Райские песни. Дорога

***

Рельсы серебристей свежей рыбы.

Чёрен снег, он подгорелый хлеб.

Под нависшей многозвёздной глыбой

Мчится поезд, от любви ослеп.

Мы глаза ладонью закрываем

От его безумных белых глаз.

Поздно! Он летит, незабываем,

Сквозь живых и сквозь убитых нас.

В поездах прощались и любили,

Пели, умирали на бегу…

Мы остались на платформе – или

Две полынных ветки на снегу?

ФРЕСКА ПЕРВАЯ. СИНИЙ СЕМАФОР

Пройдите мимо нас  и  простите нам  наше счастье.

Ф. М. Достоевский, “Идиот”

***

Входят глаза мои в небо последнее.

Гуляют там.

…по синим сонным полям,

по синим лугам…

Глаза на свободу отпущены.

Громок приказ.

Глаза гуляют по небу в последний раз.

 

А сколько каждый из нас

в Мiру проживёт?

Закину лицо.

Облаков тяжёлый, бешеный ход.

Стою. Жду выстрела, боли, огня.

…Всеми глазами входит моё небо в меня.

ПОСЛЕДНИЙ ВАГОН

Всё вокруг меня рушилось и сгорало дотла.

Я ночною столицею, я плясицею шла.

То ль пьяна, девка крашена, то ли вусмерть трезва,

Застывая безбашенно, на морозе трава.

В полночь наипервейшая шелестит седина.

Плечи – жёсткая вешалка. В пёсьей шубе. Одна.

Все ворота закрылися. Зимний уголь и дым.

Одинокими крыльями машет мне Серафим.

Это рушится, падает не бетон, а земля.

Стынет болью и падалью, под ногою пыля.

Бормотала я: матушка, слышишь, не умирай!

Ты сосновая матица… ты в печи каравай…

А вокруг меня клёкотом – иноземная молвь.

Площадь Красная – рокотом. Площадь Чёрная – тьмой.

Я, танцуя, вышагивала, я юродкой брела –

Пламя лисьею шапкою ночь сжирало дотла.

Из бумажных стаканчиков горький чай я пила

На краю всех обманщиков, на отшибе стола.

Ярославский, Казанский ли, Ленинградский вокзал!

Что ж ты, троица Райская… мне ж никто не сказал…

Что ты, троица Каинова, где колючка и наст…

Ни греха. Ни раскаянья. И никто не предаст.

Мне б согреться, о публика! Мелочь, блеск чешуи…

Я станцую по рублику, вам спляшу, соловьи!

Ах, лапша ты разваристая, кофе-чай ты спитой…

Потанцуем, товарищи, мой вальсок золотой!

Моё танго маманькино… резвый батькин фокстрот…

Я вчера была маленька… а сегодня – вперёд…

Я вчера была старенька… а сегодня – в расход…

Херувимская барынька… скоро поезд уйдёт…

Ну, беги ты, плясавица! Он на третьем пути…

Чисто петь. Не гнусавиться. Да по рельсам идти.

Да по шпалам бревенчатым, задыхаясь, бежать,

Да от смерти до вечности – повернуть рукоять…

Вот седая старушенька за составом бежит!

А земля вокруг рушится! А столица дрожит!

О, смешная бабулька-то, рот сердечком, хоть вой!

Снег вином белым булькает во бутыли ночной!

То ль пьяна, вся изморщена! То ли ведьма она!

То ль святы ея мощи! Без дна глубина!

Всё бежит, ах, за поездом, кости вытянув, мчит,

Не догнать, уже поздно, крик вороной летит,

Крик летит шестикрыло в Серафимью пургу,

Дай мне, Боже, дай силы, добегу, добегу,

Я смогу, я настигну мой последний вагон,

Втащат за руки, гигнут, засвистит мой Харон,

И присунут ко рту мне горло фляги чужой,

И я сделаю жадный глоток мой большой,

Выпью жизнь мою, Мiръ мой и родимую смерть,

Время, ты умираешь, а мне – не посметь,

Но я знаю: случится, вот сегодня, сейчас,

Поезд мчится, молиться надо горечью глаз,

Вы глаза-мои-рыбы, уплываю, плыву,

Неба мощную глыбу, как ребёнка, зову,

Ноги ставлю на буфер, ближе к сердцу суму,

И гляжу, как столица улетает во тьму,

Я метелями плачу, фонарями горю,

Нищей речью горячей о любви говорю,

Этот поезд последний, рельсы рыб солоней,

Я последней обедней, я безумней огней,

Я в пургу улетела, не вспомянь, не жалей,

На последний – успела ночью смерти моей.

ГЛОТОК ОГНЯ

Трясёт. Окна натянут белый холст.

Я кисть руки во пламя окунаю.

Гори, огонь. Гори! До самых звёзд.

Когда конец дороги – я не знаю.

 

Я бьюсь; я бью. Горит набата медь

И вспыхивает патиной зелёной.

Мне эту колокольню не посметь

Поцеловать последним стоном-звоном.

 

Трясёт. Как холодно! Эй, чахлый проводник,

Вергилий нищий, железнодорожный,

Неси нам чаю! Весь народ приник

Устами к жару, к заводи острожной.

 

Мне – исповедь попутчикам шептать.

Они мне тоже каются нелепо.

Стоп-крана полыхает рукоять.

Варёной курицею пахнет, кислым хлебом.

 

Из банки тянет терпкой черемшой…

Лицо мокро. Слеза горчит полынью.

Мне жизнь-Сибирь казалась мощною, большой.

Вдохнула, выдохнула – нету и в помине.

 

О, как трясёт! Терпи, родной народ!

По рельсам, а сдаётся – по ухабам!

Булыжники, щебёнка, сизый лёд,

Колода карт рассыпана лукаво…

 

Ну что, мы переплыли нашу казнь!

Конечной станции фонарь перелетели!

Мы – голуби, мы перья, дым и рвань,

Застиранная тряпка колыбели…

 

Трясёт?! Терпи! Засмейся! Напишу

Я твой портрет, народ родной и сирый!

Я над холстом зимы едва дышу,

Малюю кровью землю полумiра!

 

Проехали мы наши времена,

Его долины, войны и откосы.

Огнём судьбина наша крещена.

И пламена гремят, а не колёса.

 

И мы лишь люди, – где там божества!.. –

Звериные, немые, рыбьи, птичьи,

Мы научились говорить едва,

Теряя междузвёздное обличье,

 

А уж восходит Солнца лютый лик,

Луна пылает чашею цикуты,

А нам кричит тщедушный проводник:

Стоянка, люди, лишь одна минута!

 

Застыньте!.. Нет, болтайте, пейте чай!

Рассыпьтесь семечками, перцем, облепихой!

Рыдайте! Обнимайтесь невзначай!

Ругайтесь громко! А целуйтесь тихо!

 

О, тише, тише… Кисти по холсту –

Две огненных руки – снега обхватят:

Ещё любовь промчать, ещё версту,

Ещё судьбу, а вдруг на всех не хватит,

 

Селёдка, помидорина в фольге…

Яйцо крутое… круче яства нету…

 

Там нет дороги. Сядь. Рука в руке.

Там разбомбили мост. Уходим налегке.

В тельняшке ты. Я – в козьем вязаном платке.

В крушении всегда так много света.

 

А знаешь, заховала я хитро,

Вон, от проводника… трясёт!.. на дне бутыли,

Глоток огня: испей, даю добро,

Весь Мiръ хмельной, где вечно жили-были,

 

Где вечно мы на фреске той бежим,

Ты в руку мне, а я тебе вцепилась,

Кричи, крушенье, не молись и не дрожи,

А лишь люби, любимый, сделай милость.

(ВИДЕНИЕ ГОРОДА)

Я проснулась в комнате, до потолка заваленной вещами, и себя ощутила ненужною вещью. За окном скисало молоко слабого, детского рассвета. Я ощутила, как хочется курить, и вспомнила, что я никогда не курила. Город за стеной, за широким, как поле, окном, может быть, звался до боли любимым именем. Но не сейчас. А когда-то давно. Ныне и присно и во веки веков перемешались, как сальные карты. Я потянулась, вытянула ногу, и правую свело судорогой. Села, и раскладушка подо мной искалеченно скрипнула. Всюду виднелись следы оголтелой гулянки. Всё было раскидано, расшвыряно, разбито; щербатые половицы усеяны осколками – стекла, фаянса, смешных рубинов-сапфиров с блошиного рынка. Быть может, там поблёскивали и осколки истинных жизней, не знаю. Жизнь ведь тоже твёрдая на ощупь, и бьётся.

Жизни моей нет без тебя, вспомнила я слова из чьей-то умершей песни, и усмехнулась: сама над собой, должно быть. Спустила ноги с калеки-раскладушки на пол. Ступни ожгли холодные доски. Что за окном, я не знала. Зима? Весна? Да всё равно.

Надо было заставлять залитое красным забытьём сознание трудиться дальше, дальше. И тело тоже надо было заставлять: шевелиться, перемещаться. Пока живёшь, надо и себе приказывать, и другими повелевать. Не умолять. Не просить. Просить бесполезно. Над тобой только посмеются.

И любить – бесполезно. Какая в том польза?

Любовь – златокрылый Херувим, забытые Райские песни, их бормочут, выдавливают из груди в пылу попоек, в дыму угара. А потом открывают форточку. Или настежь – окно. Дым развеивается. И тебе надо жить дальше. А это тяжёлый труд. А трудиться не хочет никто.

Я, шлёпая босыми ногами по ледяным крашеным половицам, подошла к окну.

Незнакомый город так и лез в стеклянный зев окна всеми бестолковыми, устрашающе грузными камнями. Я спросонья, ещё заволокнутыми плевой ночных видений зрачками обводила заоконный окоём. И это мой Мiръ? Да, правда, это мой Мiръ?

Ужас. Я не хочу тут жить.

Я хочу обратно в счастье! В любовь! В праздник!

В мой Рай.

Каменные колёса. Железные жернова. И, кажется, крутятся. По ободу вспыхивают хищные огни. Гасну, захлебнувшись собственным жалким светом. В глубине каменного тюремного леса иной раз чужой свободный свет взрывается, ослепляет, убивает и долго не умирает. Теперь мне здесь надо жить? Кто меня сюда привёз?

А может, привёл? За ручонку? Дитёнком?

Я резко обернулась. Кто-то рядом стоит и смотрит на меня. Зеркало. Это всего лишь зеркало. Издали, из зазеркалья, стала робко нащупывать путь, расползаться пролитым чаем, вином, водой по столешнице тихая дремучая музыка. Я пыталась прислушаться. Музыка тихо пела мне в изумленную душу о том, что вон там когда-то стояла гордая красная башня, и от неё все вокруг становилось немыслимого красного цвета, даже серый асфальт, даже чёрная брусчатка, наспех-подделка под седую древность. У нас, там, далеко, умели искусно подделывать старое. Старость. И молодость. И смерть. Да что там, умели всё подделывать. Всё что хочешь.

Музыка мурлыкала кошкой, а я глядела в зеркало. Как меня зовут? Музыкой звучали ветхие, истрёпанные, крылатые имена.

Зеркало покорно отражало мне меня. И себе – тоже меня. А может, то, что когда-то было мною. Я не уверена, истинно ли существует тело. Может, оно только так, видимость одна. Ну, некто умный-как-утка сбрехнул однажды: тело всего лишь платье души. Ну что, модница душа? Напялишь новый наряд? От меня утомилась?

Неизвестный страшный город глухо, монотонно шумел за окном.

Шум заглушал тихую назойливую, бесконечную музыку.

Я глядела в зеркало, а вот не надо было глядеть.

Там я увидела дорогу.

Рельсы бежали прямо под окном. Вагоны грохотали. Шатались пьяно. Гудок рвал слух. Дым заволакивал зрачки.

Вечная дорога. Билеты. Вокзалы. Поезда. Пересадки. Вагонная тряска. Стремление вперёд.

И никогда – назад.

ИСПОВЕДЬ

Неужели свободна? Неужели одна?

Этот Мiръ отчаянный, всенародный, эта – вбита во тьму щитом – Луна…

Неужели несчастна? Неужто лечу?

Неужель всё напрасно – и всё по плечу?

Это Время, до пят платьишко, в пол,

неуклюж суждённый раскрой.

Это Время вперемешку с Войной,

где святые – кто бос, кто гол.

Неужели вратами вниду, тоскуя, сей миг – в Первый Круг?

Успокойся, мой Адище, аллилуйя, убери колючие кольца рук.

Ты не скалься. Зубами не лязгай. Не хохочи красно, впопыхах.

Вот ребячья морозная сказка. Вот сожжённый мой страх.

