыхать, меня волна смела,

Вогналась длань по рукоять, свеча до дна сожгла,

Толпа подмяла под себя, пройдяся по крылам,

И перья хрустнули в снегу, и надломился храм,

Мне в спину голая ступня впечаталась огнем,

И ребра в землю проросли, и кровь лилась вином,

И стала кость от кости я, от плоти стала плоть,

И стала в голодуху я голодному – ломоть,

И кто такая – поняла, и кто такие – мы,

И кто за нами вслед идет из сумасшедшей тьмы.

РАСПЯТИЕ

Ноги вязнут в сугробе… Солдатик, Ему подсоби.

Чай, не хрустнет спина!.. Не подломишься – плечи что гири…

Вот и Сын мой пожил на земле, в этом пытошном мире.

Письмена на снегу – лапы ворона, стрелы судьбы.

Перекладина, видишь, – как давит Ему на плечо…

День-то, солнечный день! Ветер бьет меня, волосы крутит…

В золоченой парче по сугробам бредут Его судьи.

Мужичишка в лаптях дышит в спину мне так горячо.

Лошадь гривой мотает, – завязла по самые бабки

В этом клятом снегу! Потерпи, мой родной, потерпи, –

Вот она и гора… Ветер рвет наши флаги, как тряпки,

И кроваво несет по серебряной дикой степи.

Ты, пацанчик, не плачь… Дай прижму к животу головенку…

Не гляди туда, милый! Не сделают больно Ему!..

По корявым гвоздям заплясали два молота звонко.

Вместо белого снега я вижу дегтярную тьму.

О, брусника – ручьями – на снег!.. Земляника… морошка…

О, малина, рябина… ручьями течет… бузина…

К сапогу моему, будто нож исхудалая, кошка

Жмется палым листом… Застилает глаза пелена…

Поднимают… Ужель?! Осторожнее, братцы, потише!

Что же сделали вы?! Смерть – одна, а не три и не две!

И кричу благим матом, и больше себя я не слышу –

Только Крест деревянный в густой ледяной синеве.

Только Крест деревянный над нищей кондовой страною,

Только Крест деревянный – над мертвой избою моей,

Только тело Христа, бледно-желтое, будто свечное,

Только тело Христа над рыдающей кучкой людей!

Только ребра, как вобла, во вьюжном торчат одеяле…

Только ягоды сыплют и сыплют во вьюгу – ступни…

Да, мы сами Его во спасение мира распяли!

Мы – убийцы. Теперь мы навеки остались одни.

И когда во сапфире небес я увидела тело,

Где я каждую родинку знала, и шрам, и рубец, –

Прямо в волглый сугроб я подранком-лосихой осела,

И волос моих белых так вспыхнул под Солнцем венец!

И подножье Креста я, завыв, как дитя обхватила,

Как младенца, похожего на золотую хурму!

Жизнь моя, мой Господь!

Ты такая великая сила,

Что тебя не отдам ни костру, ни Кресту, – никому!

И летели снега на Сыновние ветви-запястья –

Снегирями да сойками, да воробьями с застрех…

И летели снега, заметая последнее счастье,

Что принес мой Ребенок для нас, одичалых, для всех.

И, как молния, слезы в морщинах моих засверкали,

Ветер вервие вил из распатланных старческих кос.

И, подняв бородатые лики, солдаты стояли,

Не скрывая мужицких, снега прожигающих слез.

И пацан золотушный забился зайчонком, юродом

Во подоле моем… Не гляди, мой сыночек, туда:

Это смертная казнь… А гляди вон туда: над народом

Во железном морозе – любви позабытой звезда.

ВОСКРЕСШИЙ ХРИСТОС В ЭММАУСЕ И УЧЕНИКИ

От досок стола, от скатерки, от хлеба лицо приподнял устало.

Патлато, печально висели волосы; их концы светились, подобно свечам зажженным.

– Ну что вы, родные, – выдохнул хрипло. – Еще не конец. Это только начало.

И закат кистью мазнул по плечам, в белый лен облаченным.

У Петра борода искрилась тоже. Он тер ее, мигал часто-часто,

Хотел слезы сокрыть, – а они лились, лились помимо воли,

Иоанн, хмуря лоб, тащил на стол печеную рыбу, парень крепкий и коренастый,

А Фома шумно из чаши прихлебывал и все морщился, как от боли.

– Вот, Учитель, сотовый мед. Есть ведь хочешь!.. Отведай… –

Взял Иисус одною рукою миску с медом, другою – хрустальные соты, –

И сытная сладость простого земного обеда

На миг заслонила все грядущие войны,

все тощие детские руки,

все хлебы с соломой,

все голодные годы…

Он ел, и мед тек по Его бороде, и слезы – по скулам,

И рука, осязавшая хлеб и печеную рыбу, стрекозою дрожала –

И взлетала ко рту опять, и во дверь холодом дуло,

И теплая кошка персидской царицей на босых ногах у Него лежала,

И носом касалась незатянувшихся ран на ступнях, их осторожно лизала…

Фома ничего не ел – сжимал в тюрьме кулака деревянную щербатую ложку…

А дом – степная палачиха-вьюга трясла-сотрясала,

И пацан Иоанн глядел в окно, как собака, сторожко…

И молвил Он:

– Спасибо за хлеб-за соль. А теперь пойду Я.

Уверовали вы – мне больше ничего и не надо.

Воткнусь, вонжусь глубоко – без следа – во вьюгу седую,

Чей резкий голос, как у Пилата, – с надсадом…

А вы не забывайте меня. – О рушник вытер руки

И помолчал.

– Ты, Иоанн… Делай на двери зарубки – растешь еще, милый…

Ты, Петр!.. (Глотнул тяжело). Снеси все великие муки

С твоею всегдашней улыбкой и бычьей силой…

Снеси поношенье, камни, хулу, изгнанье, темницу –

Все снеси во имя любви, во имя… –

(Задохнулся…) Ты, Фома… Не угрюмься, выпусти радости птицу!..

Страданья и немощи сами придут – знать не будешь, что делать с ними…

Я любил вас. Люблю. Я всегда буду с вами со всеми. –

Встал над столом. Петр отер тылом ладони губы.

– А теперь мне пора идти. Небеса зовут.

Вышло земное время.

И дверь сама распахнулась. И пошел Он в проем двери – без шубы,

Босиком, шагом легчайшим – так на землю листва облетает, –

Вьюга рубаху крутила за спиною – льняными крылами…

И шептал Петр сухими губами:

– Не вем, где душа по скончании обитает,

Но Ты ел здесь печеную рыбу и сотовый мед –

значит, Ты с нами.

ВОЗНЕСЕНИЕ ГОСПОДА НА НЕБО

В тулупе старик руки крепко прижал ко груди…

Девчонка с косою ржаной завизжала: “Гляди!..”

Два бритых солдата – им ветер так щеки засек –

Уставились в неба расписанный мощно чертог.

Шел пар изо ртов у людей и домашних зверей.

Младенцы вжимались, сопя, в животы матерей,

А матери, головы к черному небу задрав,

Глядели, как поле колышется звездчатых трав

Под северным ветром, которому имя – Норд-Ост!

И в кровном сплетении красных ли, белых ли звезд,

Над ветром обглоданным грязным хребтом заводским,

Над всем населеньем пещерным, всем женским, мужским,

Над рокером жестким, плюющим в дыру меж зубов,

Горбатым могильщиком, пьющим портвейн меж гробов.

Над девкой валютной с фазаньим раскрасом щеки,

Над малой детдомовкой – валенки ей велики! –

Над высохшей бабкой-дворянкой с крестом меж ключиц,

С видавшими виды глазами зимующих птиц,

Над толстой торговкой, чей денежный хриплый карман

Топырится жирно,

Над батюшкой сивым, что пьян

Допрежь Литургии – и свечки сжимает в горсти,

Тряся бородой пред налоем: “Ох, грешен… прости!..” –

Над рыжей дояркой, что лузгает семечки в грязь,

Над синим морозом, плетущим славянскую вязь

На окнах почтамтов, столовых, театров, пивных,

Бань, паром пропахших, больниц, как судеб ножевых… –

Над рабством рабочего, смехом крестьянских детей,

Над синим морозом – а он год от года лютей,

Над синим морозом – байкальским, уральским, степным –

Летит наш Христос, лучезарный, сияющий дым,

Летит наш Господь, превращенный любовью во свет.

И все Ему жадно и горестно смотрят вослед.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Все, что было, пусть исчезнет, как слепящий снеговей.

Я стою в конце дороги среди Родины моей.

Путь окончен мой железный. Радость дивно велика –

Та, что рот мне зажимает комом снятого платка.

Отзвенят вагонов звоны. Отгорчит грузинский чай.

На разъездах енисейских отворчит собачий лай.

Всю на станциях заштатных бабы снедь распродадут…

А в вареную картошку черемшу они кладут!..

Выхожу я из вагона. Дым курится в вышине.

Вы, попутчики, – бессонно вспомяните обо мне!

Дорогие, золотые, – то в картишки, то молчком,

То признания ночные торопливым шепотком…

Долго ехала я с вами. Обжигаясь, чай пила –

Горькое глотала пламя, плача, на краю стола.

Перестук колес, и тряско, станции держу свечу…

Мой народ, тебе за ласку – страшной болью заплачу!

Прохожу перроном. Люди веселятся, слезы льют.

На вокзальном дымном блюде сон дорожный – пять минут.