Цапну потир я с полки – ах, винтаж, семнадцатый век…

Погребальная хвоя, зимы иголки. Чистый, детский мой смех ли, снег.

Я снаружи зряча, старуха. Я слепая девчонка внутри.

А в округе – поруха, а вперёд не смотри.

Нет, гляди! Близоруко-бессонные зенки до дна распахни, насквозь!

Все родные снимки со стенки – дыбом, наотмашь, вкось.

А все люди, зри, баба, все строем, тяжек огненный мощный ход.

А все люди опять герои – ибо: Время, вперёд!

А назад хода нету! Дышу глубоко, тяжело.

За решёткой – в окне – комета, ея будущим пышет жерло.

Я грешила, как все. Блудила. Я бродила, как все,

Посреди золотых и немилых, по нейтральной ползла полосе.

Пощадите мя, вы, герои! Каждый нынче из вас – иерей.

Снег клубится пчелиным роем у разверстых в судьбу дверей.

Там, в полях, валитесь навзничь, ничком, обливаясь не кровью, нет,

А Причастной сластью, во веки веков,

обливает вас звёздный свет!

Всякое дыхание да хвалит Господа…

а моё – ловит вдох: не покинь…

И последний выдох… как все просто…

Вот война. И любовь. Аминь.

Ах, мой дух, смущённый, бегущий, нога за ногу, всё вперёд,

Погоди, любимый, грядущий! Погоди, незнамый народ!

Сизый лёд-голубь на улке!.. а огнь с Востока –

жаль, не лучина – дешёвой лампёшки свеча…

Протопоп, не суди мя строго, как ладонь горяча…

Ах ты Господи, я ж не священник… Бабам в алтарь нельзя…

Я всего лишь мотаюсь, еловый веник, по доскам скользя…

Ах, Причастный сосуд, и пальцы так дрожат – языки свечей…

Неужель в древняной ладье унесут туда, где любовь горячей?..

Неужели в полёте кану? И мя не сыскать?

А за стенкою спьяну бормочет то ль кат, то ли тать.

Вон в шкафишке дотла забыта бутыль дорогого вина…

Наливаю в потир… над бытием, над бытом встану молча. Одна.

Как же всласть пьют мужики, счастливчики, поминая

или празднуя, им всё равно?

Я сладкое Время глотаю. Я вижу потира дно.

Это медное дно. Слишком рядом. Отсвет лунный. Зелёный лёд.

Ночь, живая – моя награда. Ночь, огромная, что тебе год.

Ночь, седое рваньё, преданье. Ночь, век иной, младенцем – во мне.

Ночь, как тысячу лет бормотанье – за прялкой, на дыбе, в огне.

Ночь великая! А я снова кроха. По складам Четьминеи читаю.

Хлеб я, печиво. Мя не видать.

Я сама себе Сад насаждаю. Я сама себе Рай, благодать.

Время, брысь ты! Ад, рассыпься в зерно! В заре огнеглазой сгинь!

Я на свете живу так давно –

не страшны ни война, ни Мiръ, ни Звезда Полынь.

Только Мiръ необъятный страшен, да, по ночам.

Зиккураты зрю звёздных башен. Соль течёт по щекам, плечам.

А герои – всё мимо, мимо, плотным строем снега, дожди.

Погоди, муж мой, сын любимый, оглянись! постой! погоди!

Пальцы в медь когтями вцепились. А вину – конец среди вин.

Солнце, застынь, а, сделай милость. Смог же Исус Навин.

Не катись ты, Луна! Не надо! Вот так навек и замри!

…плавать в зеркале молнии взгляда. Бить челом изнутри.

Пить и пить, допьяна, до стона, до проклятия, до Суда,

А потом задрать к небосклону эту, в изморози, башку – навсегда.

***

Вокзал, гудящее лицо

Войны и Мiра, дня и ночи.

Обледенелое крыльцо.

Гадают, спят или пророчат.

Войду. Узнаю ли тебя?

Твои морщины углубились.

Пылают души и тела,

И тени все переместились.

Да что глядишь ты мне в мешок?

Подарки… семечки… игрушки…

Как попируем мы, дружок,

На смертной солнечной пирушке!

Солдаты. Новая война.

Грохочет рота сапогами.

Я провожаю вас одна

Меж поездами-берегами.

Меж дамбами последних рельс.

Меж колыбельной канонадой.

Крик вьюги. Времени в обрез.

Обнимемся. Не плачь. Не надо.

Не сомневайся, победим.

Кидай хамсу вокзальной кошке.

Давай до дна мы выпьем дым,

Вокзал, железные застёжки.

Вокзал, бетонный мой редут,

Кроваво-бархатное знамя.

Златые кисти прочь текут

Неисследимыми слезами.

Все утекают времена.

Всех на прощанье обнимаю

И на прощенье. Я, война,

Твой Мiръ люблю и понимаю.

Целую все твои сто лиц.

К дохе метельной припадаю.

В ночи разъездов и столиц

Над мальчиком твоим рыдаю.

ХОРОВОД

псалом

Мя праздники наши так обнимают, так в хороводе заводят!

В голос рыдаю, громко смеюсь, торжественно, при народе.

Без народа я никуда. Я сама народ, во лице едином.

Не убить мя. Лишь сердца клин вышибают клином.

Россыпь, яхонты, гулкий зенит, парча златая.

В хороводе военном ведут… Мiръ забыт… а куда, не знаю.

В хороводе хором поют, голос мой в огнях утонул,

Под еловою лапою ландыш. А с неба идёт мощный гул.

Гул безбрежный, бездонный, беспредельный, бесповоротный.

Я пляшу как во сне и дышу любовью народной.

Из васильков венок тернием мне на брови сползает.

Я пляшу и в Мiръ гляжу расширенными глазами.

Вы, мои зрячие зеркала, отразите вы всё до капли, до пота, до дна отразите.

Заплетите, мои златошвейные пальцы, дождевые золотные нити.

Мя праздники треплют, так на ветру буревальном мотают флагом.

А на праздник теперь нужна, как на битву, отвага.

Это смерть стала жизнью;

утром: прощай, а в ночи: не покину.

Это смерть прожита мною насквозь; неправда, наполовину.

Ея праздник велик, грохочут вблизи, за окном, разрывы.

Я пляшу средь родного народа, родные, вы, мёртвые, все ещё живы.

Я пляшу в вашем лесу, бегут в хороводе со мной берёзы и ели.

Я во Времени плыву, на ветру, на весу, в погребальной ладье постели.

Почему мя дикою рысью краснощёкий плясун обзывает?!

Прижимаю кисточки-уши к башке, страстная, хищная и живая.

Да, вся в пятнах потерь, злословий, грехов смоляных и алых.

Шкуру ты не сдерёшь! А сдерёшь – обрасту любовью, начну сначала.

Лес ты, лес мой, пустынь прекрасная, вышивка гладью.

Земляничная кровь под ногами. Олений рушник. Ольховое – настежь – объятье.

Лапоточки сбросила, на кой мне парижский шик, Пьер Морель и подобные штуки!

В лапоточках за рыбным обозом пришла туда, где покаянно дрожат мои руки.

Я пляшу, лжёт мой сон, царский лев из чащи выходит,

Я овцою пляшу под огнём зверьих глаз в солнцевороте-народе,

Круть да верть коловрат, хороводу назад, противсолонь, не катиться,

Лев рычит, боль молчит, лишь с небес звездопад: лица, лица.

Лики валятся с неба, то Ангелы в хороводе танцуют Зимцерлы, Перуна.

Я пляшу, это праздник великий, рокочут звери, люди и медные струны.

Кто велел нам плясать, кто велел умирать, кто велел защищать,

жить кто повелел в хороводе?!

И текут круги, не видать ни зги, ни в бою, ни в тюрьме, ни на свободе.

Это праздник мой! Притворюсь немой. А вокруг голосят, и я тоже

Во всю глотку пою всю судьбину мою,

жалейка – морозом по коже,

Плёнкой инея, слёз рыбацкой юшкой, смоляною водицей Ивана Купалы.

Я пляшу. Омут рядом. Ору: я смерти такой не искала.

Я пляшу, ибо нельзя не плясать, нельзя отрываться от люда,

Ибо люд я сама, ибо Мiръ зол и лют, и я в нём солдаткой пребуду.

Там, в Диком Поле, иные сошлись хороводы,

А Зимцерла и Мокошь ревут, утирая красным узором с лица

вопли, плачи, столетья и годы.

Мокошь гаснет стволами берёз, застыла от слёз Зимцерла,

Даждьбог пролился дождями,

Это водка с небес, поминальный лес, я пляшу, я похожа на пламя,

И вопит, поёт и жужжит хоровод, круглый ситный, грудастый хлеб выпекает,

И пляшу я на празднике яростной жизни одинокими всеми веками!

Нет конца хороводу, нет смерти народу,

а из чащи выходит волчица,

Дыбом медная шерсть, и висят сосцы до земли, чтоб детям напиться.

Эй, бегите, ребята, под медный живот, пейте медное долгое злобное млеко!

Держим за руки бешеный мы хоровод на излёте великого века.

Пляску новую не начать. Звёзды валятся в гать. Землю винную топчем.

Не прервать родной хоровод. Не расстрелять. Не взорвать.

Не опутать сетию ловчей.

Ты, Зимцерла, хватит сетовать, ныть! Ты плясать с нами можешь?

Зри, уж пляшет, ураган рук и ног ея страшен, снежногрудая Мокошь!

Зри, уж пляшет весь Мiръ, помирая от смеха, а может, у нас под стопою!

Я пляшу, я еле дышу, но я никогда не стану другою!

Пляшут рысь, лев и волчица, медная, бедная, под сенью звёздных воскрылий,

А под брюхом ея два копошатся младенца: отца и матерь убили!

И для будущих битв их волчица вскормит, для сражений грядущих!

Без войны и пляски пресны, и Адом пышут Райские кущи!

А пляшу я и плачу слезою горячей,

рыдая, пою и танцую,

А у мя на войне двух мужей убили, теперь никого не целую,

И пора отомстить, а готова простить, они там, под землёю, пляшут,

Со природою всей, в перекрестье костей… отражаем их пляскою нашей…

Ты пляши, народ! красен корогод!

он по Мiру идёт кругами!

Без народа я никуда, никогда, навсегда, без его алмазов в грязи и над нами!

Мой развышит кровью подол. Моё сердце – скол ледяного тороса.

Хоровод, полёт, поминальный стол, крик, патерик, кафизмы и слёзы.

Ты вскорми, зверица, медны когти, сирот-ребятишек. Питай и помни:

Там, в иной ночи, они станут царями земли огромной.

Я едва пляшу, остановите мя, я теряю Время из виду.

Я едва дышу безумьем огня. Близким ужасом. Дальнею панихидой.

Но пляшу. Пляшу. И пою! Пою! Хороводную! Единое, что остается.

О грядущих всех, через боль и смех, через жар и снег,

поперёк лица,

поперёд конца,

слеза медная льётся. Льётся. Льётся.

ИРКУТСКИЙ ВОКЗАЛ. ПЕРЕКАТИ-ПОЛЕ

баллада

Молчит раскосая бурятка.

Лицо как яблоко сухое.

А расписание – в порядке

От Кулунды до Уренгоя.

Эх, кабы навсегда уехать,

В слепую синь стрелой вонзиться!

…Цыганка вся – в монистах смеха,

И ноги тонкие, как спицы.

 

Здесь ветры с запахом Байкала,

Когда с Востока снег наносит –

Грызни и ругани вокзала

Не занесёшь, но он – заносит!

И на сухие иглы снега,

Как на дорогу столбовую,

Выносит ветром человека,

И пьёт он водку ледяную.

 

Берут буряты бутерброды,

Глотают кофе, как в пустыне!

Переселение народов –

Переселение доныне!

Девчонка про любовь щебечет.

Старуха про войну вздыхает.

А рядом Сыне Человечий

На жёсткой лавке отдыхает.

 

У каждого – своя святыня.

У каждого – свои порядки.

Рыдает об убитом сыне

Над Буддой старая бурятка.

А рядом крестик, будто рану,

Старик ощупал под рубахой:

Молиться о грядущем рано –

Спаси от нынешнего страха!

 

В Афганистане – это рядом –

Месторожденье лазурита.

На карте весь Саян под взглядом

Не больше бабкина корыта.

Что, люди, смотрите умильно

В бычачью морду тепловоза:

Вам мало крыльев семимильных?

Не жмут шумерские колёса?

 

Глядит уборщица колюче,

Подняв метлу убогим флагом,

Хоть ноготки её на случай

Покрыты земляничным лаком.

Она, как матерь Чингисхана,

Глядит из-под руки на лица.

А жарко – можно из-под крана,

Как из реки в горах, напиться!..