Прохожу вокзал навылет. Мощную толкаю дверь.

Не идущий – не осилит ни дороги, ни потерь!

А на площади широкой – все товары на лотках –

Лица в кепках пропыленных, лица в расписных платках,

Лица, словно снег холодный, в жизнь летящие мою –

Поименно, принародно вас, любимых, узнаю!

Я стою на Комсомольской, весь пройдя в короткий срок

Путь, которым эшелоны шли на Запад и Восток.

И, от счастья прозревая, от рыданья став слепой,

Я лицом одним сливаюсь с беспредельною толпой.

***

Я все время в пальцы беру Твой крест.

Мой нательный крестик, медный, истертый.

Я его целую, и вижу – до звезд –

Ход времен, неуклонный, печальный, гордый.

Он же, Господи, маленький… нежный такой,

Как стрекозка… на лист нимфеи слетела…

…и в яремной ямке горит тоской

По Голгофе, огнищем втекая в тело.

Помню церковь в Сухуми… огромный храм…

И послушницу эту, девчонку, в черном…

В рясе – тучей, в наряде слишком просторном

Для худышки, открытой морским ветрам…

Перед нею – стеклянная эта витрина…

На запястье качает седой гайтан…

“Надевай… Во имя Отца и Сына…”

Так глядит – меж ресниц – смоляной буран.

Я под теми буравящими зрачками

Выю так подставила… Марией Стюарт…

И скользит позолоты дешевой пламя

Мне на грудь – рекой вдоль истрепанных карт…

Так глядит тот овал, нежней дынной кости,

Из апостольника цвета дегтя, угля…

Тайный шепот: “О, мы на земле лишь гости…”

И акцент этот горский – камни, земля.

И стояла с нательным крестом… все безумства

Откатились прибоем… отхлынула мгла…

В Благовещенском солнечном храме Сухумском

На меня со стены Богородица шла.

Сколько лет пролетело? Вся жизнь пролетела.

Стала музыка вся и слепой, и глухой…

Ты впивайся мне, крестик, в иззябшее тело,

Сядь, стрекозка, на лилии лист сухой.

Загадала: когда обмоют меня,

Обрядят в дорогу, осыплют цветами,

Пусть горит над ключицей язык огня,

Медь зелено-алая на стертом гайтане.

Боже мой… Терн венца… Огляди окрест

Окоем Свой пустынный… немой, ослепленный…

Я все время в пальцы беру Твой крест

И, дрожа, целую, – а он – соленый…

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Спи-усни… Спи-усни…

Гаснут в небесах огни…

Спи… От сена запах пряный,

В яслях дух стоит медвяный,

Вол ушами поведет…

Коза травку пожует…

В небе синяя звезда

Так красива, молода…

Не состарится вовек…

Снег идет, пушистый снег…

Все поля-то замело –

А в яслях у нас тепло…

Подарил заморский царь

Тебе яшму и янтарь,

Сладкий рыжий апельсин,

Златокованый кувшин…

Спи, сынок,

спи-усни…

Заметет все наши дни…

Будем мы с тобой ходить,

Шубы беличьи носить,

Будем окуня ловить –

Во льду прорубь ломом бить…

Будешь добрый и большой,

С чистой, ясною душой…

Буду на тебя глядеть,

Тихо плакать и стареть…

Спи-спи…

Спи, сынок…

Путь заснеженный далек…

Спи-усни… Спи-усни…

Мы с тобой

сейчас одни…

Мы с тобой

одни навек…

Спи… Снег…

…Снег…

…И ЭТО ПРОЙДЕТ

“Ах, что-то будет со мною, какова-то будет моя судьба!”

Ф. М. Достоевский, “Бедные люди”

ПСАЛОМ ПЯТЫЙ

Я молюсь за душу живую одну

Тебе Господи сил

Она погрязла во зле потонула в дыму

Ее мало кто любил

Отыми у нее ненависть в баню своди

Пусть от злобы отмоется хоть

А сумеешь – поплачь у нее на груди

У жалкой женщины – великий Господь

Ты ее обними легкой рукой

Ты шепни ей: ну хватит зла

Его так много

его петля тоской

Землю тысячу раз обвила

То диавол тебя бедняга жрет

Черным червем – изнутри

А ты свет

ты ангел

и ты – народ

Ты – платок: страдный пот оботри

Ты еще немного – и Святая Кровь

Еще чуть – и уже в Раю

Рядом со Злобой поет Любовь

Побирушкину песню свою

Да Любовь нежна и Любовь бедна

А Злоба – ее дым везде

Но лишь Любовь остается одна

В облаках на Страшном Суде

ВИРСАВИЯ И ДАВИД

Я, в свою драненькую шубейку запахнувшись, брела.

Вдруг потекла ручьем жалейка, дудка, – из-за угла.

Из витража, разбитого ветром, – голову — задери!.. –

В дегте полночи вспыхнули веки, зрячие, изнутри…

Нет, это арфа… Нет, это набла… Систры, кимвал, тимпан…

Снег раздувал мощные жабры, пил жадный голос, пьян.

Я, как вкопанная, застыла. Сердца опал горит.

Бьется вдоль тела – саблею — жила: это же царь Давид.

Это песня его — лучами, в чревный мешок — копьем.

Это голос его ночами плакал со мной вдвоем.

Это — на ощупь, по льду и снегу, когтем ржу просверлив,

Бог процарапал меня — к Человеку: к Голосу: жарок, жив.

Башней дрожала под снежной шкурой. Красная капля ползла

По скуле. Уткой-подранком, дурой летела в бельмо стекла.

Царь мой, нет у меня водоема, нет бездонных зеркал,

Чтоб, близ влажного окоема, палец письмо ласкал!

Чтоб, иероглифы разбирая свитка, где все: «ЛЮБИ» –

Песню твою над вратами Рая слыша, как глас трубы,

Видя, как лик Луны лимонный — нож метели, взрезай! –

Вся дрожала, как лист спаленный, билась, как песий лай!

Царь мой Давид, я сподобилась чуда! – песню твою слыхать.

Средь остуды, гуда и блуда — нотой сиять, клокотать

В горле твоем, над арфою бедной, где перекрестка крик –

Стать лишь струною скрученной, медной в пальцах твоих, мужик!

И зазвучать, как не звучали волны со дна времен,

Как на снегу-молоке не пылали все кумачи похорон,

Как не вопил младенец, рожденный от голубя — в белый свет,

Как не дышали рты всех влюбленных в морозный узор планет!

И под окном, где стекло разбито, пей, Вирсавья, до дна

Песню живую царя Давида, пьяную без вина;

Радугу дикую слез раскосых, жилистых струн разлет…

Гей, арапчонок!.. – метельные косы

Кинет мне на спину, высверкнет косо

Белками; обвяжет жемчужным просом,

В смертный жгут заплетет.

И при великом честном народе, что лжет, гогочет и ржет –

Пусть кольцо твое «ВСЁ ПРОХОДИТЪ» в белом костре сожжет.

НА ТАЙНОЙ ВЕЧЕРЕ

Меня вы в грудь не толкайте.

Я тихо приду сюда.

На стол все миски поставьте.

А вот вино и вода.

А вот это пламя погашено

В светильнике –

под скамьей…

Какие лица. Как страшно.

Давай, притворюсь немой.

Здесь курят. Здесь соль кидают

Щепотью через плечо.

Здесь плачут. Как здесь рыдают.

Как любят здесь горячо.

А вот и пирог на блюде,

И свечки возожжены…

Какие родные люди.

И все умереть должны.

Да все ли, Господи?!..

Все ли?!..

“Да, все, блаженная. Все”.

И в круг за столом расселись.

И брызги в моей косе.

То – кто-то рядом заплакал.

То – масло кипит в котле.

То – дождь сквозь крышу закапал.

Как больно жить на земле.

Не слезы то и не масло, –

То Царские жемчуга!

Хозяйка – так скулы красны –

Несет на шапке снега,

Задохшись, входит с мороза,

Хватает с вином пиалу…

Мои распущены косы.

Я – тут, на полу, в углу.

Хлеб ножиком острым ранен.

А в кружках горит вино.

Дитя заводских окраин,

Железное веретено,

Гляжу на бутыль, горбушку,

А может, и мне нальют…

Тяну железную кружку –

Пусть тайну мне выдают…

Да нет. Не надо мне тайны.

Пора отправляться в путь.

От сердца и до окрайны –

Худые ребра и грудь:

Под теплой сирой тельняшкой,

Собачьим полшубняком…

Огрызком. Опоркой. Одяшкой.

Огарком. Рыбой с душком.

Товарняком. И флягой,

Где чистый плещется спирт… –

Порожняком, бедолагой,

И печенью, что болит –

Сожженной цингой печенкой,

Барачной, полярной, той,

Запястий пытальной крученкой

Да кровью под голой пятой…

Да, Тайная наша Вечеря!

Да, пьет втихаря народ!

Да, жжет в поминанье свечи,

Заклеив ладонью рот!

Да, так опрокинет стопку,

Как в глотку забьет себе кляп,

Как кинет в печь на растопку

Надгробных еловых лап!

Да, войнами сыт по горло

И революцьями тож,

Втыкает в свой хлеб

позорный,

Заржавелый, Каинов нож…

А свечи горят, как в храме!

А бабы, как на похоронах,

Ревут, блажат меж гостями,

Меж красной икрой на блинах!

Вино красно. И варенье

Красно. И судьба красна.