 

Два старика, очистив воблу

И выпив из бутылки пива,

Заснули тут же в позе “вольно”,

Орлиной, нежной и красивой.

Во сне, спасаясь от погони:

“По коням! – крикнули. – Победа!..”

Я с ними в прицепном вагоне –

Ура! – до Култука поеду.

 

Лежат пирожные в буфете,

Воздушны, дёшевы, бесплотны…

Всё человечество на свете

Спрессовано в вокзал холодный.

Но сквозь овчинные тулупы,

Сквозь чемоданные наросты

Я вижу вдруг глаза и губы,

Как дети в детстве видят звёзды!

 

Мальчишка в вытертой дублёнке

И с грубыми руками Бога.

И чистые глаза ребёнка,

Чья мать – январская дорога.

И я иду к нему, толкая

Мешки, баулы, локти, плечи,

И я красивая такая,

И пальцы подняты, как свечи!

 

И пальцами в толпе бездомной

Свечу, морозы прожигая,

Свечу во тьме на Мiръ огромный,

К тебе – любимому – шагая!

Как долго я тебя искала!

Родство – о, что за наказанье:

Сродниться вмиг в чаду вокзала –

Без рода, имени и званья…

 

Но вдруг в огнях метельной пыли,

В пару медвежьем и морозном

Меж нами люди повалили

Под диктофона голос грозный.

Оно летело и бежало,

Родное перекати-поле,

И направление держало,

И брало уходящий поезд!

 

Клубок с колючею холстиной,

С тысячеглазым счастьем-горем,

Куда ты, как под хворостиной?

В священное какое море?..

Девчонки с красотой живою,

Старухи, жизнь кому – как милость…

Я в нём была сухой травою

И по снегам земли катилась.

 

Клубок промчался между нами –

От похорон до колыбели…

А где стоял ты – встало пламя,

Слепое снежное веселье.

Кассирша в обморок упала.

Старуха мелко закрестилась…

А я стояла и молчала,

Поскольку я с тобой

Простилась.

БЕССТРАШИЕ

А мы дороги не боялись, нет!

Мы хлеб ломали, дул судьбинный ветр,

И на ходу мы прыгали в вагон,

Катил под склон, а миг сверкнёт – на склон!

Такие годы были. Гибло всё.

Всё попадало в разрушенья колесо.

Так с пьедестала падала страна,

Одна на всех, для одного – одна!

Откалывались от неё куски.

Орали мы и пели от тоски.

От голода: картошечку на сале

Так жарили!.. вокруг неё плясали…

На площади стояли, руки голые сцепив:

Нет, танки не пройдут!.. – наш крик, мотив,

Наш вопль: живи ты, Родина! живи!

В который раз – да, на костях и на крови…

Войны мы не боялись. Нет, о нет!

На выстрелы наш был один ответ:

Что ж, под ружьё! Под тяжкий автомат!

За Родину! Глянь – тысячи стоят…

А кто не с нами – значит, против нас!

Но мы не знали лисьих лживых глаз,

Но мы так верили: грохочет наш состав

Поверх обмана, в синь небесных глав!

Из нас был каждый – куполом златым!

Да, голодали! Кудри-гарь, пожарищ дым,

Шальные торжища, где куры, шапки, лук

И пишмашинки во дрожащих граблях рук…

Зарплату нам – яйцом да утюгом!

Парадное дежурство – в горле ком!

Убийство богача, а пуля сквозь стекло,

Из рук валится летописное стило…

Россия гибнет, так тогда казалось нам!

“Да никогда!” – орали. Стыд и срам,

Кто каркает в сугробе, вороньё,

Кто плюнет во бессмертие твоё!

Кто не увидит воскресение: вокзал,

И бег народа, что судьбу в лицо узнал,

Что – на плечи котомку и баул,

Что в зале ожиданья до Христа – уснул!

Мы сорвались. Во тьму! На рельсы! В свет!

Мы, люди, смерти не боялись, нет!

Мы кровью знали: что ж, погибель вот! –

А там, за спинами, восстанем мы, народ…

И потечём – по россыпям дорог!

И побежим – в березовых серёг

Златую и пчелиную пыльцу!

Нас Херувим крылом погладит по лицу!

Нас много! Мы все – ягоды, зерно,

Кирпична пыль, велика быль, мы все одно,

Мы глухи к визгу ненависти: нам

Пред боем знамя прижимать к губам!

Да, знамя красное, всё в золоте кистей.

Всё легендарное. В земле оркестр костей,

Все скрипки рук, все ксилофоны ног,

Гремят все битвы, каждый одинок,

За счастье погибая, всяк бежит

Вон из вокзала, паровоз дрожит,

Нам снова плыть во времена без дна,

Нас снова ждёт гражданская война,

Переплывём, крылато перейдём,

Да, аки посуху, под ветром и дождём,

Ведь гибель Родины – залог ея любви,

Моя родная, не умри, живи,

Ты выстои, тебя перевяжу,

Влечу в вагон, иду как по ножу,

Палят и празднуют, целуют плоть, гранит,

Рожают тряско, плачут в море панихид,

Мы помним всё, мы выжили тогда,

Да нам сегодня горе не беда,

Мы не боимся боли – мы есть боль,

Родная, дай обнимем, мы с тобой,

Да всяк есть ты, всяк воробей из нас,

Орёл, парящий в перекрестье глаз,

Тот полководец, гулкие войска,

Тот машинист, беспалая рука!

О, нас не запугаешь! Стреляные мы.

На шрамы и рубцы – возьмём взаймы

Кровавые, иные письмена,

Ко рту мы купол поднесём – без дна!

И выпьем! Ну, давай! На посошок!

Мы не боимся Ада: с нами Бог.

Метель, ты с нами. Зимняя Война.

Дорога с нами. Вечная она.

ПЕСНЯ

По улице метельной

Брёл художник.

С пирушки шёл.

И бормотал, и пел.

И след его, как сохлый подорожник,

От холода ломался и звенел.

 

Он пел о том,

Что не нужны картины

Уже на белом свете никому,

И что не любит женщина мужчину,

Как раньше,

Уходя за ним во тьму.

 

Мороз свистел –

Вот Соловей-разбойник!

Болтался старый шарф,

Убитый флаг.

Молочный лился снег

В овраг-подойник,

В угрюмый придорожный буерак.

 

До дома оставалось так немного!

Кололи звёзды

Пьяную щеку…

И он запел о том,

Что видел Бога,

Подобного на фреске – мужику.

 

Он не сробел,

Не упустил натуру:

Поговорил

И выпил с мужиком,

А между делом всю его фигуру

Обвел весёлым золотым мазком.

 

Мужик смеялся! Бородою белой,

Как Дед Мороз под ёлкою, сиял.

И на прощанье – уж такое дело –

Художника

В лицо поцеловал.

 

Да вот беда,

Да вот напасть какая:

Забыл спросить у мужика того,

Когда же грянет битва мировая,

И как нам жить на свете без Него?

 

И как без нас тут проживут детишки,

Когда мы переступим свой порог,

И правда ль

В древней желтобрюхой книжке

Написано про наш последний срок…

 

Так говорил свою хмельную сказку,

Снег отгоняя, как табачный дым.

И там, где шёл он,

Вьюга пахла краской,

И песня шла, как женщина,

За ним.

КАРТИНА

псалом

Я просто шла, и шла, и шла, и шла,

Шагала и ползла,

И мне трава была подстилкой, одеялом,

ватником зелёным,

И я пила закаты с небосклона,

Напрасно и шептала, и ждала.

Приметы детства. На всю жизнь даны.

Мне память обожгли. На дне сундучном

Валяются. Они мне стали — сны.

Души побелка, матерьял подручный.

Колпак врачебный материн. Палитра

Отца… тяжел художника костёр

Средь мастерской,

мольберт задорен и востёр;

Тяжелой самоцветной, медной митрой

Там ёлка в крестовине… я мала,

Не больше яблока, не выше и стола,

Качусь туда-сюда, то рёв, то хохот,

То вазу уронила, дикий грохот,

А руки, два подобия весла,

Плывут, ненастно Время разрезая…

Я умывалась — меж картин — слезами.

От жизни ничего я не ждала.

 

Я и не знала, что живу на свете.

Таким незнаньем обладают дети.

 

Когда мне боль была — являлся Ад.

Черты лица его я помню. Дикий взгляд.

И чёрные крылища за спиною,

Широкие. Он век стоял за мною.

Я шла вперёд; о нет, к нему, назад.

Он брал меня в кольцо. Швырял мне яд.

Я, хохоча на многих языках,

Его куда подальше слала! Страх

Гнала, гусей как гонят хворостиной.

Всё впереди! О смерти нет помину.

 

А Мiръ меня, девчонку, обступал.

И тискал. Мял. Пытал. Хлестал. Сжимал

В объятьях ласковых. Потом под град пощёчин

Безжалостно, оскалясь, подставлял.

И яблоком во гнили червоточин,

Змей, аспид, упоённо соблазнял.

А я все шла, и шла, и шла, и шла,

В межвременье, в безвременье, во Время,

Как будто я бессмертная меж всеми,

Я, крошка на закраине стола,

Во мрак безвидный брошенное семя!

Вот юность наискось перейдена.

Забыты все безумства и моленья.

Вся молодость, все крики поколенья,

Где то война, то музыка слышна,

То влюблена — до мглы самозабвенья…

То пропасть двери. То огонь окна.

Посмертная, шальная тишина.

За час, за миг до светопреставленья.

Отец-старик качался у холста,

От жизни пьян. Не видел ни черта,

А рисовал! Рыдала и глядела.

Пылает перламутр нагого тела.

То мать моя. Навеки красота.

И счищена – под ругань – мастихином

Во имя Духа, и Отца, и Сына:

Запрещена, гонима и свята.

 

Он рисовал густой и страшный лес,

Горящую огнём в ночи чащобу,

Суждённую до счастия, до гроба,

До всех пророчеств и до всех чудес,

До ужасов войны, той, мiровой,

Отринутой, назначенной, проклятой,

Где самолёт — крестом, и вой над головой,

И все бездомны, в чудо нет возврата.

Я тихо так стояла за плечом,

За лысиной отца, за керосинным златом,

А он, седой, светил рукой-свечой

И кистью-факелом, и хохотал поддато,

И пахло водкой, луком и тоской,

И тополиной почкою весенней,

И лес, танцуя, плавал над доской

Мольбертовой, над дрожью поколений…

 

И обернулся вдруг ко мне отец.

И так шепнул: не дрейфь, моя ты птаха!

Давай! Шагай! Смерть, это не конец,

А лишь начало. Облако, не плаха.

Забилось сердце. Руки протянула.

И грань переступила. И шагнула.

Я знала, что там будет. Я ждала.

Отец был жизнью пьян. А я — кончиной.

Звонили за рекой колокола:

Сияюще и страстно, не по чину.

Скажи, зачем границу преступать?

Зачем навеки кануть в зазеркалье?

Оттуда зрят тебя отец и мать…

Ход по ножу, по блеску острой стали…

Девчонка, знала уж про Ад и Рай.

Ах, лес ты намалёванный, лес отчий!

Глаза твоих зверей горят в полночи…

Мне Ангелы кричат: не умирай…

И я иду, презрев вороний грай.

Не ведаю, моей кто смерти хочет.

Планеты сбились в перекрестье стай.

 

Лес, Ад ночной! По чьим идти стопам?

Кому на дрожь души налечь заплатой?!

Я оглянулась — мой отец остался там,

В потусторонье! За холстом разъятым!

И там, на берегу, осталась мать!

Они так машут мне! А я рыдаю бренно!

Мiръ нынешний в лицо мне не узнать!

Мiръ прошлый отбурлил кровавой пеной!

А будущую лютую войну,

Оскал огней, дымы сраженья Мары,

Не ведаю, не вижу, не пойму,

Я не пророк! Мне не вдохнуть угара

Чужого вдохновенья! Так мала

Душой! Робка так сердцем, как младенец!

Не разобью слепые зеркала!

Не выдохну псалом я, песнопевец!

Они мне машут, мать, отец, родня…

Военные платочки… Гарь вокзала…

Вот сына лик… Живёт он без меня

На том краю земли — ни лодки, ни причала…

Лес шелестит. Дыхание ветвей.

И я иду. Внутри лесных огней,

Во тьме. Такая тьма лежит во гробе.

Поёт в выси, во звёздах, соловей,

Боль-жемчуг рассыпая по чащобе…

 

И слышу я — родители кричат:

Прощай, прощай!.. так поцелуи кратки…

Не возвращайся никогда назад!

Иди вперёд! Вперёд и без оглядки!

Запомни этот лес, его наряд,

Его луга, болотины и броды,

Но, дочка, нет пути тебе назад,

А лишь вперёд! Но ты не бойся хода!