Народ исчерпал терпенье,

А жизнь у него одна.

И бац – кулаком – о столешницу.

И встанут из-за стола.

И я, мышонок и грешница,

Речей ваших пересмешница,

Небес ваших тьма-кромешница,

И я меж вами

была.

ОН И ОНА

Это я Тебе говорю, грешница из Магдалы…

ОНА:

Вот грязь. Вот таз. Гнездовье тряпки –

Виссон исподний издрала…

Убитой птицы крючья-лапки

На голом животе стола.

Рубить капусту – нету тяпки.

Я кулаками сок давила.

Я черное кидала мыло

В ведро. Я слезы пролила.

Всю жизнь ждала гостей высоких,

А перли нищие гурьбой.

Им, как Тебе, я мыла ноги.

Им – чайник – на огонь – трубой.

Чтоб, как о медь, ладони грея

С морозу, с ветру – об меня, –

Бедняги, упаслись скорее

От Преисподнего огня.

Да, праздник нынче. Надо вымыть

Придел, где грубые столы.

Бутыли ставлю. Грех не выпить

За то, что Ты пришел из мглы.

Ты шубу скидывай. Гребенкой

Я расчешу ее испод.

Твою я ногу, как ребенка,

Беру, босую, плачу тонко,

Качаю в лодке рук и вод.

Взойдите, нищие! Воссядьте

Столов закраин вкрест, повдоль!

Я в ребер вас вписала Святцы,

Вчернила в живота юдоль.

Вожгла преступною наколкой

На сгибы рук, в потемки ног…

Но Ты вошел – подобьем волка,

Когда он, в поле, одинок.

Я медный таз ногою пнула.

Я тряпку бросила на дно.

Из воя, клекота и гула

Восстало ты, мое, одно

Лицо.

Чрез хрипы – пенье зала –

Где грызли, пили и клялись –

Оно мне о душе сказало.

Оно меня – за косы – ввысь –

К звездам – отдернуло от пола,

От пыли, посвиста, плевков,

От пьяненьких гостей веселых,

Злых, с заплетаньем языков –

Туда, где кровь на снега грядки –

Брусникой – из дырявых стоп…

Твои я выпью слезы, сладки.

Волосьями обмою пятки.

Утру подолом жаркий лоб.

И я, меж нищими – любила

Их всех!.. весь гулкий сброд, сарынь!.. –

Леплю губами: до могилы

Меня, мой Боже, не покинь.

Ведь все, что было, – сеть-морщины

В ладони, смятой, что тряпье…

Сядь, царственней меня по чину,

Сюда, сокровище мое.

Я таз подволоку гремящий.

Волью и воду, и вино,

И мирро… Ты мне настоящий.

Я шерсть, а Ты веретено.

Лягушкой на полу пластая

Плеча и волоса в меду, –

Тебя собою обмотаю,

В посмертье – пряжей пропряду.

А коль замучают собаки

На перекрестии досок –

Маслами всей любви – во мраке

Упрямый умащу висок.

И тело мертвое издрогнет:

Вопль Воскресенья – из нутра…

Зрачком Рождественской коровы

Кошу в Тебя я до утра.

О, дай ступни мне мыть, корявы,

Полудой странствия грязны.

О, дай отмыть хитон кровавый

От жуткой лунной белизны.

Стопы, что по жнивью ходили,

По плитам воли и тюрьмы…

Там – в славе явишься и в силе.

А нынче праздник – вместе мы.

Скамейка колченога… остров,

Остынь… Тебя я обтеку

Глазами, страшными, как звезды,

Грудями в солнечном соку,

Власами, что заплесть забыла,

Щеками… гаснут две слезы…

Так!.. одного Тебя любила

Поденка с запахом козы.

И, если нам разрубят руки –

Так сцепленные! – топором,

На крик острастки, для опуги,

Чтоб зрел народ, как мы умрем,

И гвозди вывалят, рубила,

Орудья пыток, молотки –

На снег, что – молоком застылым… –

Я выхрипну с мужицкой силой:

Отребье всей земли любила –

С Единым рой одну могилу!

Пусть в мерзлоте прорежет жилу,

Пусть наша кровь уйдет в пески.

ОН:

От утраты до утраты –

Только низка бус –

Зубов

Бесноватых…

Ты распята.

Перекладина – любовь.

Люд, из праха да из глины,

Жмись поземкой! – не ко Мне,

А к распятью Магдалины –

Кость-хребтина вдоль осины
Косы вымокли в вине…

Это сорванное платье –

Серых жалких туч испод.

Это бабие распятье –

Радуйся, пляши, народ.

Это пальцы Я целую

Все – до кости – нежных ног:

Землю злую, ледяную,

Всю, которую люблю Я,

Всю, в которой – одинок.

ОНА:

Жизнь – варево густое.

Похлебку разлила.

Я – нищенкой, листвою –

К закраине стола.

Лбом яблочным я – к доскам.

Волос польется мед.

Зубов моих полоска

Разрежет ночь и лед.

Скажи, Тебя любили:

Челом, ребром, нутром?!..

Скажи, Тебя – убили,

Когда бежал двором,

Огнем зимы спаленным,

К той, чрево – чудом – чье?!..

Бог, пошто умудренным –

Безумие Твое?!

И вот я, побирушка,

И стол, где яства, мгла.

Отчистила все кружки.

Намыла слепь котла.

Тебе, кого так ждали

Народы и цари, –

На старом одеяле

Разброшу я дары:

Черпак руки дрожащей –

Без перстней и колец,

Живот, во тьме горящий,

Кос яростный венец, –

Гляди, я баба, пища,

Кость, зеркало, душа, –

Подай сезонке нищей

Не грош, а тень гроша.

И буду я богатой.

Богаче девок всех.

И я к ногам распятым

Прижму собачий мех.

И я войду навылет –

В стопу, в ладонь – гвоздем.

Не сдернут. Не распилят.

И вместе мы уйдем.

И там, в веках, за кружкой

Иных безумных вин

Не вспомнят побирушку,

Кому был свят один,

Один, худой, костлявый,

Чья плоть, как нож, тверда, –

На облаках во славе

Встающий в День Суда.

ОН:

Язык Мой гремит. Криков Я много знаю.

Тебе – грозным воплем и стоном утробным:

– Молчи, дорогая. Молчи, дорогая.

Молчи – между плачем и воем надгробным.

В родилке – орали. В купели – вопили.

Когда на одре выгибались – хрипели.

Молчи, Магдалина. Мы в славе и силе.

Мы миру в лицо себя крикнуть успели.

Молчи. Налагаю ладонь на гуденье

Горячечных уст. На перловицу страсти.

Молчанье, родная, – и смерть и рожденье.

Молитва о воле. Молитва о счастье.

И Я, изморозивший с учениками

Босые стопы о снега Галилеи, –

Босой, обнимаю тебя за камнями.

И молча сжимаю. И молча жалею.

И, только навстречу рванешься, сжигая

Разверстые губы царением крика,

Войду в тебя духом:

– Молчи, дорогая.

От Рая до Ада.

От лика до лика.

Я долго искал тебя в Геннисарете.

Кормил из ладони смоковницей сладкой.

Пусть Мне молча лик твой свечою посветит,

Где камень стены ляжет смертною кладкой.

От резкого света – во тьме зарыдаю.

Ты рот мне рукою зажмешь запотелой.

Вот молот и доски. Молчи, дорогая.

Все вымолчи, сердце мое, что хотела.

И жестким ты лбом, и власами-кострищем

Уткнешься в ступню прободенную тесно.

И только метелица свищет – и взыщет

За это молчанье – в Геенне небесной.

ОТДОХНИТЕ

Все усталые, все спину гнувшие, –

Отдохните, побудьте – спящие!

За плечами у вас – минувшее.

Под ногами у вас – настоящее.

Отдохните! Простынки белые

Постелю я – снега да наледи…

Все – средь злата – медные, бедные,

Все, кому было холодно – на людях…

Все, кому было стыдно усталости,

Кто работал, ярясь двужилием, –

Все, кому было стыдно старости –

Ног дрожания, рук бессилия, –

Отдохните! Пусть спится сладко вам.

А во сне узрите лестницу в золоте –

Прямо к звездам! И от сна того краткого

Пусть навек тепло будет вам в лютом холоде…

МIРЪ

“Огнем и мечом”.

Тит Ливий

Мой выжженный дьявольски Рим.

Сдери золотую коросту –

Все тысячелетья горим:

Так страшно и просто.

Летит изумленно снаряд.

Рвет воздух чудовище-мина.

Дома исступленно горят.

Смерть, мимо!

Дымящийся адом Донбасс.

Изрезан огнем, весь изранен,

Один – перед нами – из нас –

Ефрем Сириянин.

Искуплен, откуплен Дамаск.

Средь пепла исходит Пальмира

Оставленной музыкой ласк,

Отъятых у мира.

Грохочет обвалом оркестр.

Меж диких боев – замиренье.

А в амфитеатре нет мест!

Нет слуха и зренья!

О снайпер, прицел оботри!

Слеза или дождь по стекляшке

Ползут?!

Что у мира внутри –

Гляди! это страшно.

Что там, под рубахой в грязи,

Под тельником потным?

…кулак, ты грози не грози

Всем силам бесплотным…

Там пламя на весь белый свет,

На пол-окоема.

Там счастью прощения нет.

Там гонят из дома

Разрывы, раздоры, пожар,

Кровавым штандартом встающий,

Сражения пьяный угар,

Кострища вселенские кущи!

И на пепелище, один,

В гудящее злато стреляя,

Кто – Бог? человек? господин?..

Любови личинка слепая?.. –

Средь ужаса угольных гор,

Хвостов этих огненных, лисьих… –

Сгораешь, взойдя на костер

Войны, и безумья, и жизни!

А Рим полыхает вокруг.

Воплю, так ору заполошно:

Держись, ты живой еще, друг!..

Жить – яростно!.. выжить – возможно!..

Любить – непреложно!.. пускай

Исходят лукавством и злобой,

Кто мир наш, потерянный Рай,

Пнул в лодку дощатую гроба!

Иконы и книги поджег,

Могилы, и детские косы,

И яркий брусничный пирог,

И памяти рвы и торосы!

Ах, Рим мой, ты мир мой, моя

Провинция, пашня, столица,

В дымах и прибое жнивья

Горящая горем граница!

Гробница, клеймо ты мое.

На коже?!.. – на сердце ожоги.

Пылает и рвется белье –

Бураном у нищей дороги.

Да, красная эта метель –

Гудит, обнимая руины!

Да, огненной шкурой – постель,

И лава клокочет перины!

И красный истерзанный флаг –

Лоскутным, в крови, одеялом

Над полымем римских атак

Взвивается – Фениксом алым!

Да, села горят! Города!

Огонь пожирает без меры –

Что будет; что было тогда…

…а легионеры

Ступают, идут тяжело,

И падают, и умирают,

И слез ледяное стекло

Ладонью – тверда как весло –

В ревущем огне

утирают.

Старик, обними, сизый дым.

Согни раскаленной подковой.

Горю я. Пылаю.

Я – Рим.

Нет места живого.

До жил, потрохов, черных дыр –

Воскресни, прощенный! –

Сжигают. Сжирают!

Я – Мир,

Огнем окрещенный.

***

Ты радуйся ведь больше нет пути чтобы дышать чтоб выжить

Лишь радости ты дай обет ее клеймом на сердце выжечь

Ты радуйся ведь вместе мы Господь нас подарил друг другу

Ты радость не бери взаймы ты сам рожай жару и вьюгу

Ты Солнце я тебе Луна ты радуйся катись по небу

И я твоя любовь одна тебе свершу святую требу

Ведь кроме радости и нет у жизни царственного знака

На все – лишь радости ответ у ямы на пороге мрака

У рва где голых нас казнят расстреливают в дегте ночи

Как хор во храме ставят в ряд и Ода к Радости грохочет

Я столько войн пережила неужто новая накатит

Я столько на краю стола над рюмкой слышала проклятий

И поминальную пила сама и губы утирала

И лоб крестила и жила от красного угла сначала

С иконой с красною звездой с наперстком что на пепелище

Нашла с оконною слюдой за ней военный ветер свищет

Кричу война сгинь-пропади в твои костяшки не играю

И слезы обратив в дожди детишек грудью заслоняю

А как же радость где она

О где она я потеряла

Ее

Лежит в ночи одна

Укрыта черным покрывалом

И на колени я встаю пред ней ее я глажу крылья

Я слепну от ее огней я плачу от ее бессилья

И я шепчу и белый свет мой тихий шепот ясно слышит

Ты радуйся ведь смерти нет гляди горе туда превыше

Ты радуйся с тобой ломоть глоток воды простор без меры

Ты радуйся с тобой Господь с тобой твоя святая вера

СВЕТ

Я покрываю поцелуями светлый Лик.

Горящий, светящийся, — ослепну, пусть.

Моя жизнь — молния, кроха, миг:

Свет во тьме.

Тьмы — не боюсь.

Тьмы не боюсь: я ведь с Тобой.

А Ты — со мной.

Разрубить нельзя.

Рожденье. Крестины. И в пир, и в бой.

…и к Тебе, по лезвию Света скользя.

СТАРЫЕ ФОТОГРАФИИ

Мама, солнце… Гаснет перловица чашки.

На столе танцует кофейник с носиком гнутым.

Надевает отец рассвета рубашку,

И глаза его брызгают веселым салютом.

Быстрый завтрак, наспех, на скорую руку,

Ждет больница, полная стонов шкатулка,

А отца – мастерская, – на вечную там разлуку

Средь холстов – водка, луковица, черствая булка.

Эта жизнь залежалась на кухне, в бутыли закисла,

Греется носок – забытым котом – на батарее,

А другой не будет такой упрямой жизни,

Свежей, утренней, что листом танцует, шалея,

Тем осенним, медным, тончайшим, бедным, кленовым,

Осень светлая вся, радостная такая,

В школу, как на праздник, идти, в форме тесной, новой,

Белый фартук с оборками, пуговица сверкает,

И отец нежно целует мать на прощанье,

И рука: пока! – застывает в заснятом взмахе,

Ломкий снимка уголок, крошки печенья, обещанье

Навек любить, не забыть, поправить воротник рубахи,

Перекрестить тайком, в светлое будущее верить,

По радио гимн чуть убавить, так и лезет в уши,

Ранец на плечи, закрыть за собою двери,

Эти двери, а за ними – родные души…

Живы все! Я давно уже в смерть не верю.

Я давно не боюсь ее – пусть идет, гуляет!

Я альбом листаю – а там все сплошь – потери,

Там мама, рыдая, сидит и халат зашивает,

В белом – нищую дырку, глазная моя хирургиня,

Моя жена художника, смуглое мое начало,

Ты со старого фото мне в сердце глядишь доныне,

А игла все снует, и рука танцевать не устала,

Все мелькает, смещаются пятна и тени,

Ударяет солнце в зрачок с мертвой фотобумаги,

Я люблю тебя, мама, тебя, отец, до сновидений

Тех, подземных, в красной глине, в том царском овраге,

И лопаты снуют, и летят по ветру фото,

И Девятого Мая хрусталь звенит на пожарищной тризне,

А мне все больше, мама, на земле жить охота,

Этот ритма сердечный сбой, он с риском для жизни,

Наплевать, мы еще поживем, мы часа не знаем,

До свиданья, отец, дай крепко тебя поцелую,

Мама, у тебя опять операция, не опоздай, родная,

Ударяй молнией скальпеля напропалую,

Мама, больно, полечи меня, перевяжи рану,

Среди солнечной осени пахнет полынью мороза,

Старые фото улетают в окно, уходить еще рано –

На работу, на боль, на любовь, на разлуку, на слезы,

Мама, больно! Отец, напиши портрет мой!

Я такой, вместе с вами, теперь только на небе буду!

Я листаю, все листаю, дорогие, альбом запретный,

Мама, больно, неизлечимо, знаю, но верую в чудо,

Мама, пора, поправь мне фартука снеговую оборку,

Затяни на руке крепче красную сатиновую повязку –

Я сегодня дежурная по времени, голубям корку

Раскрошу, расскажу тебе мою сказку –

Про Белую Шапочку, врачиха, про кисть-холст-масло,

Про пьяного мужа, что за рюмкой поет “Каховку”,

Про эту свечу витую, пахнет медом, еще не сгасла,

Про бесплатный ржаной,

солью густо посыпанный в шумной столовке,

Про собак приблудных, бегу в школу, они за мною,

Мама, больно, я без тебя не могу, но видишь, живу я,

А за твоей фотографией, как за стеной ледяною,

Вижу и обнимаю тебя – смуглую и живую,

В этой белой шапке, в этом гиблом белом халате,

Одежда ангела, а ты-то сама не подарок, –

В этой теплой шубе из песен, признаний, поцелуев, проклятий,

Муфта в крови, воротник тесен и жарок,

Мама, солнце, больно, отцу брошусь на шею,

Зажмурюсь крепко, зренье нырнет под веки,

Обожгусь о ржавый кофейник, от пламенных слез косея,

Прошепчу: навеки, родные, навеки, уже навеки.

НАД ЗЕМЛЕЙ. ИКОНА

Земелюшка наша, богатюща ты земля.

Летети над тобою – тя не перелететь.

Немерены пашни твое пахучи.

Поля

Золотучи, тучны – тучами колосья задеть.

Да излицца бурей-дождём на тугой чернозём.

Простор-запредель,

Прострися туды да сюды.

Нетути табе конца-краю.

Хошь, на севера поползём,

Хошь на юга,

на восход,

на заход хошь –

Всюду, милушка, ты.

Ты везде! Вездесуща! Осподи Божечка мой,

Да зачемы по табе, по сокровищну телу да твому –

Тюрмы да тюрмы, хошь волком вой,

Колючки да охрана – в толк не возьму…

А и все мы, мужики твое, земелюшка наша мать, –

Заключенны твое, пленники да рабы!

А работничков на табе свободныих – дак поискать,

Хто придумал эдак нам колошматить горбы?!

Да, старик я, лунь уж сивый, старый мерин седой.

Я жись переплыл, да ищо вот плыву,

Возмахиваю ручищами над синею водой

И всех свох мёртвых то зыком, то хрипом зову.

Стрельнули женку.

Дочушку да сынка

Мордою пхнули в растак бога-душу-мать лагеря.

А я стал скрипети.

Войну от звонка до звонка

Оттрубил в штрафбате.

Да видать, выжил зря.

Землю никак не давали в усладу нам.

В утеху нашу тяжку,

когды кровь – не пот! – по спине.

Палка трудодней поплясала по хребтам.

На керосине бабы жарили картохи одне.