Ход — то исход! Исход — то ведь исток!

И станешь, дочка, ты река лесная!

Поют щегол, малиновка, вьюрок…

Зри: Райский Сад твоя земля родная!

Иди, смеясь! Иди светлей, смелей!

Мы здесь, в Аду, живём и умираем.

Но ни о чём не плачь и не жалей!

Иди на свет! И так дойдёшь до Рая!

 

Всю жизнь лечила мать чужих людей.

Они родными становились тихо.

Отец писал не королей-царей –

Простых людей: вот медсестра, ткачиха,

Шахтёр, и лампа Дэви надо лбом,

Солдат, винтовки тяжесть за плечами…

Отец, никто не думал о святом,

Что догорим церковными свечами,

Псалтырным дочитаемся листом,

Рассыплемся под старыми руками.

Мой Рай земной! Ты никакой не Ад!

Ты милый Рай, родной, навек любимый,

Возлюбленный так многажды, стократ,

Ни ложью, ни войной непобедимый!

В картине я, отец, уже в твоей!

Сквозь лес влачусь я твой! Под сенью елей,

В хрипенье, вое, рыке всех зверей,

В забытой песне дальней колыбели!

Не выйти из картины! В ней живу!

И буду жить! Ты, стрелка часовая,

Верши свой круг! Во сне и наяву!

Я там — мертва. А здесь — навек живая!

И вот иду. И лишь вперёд бреду!

Мне мать не оглянуться завещала…

В сознании, в молитве, во бреду –

Я в буреломе путь начну сначала,

Передо мною вечность и война,

Она закончится, весёлый Мiръ родится,

Я стану молода и влюблена,

Весною-песней захлебнутся птицы,

Пересеку, перебреду я лес

Заклятый, Райскою пойду тропою,

Не верю в смерть, жду чистоты, чудес,

Небесных глаз над голой головою!

Иду!..

 

…а это просто масло, холст.

Отец нарисовал свою зверушку.

Вот ягод туесок. Вот губы звёзд.

Холм за рекою — ситною горбушкой.

Мазками светят хвоя и листва.

Мерцают яшма, зелень, изумруды.

Все умерли. Картина лишь жива.

И вдоль по ней — забытых красок груды.

И выгребут из мастерской пустой

На снег — все наше, кровное, родное:

Икону Параскевушки святой,

Хрустальной радуги соцветье ледяное,

Подсвечник — нагорели три свечи,

Старинной фотокамеры гармошку,

И дёрнут с полки, только не молчи,

Кричи: оставь!.. – фарфоровую кошку…

Все вещи — это люди. Времена.

Они глядят огромными глазами.

А на картине плачу я одна,

Такими масляными, вечными слезами.

Отец! Гляди! Я одолела лес мой, Ад!

…старик стоит перед мольбертом на коленях

И плачет: лишь вперёд, и никогда назад,

Иди, иди, меж воплей и молений,

Меж взрывов новых войн,

в иных мiрах,

А я тебя перекрещу, родная –

Преодолей проклятья, пытки, страх,

Молись и плачь, однажды умирая,

Не забывай меня, и мать, и прах

Любви, и Ад, и Рай — от края и до края.

ПРОВОДЫ

Солдатушки, бравы ребятки,

На царском перроне темно!

Нарушив приказы порядка,

Дешёвое пьете вино.

Какие бураны задули!

А щётки обритых волос

Лучатся, как солнце в июле,

До дыр прожигают мороз.

 

 

Вокзальный рассохшийся жёрнов

Трещит, как от века трещал.

Гарь, копоть, и слёзные зёрна.

И милый любить обещал.

Крик-нож: “Я с тобою поеду!..”

Любовь обступает народ.

Полынный, густой дым победы

От жёстких шинелей плывет.

 

 

Луга, камыши, болотины –

Военное это сукно…

За мужа, отца и за сына

Я пью на морозе вино.

За эти военные годы.

За Родину: силы ей дай,

Господь!.. Продолжение рода.

И выхлестнет кровь через край.

 

 

Прощальный агдам на морозе.

Жжёт сладостью, горечью рот.

Мне хлебные, ржавые слёзы

Голодный буран оботрёт.

Стальной полнолунной медалью,

И орденом Солнца клянусь,

И верой, поющей печалью –

Назад я с любовью вернусь.

 

 

А иней бинтует деревья,

Обматывает до кости.

Война – перегоны, кочевье,

Кровь ягодой красной в горсти.

Затянет про горечь утраты

Родной, неубитый народ…

Запомните песню, солдаты.

Вы с нею пойдёте вперёд.

МОЛИТВА ЗИМНЯЯ

Я приду в декабре помолиться сюда,

В чисто поле, на белое это кладбище.

Встану в снег, уподобясь юродивым, нищим.

Мёрзлый наст мне колени ожжёт, как слюда.

 

Я застыну живой неподвижной горой,

Стану льдяной, гранитной, слепой, деревянной…

Что с тобою сейчас под буранной корой,

Мой отец, мой родной,

от холстов своих пьяный?

 

От холстов да от красок, в которых – вся жизнь!

У художника нету другой и не будет.

Как ты там под землёй, как во мраке лежишь?..

Там тепло тебе?.. Ветер железный не студит?..

 

Ну, а мы тут живём. Воду пьём. Хлеб жуём.

Молоко кипятим новых зим лихолетных.

Замираем, услышав погибельный гром.

Зарыдаем над вязью писаний заветных.

 

Храбро боремся с горем: вон крики слышны!..

Только будем ли счастливы – Время рассудит…

На закате любви, на рассвете войны,

Мой отец, мы всё те же безумные люди…

 

Как ты там, о душа?.. Прилетай ты к жилью,

В дом родимый, где царские свечи суровы,

Где рубаху тебе всё равно я сошью

Из холстины небес, из колючек еловых!

 

Ту, горой снеговою, рубаху апаш,

У мольберта стоять… мазать полы кистями…

Ты палитру свою не пропьёшь, не предашь,

Разбросаешь гранаты, рубины меж нами!

 

Ах, пускай Божий Мiръ – он не знает тебя!.. –

На колени встаёт пред огнём самоцветов

Твоих фресок хмельных – до судьбы, до Суда,

До последнего ветра, казнящего света!

 

Я, любимый отец, только краска твоя,

Лишь мазок… зачерпнул кистью – радугу Рая…

Вот краплака кроваво поёт лития:

Я застыну, я высохну, я воссияю…

 

Во снегах, на коленях, у тьмы на краю,

Под небесною битвой дрожа, замерзая,

Плачу: детскую песню услыши мою,

Пока я здесь живые уста отверзаю!

 

Не затянут бураны зияния ран.

Осиянно осины поют, многострунно.

Огнемётный зенит. Огнеокий Уран.

Слёзно крест обниму: человек он чугунный.

 

Орион… Альтаир… может, ты там живёшь?..

По Писанию правда – дух веет, где хочет…

Руку в варежке сводит морозная дрожь.

И нефритовый перстень мне счастье пророчит.

ВИДЕНИЕ ПОСЛЕДНЕГО ДНЯ

псалом

Почему почему почему люди так боятся тьмы

И я страшусь когда уходит тает мой день

И тает в раскатах грома слабый выдох: мы…

А что будет дальше даже подумать лень

Даже представить страшно мне завтра моё

Хоть нас бойцами задорными век воспитал

На морозе на вервии колом вставало наше бельё

А красота наша корчила рожи из всех уродов-зерцал

Разбитые стёкла осколки копчёные чтоб наблюдать

Затмение Солнца затменье Луны затменье всего

Во время войны чтоб на стол из печи пироги метать

Туда запекала бабка моя лебеды торжество

Туда запекала нищая бабка лебяжьи перья золу

Сныти лист варенье из шишек солёные огурцы

Солили при Аввакуме Петре при уходящем во мглу

Придурке Гитлере: рисовал ему дьявол усы

Ах мама отец да я уж давно прошла

Ту самую жизни средину стремнину реки

Дурной фарватер бурлит обступает мгла

И врут зеркала и стариться не с руки

А старюсь мигаю слепо крашусь бешено недуром

Ах краска поганая а ты ж бабёнка отнюдь не холст

Рембрандта ван Рейна ты дом скелетный на слом

Морщин гармонь а не очи алмазней звёзд

Иду вперёд по привычке потому что так надо иду

Меня вы толкнули на потный стадион сельдяной

Где взрывы и крик и гарь и руками не разведу

Ни боль ни беду бормочу: Господи будь со мной

Шепчу: Господи не оставь

Реву: Господи не покинь

Был Мiръ а теперь война да какая ещё война

Мы бьёмся за Богородицу

они – за Звезду Полынь

Мы рубимся за Младенца Христа

их пестует сатана

Да вот таков мать моя и был предсказан расклад

Ты медсестрой в лазарете на дымной войне

Снова меж коек умирая плачет солдат

Кричит: ни шагу назад

блажит: сестричка ох плохо мне

Да вот мой отец никакая не царевнушка я

Не Эос младая с перстами пурпурными

не сестра милосердья в бою

Схожу я в страну теней в чистом снеге белья

Старухой безумной

беззубой мудрости на краю

Я правда отец боюсь ширококрылой Тьмы

Она наступает мы с ней сражаемся зри

С небес нашу битву

гляди смелые мы

Мы видим Тьму не только снаружи но изнутри

Я сделала выбор отец и я не с Тьмой

Я не с диаволом я радостно Богу молюсь

Но я не знаю отец когда я вернусь домой

Весь Мiръ – сейчас Война

Весь Мiръ – а противу Русь

Я мужа люблю гляжу он ест за столом

Изморщен лоб крест переносья брови горят

Он хлеб вкушает – его осеняю крестом

Стоят за спиною полотна-солдаты в ряд

Картины – то воинство

Полк – то стихи мои

Слова отец во рту катаю витиевато пишу

На сизом пергаменте кровью на голубиной любви

Пишу ливень слёз слепну хриплю не дышу

Ах рукопись то отец в тучах чернил небосвод

Огромна гроза самоцветен полнощный салют

Иконою Троицы надвинулся смертный род

Громадный простор великанский хор по-русски поют

Мой муж не герой он мастер и я ему хороша жена

Послушна смирна беспечальна в ночи светла

Почти старик но ещё под кистью пляшет весна

Почти старуха а под лучами глаз изникает мгла

Мой муж мне шепчет: сегодня наши войска

Осилили супостатов и взяли город Бахмут

А я шепчу: мiровая война любимый близка

Да Боже мой Господи неужто все-все умрут

А он смеётся: не дрейфь говорит мне брось

Забудь бабий страх все милая жить хотят

А я шепчу: и любить

переливами рук и слёз

и губ обнимаю целую да город взят

И будет ещё взят град и ещё

и будет взята страна

И будет взят Мiръ и людям сполна возвращён

И нет не начнётся последняя эта война

Где никого уж не вынут из пепла пелён

А если начнётся тебя за руку сильно схвачу

И выбежим вместе на улицу в общий безбрежный крик

В сирены вой Сирин над головой

Алконоста узрю свечу

Железом с дрожащей старухой оплавится сивый старик

И люди все высыпят из домов в пылающий храм

Стоять на мiру стоять в слезах на ветру

И ты обнимешь меня мой муж и так я умру

И я не умру ведь Бог улыбается нам

Ведь Ад – это миг

А Рай беспечен и юн

А дом запомним

и Родину унесём

Как все солдаты на пыльных подошвах сапог

и поёт Гамаюн

И плачет сиреной

И льётся чёрным дождём

И я обнимаю крепче тебя на краю бытия

Мой муж любимый страшно крепче держи

Во тьме последней горящая картина твоя

Царевна Лягушка царевна Лебедь царевна Жизнь

***

Как я живу! Себе не верю.

Тела двери

Распахнуты душой!

И я не помню все потери.

И слёзы близ любви чужой.

 

Как хищно в яблоко вгрызалась!

Змеюки не страшась…

Вся – дымом – боль.

Вся – жестью – жалость.

И под подошвой – грязь.

 

Но только там, о, подними же

Лицо зарёванное… ближе,

И выше, тише и тесней,

 

Отчаянное пламя лижет

Твой сухостой ночей и дней

 

Сияющих.

Ты только ветка.

И подожгли! Горящий глаз.

Ты уголь. Пепел. Света метка

На тьме. Гляди. Уже погас.

СОЛНЦЕ

…и я выбегу, задыхаясь,

на снег охряной и синий,

Когда из соломенной шляпы Солнца

земляникой брызнут лучи

На зимний город!

На меха дымов,

висящие присно и ныне,

На двух разрушенных колоколен

две оплывших свечи!

 

Подросток из ближней-жизни-другой

сощурится, как Иван Грозный!