А рядом хто-то инший гулял, жировал!

А ищо поодаль – хто гармошку вертел…

Суету сует не в Писанье знавал –

В чистом поле стоял над грудами тел,

Схоронённых глыбко в земельке, черной суме.

Не отпел нихто, лишь соловушка пел

Да заместо батюшки – над мощами во тьме…

В долони рожу упрятал,

сам бел как мел,

И от горя трясся, как язь на корме.

Вот и вытащили из губы рыбьей крюк!

Вот и швырнули на днище лодки – в кровище –

злата ком!

Чешую ножом мою скоблят, а я хвостом – стук!

Мы хрестьяне, неужли да нам каюк

Всем придет…

Раздавят, как червя сапогом.

Я не верю! Не верю! Не верю! Не ве…

Архангельск, Печора, Урал-камень, свят-Соловки,

Барабинска степь тосклива, Вилюй, Алдан в синеве,

Кола метельна, Ямал, Колыма – собольи зрачки.

Да Югра, где из баржи стальной прямехонько во снег

Сгрузили нас:

с очьми булыжники,

бревна со слезой, –

Да вопят: здеся живитя! А хотитя – помритя! Навек!

Вот табе, Осподь, человек весь Твой – кривой-косой!

Голый-босый, дрожит на хлёстком ветру.

Огольцов своех к сабе прижимат.

Да бесслышно бормочет: нет, врёшь, я не помру.

Да на все небеса-звёзды шлет из глотки горький мат!

И Байкал – нерпы ласковы,

И широк Енисей,

Весь в тайменьем пару, весь угор в кедраче,

И вся дале, дале идёт-бежит,

мерцат близ очей,

Шкурой тайги кладецца,

когтями канюка на плече –

Велика-страшна Сибирь-матушка вся!

Вспыхиват каменьями мрачныма изнутре!

И дале, под крылами ангелов,

осётр-Амур, алым глазом кося,

Рыбьей иконой – в зимнем соборе, в инистом серебре.

А дале окиян Тихай! Не видал ево никогды.

Да гадаю, што он, како Ты, Бог, могуч! –

И обрываюцца, рвуцца ко бездне следы –

Мое? чужия? – из туч вострый луч…

Да под рёбра мене! И замру, упаду на морском бреге

На колена изработанны,

на брюхо тощо:

По землице путя, инда морщь на человеке,

А на табе, земелюшка, пожить ба ищо!

В гладе, хладе – да енто ж равно, всё едино.

Жись под солнечком перлом пылат.

Драгоценней нету перстня.

Моей убитой жёнки всякай год – година,

Да она во мене жива во мгновенье кажново дня.

Земля моя!

Я имён твоех множество знаю.

Множество их слух мой старый вобрал.

Всяко ты звалася, моя Расея шальная,

Всякай владыка прозванье твое

для забвенья крал.

И всякех на табе царей поцарило разных.

И я видал твое, землица, далёки увалы-хребты.

Дальны реки пред глазоньками катилися распрекрасны.

А все дороже нету реки,

игде породился ты.

Косточки наших хрестьян родимых, с Волги,

По всей табе, землица родна, покояцца-спят.

Сколь буду небо коптить, скоро ай долго,

Не вем.

А земля вдруг расступаецца!

И становяцца в ряд

Все наши покойники, причастники святы!

Повойники на бабьих потных да светлых лбах!

Подойники сребряны в кулаках!

И хлещут молоком ливни косматы,

И косточки плотью одеваюцца во гробах.

Да што я, рази ж я Страшнай Суд одолею?

Рази ж я судия?.. я так… птица невелика…

Я просто до боли, до смерти молюся за Расею,

С любовию к ей,

с жидкой солью по черни зрачка.

По острой, копьёвой черни великово зрака,

Коим вглубь земли моей,

вглубь времени зрю.

К сапогу моёму жмецца стара собака.

Подыхать ей срок,

а я иё кормлю, реву да на иё всё смотрю.

Белы косточки – ими мы все в одночасье станем.

Тако свет Божий создан заради бедных людей.

Но из подземных долбленок,

из лодок смоленых

однажды восстанем

Да по всей земле, землице моей!

И друг дружке посунемы дрожащи руки!

И друг дружку обнимемы – во весь окоём!

…Осподи Божечка,

помяни нас за все нестерпимы муки

Во заоблачном, занебесном,

забытом Царствии Своём.

ПСАЛОМ ШЕСТОЙ

Возьми мою жизнь мой Господь

Возьми – во славу Свою

Я вижу жизни испод

Я зрю павлинов в Раю

На резком ветру Эдем

Поистрепался видать

Ты уготовал всем

Смерть

А потом благодать

Ты к грешникам ведь пришел

Хитон износил до дыр

Давай накроем им стол

Закатим пир на весь мир

Когда взовьется огонь

Что утлый наш мир пожрет

Не вем

Протяни ладонь

И пусть улыбнется рот

И грешники обочь стола

Бокалы вздымают пусть

Я тоже средь них жила

А нынче – не дотянусь

И Ты коснешься меж них

Слегка – моего плеча

И вспыхнет над пиром живых

Ушедшей судьбы свеча

НЕ БРОСАЙ

Оболганная, освистанная, среди жулья и ворья

Иду столицей неистовою, – отец, это дочь твоя!

Тычут в меня, будто картонная, палками и щепой, –

Ухмылками ослепленная, иду январской судьбой!

Кричат так зычно, отлюбленно, что годы глохнут мои

От ненависти, наспех подрубленной, от – наизнанку – любви.

Иду – след в след – за предательством,

за другом-волком вослед:

А вдруг рыданьем подавится моим – лютоликий свет?!

Отец, ты такого не видывал в кошмарном военном сне:

Идет твоя дочь меж вихрями в ночном площадном огне!

А в спину – снежки железные, да вопли: пошла ты вон!

…ну что же, иду над бездною – между склоненных знамен.

Визжат: ты высохла! вымерзла! да ты давно умерла –

Шалава ты, выдра, выскочка продажная – и все дела!

Орут, такой злобой захлебываясь – завидуют тать и кат!

…а вьюга – белой половою, и нет дороги назад.

Да, папа, и знать не знаешь ты – там, в ямине, под землей,

Как имя дочки подталое пинают – в грязи: долой!

Как дикие сплетни наверчивают, закручивают, как жгут,

А после душе доверчивой, оскалясь, передают…

По площади! Да, – по площади! По широкой моей

Иду, мое знамя полощется поверх земли и людей!

Оно уже – туча рваная. Оно – лишь солнца венец!

А шуба мне деревянная готова уже, отец…

Гляди, папа, милый, – плачу я, расплачиваюсь за все –

За боль глазастую, зрячую, за гордости колесо!

За зимний полоз! За рельсины путей, что кровью горят!

За эту жизнь серебряную, за штопаный ее наряд…

Дай руку мне! Да, как в детстве, дай! Да, до кости сожми –

Оплеванную, раздавленную, дрожащую меж людьми:

Я только бродяжка собачья, веди меня через войну,

И руку твою я горячую, что хлеб, в кулаке сомну.

Веди! Не отпускай меня! И больше меня не бросай!

И стогнами краснокаменными так вкатимся прямо в Рай…

Веди! Ты войну прошел насквозь. Ты штурман был рулевой.

В бою, стиснув зубы, на палубе в рост застыл – с голой головой.

Разрывы гремели! Торпеды шли! А ты так вел ледокол,

Что твой Господь по краю земли к тебе по Сиянью шел!

По вымазанным в крови бинтам! По волн седому свинцу!

Веди меня через шум и гам! Чрез радугу слез по лицу!

По яду, что по брусчатке разлит! По мести, взятой взаймы!

По ругани, что, нарывая, болит под плотной марлей зимы!

Сильней, сильнее мне руку сожми!

Я так люблю тебя! так…

Веди меня: меж зверьми, людьми, по площади, в огнь и мрак!

Отец! Ведь это еще не конец! Еще поживу, спою!

…тугие снежки ледяных сердец в спину летят мою.

И в грудь. И в лоб. И мимо – в сугроб. И свисты. И хохот. И крик.

Отец. Держи. Мне все небо – гроб. Мне время – снежинка, миг.

Растает на жаркой, соленой щеке.

…Люблю тебя, свет мой, Рай.

Отец, моя рука – в твоей руке. Ты доведи. Не бросай.

ХОСПИС

Вы все умираете. Чем вас спасу?

Сельдей в бедной бочке – палата набита.

Стеклянная дверь тяжела и открыта.

И шприц – на весу.

Вот в легкие ветер стерильно втекает.

Разбили окно!

Кой-кому полегчает.

Усердно – уколы, укоры, ухваты,

Больные распяты

На позднем, полночном, алмазном снегу.

Я зреть не могу

Вас всех. Это боли последний приют.

Не вылечат? Пусть. Хотя б не убьют.

Вхожу. Обвожу не глазами, а сердцем

Вас всех. Мне от вас уже некуда деться.

Вон тот – царевал, гулевал, пировал.

То красный, то черный накатывал вал.

Пред зеркалом зло наизусть повторял,

Парадный мундир, хохоча, примерял.

Войну развязать – не шитво распороть!

Он плачет, отрезанный, жалкий ломоть,

В белеющей койке,

во тьме.

Молитву он шепчет – проклятье в уме.

Вон та, ее жальче, ах, Господи, всех –

Подружку ограбила ради утех:

Буранов да вьюг кружевное белье –

Петля красоты захлестнула ее!