А розовый снег воссияет ярче,

блеснёт ещё розовей

От щёк-ярких-роз

девки с корзиной,

а там не яблоки – звёзды!

От звёзд изумленно глядящих её,

и от еловых бровей!

 

И Солнце ударит в окна-бубны!

И Солнце задует в трубы,

Родящие тьму, отраву и яд, смоговые дымы!

И Солнце нас расцелует вкусно

прямо в губы и зубы –

Чтоб белые розы

улыбок счастья

на морозе не прятали мы!

 

И схватит Солнце в охапку, смеясь,

торговца сладким орехом!

Куполу синему храма, где склад,

протянет оклад золотой!

И прямо в мазутную скорбь вокзала

брызнет зёрнами смеха –

Чтоб вместо льда

таджичка пустыню

почуяла под пятой!

 

Ах, семечек лузганье… снега скрип

под тяжкими сапогами

Солдат – из Тикси, из Мурманска:

там по Солнцу – тоска!..

Пусть там надо льдами Сиянье цветное

безумно ходит кругами,

Но счастье – когда

посреди войны-мира

Солнцем клеймёна щека!

 

Но счастье, когда посреди войны-мира,

на площади гневной в окурках,

Как в родинках, – на белолицей, пьяной,

сковородной площади той

Солнце одно

пронзит насквозь

и нафталинные шкурки

На выгнутых внутрь

плечах старухи,

звавшейся – Красотой,

 

И шерсть-завитки горластых собак –

шавок, жучек, полканов,

Что ветром носимы,

перекати-полем, все мимо,

в ногах у костров-людей,

И белые, красные камни Кремлей,

церквей: царят над веками,

И тянут к веселому Солнцу сосцы

святых, золотых грудей.

СОШЕСТВИЕ ВО АД

Настанет день – снега пронзят стопу.

По хрусту выбитых ступеней,

Неся суму на рыбием горбу,

Я в Ад спущусь, кухарка поколений.

У всех царей и смердов на глазах

Сойду во тьму болотную и жижу.

Есмь грешна, потону в людских слезах.

Сквозь их алмаз – навоза не увижу.

И будет тяжко падать медный снег

На лёд, расчерчен циркулем метели.

Ко мне сойдёт не Бог, не человек,

А я лежу в пелёнках, в колыбели –

На Ада дне,

где чад, и дым, и смрад,

Где корчусь в кружевных тряпицах в крике! –

Я в Ад сошла! Я не вернусь назад!

Не убоюсь я ни холопа, ни владыки!

Вот лоб мой освещает, как свеча,

Сноп самоцветов на груди скелета,

Мех волчьей шубы с царского плеча,

Всю в мыле петлю, дуло пистолета –

И смехом искажённое лицо,

В слезах, в дождях, всё мокрое, слепое, –

Моё лицо, тугое, как кольцо,

Объемлющее Время ледяное.

А я целую всё, что мне мне под рот

Кладётся, тычется в ладони и колени –

Коврижку сохлую, игрушку-самолёт,

Бумагу ломкую церковных песнопений,

Для штопки пяток деревянный гриб,

Барометр, он грозит Великой Сушью,

Дитячий крик или старуший всхлип,

Парилку: точно Ад, там дымно, душно,

Пихтовый веник там гуляет по спине,

Там гаснет лампы золотая шишка, –

Целую всё,

а всё горит в огне,

Сгорает вмиг, невидно и неслышно,

А я целую, Ад, огонь слепой,

Всё, что любила до конца, до края…

Ад, мучь не мучь, я остаюсь собой,

Ведь я качалась в колыбели Рая!

Да, там, где мне берет вязала мать!

Где я гусей гоняла по деревне!

Где восставала яростная рать

Святых узоров из пещеры древней!

Мой дивный Рай! Я там не умерла,

Ни в корчах дифтерита, ни в подвале.

Летела рюмкою с закраины стола –

И в брызги, вдрызг! И снова наливали!

Ты, Ад, нишкни! Меня не испугать.

Ни голодом, ни ложью, ни войною.

Я и одна – отверженная рать,

И знамя красное, и небо ледяное.

Да, знамя алое, всё в золотых кистях,

В Раю несла его, вцепляясь в древко,

Перед народом, презиравшим страх,

Нахальная, отчаянная девка!

Безумица, да, оторви и брось!

Сама я шила красный бархат рытый!

Молчи, мой Ад. Замри. Не надо слёз.

Жизнь – настежь. Да и смерть – открыта.

 

…и только на коленях достоять.

Всё вытерпеть.

…вот колоколец донки.

Ты, сатана, ты смех отца не смей отнять,

Рыбалки радость, радугу ребёнка,

И тёплый дождь, и рыб ночной парад…

Звон, тишина, и чешуя напропалую

Из-под ножа летит…

…и многоглазо Ад

Глядит, как жадно нежный Рай целую.

ВОЙСКО В ПОЛЯХ

Огромна ночь. Огромен звон.

Огромен родов свет, пелён

Измятых комья, зимний Мiръ.

Явились мы сюда людьми,

А кем уйдём? А я с тобой.

Удел любви такой:

Всё видеть, будучи слепой,

Стать музыкой, пребыв глухой,

Стать Божией грозой.

Вы – да это же – мы. Вы идёте из тьмы.

Не объявлена эта война.

Небо – грома гробница, и взята взаймы:

Мрамор, облачных стрел пелена.

Грозовые граниты и молний кресты.

Птичий плач и звериная месть.

Вы идёте из тьмы. Не на вы. Не на ты.

Просто войском идёте. Вы – есть.

 

Подымаете выше знамёна. В зенит.

В каске вор, столпник в кепке чужой.

А хоругвь чудь-парчой на морозе звенит:

Хоть стреляй, хоть молись всей душой.

Кто несёт вместо флага топор-приговор.

Кто вздымает больничный халат.

Это войско моё. Это воинский хор.

Бархат. Стеганки. Звёзды горят.

 

Алюминьева кружка – на дне вещмешка.

Пот тузлучный под фетром кирас.

Мы идём, мы пылаем, мы жжём на века

Иней-вьюгу – отчаяньем глаз.

Кто безногий – шагни. Кто слепые – гляди.

Крик надсадный – из глотки немой.

Панихиду по нас приюти на груди,

Каждый мёртвый – сегодня живой.

 

Ты, предатель, припомни, вчера ты казнён.

Ты приставлен к награде, герой.

Наша кровь – на шелках погребальных пелён.

Нашей кожей – младенца укрой.

Нашей песней крести. Нашей клятвой молчи.

Нашей стынь на морозе слезой.

Нам сегодня сражаться на поле в ночи,

Во созвездья вцепясь пятернёй.

 

Мощно войско идёт! Тут князья и волхвы.

Каты, снайперы, тати, врачи.

Исцелить ли, убить – тише свежей травы,

Оплывающей тоньше свечи.

Страшно войско катит, наплывает на жизнь,

На просторы небес и земли.

Ты, боец, ноет рана, шагай и держись,

Мы, солдаты, небес корабли.

 

Не объявлена эта царями война,

А гляди, всё идёт да идёт –

Выпей битвы вино до осколка, до дна,

Ты разбейся, лазоревый лёд!

Отражайтесь до дна в меч-реке, времена!

Месяц, змею башку отсеки!

Наша сеча – навек. Наша воля – одна.

Защитите её, мужики.

 

Эти стяги – мои. Это войско – моё.

Затяну окровавленный жгут.

И дрожу я и рвусь, на морозе бельё,

Пусть срывают, затопчут, сожгут!

Я реву нынче в голос! И нету стыда!

Щёки мокрые бьёт сизый снег!

Я на этой войне умираю всегда,

И сегодня помру, и вовек.

 

И, когда обнажусь до скелета в бою,

Сердца танец сквозь рёбра видать, –

Крикну: ладанку, люди, возьмите мою,

Всю любовь, всю мою благодать!

Возлечу над разрывами иней-цветком.

Упаду я на землю парчой –

Вверх лицом… все бегут, все вопят недуром,

Ты глаза мне, лежащей, закрой!

 

Да всё мимо да мимо! Кудрявится дым!

Снежный Времени катится ком!

Я лежу под грохочущим войском моим,

Под железным его сапогом!

Ну, топчи мя, народ! Я ведь только земля!

Мать сыра! Горечь-почва твоя!

Ты беги по мне, пламень, полынью пыля,

По столу на пиру бытия!

 

По скатёрке камчатной медвежьих снегов!

По метели, что жжёт окоём!

Не сбивайте с меня леденистых оков,

Не щадите меня, не щадите любовь –

За неё вечно кровь отдаём!

 

Вот я, навзничь упала, вмиг отрешена

От владык в соболях, от бродяг,

От рабочих в промасленных робах… одна,

Смята, кинута, раненый флаг,

 

Во снегах моих крестных, где глоткою – гарь

Пить да пить до скончания дней,

На исходе дыхание, я стылый ларь,

Во мне песни хранятся нежней,

 

Умираю в любви, умираю в бою,

Я одна всем народом иду,

Ненавижу, люблю, на небесном краю

Поглядите, над полем взойду,

 

Видишь, малая звёздочка, вечная мгла,

Я с тем войском была до зари,

Я в том войске смеялась, рыдала и шла,

Пела песню, услышь, повтори,

 

И забудь, и замри, отгорает костёр,

Угасает отчаянный бой,

Ты иди, ты звучи, мой возлюбленный хор,

Я с небес повторю за тобой.

ПРОСЬБА

Володе

Присяду на скамеечку у ног

Твоих, любимый. И лицо закину.

Безмолвна просьба: всякий одинок.

А о моем портрете нету и помину.

Мы жизнь так прожили. Не думала ничуть

Себя запечатлеть твоей рукою.

А вот метель. Курится зимний путь.

И Время, да, колючее такое.

Раскрою губы. Горячи они.

Горят, годов исхлёстаны крапивой.

И попрошу: запечатлей мои ты ночи, дни,

Покуда на лицо ещё красива.

Красива?.. Муж мой, вру тебе, себе.

Дрожит волос седая паутина.

А помнишь – в пальцах – хрустали в гульбе…

Струёй звенящей вьются вина…

Отпраздновали. Отсмеялись мы.

Отлучезарились. Отпели. Отгуляли.

Я прошепчу: воспомни ночи-дни,

И напиши меня, как будто бы вначале.

Я выдохну: прости меня, прости

За всё, что боль тебе несло! за муку

Тоски… ты видишь, я держу в горсти,

Причастной чашею – твою живую руку…

Ты напиши меня на том холсте,

Он снеговой, он чист… он строг и светел,

Вон там, в углу… ты так давно хотел

Меня нарисовать на белом свете…

Набросок углем? Можешь без угля,

А сразу красками. То в шахматном порядке,

То нагло смешивая, брызгами пыля,

Смешно, и бешено, и сильно, без оглядки,

Лишь замирая на безумный миг

Перед мольбертом, как перед иконой:

Замалевать… не надо… гаснет лик,

Молчанием священным опалённый…

Я сяду, как захочешь! Вот, анфас!

Могу в три четверти! Сияюще!.. улыбкой

Ожгу! и полыханьем диких глаз,

Ладонью, сгинувшей во тьме златою рыбкой…

Гляди, гляди, любимый, на меня!

Пиши, пиши не красками – а кровью! –

Так, век за веком, так, день ото дня,

И жизнь мою повесим к изголовью,

И будешь просыпаться и глядеть

Ты мне в лицо: на сколько постарела,

Жена моя?.. на миг или на треть,

На полчаса, на вечность без предела…

И встанешь ты, и выдохнет кровать

Тебя – всем Тинторетто, Гойей, Босхом,

И так захочешь ты меня поцеловать,

А краски потекут горячим воском,

А краски по холсту – слезами, радугой, вином,

А ты прижмешь ладони, губы, щёки

К моей судьбе, что стала вечным сном,

К моей любви, живой, далёкой.

Тихонько я сижу, не плачь, гляди,

Улыбки ласка, скулы ярче мака,

Лишь кружево дрожит цветами на груди:

Белила, кадмий… охра… кровь краплака…

ЯРОСЛАВСКИЙ ВОКЗАЛ

Средь людей, в толпе вокзальной
Пробираясь тяжело,
Вижу детский взгляд хрустальный
Сквозь вагонное стекло.

Это девочка в шубейке

Жадно пряники жуёт,

А старуха в телогрейке

На спине рюкзак несёт.

На беременной цыганке
Шаль, как талая вода…
И растянуты тальянкой
Вдоль по рельсам поезда.

Соскочив с подножек, люди
Улыбаются, идут.
Им Москву на зимнем блюде
Посеребренной несут.