В тюрьму пересудов, под плетки-хлысты

Презренья – швырнули. Сожгли все мосты.

Чудовищна зависть, брильянты горят,

Живою травой вышит жалкий наряд,

Живою водою побрызгана брошь –

Острее, чем яд,

чем отточенный нож,

Тяжелая тяга: скраду! не отдам!

…Повязка на лбу. Холод кружки – к губам.

Все шепчет: прости, дорогая, прости!

Я столько взяла, сколь смогла унести.

Мне просто твои приглянулись каменья –

Украла без совести, без сожаленья,

В дыму наважденья –

Твои изумруды, агат, малахиты…

Ах, бабы, сороки мы… Время закрыто,

Защелкнуто гадкой, чужою шкатулкой…

Мне гадко! мне гордо! мне горько и гулко!

Да, гневно мне! Грозно! Я завтра умру.

Хотя б не воровкой!

…И стонет в жару.

Вон мечется странный. Язык иностранный.

Поверенный? Пленный? Железный? Нетленный?

Себе – неизменный. Кому же – изменный?!

Позорный, в трубе хохотавший подзорной,

Он здесь умирает, пацан беспризорный,

В сраженье сужденною пулей пронзенный,

На койке казенной.

И шепотом вяжет небесные нити:

“Простите! Простите! Простите…”

А эта? Старуха. Святейшего Духа

Не слышат, оглохнув навеки, два уха,

Не видят сиянья два призрачных глаза –

Боится. Бормочет: о, Господи, сразу

Возьми!.. в ослепленье!.. а то и во сне…

Пойду по зиме… сгорю в белом огне…

А что же дочурка ко мне не идет?..

А что же поет возле койки народ…

Не слышу… а слышу Единого Бога…

Господь… дай пожить еще каплю… немного…

Я много деньков у Тебя не прошу…

Над мискою манной я каши дышу

Твой литургией… кондаком Твоим…

Вся жизнь – Твой табачный, таинственный дым…

И тихо в окошке качнется Луна

Кадилом – над золотом вечного сна…

Ах, этот! Держите! Он рвется! Он бьется!

Предсмертно – над всеми врачами смеется!

Мальчишка, так трудно ему умирать!

Один, а восстал, будто грозная рать!

Кулак лупит воздух! Синеет наколка.

Диагноз бессонный. Глаза как у волка.

Обрита веселая – вдрызг! – голова.

Распухшие губы. Шевелит едва

Он ими: искусаны ночью, в бреду.

Вчера он – в Раю, а сегодня – в Аду.

Он вместо молитвы плюет изо рта

Тяжелую скверну – прости, чистота!

А мать у него?.. одинокий, бедняга?..

Какая потребна чумная отвага

Для мощного шага – туда, за порог,

Во мрака безвидного черный чертог!

Вбегают сестрички,

все иглы да капли,

Ногами – балет перламутровой цапли,

Сиянье стекла, милосердье перчаток

Резиновых, наг синяков отпечаток –

Да, кровоподтек – это значит – ЖИВОЕ,

Ну дай я над ним ослепленно повою,

Над ней, над патлатой ее головою –

Ну что, ну и что, пусть убийцы и воры,

Преступники, пьяницы из зазеркалья –

Пускай вы вчера самогонку лакали,

Вчера – шуры-муры,

вчера – трали-вали,

Умрете вы скоро!

И каждая жизнь ваша – мне в сердце жало.

За каждого слезно молюсь. И целую

Босую ступню, что из-под одеяла

Торчит, синеву показуя худую,

Дрожит из-под мятой, в крови, простыни…

Не бойся! Не дергайся!

Мы здесь одни.

Вы все – и одна.

На меня все глядите!

Да это не я уже. А небеса,

Болота, протоки, речная коса,

Созвездья играют в небесном корыте,

Я руки по локоть во тьму окуну –

Она станет солнцем.

Одну

Меня, перед смертью, больные, простите –

Святые! мне, блудной, грехи отпустите!

Да, мир – это хоспис, огромно гудящий,

Где каждый умрет смертью, о, настоящей,

О, нежной ли, грубой – не знаем в ней броду,

Как, молча уйдем? иль вопя, будто в родах?

Щипля, обирая края одеяла, –

Воровка, да что же ты жизнь не украла,

Хоть горсточку, крошечку, капельку… ну!..

Себе!.. да и мне!.. я над койкой нагну

Гордыню, хребет, несогбенную шею:

Еще поживи… я стащить не сумею –

О, дура я, дура!.. прости мне, Господь! –

Тебе – лик в разводах рыдального клея –

С больничной столовки – ржаного ломоть…

Все грешники, все, кто лежит на кроватях

В безумной, бесснежной, бесслезной палате, –

Патлатые, лысые, неуловимо

Текущие нежными лицами мимо,

Горящие лбами, зрачками слепы –

Ввиду нашей общей, известной судьбы, –

Все – каждый! – зовут напоследок живое,

Чтоб – не одному уходить, чтобы – двое,

Обняться так крепко, да что там Сиам,

Я смерти, да, смерти тебя не отдам, –

И рты жизнь-любовь ошалело зовут

На пять потрясенных, последних минут…

Я всех вас люблю! Да, вы все – мои дети.

Пригрудить. Слезами облить. Обласкать.

Я мать. Я всего лишь несчастная мать.

Не руки свисают вдоль тела, а плети.

И только глаза… они вихрем идут

В накат, разбивают мензурки, пипетки,

Ломают стекляшки, решетки и клетки,

Взрывают под кожей блаженный салют!

Впускают в палату крик, ярость и вой!

И Бога впускают! Он смертнику в уши

Кричит: “ТЫ ЖИВОЙ!” –

И так обнимает усталую душу,

Как будто расстрелян проклятый конвой,

И стяг окровавленный – над головой.

О дети мои. Вы моя чудо-рать.

Повоевали. Закончилась битва.

Я, мать, прошепчу вам простую молитву:

НАМ ВСЕМ УМИРАТЬ.

И в чистой палате, сияющей, белой,

Мы, грешники, все перед Богом равны –

Все души, летящие в небо из тела,

Все луны всех лиц, от любви онемелых,

Герои, бандиты, старухи, пострелы,

Солдаты грядущей огромной войны.

Народ, ты уходишь?.. Прощай. И прости.

Дожди по лицу. Кто стоит за спиною?

Он в белом халате. Он рядом со мною.

Мне руку сжимает в горячей горсти.

Кудлатый костер. Обжигающий дым.

Всем Царство Небесное. Воля полета.

Младенцы родились?.. мать! много заботы.

Живое – живым.

И врач – или враг – или вор – не уйти! –

Мне руку ледащую жмет до кости,

А слез не унять! И соленая влага

Весь мир залила, и судьбу, и отвагу, –

А я все шепчу: о, последний бедняга,

Бродяга,

Да, ты, бедолага, –

прости мне… прости…

АНГЕЛИЦА

Старик, упала я. Старик, воды.

Старик, кругом увалы и хребты.

Летела я в широких небесах –

А там и месяц высох и зачах.

Крыло мое!.. А перья все в крови,

Во ржавчине, мазуте, масле, льду…

Старик, ты Божью Матерь не зови.

Не видишь – человек попал в беду.

Мне чем-нибудь… крыло перевяжи.

Бинтом. Портянкой. Красным лоскутом.

Муаром – через грудь – роскошной лжи,

Где орден всходит Солнцем над крестом.

Да подцепи же… – рваной простыней

Военной свадьбы, с коей в ночь шагнул

И ногу потерял… кто там с тобой?!..

Мальчонка… рот – два зуба, свист и гул?..

Старик и мальчик – кровных два ведра

На коромысле века. Ближе, ну!..

Я ангелица. В небесах дыра

Прорезалась. Я как в нее шагну

И упаду – на площадь во снегу,

И бычит храм свой лбище золотой…

Дуй, ветер, дуй! Я больше не могу.

Я – коркой в грязь – у снега под пятой.

Я сломанные крылья волоку.

Отец мой, Сын мой, я узнала вас.

Я молока метели на веку

Хлебнула. Я лила метель из глаз.

Я на метели ела и спала,

Сражалась, кровь на серебро лия…

Вас обниму, пока не снидет мгла,

Крылами изувеченными

я.

Я ЕЩЕ ВАША ЗЕМЛЯ

Пала не Троя: пал тот, кто ее своровал.

Дикий огонь, он пожрет одичалые сплетни.

Крепкие стены – руины и пепел. И пал

Этот оплот – а казался бессмертным, последний.

Чад всех вулканов затмит плоти жареной чад.

Ложь – искры боли, в ней правда навеки сгорает.

Вот день Помпеи, и лава, – сердца так стучат,

Что в этом гуле весь краденый мир умирает.

Я Книгу Правды не кровью уже напишу –

Реками пламени, каменным громом и хором

Грозного жара земли – и уже не дышу:

Нечего вымолвить мне перед гладом и мором.

Больно!

О, как это больно – доверье терять

Почвы, цветенья, теченья, струенья, прибоя!

Рукопись тлеет. Сгоревшую в пепел тетрадь

Ветер уносит, крутясь, задыхаясь и воя.

Завтра война! А сегодня ее разве – нет?

Разве она из укрытья глазами ребенка

Ввысь – не глядит?! разве неба опаловый свет

Душу тебе не бинтует, кричащую тонко?