Им бы где приткнуться ночку –
У своих, чужих людей,
Отщипнуть бы по кусочку
Хлеба белых площадей!

В чёрном чугуне вокзала
Варит варево зима.
Я б вот здесь
всю жизнь стояла,
Да боюсь, сойду с ума –

От седых волос крестьянки,
К рынку вызубрившей путь,
Да от ильменской тальянки,
Раздирающей мне грудь,

Да от воздуха ночного,
Да от площади живой,
Да от снега ледяного,
Что гудит над головой,

От стояния на крыше
Гулко мчащейся страны –
Каждый плач
окрест услышан,
Все огни
окрест видны.

И крещусь крестом широким –

Чтобы так стоять всегда:

До Суда, до Тьмы, до Срока,

Где – горчайшая Звезда.

ХЛЕБ

Вдохнуть весь воздух. До конца – одна ли вечность, две минуты.

Мой хлеб – в горсти. Он у лица. За окнами – лишь ветер лютый.

 

Лишь ветер лютый и густой, тяжёлой зимнею сметаной.

Мой хлеб, я голодна. Постой. Повремени. Не время. Рано.

 

Ещё, мой хлеб, я жить хочу. Смеяться, мазать масло света

На хлеб полночи. Жечь свечу дневного, острого стилета.

 

Мой хлеб, ты в бездну упадёшь вот-вот: так разожмутся руки.

Мой тёплый хлеб, ты так похож на песню. Помню эти звуки.

 

Мой хлеб. Ты лодкою во тьме. Не просто пища, насыщенье.

В утробе – плод. Во тьме-суме – ребёнком – нежное прощенье.

 

Дрожу, тебя в тюрьме вкусив. И, хохоча, на карнавале

Всё повторяю твой мотив: тебя уста поцеловали.

 

Мой хлеб. Не сею и не жну. Не помню. Лишь молюсь и плачу

О той горбушке, что в плену – близ рёбер – радугой горячей

 

Пылала. Дикий хлеб веков, святей, чем полковое знамя,

Ломала, покидая кров навек, дрожащими руками.

 

Скатёрка гаснет и плывёт на сквозняке – кистями вьюги.

Мой хлеб. Мой ежедневный плот. Все в трещинах от соды руки.

 

Ты, ежемощная еда, собою измеряешь Время.

Куда же я уйду?! Куда?! Такая тёплая меж всеми,

 

Живая, пылкая, как ты, любой живой душе родная?!

Мой хлеб. Наведены мосты. Тебя – несу. Тебя – не знаю.

 

Тебя – голодному отдам, кто жаждет в преисподней выжить!

Идти мне – по твоим следам! Тебя – клеймом на сердце выжечь!

 

И вот он, в дверь чугунный стук. Стою одна в полночных кущах.

Не выпущу я хлеб из рук. Отдам – через порог идущу.

 

Гремит навешенный замок. Смешались ненависть и милость.

Мой хлеб. Ты был так одинок. Держи. Твоя судьба явилась.

 

Вот руки – хлеб. Вот хлеб – лицо. Вот вещмешок – он караваем

Катится. Хлеб – моё кольцо: его дарю, его срываю.

 

Мой хлеб! Солдат! Любовь навек! Сердца кровавые, нагие!

Хлеб – человеку – человек! Хлеб – плоть и кровь той Литургии,

 

Где мы навытяжку стоим, кричим, валяемся вповалку,

Где всяк преступник – Серафим, где жизни для любви не жалко,

 

Где всё навеки прощено, где я – звездой – со дна колодца,

Горчит Причастное вино и льётся по лицу, так льётся!

 

Струится слёзно по губам, по подбородку, по ключицам,

Мой хлеб, отмщенье, аз воздам, пусть он голодному приснится,

 

Пусть снится мне в последнем сне та шестилетка, голубица,

Пичуга, и бежит в окне, смеяся, мать в свою больницу,

 

Не опоздать, разрез зашить, и режет хлеб отец, и тучи…

…мой хлеб. Спасибо, что пожить дал на земле моей певучей.

МАШИНИСТ

Поезд мчал, наши жизни качая,

Издавая разбойничий свист.

За столом ледяным я молчала,

А напротив меня – машинист.

 

Он разрезал копчёное сало,

Вскрыл душистую хлебную плоть

И рукой, где увечье зияло,

Щедро маслом намазал ломоть.

 

Под тельняшкой его полинялой

Гнулось тело, скелетная жердь.

Да, опасной работы немало.

Он не раз её видывал, смерть.

 

Самолёты, составы, ракеты

В запределье ведомы людьми…

В синем круге вагонного света

Так смотрел он глазами любви.

 

Человек мой, попутчик случайный,

Не в жену, а в дорогу влюблён,

Ты открыл мне щемящую тайну,

Бессловесный великий закон.

 

А состав грохотал равнодушно,

И осиплой трубою свистел,

Над землёй, над вагонной подушкой,

Над простынкой, белее чем мел.

 

И нашла я беспалую руку,

И пожатья означила крест,

Всю погиблую взрослую муку

Втиснув в детский отчаянный жест,

 

В ту стальную, скелетом, дорогу,

В рёбра-россыпь мелькающих шпал,

В лютый вихорь мафория Бога,

Что нас Временем поцеловал.

ЗНАК НАД БИТВОЙ

Симъ побъдиши…

Такъ: симъ побъдиши…

Ах, расстели ты на снегу кровавом плат…

Сребряная парча… взмахни всё чище, выше,

Там, видишь, утки возвращаются, летят…

Летят на север с юга изобильного…

А мне куда вернуться, мой Господь?..

Боярыня твоя, раскольная, двужильная,

Всё пламенней, жесточе гибнет плоть…

Всё огненней, захлёбней Дух горит лучиною,

Царь Константин сжимает древко в кулаке

Над войском… знамя реет красною калиною

Через плетень голов… тяжёлое, а налегке…

О, тяжесть бархата, иконная, чугунная,

Ты, коромысло, пригибающе к земле…

Земля моя, тяжелозвонкая, подлунная,

Подсолнечная, то слепяща, то во мгле!

То залитая реками разливными,

Безумием весенних соловьёв,

Потопными, рыдающими ливнями,

Расшитой хусткой полевых цветов,

То залитая кровью, брагой братскою,

Гражданская война, гремит опять,

И розвальни мои летят во яму Адскую,

А я-то – в небеса! вражинам не сыскать!..

Чем слёзней клятвы, чем стихиры наши тише,

Тем ярче – до ожога – им внимает Мiръ.

И слышит Мiръ одно: СИМЪ ПОБЪДИШИ!

И наш ответ: ВОИСТИНУ! ВОЗЬМИ!

Ты жизнь возьми мою. Всю веру. Душу.

Нет без победы нас, народа. Нет.

Но только, Боже, соловья услышь… послушай….

Симъ побъдиши… Негасимый свет…

Все войско трав, цветов и звёзд разъято.

Всё войско птиц на плечи облаком легло.

СИМЪ ПОБЪДИШИ… так пою убитому солдату,

Ложась в парчовом, алом небе на крыло,

Летя над ним, воркуя, плача, улетая

И тая в золотой ночной пыли,

Родная занебесью птичья стая

Над тяжкой памятью возлюбленной земли.

ПРОЩАНИЕ

Собирались, вещи толкали, пекли в дорогу встревоженно

со смородиной пирожки, целовали губами поздними,

а потом на часы, на лицо моё смотрели так настороженно

и хотели, чтоб их навеки запомнила.

А потом на вокзал несли чемодан простуженный,

Перевязанный крест-накрест, как окно военное,

и поезд стоял весь как новенький, как наутюженный,

и всё прощание было – как слово одно откровенное.

Слово это кричали, шептали, лелеяли губами морозными,

совали его напоследок в мешок игрушкою деревянною,

а поезд тускло блестел всеми окнами беззвёздными,

и я держала в руке моей руку родную, как рюмку стеклянную.

 

А вокруг! – плакало дождями, утиралось ветрами,

украшалось бедными снегами лицо народа столикое,

и жгла живот старухи, уткнувшись, девочка – свечкою,

и прямо на горький Восток уходила дорога великая.

И я стояла на лютом морозе, смеялась, себя не помнила,

сыпала наспех слова, чтоб склевали родные голуби,

ломала себя прощальным пирогом, слепо делила поровну,

чтоб напоследок хоть раз никто не чувствовал голода…

 

А вокруг! – люди сыпались хвоей седой, Москву рубили к празднику,

чтоб с собой увезти детишкам в свои города сибирские,

и в горькой, солёной толпе торчали изюмные лица праздные,

и покрытые сажей вагонные трубы пахли, как пряники имбирные…

И ложилась страна, развязавши у горла платки, в одну постель дорожную,

и, вздыхая, инвалиды бережно, будто гранили алмаз, жёсткую воблу чистили,

и стояла я у вагона, как у края судьбы невозможного,

и только плакала, а за меня во тьме полушарья извилины рельсов

жизнь мою мыслили.

ТОРГОВКА ЛУКОМ

Вся земля, как невеста,

Убралась в снег и лёд.

На байкальском разъезде

Баба лук продаёт.

 

Дужки вёдер погнуты.

Лук лиловый горит!

Поезд здесь полминуты,

Может, меньше стоит…

 

Холоднее озноба

Вьюги светлая пыль.

В колокольном сугробе –

Деревянный костыль.

 

Крест тяжёлого шрама –

И лица не видать.

…как кричала ты: “Мама!..”

Не услышала мать.

 

Детский дом ли военный…

В подворотне ли смерть…

Той любви незабвенной

Не казнить… не посметь…

 

Жизнь, ты матерь ли, дочерь…

Гибель, мачеха ты…

Ты печать или прочерк,

За увалом – кресты…

 

Очи – синие льдины.

Да шалёнка в кистях.

Да льняные седины,

Да буран на путях.

 

Раскалённым железом

Изуродован лик.

За оврагом, за лесом

Дома нищий тайник.

 

Синий лук, лук лиловый,

Слёзный лик под ножом!

Жизнь – соломой, половой

В бедной печи сожжём.

 

Время, сладко и горько!

Люди, боль, благодать!

Лук в корзине, ведёрке –

Век, торгуя, рыдать…

 

В поминальной метели

Чёрный снег – вороньё…

Вьюга брачной постели…

Гроб… Снега колыбели…

…вспоминаю – её.

ВЕТЕР

Ведь любить можно не человека, а голец, горделивый увал.

…Вперерез я таёжному снегу шла. А снег – он меня целовал.

 

Это было любовным объятьем. Снег влетал, вылетал сквозь меня.

Ветер рвал мне дублёнку и платье, саблей резал больнее огня.

 

Минус тридцать – не диво. А сорок – то привычно. Да все пятьдесят.

Человек-то – природе он ворог: заморозит, как жалких лисят.

 

Так я шла, и не знала, что будет. Повторяла молитву одну.

Попадались неведомы люди, пробирались сквозь пыль-пелену.

 

Ветер, ветер! На всём белом свете только ветер да вьюга одна!

Время, ход твой торжествен и светел! Твой полёт – из созвездия Сна!

 

Кто в снегу я?! Шальная девчонка! Иль старуха, мешок за спиной!

Я ничтожней окурка, котёнка… я одна… никого там за мной…

 

Только я всё себе повторяю, губы твёрже замка и ключа:

Ты иди, ты от края до края, во Вселенской зиме горяча,

 

Шаг, ещё, ну же, ты сибирячка, стынут катанки, сталью – нога,

Ты метели кухарка и прачка, добела ты стираешь снега,

 

Снег гудит, я шалею и глохну, снег – Бетховен, снег – яростный Бах,

Мне рожать эту зиму, не охну, и тащить на скалистых руках,

 

Мне губами ловить этот ветер, истрепать эту шубу дотла,

Ну, вперёд, ты за ветер в ответе, как не плакала, как не жила,

 

Ну же, шаг, ещё шаг… смерть по коже набивает узор, валит с ног…

Ты, прохожий, на Бога похожий! Глянь, да ты, как и я, изнемог!

 

Только вой, он заложит мне уши, замотает кричащий мой рот,

Он меня захлестнёт и задушит, а пока я живая – вперёд,

 

Лишь вперёд, через ненависть, ярость, через месть одичалой войны,

Я дойду, мне так мало осталось, мои руки и ноги сильны,

 

А сильнее душа-моя-воля, а безумней лишь сердце моё,

Ветер, ветер, широкая доля, грешник, пьющий до дна бытиё!

 

Шаг. Ещё. Мощно Белое Поле. Режут звёзды алмазами тьму.

Обними меня, ветер мой, что ли, да и я дай тебя обниму.

 

Я люблю тебя, ты необъятный, всеми звёздами в Божьей дали!

Шаг. Ещё. Не вернусь я обратно. Ну, схвати и в сугроб повали!

 

Замети, заслони, заповедай, жизнь сорви, снеговое бельё.

Я отведаю горького бреда. Я запомню объятье твоё.

 

В Белом Поле, в железной могиле, не тревожа созвездьевый ход,

Спой, мой ветер, как жили-любили, той бродяжке, что завтра придёт,

 

Побредёт по Байкалу, по Лене, по Вилюю, седой Ангаре –

Сквозь тебя и грядущие сени, через Судную Ночь в серебре.

АЛМАЗ

Он стоял в тяжёлой шубе.

Дым клубился – волчий мех.

У неё дрожали губы –

То ли плач шёл, то ли смех.

 

Он стоял над ней в метели –

Свадьбы ночь, огонь немой…

Вот и постланы постели

Государыней-зимой.

 

Расстаются в Мiре двое.

Сбиты крепких рук замки.

Ветер, воющий войною,

Полон воли и тоски.

 

Запорошены баулы.

Плат объятием измят.

Стыки века, Мiра гулы

Чёрной музыкой гремят.

 

Как перед расстрелом, курит.

Шепчет женщина: – Родной…

Знать, недолго в лютой буре

Были мужем и женой.

 

И тулупом тем волчиным,

Распахнувшимся, как дом,

Обнял женщину мужчина,

Ласку выдышав с трудом.

 

Вынул из кармана камень.

Страшно зверь-буран орал!

– Милая… возьми на память…

Самый твёрдый минерал…

 

В красных пальцах больно сжала.

Резко взвыли тормоза!

…и алмазом задрожали

Её смертные глаза.

СИМФОНИЯ МОЯ

Кресты и купола звучат! Поёт небесный синий день!

Мой нотоносец, окна в ряд, оркестра городского сень:

Вот скрипка-дом, вот дом-гобой, вот контрабасов камнепад:

Симфония, мне жить с тобой, мне нотой влиться в нежный лад!

Ах, город, яростно звучишь огромной бешеной толпой,

А вдруг заснёшь… и мимо – тишь бежит мелодией святой…

Мы, люди, к нежности глухи подчас. Мы плачем и спешим.

А музыка звучит лишь раз. И вмиг растает счастья дым.

Небесный синий снег!.. – земной. Небесной флейтой – полдня дрожь!

Иду я партитурой той, где Мiръ подлунный так похож

На скерцо в зареве синкоп, на тот пылающий хорал,

На тот, над клавишами, лоб, что песней – небо целовал…

О да, живём мы на земле! А небо – там… далекий хор!

Мы гаснем пламенем во мгле. Мы слышим поздний приговор.

Мы восстаём! И мы вопим! Мы проклинаем наш мотив!

И вмиг развеемся, как дым, все обертоны позабыв…

 

Ах, эта музыка моя! Пора придёт – и сгаснет слух.

Я не услышу бытия. Не отмолю звучащий Дух.

Я просто буду так лежать и думать: Ад, страшней звучи,

И Рай, звени, пусть пляшет рать небесная – в земной ночи.

Я не услышу бытия! Я не умею забывать!

Я помню всё, и только я могу литанию сыграть!

Всю сарабанду, литию, кондак, полиелей пропеть…

Я помню, помню жизнь мою, но, Боже, как же мне успеть?!

 

Каденции все – записать! Импровизации – дарить!

Всем ариозо – исполать! – о нежной страсти говорить!

Прелюдий, фуг снега, снега… сонаты-пропасти края…

Мне, Боже, жизнь не дорога – дороже музыка моя!

Мой синий день! Мой синий снег! Моё адажио любви!

О мой поющий человек! Звучи, рыдай, молись, живи!

Все храмы – видишь?! – все поют! Гудят, смеясь, колокола!

Трамваи – слышишь?! – звон и гуд, и блеск разбитого стекла!

Так, хохоча, наотмашь бьёт в литавры – музыкант седой!

Тарелок медь! Вперёд, фагот! Тесней огней сомкните строй!

Сияньем Северным цари, моя симфония, мощна!

И от зари и до зари звучи, люби, пылай – одна…

 

Я – композитор, Солнце, твой! Я до последнего – меж нот –

Звучащей паузой немой, и саксофон костёр зажжёт!

Сколь суждено, Луна, дышать – столь голосом на дне кантат

Так перламутрово сиять, так небо целовать стократ!

Сопрано, меццо, баритон… пою на сотни голосов…

Мой голос, он в людей влюблён, он хор, откинут мой засов,

Он лишь мелодии полёт, и сквозь последнюю войну

Он злобу нежностью убьёт, споёт вам всем любовь одну!

 

О этот хор, великий хор, услышьте, люди, вас прошу!

Пылает знаменный костёр… звучу… прощаюсь… не дышу…

Пылает знаменный распев… горит великий Осмоглас…

Закат в полнеба. Не успеть. Пускай же ночь споёт про нас.

Пусть эта ночь споёт всем нам морозной розой на стекле:

Всей музыкой хранимый храм, где я – снежинкою – в тепле,

На рукаве, воротнике, на шали, связанной в любви –

Слезой – в молитве и тоске – на новом берегу земли.

***

Пусть тряпки сгорят дымами.

И, голая, без белья,

Я выйду на снег, я пламя:

Да будет воля Моя.

 

Гордынею одержима,

Одним из грехов семи,

Стою в ожерелье дыма

Волчицею – меж людьми.

 

В меня – перстами! плевками! –

Камнями! ножом ворья!.. –

Я в вас – одними зрачками:

Да будет воля Моя.

 

Такая уж Моя воля.

Я делаю, что хочу.

Из красной утробной боли

Леплю Господню свечу.

 

Рокочут: “Голая! Дура!..”

Кудахчут: “Живот прикрой!..”

Вы перед волчицей, куры,

Что перед землёй сырой.

 

Простора – на всех довольно.

Намокла алым скуфья.

Не надо крови!

Мне больно.

Да будет воля Моя.

 

Любовники и скитальцы,

Охальники, подлецы –

Вы все утекли сквозь пальцы,

Все вспыхнули, как венцы.

 

Я скинула вас, как тряпки.

Чиста перед Богом я.

Морщины – сорочьи лапки.

Да будет воля Твоя –

 

К стопе, что дырой свистела,

Плясала из-под гвоздя,

Прижаться лицом зальделым,

Припасть опустелым телом,

В Любовь

навек уходя.

ФРЕСКА ВТОРАЯ. ПУТЬ ПТИЦЫ

Посмотрите кругом на  дары Божии:

небо ясное, воздух чистый, травка нежная, птички,

природа прекрасная и  безгрешная,

а  мы, только мы  одни безбожные и  глупые,

и  не понимаем, что жизнь есть Рай,

ибо  стоит только нам  захотеть понять,

и  тотчас же  он настанет во  всей красоте своей,

обнимемся мы  и заплачем…

Ф. М. Достоевский, “Братья Карамазовы”

СОЛОВЕЙ

псалом

На краткий миг к тебе, о Детство, я пришла.

В твои леса, о Время, я вступила.

Река моя. Песок. Ладья. Ветла.

Неужто было?.. Вправду было?..

Во Времени назначены пути.

Земле подобны, есть ли ТАМ планеты?

От Волги мне полнощной не уйти.

Меж лап еловых — солнц далёких светы.

Я в небе звёздном, люди, след найду.

Он мой. Он мне на счастье и беду.

Жизнь прожила. Хочу освободиться

От Времени, и ночи, и земли,

Поцеловать заоблачные лица,

Все тучи, грозовые корабли…

Такие ж звёзды — россыпью, когда

Девчонкой я рыбалить прибегала

На берег… без дыханья, без следа

Рассветно-розовая рыба уплывала…

Перловицы сияли царски мне.

Отломки створок ранили мне пятки.

Стояла над рекой во тьме, в огне

Созвездий, уходящих без оглядки

Навек, за окоём… Мечтала там,

На берегу реки равнинной, кроткой,

Я броситься с вершины к облакам,

Уплыть ко звёздам золотою лодкой…

Пупырышками гусьими рука

Покроется от холода ночного…

Мощь звёзд несокрушимо велика,

Да всё сильнее огненное слово!..

Хоть шёпотом… хоть слышу только я…

А бездны глухи к выдоху ребёнка…

Лучи во мраке… Звёздная семья,

И Золушкой — в закуте — плачу тонко…

Дрожит во мраке нежный поплавок:

Клюёт средь ночи Золотая Рыба…

Я пить хочу… Мой — из реки — глоток…

Мой глинистый, седой плавник обрыва…

А жизнь, она сжигает без огня.

О Время, где та малая рыбачка?

Без тяжести я не живу и дня.

Без просьбы, и рыданья, и подачки.

Созвездия? Разбиты в зеркалах!

Вся рыба сожжена на сковородках!

Власть камня! Город на семи холмах!

Порвалась сеть. И утонула лодка.

О, много слов хрипела глотка днесь…

И присно — сколько нежила устами…

Сцепить хотела словом град и весь,

Любовь и злобу, синий лёд и пламя…

И всю-то жизнь — я поняла теперь!.. –

Я шла, и шла, и шла к тому обрыву,

Где в полночь звёздную открыта дверь,

Где жив отец и мать жива, и рыбы живы,

Все рыбы светозарные мои,

Идущие в подводье косяками,

Плывущие к любви — всё к ней, к любви!.. –

Горящие ночными факелами…

Вы, звёзды, рыбы… руны вы любви…

А детство умерло… и мне пора в дорогу –

Туда, за бездны, во поля мои,

Где губ не будет, чтоб молиться Богу…

Где руки не воздену, чтоб обнять,

Любимого не покрещу перед сраженьем,

Где на врага одна не двинусь, будто рать,

Народа многоликим отраженьем…

Но, Время, я всё шла, и шла, и шла,

И шла и вкривь и вкось, и шла по кругу,

И вот пришла на берег, где ветла

Мне шелестела шёпотом, подруга.

А нет ветлы. Все ветви сожжены.

Засохли корни. Ветер налетает

И, как тогда, до смерти, до войны,

Близ голых ног песок перевивает…

Ну что, о Время? Прежних нет снастей.

Ни удочки. Ни лески. И ни сети.

Цветёт терновник. Бедный соловей

Поёт один в ночи, один на свете.

Велик мой ужас. Неизбывен страх

Пред всем суждённым угольным прогалом.

Там нету звёзд. Там взвесят на весах,

Как я жила, клялась, любила, целовала.

Я на колени стану на песок,

Сырой и тёмный, пахнущий лещами,

Живый мой в помощи тиснёный поясок

Ощупаю дрожащими руками,

И голову ко звёздам задеру,

И вышепчу молитвою последней:

Господь, умру, но на Твоём ветру,

В Твоём сраженье, на Твоей обедне.

И соловей, какой же соловей…

И эта девочка весёлая, ногами

Перебирая, движется из дней

Забытых, добегает, будто пламя

Костра, ко мне, за нею крутояр,

Я руки к ней тяну, обнять не смею,

Причуды Времени, немой пожар,

От счастья невозможного немею,

И нету слов и слёз… и только соловей,

Сияющий, о, крохотней приманки

Рыбацкой, плачет он среди ветвей,

И рассыпается тальянкою гулянки,

И перламутром светится в ночи,

Перловицею под босой пятою…

О, птица, пой, о, только не молчи,

Мой соловей, да я тебя не стою –

Со всею вязью ясноликих слов,

Моих солдат, в ночи окровавленных,

Моих язей, уклеек, осетров,

Всех рыб златых судьбы слепой и тленной,

О, только пой… не прерывайся… нет…

Я подпою… коль слёз петля не сдавит

Мне горло… пой, струи надмирный свет,

Лишь голос твой подлунный Мiръ восславит,

А я стою, я старая ветла,

Звенит латунный колокольчик донки.

На краткий миг к тебе, о Детство, я пришла.

И ухожу. Прости меня, девчонку.

Рыб на кукане гордо волоку.

Серебряны хвосты. Струится влага.

Пой, соловей. Убей мою тоску.

Я — лишь заплата вышитого флага.

Я — лишь рулада в голосе твоём,

Сарынь на кичку, исповедь и лихо…

Соловушка, давай споём вдвоём,

Я буду тихо… очень, очень тихо…

ЦАРЬ НЕБА

Там война. Там подлинный Ад. Его правдивее нет.

А священная — про войну говорят; у неё одной есть ответ

На все хныканья наши, и причитанья, и хвори, и

На бессмысленность, обречённость

на обрыве застылой любви.

Там война. Там Большая Медведица в головокруженье плывёт

Над Донецким аэропортом, что разбомбили в мусор и лёд,

Там скелеты выходят из подземелья Азовстали глухой,

Руки вверх, да, такая война, глаза-уши открой.