Рядом с войной – разве можно тебе своровать

Брошку и перстень?.. краса беззащитна, немая…

Разве ворует в слезах обреченная мать

Ласку ребенка, к себе навсегда прижимая?!

Кто же, какая же мать породила войну?

Как ее звали в столетьях – Афина, Беллона?

Мир изоврался. Весь мир у обмана в плену.

Мир позабыл красоты материнское лоно.

Мир позабыл материнское лоно любви.

Ненависть – имя ей дали. Прилюдно распяли.

Что ж! И теперь – не молись, не кричи, не зови,

Эти рыданья в кострище услышат едва ли!

Мир позабыл имя Правды. Ей имя дал – Ложь.

Истины имя сменял на позорное – Гадость.

И никуда не укрыться: от тьмы не уйдешь.

В гуле разрывов забудешь ты радугу-радость.

Только рыданье… тебе остается оно.

Но и слезой с черным воинством можно бороться.

Плач со стены крепостной – его слышно давно –

Вдоль всей земли бабий стон наш несется и бьется…

Плач не своруешь!

…по людям – так плачет земля.

Реки текут по щекам ее, каменным скулам,

В небо – глазами – она открывает моря,

Вихрем – пески, жженьем – плески подземного гула…

Вы своровали – все – копьями в небо! – строенья мои?

Скрали – дома, ложки-плошки, узоры на блюде?

Вышки нефтяные в черной мазутной крови?

Да не украсть никогда вам великой любви,

Я ведь еще вас люблю, о безумные люди!

Я еще вам все прощаю. И вижу я вас,

Как на стену крепостную вы лезете, мошки,

Как вы взрываете год ваш, и день ваш, и час,

Это мгновенье – до искры, до капли… до крошки…

Люди! Любимые! Я еще ваша земля.

Я еще вытерплю ложь вашу, стыд ваш, и наглость, и кражу.

Я в черноте еще мчусь, ожерельем пыля

Звездным, разбитым, – в осколки – родная поклажа…

Всё на перроны повывалено из сундуков!

Беженка плачет подле вагона. Никто задыханья не слышит.

Время придет – не сносить мне, земле, человечьих оков.

Пусть мертвый череп Луны мне в затылок задышит.

Пала не Троя: пал ты, опьяненный сражением вор.

Сгиб ты в бою. Слишком рано победу восславил!

Я еще плачу, о люди, по вас.

И муж мой, Простор,

Обнял за плечи меня: потерпи, я ж тебя не оставил.

Богу молись, о жена, под снегами, под хлестким дождем.

Снова война? Да в лицо мы ее оба знаем.

Глубже вздохни. И не сетуй. Ино еще побредем.

Лучше за всех бедняков помолись ты, родная.

За тех троянских, в отрепьях, солдат и приблудных воров,

За побирушек, за бедных, слепых и бездомных,

За тех, кто ляжет в тебя вот сейчас, на исходе миров,

За перестук прощальный сердец их огромных.

Пусть у тебя, дорогая, своруют тебя:

Ведь от земли не убудет! Ведь ты – беспредельна,

Вечна, беспечна, – пусть падают в битвах тела, –

Ты ж – колыхаема песней, тепла, колыбельна!

Слез этот бисер твоих…

…ну, тогда всласть поплачь.

Плачь! Под стеной крепостною – и трупы, и трубы.

Видишь, конный несется – со знаменем, вскачь?!

…тихо, так тихо дрожат

онемелые губы…

ПРОСТИ

Прости меня. Прости.

За то, что я есть.

За то, что слышен голос мой за версту.

За то, что воздаю великую честь

Не царю в горностаях, а сухому листу.

Прости, что дрянь и рвань моё посконьё,

А ноги голые меня к любви по снегу несут!

А ты, как ни меняй кружевное бельё,

Буфетчицей крашеной вылетишь на Страшный Суд.

Прости, что, дымя, грохоча, пыля,

Повозка везет на казнь меня, не тебя, – и толпы бросает в дрожь…

Прости, что я и есть твоя родная земля,

И ты, сцепив зубы, плача, меня топчешь – по мне идешь!

Прости, что с улыбкой смиренной гляжу,

Как тело мое железная клевета на красные режет куски, –

И вижу, как кровь моя течет по чужому ножу,

И воет зверем родное небо от глухой подземной тоски.

А люди ловят, хватают невнятный мой хрип, подносят ко рту –

А я все ломаю себя, все бросаю голодным кус на морозе: пребудь живой!.. –

Прости, я же просто хлеб!..

Я давно перешла черту,

За которой ни души, а только темень и вой.

Прости: я в лицо, смеясь, увидела Ад.

Прости! Я в лицо, рыдая, увидела Рай.

Прости, но я никогда не вернусь назад –

В лязги и вопли, вранья злобный вороний грай!

Я давно убежала босыми ногами своими

В этом рубище умалишённом, в этом посконном мешке –

Туда, где одно только Божие имя

И держу, – зажала – кровавым лампадным стеклом в кулаке…

Не догонишь, прости!

Нет у тебя ни сердца, ни силы,

Чтобы зимним ангелом стать среди зверьих людей…

А я тебя давно уж простила:

Вот он, грех твой жалкий, мышиный, – весь на ладони моей.

Вся сорочья, воробьиная хитрость, весь лепет детский,

Вся кудрявая, крашеная, краденая беда…

Погляди в окно. Снег метет каторжный, соловецкий.

И в метели в той я, прости, ухожу навсегда.

ИЗГНАНИЕ ИЗ РАЯ. МЕТЕЛЬ

Я была такой маленькой, маленькой. В жгучей шубе пуховой.

Непрожаренной булочкой маковой в пирожковой грошовой.

Тертой в баньке неистовой матерью – Чингисханской мочалкой.

Оснеженной церковною маковкой – занебесной нахалкой.

Над молочными стылыми водами… – плодными ли, грудными… –

Я шагала январскими бродами и мостами пустыми.

Грызла пряник на рынке богатеньком – винограды в сугробах!..

Надо мной хохотали солдатики, за полшага до гроба…

Пил отец и буянил торжественно… Мать – мне горло лечила…

Я не знала тогда, что я – Женщина, что я – Певчая Сила.

Мне икру покупали… блины пекли!.. Ночью – корку глодали…

Вот и вылились слезы, все вытекли, пока мы голодали…

Это после я билась и мучилась, била камни и сваи…

Я не знала, что – Райская Музыка, что – в Раю проживаю…

Что снега васильковые мартовские под крестами нечищеными –

Это Рай для хохочущей, маленькой, херувимочьей жизни…

Светлый Рай!.. – со свистками и дудками молодых хулиганов,

С рынка тетками, толстыми утками, – боты в виде наганов, –

С пристанями, шкатулками Царскими, где слюда ледохода, –

То ль в Хвалынское, а может, в Карское – твой фарватер, свобода!..

Рай в варенье, в тазу, в красных сливинах! В куржаке, как в кержацких

Кружевах!.. Рай в серебряных ливнях, Рай в пельменных босяцких!..

Майский Рай синих стекол надраенных!.. Яшмы луж под забором!..

Рай, где кошки поют за сараями – ах, архангельским хором!..

Ангелицы, и вы не безгрешные. В сердце – жадная жила.

Я не знала – орлом либо решкою! – где, когда – согрешила.

Где я сгрызла треклятое яблоко, в пыль и в сок изжевала!..

Где надела преступные яхонты, Зверя где целовала…

Мать завыла. Собака заплакала. Рвал отец волосенки.

Поднял Ангел свечу: оземь капала воском горьким и тонким.

Затрубили из облак громадные, несносимые звуки.

В грудь, в хребет ударяли – с парадного – костоломные руки.

И воздел Ангел меч окровяненный,

Как солдат, первым злом одурманенный,

“Вон!” – мечом указал мне:

На метель, острым рельсом израненную,

На кристаллы вокзалов.

Вот твой путь, сумасшедшая грешница. Вот повозка стальная.

Вот трясутся кровать и столешница на булыжниках Рая.

И заплакала я. И метелица била в ребра, как выстрел.

Жизнь, ты бисер! Ты килька, безделица! Черный жемчуг бурмистров!

Пиво в Райской канистре шоферичьей… Дай хоть им поторгую…

…об изгнаньи из Рая – без горечи

И без слез… – не могу я…

ДАВИД И САУЛ

Ты послушай меня, старик, в дымном рубище пьяный царь.

Ты послушай мой дикий крик. Не по нраву – меня ударь.

Вот ты царствовал все века, ах, на блюде несли сапфир…

Вот – клешней сведена рука. И атлас протерся до дыр.

Прогремела жизнь колесом колесницы, тачки, возка…

Просверкал рубиновый ком на запястье и у виска.

Просвистели вьюги ночей, отзвонили колокола…

Что, мой царь, да с твоих плечей – жизнь, как мантия, вся — стекла?!..

Вся – истлела… ветер прожег… Да босые пятки цариц…

Вот стакан тебе, вот глоток. Вот – слеза в морозе ресниц.

Пей ты, царь мой несчастный, пей! Водкой – в глотке – жизнь обожгла.

Вот ты – нищий – среди людей. И до дна сгорела, дотла

Шуба царская, та доха, вся расшитая мизгирем…

Завернись в собачьи меха. Выпей. Завтра с тобой помрем.

А сегодня напьемся мы, помянем хоромную хмарь.

Мономахову шапку тьмы ты напяль по-на брови, царь.

Выйдем в сутолочь из чепка. Святый Боже, – огни, огни…

Камня стон. Скелета рука. Царь, зипунчик свой распахни

Да навстречу – мордам, мехам, толстым рылам – в бисере – жир…

Царь, гляди, я песню — продам. Мой атлас протерся до дыр.

Царь, гляди, – я шапку кладу, будто голову, что срубил,

В ноги, в снег!.. – и не грош — звезду мне швырнет, кто меня любил.

Буду горло гордое драть. На морозе – пьянее крик!..

Будут деньги в шапку кидать. На стопарь соберем, старик.

Эх, не плачь, – стынет слез алмаз на чугунном колотуне!..

Я спою еще много раз о твоей короне в огне.

О сверкании царских риз, о наложницах – без числа…

Ты от ветра, дед, запахнись. Жизнь ладьей в метель уплыла.

И кто нищ теперь, кто богат – все в ушанку мне грош – кидай!..

Пьяный царь мой, Господень сад. Завьюженный по горло Рай.

***

Плачьте! Лишь осталось – слезы

Лить над каждым, уходящим.

Лишь – во куржаке березы.

Месяц, в дегте тьмы горчащий

Свежей долькою лимона.

Лишь – агаты, изумруды

Снега: черная ворона,

Смерть, – откуда ты,

откуда?!

Вот сапфир – в выси над нами…

Вот алмазы – над затылком!..

Мы – в грязи.

Нас – сапогами.

Нас – рубанком и обмылком.

Этот нищий мир – он чудо.

Отломи алмазик, кроху,

Жизнь… – откуда Смерть?!

Откуда?!..

И ни крика.

И ни вздоха.

СМЕЩЕНЬЕ ВРЕМЕН

Два Ангела, и я меж них.

Один из них – отец.

Другой

Не знаю кто. Из ледяных

Ресниц – встает огонь дугой.

Два Ангела, и я меж них.

Ведут мя под руки. Куда?!

На небо не берут живых.

О, значит, я уже – звезда.

Я наряжать любила ель.

Звездой – верхушку украшать.

А коль любовная постель –

Любила, руку взяв, дышать

В ладонь.

Любила в холода

Я в шапке лисьей – меж толпы

Свечой метаться… жечь… Куда

По тверди вы, мои стопы?!..

Я жизнь кусала, как еду.

Я жизнь пила, как бы вино.

Куда я, Ангелы, иду?!

Там страшно. Люто. Там темно.

И руку мне отец – в кулак.

И тот, другой, мне пальцы – в хруст.

Один бедняк. Другой бедняк.

Неопалимый яркий куст.

Рванусь и захриплю: “Пусти!..”

…Чертополох, репей – в горсти.

И слева Ангел – лоб в ладонь.

И справа Ангел – зарыдал.

……………………………………………….

…Два нищих греются: огонь.

Два пьяных: хлеб Господь подал.

ЖАЛОБА

Ночь. Сочится черным рана.

Ночью карта жизни бита.

Пью из решета и сита.

Пью из битого стакана.

Из дырявого кафтана

Руки – раструбы – развилы:

Зареву белугой пьяной

Лишь о тех, кого любила.

Ничего не нажила я:

Ни бурмистровых жемчужин,

Ни куниц, ни горностаев, –

Волчьих белых шкур без краю,

Вьюжных слюдяных остужин.

Одесную Тебя, Боже,

Посижу в хитоне алом.

И ошую – в синей коже,

В сером бархате подталом.

Я болящим угодила.

Я кричащим зажимала

Рты – казенным одеялом.

Осужденных – целовала.

Обреченных – обнимала.

Не себе – чужим хазарам,

Подаянье им – просила.

Я несчастных так любила!..

Я несчастных – так – любила…

А сама – несчастной стала.

ХОД МАГДАЛИНЫ ПО ЛЮДСКОЙ ПУСТЫНЕ

Я босыми ногами шершавую твердь исследила –

Все отлоги и горы в колючем поющем снегу,

Все разъезды, где рельсы сшибаются крестною силой,

По которым бесслезно катить я теперь не могу…

О, родная держава, как ноги мои да спознали,

Да измерили щебень твоих полустанков и круч,

Грязный лед привокзальный истопали, исцеловали,

Когда очи следили из туч излетающий – луч!

А собак-то, собак – все за мной норовят увязаться,

Черной кожей носов тычут в полы дубленки моей…

О, родная страна! До тебя уже не докричаться –

Лишь идти босиком по тебе, чуя землю больней и больней.

Чуя, видя все то, что не зрела доселе, слепая –

И культи двадцатипятилетних,

и пьяные космы старух,

И глаза молодухи – речной синевою без края,

Что при взрыве железнодорожном потеряла и зренье, и слух…

И пацанчика – из-под очков изумленно косится

На кассиршу, что очередь в ватниках яростно так костерит,

И застывшие на забайкальском морозе – в рыданье – ресницы

Проводницы брюхатой, чей схож с Богородицей вид…

Это – истина: так!

Этот путь – он один мне остался!

Нам-то, странницам русским, простор да пурга – чисто хлеб:

Был мужик – да уплыл, наигрался да нацеловался,

Ну, а бабе – опять в вихревую поземку судеб!

Котома там заштопана?..

Эх, не годится обувка –

Сапоги не чинены, на обнову не хватит зарплат…

И во тьму – босиком, и во скулы бьет снежная крупка,

И лицо обвивает цветастый, в сельмаге закупленный плат.

Так иду по стране – сумасшедшей, юродивой, нищей,

Молодою? – нет, старой: чернею, сивею уже

Серебром стародавним – а очи все ярче и чище,

И все ближе холодный простор беззащитной душе!

И все внятнее толпы людские, все горше, роднее,

Все жесточе врезаются прямо под сердце, под грудь –

И мальчишка на рынке, с глазами волчонка, крадущий гранат,

и раскосая та Виринея,

Что по карте ладони моей предсказала навеки мой путь.

РОЖДЕСТВЕНСКАЯ НОЧЬ

Тихо, тихо скрипнет дверца.

Как звезда, свеча впотьмах.

Матерь Божия Младенца

Тихо держит на руках.

Чаша неба. Запах сена.

Снег летит наискосок.

Колыбельная Вселенной:

С нами – счастье, с нами – Бог.

Я уже земное море

На плоту переплыла.

Я пила горстями горе,

Я с войны друзей ждала.

Снег-алмаз. Сугробы-глыбы.

Звуки Ангельской трубы.

Как мороженые рыбы,

Встали дымные столбы.

Бог. Он только что родился.

Умиленно смотрит Мать.

Хлев, и ты нам пригодился:

Сеном пряным пошуршать.

Я коня по холке глажу,

Я коровий глажу бок.

Со слезами я не слажу:

С нами – счастье, с нами – Бог.

Сколько мне дышать осталось

Буйной вьялицей седой?..

Может, маленькую малость

Под Рождественской звездой…

Тишина… И тихо плачу…

Обернулась Божья Мать.

И рукой Своей горячей

Тянется меня обнять.

И ловлю, целую руку

Богородицыну я:

Ночь… на вечную разлуку,

На исходе бытия.

А Господь лежит, смиренный,

В нежных снежных пеленах,

Мой Младенец незабвенный,

Дух любви и Царь Вселенной,

Победивший смертный страх.

СОБОРОВАНИЕ

За все Тебя благодарю.

Себя я ветром подарю

Снегам Твоим.

Струится жаром – январю –

Кадила дым.

Курится ладан и плывет.

Плывет в зените звездный плот.

И я стою

Средь храма. Бог – восток, восход.

Хор ангелов опять поет

Нам ектенью.

На службе, в этот поздний час,

Пока огонь еще не сгас,

Кануна медь

Пылает, – значит, не для нас

Чернеет смерть.

Вся жизнь отверстая — Господь!

Весь Мiръ — преломленный ломоть,

Глоток вина.

И нам любви не побороть:

Она — одна.

А только к сердцу так прижать,

И целовать, нести, держать,

И лоб крестить,

И есть давать, из кружки пить,

И снова плакать и любить,

Прощать и жить.

Быть одному, как в поле рать,

Рыдать, сражаться, умирать,

Воскреснуть вновь –

Затем, что голос слышал ты

У исчезающей черты:

Бог есть любовь.

Поет и плачет иерей.

Стоят старухи у дверей.

На лбах елей.

И на ладонях, на щеках,

И на минутах, на веках, –

Лей, время, лей.

Соборования свеча

В руке тепла, нет, горяча,

И воск течет

И застывает друзой слез.

Прости меня, прости, Христос,

За злой безвременный мороз,

Безумный лед.

Средь храма Божьего стою.

Возьми, о Боже, жизнь мою,

Возьми и смерть.

На небесах в Твои глаза

В Раю, где грешникам нельзя,

Хочу глядеть.

И пред иконою Твоей,

Средь храмины, среди людей,

Как среди гула площадей,

С колен не встать.

Гореть, молиться и сгорать,

Смеяться, плакать, забывать,

И каяться, и умирать,

И воскресать.

ПСАЛОМ СЕДЬМОЙ И ПОСЛЕДНИЙ

Моя молитва – мое объятье.

Моя молитва – любовь моя.

Снимаю жизнь я, как будто платье,

Устала в тесной одежке я.

Устала, Боже… Уплыли силы…

Ни от сумы… ни от тюрьмы…

Я жизни Божьей,

Я жизни милой,

Я жизни светлой

Молюсь из тьмы.