Там, сияя, над касками в Божией сказке парят

Змееносец, Лира, Персей, и горит Андромеды наряд,

Ну, а выше, да, голову выше, выше ты задери,

Вот он, Лебедь мой белокрылый, пулей разорванный изнутри…

Лебедь, Лебедь. Легчайшая музыка. Призрачный Сван.

Может, это плывёт Мариуполь перламутровой бухтой,

от выстрелов пьян,

Нежный Лебедь хрустальный, море, бликом играй,

звездопадный, руинный мираж,

Наш потерянный Мiръ, наш потерянный Рай, никому не отдашь!

Баш на баш! Нежный Лебедь небесный плывёт над отцом,

Что по сыне вопит на коленях на бреге морском,

Понт Эвксинский кровавым прибоем молитву творит…

К небу, бедный отец, к небу голову ты задери!

Всё лицо во слезах! С тобой плачу. За тыщу земель. Не слышна.

Плачу кровью горячей, как та Богоматерь, на камне, одна,

Кровь та вкось по лицу — красный дождь –

мvроточенье, рыданье — расплата за крылья мои,

Обнимала я ими всех, родные, в задыханье,

в восторге наивной любви!

Лебедь! Стала я взрослой. Старой стала.

Грохочет война без меня.

Лебедь, нет, я в тебя не стреляла,

не лупила ливнем огня!

Слышу музыку. Ты выплываешь из-за мыса, из-за кургана того,

Где лежу в земле, царевна, душа живая,

и кости, былое моё естество,

Вдруг слагаются в ноты, нотоносцы, крики, разлуки,

и гимн тихо, страшно гудит

из-под неубитой земли,

И плывут в крови наши песни, и дрожат наши крылья-руки,

и наружу плывут белые корабли,

И плывут облака-лебедицы, и звёзды роняют перо в ночи,

Медь кадила, забытые лица,

пламя безумной, бессмертной Пасхальной свечи!

Милый Лебедь! Подстрелили тебя. Там, в полночной ковыльной степи.

Зоркий снайпер. Палач твой. Такая судьба. Потерпи. Потерпи.

Водоёмы хрустальные. Реки молочные. Кисельные берега.

Ты плыви по Лугани дыханьем, архангельски беспорочный,

память бедную бередя.

Лебедь гордый, надмiрный, алмазный, ты вчера был живой, земной,

Ты так весело, жарко, страстно

целовался с Ледой: со мной,

Крылья веером… дивные перья… на краю бытия

Я тебе распахнула небесные двери, Царевна-Лебедь твоя!

Так я плачу о всех погибших. И о тех, кто ещё умрёт.

Ты закинь лик солёный выше, выше.

Погляди — он плывёт вперёд.

Он плывёт по небу, там Мiръ, там молитву о мире поём,

Всей толпой, всем народом, одиноко или в окопе, вдвоём,

Ты плывёшь вперёд, лучезарный Лебедь,

а тебя не видать, любимый мой, брат,

ни в зените-надире,

ни в грядущем Мiре,

ни в прицел, ни в просвет…

Там война. Бряцай на раненой лире. Там подлинный Ад.

Его священнее нет.

(ВИДЕНИЕ АДА)

Я только плоть. Я прошлое. Я поле: перепахали смертную меня железным плугом. Промолчать мне, что ли. Я возрождаюсь, день ли ото дня, от века век, сама себе подпруга, сама себе чума, ожог огня. Утратила я путь. И поделом! Я встала у окна. Я дом на слом. Передо мной незнамый городище. Чащоба камня. Инший ветер свищет. Я замерла – на берегу крутом иных времён – так: побирушкой нищей. Ужасный лес из камня! Нет чудес. Везде железо, мрамор, сталь отвес, и ветер-бес по новым башням хлещет, пощёчины с размаху им даёт. Я у окна. Живой горячий плот чрез времена. И обступают вещи, и им не в силах дать я имена.

Ах, горечи полынной полон рот. Вот зеркало. Оно меня пожрёт, вберёт, всосёт, на дно навек утянет, серебряный его всевластный рот порвёт меня куском дырявой ткани. Соври себе: никто же не умрёт, ни в отраженье, ни в грядущей грани алмаза, что в небытии сверкнёт. Я сплю. Я просыпаться не хочу. Я падаю, подобная лучу, и становлюсь я пепла бездыханней. Да, руки-ноги, поклянусь, мои. Стекаю я слезой чужой любви по скулам, по груди чужой, где хрипы, надсад и мгла агонией поют, под кожу вводят золотые чипы, мне жить осталось сколько там минут, не знаю. Слышу бормотанье, всхлипы, стенанья. Берег новой жизни крут.

Нуова вита! Неужель во сне! Давай же, шаг, ещё шажок ко мне! Я не боюсь! Хоть ужас необъятен! Но справлюсь! Дайте лишь один глоток вина… иль чаю… белый свет жесток, а под землёй как жить, не представляю… там боли нет. Там травный корешок. Там черви спят и светятся свечами.

Я догадалась: град зовётся Ад. Вот утро раннее. Пока в постелях спят и на полу, и в парке, под забором, на лавке средь вокзала, соло, хором, всё люди, люди, люди все стократ. Не звери же. Не взять ни гладом-мором, ни бомбой, ни заразой. К чёрту яд. Проснутся – и опять идут простором, толпою, кучно, иль за рядом ряд.

Прищурилась. В окно ножом бил свет. Звезда из звёзд, планета из планет, фонарь из фонарей. Судьба из судеб. Из рока – рок. Из Ада – новый Ад. Не повернуть ни вбок и ни назад. Круги сужаются. И больше нас не будет, а будет кто? Кто выйдет на парад? На древнюю брусчатку… люди, люди. Я человек. Я выпаду, как град, на землю в гаме, грохоте и гуде.

Я только настоящая. Я здесь, сейчас. А предо мной – былая взвесь. Старинный ригодон. Мортиры. Пушки. Мiръ входит мне в глаза, забытый весь, сном на измятой, всей в слезах, подушке. Мне видеть сны такие – что за честь. Фонарь горит. Свет тоже можно слушать, как музыку. Водостока жесть звенит под ветром. Нежно. Тише. Глуше.

Толкнула рамы крест я кулаком. Ворвался ветр. Была я под замком, теперь свобода! Кто же это… кто же… с небес слетает, да ко мне в окно… о Господи, ждала тебя давно… как страшно имя выдавить, о Боже, того, о ком и поминать забыли, кто всё бредёт, бессильней и постылей, по вольным долам, ветхим как рядно… влетай… стань рядом… Профиль мне знаком. И лавр. И глаз огонь. И всею кожей я чую: это было суждено.

***

Зеркало. Ты моё зеркало.

Нежно в тебя загляну.

Жизнь удивлённо смерклась.

Мы не пойдём ко дну.

Помня в ночи о живом –

Плачь, золотой Серафим!.. –

Мы, обнявшись, поплывём,

Ещё чуть – и полетим.

Нету вчера и завтра.

Есть купол ночной.

Выучила я заповедь:

Будь

Со мной.

Гибель – это проверка

На вечную

Жизнь.

Зеркало. Я твоё зеркало.

Тихо губы приблизь.

ПОЭМА ЛЕБЕДЯ

Елене Заславской

Лебедя крыла богаты, тяжелоснежные.

Под летящим брюхом его — берега.

Звёзды нежные.

Одна звезда Лебедю дорога.

Летит к ней по горизонтали.

Судьбинной линии.

А надобна вертикаль.

Чтобы увидеть чёрную, синюю,

Гусеничную сталь.

 

Война — разве не на плоскости?

Ни шагу назад.

Это страшно.

Слышно, как внутри кости

Звенят.

Дрожи сколь угодно, рыцарь.

Автомат. Мина. Снаряд.

Ночью бой.

Над тобой

Звёзды дымно горят.

 

В небесах тоже — война, пожар.

Лебедь! Нептица Ада!

Факел Стожар

Не подожжёт взгляда.

Рай — дым и пар.

Лебедь, я — это ты.

Я там слепо лечу,

Над Царством Мертвых.

Над Царством Последних-Первых.

Прости,

Себя в небе крылато жгу, свечу.

 

Меня видно на всех радарах.

А я смерть вижу.

Я гляжу ей в глаза.

Божьим даром,

Сатаны ли — ближе.

Ближе.

Внизу нет крыш.

Только смерть.

Внизу нет домов.

Только смерть.

Внизу нет людей.

Руины площадей.

Только я, Лебедь вьюжный,

И смерть.

Так нужно.

 

Всё недвижно.

Почему я в ночи лечу?

Всё лечу и лечу?

Всех лечу и лечу…

Всё же умерло, всё…

Не всё.

Катясь, режет надвое Звёздное Колесо

Всё живое, о чём молчу.

 

А если Лебедь с неба крикнет –

Все обры изникнут,

Все трубы враз вострубят.

Ни шагу

Назад.

***

Не ломай мне становую жилу

Птица ты царица неба и земли

А царица ль мёртвых

Все мы живы

Стонем все вблизи вдали

Все по иерархии ранжиру

Строго — в ряд — восстали Времена

На плацу

и чёрные все дыры

стали — смерть одна

 

Благо где ты ласковое Благо

Я не знаю как тебя найти

Я скольжу последнею отвагой

Траекторией последнего пути

Вечный ритм

рождение и гибель

Я лечу над тысячами лет

Перьями жемчужными нагими

Я крещу

неукротимый свет

 

Лучших Чёрный Лебедь избирает

Для закланья

где чудовища одне

Лучшие во взрыве умирают

В бешеном огне

Все вы кто сгорел

металлы руды

слитки злата и алмаза взвесь

Вам грядёт обожения чудо

Рядом вы со мной летите

здесь

***

Мiръ ветшает

он просто тряпка

мы от Тебя

удалились

Господь

Глянем в зеркало: жутко зябко

Там — не Твоя отразится плоть

Где она страшная Точка Омега

Белый глаз слепая звезда

 

Лебедь мимо дождя и снега

Летит

в никуда

***

Чёрный Лебедь мне не виден.

Он не виден никому.

По молитве не отыдет

Он во тьму.

Скалясь, он кладёт взрывчатку

Под тугое колесо.

Ставит на письме печатку:

Это ужаса лицо.

Смерть от мысли ускользает,

Тенью призрачной слепит.

Смерть по сердцу не слезами –

Кровью Ангельской катит.

Это Ад.

Лететь устала.

Над руинами лечу.

Слепок от оригинала

Я уже не отличу.

 

И летит,

да, мне навстречу,

Ужасом Вселенной всей

Лебедь злой, нечеловечий,

Чёрный Царь слепых людей.

Я его не вижу тоже.

Видит крыл моих испод.

Видит: пляска тайной дрожи,

Тень над перекрестьем вод.

Войны, что вот здесь гремели,

Днесь гремят.

И прогремят

Чрез века.

 

В небес постели

Самолёта два летят.

И столкнутся через тайну.

И столкнутся через миг.

Страшно.

Слёзно.

Неслучайно.

 

…крик.

***

Никто не хочет умирать.

И всем это назначено.

Никто не хочет раздирать рубаху на груди

Ногтями: боли пламя.

А за неё заплачено.

Заплачено всем тем,

что будет впереди.

 

Никто не понимает:

нет, нету настоящего.

Есть будущее-прошлое,

а ты между мiровъ.

Бушлат твой деревянный.

Твой – безвоздушный ящик.

Сколочен грубо, страшно,

Без слёз,

без слов.

 

Закинь лицо! Глаза!

Впервые видишь звёзды?!

Такие слишком крупные?!

Такие, как сейчас…

А видишь, Лебедь там летит?

Так широко и грозно…

Среди Иныхъ Мiровъ,

А может, среди нас.

 

Я только Птица, о война.

Я женщина и Птица.

Я только Лебедица.

А где же Лебедь мой?

Мой иней, снежный террикон,

Мой Вырий, тихо снится,

Война, а кто в меня влюблён,

Давно в земле сырой.

 

Давай о смерти фильм сниму.

Об этой вот, вчерашней.

Ты видишь, лебеди летят,

Летят из рукава

Зимы… А умирать

Таинственно и страшно.

Я только музыкой могу.

Забыла все слова.

Я только музыка, мой свет,

Дай пiсню заспiваемо,

Услышат мёртвые мои,

Все кирпичи в снегу,

А смерть, она на всё ответ,

Известный всем, незнаемый,

Я погибаю от любви,

Я больше не могу,

Я воскресаю от любви,

Я бормочу все ноты,

Крылатый, лебединый,

Небесный звукоряд,

Непобедимый Лоэнгрин,

Закаты и восходы,

Во тьме неисследимо

Горят…

***

Лебедь

крылата война

Мариуполь Херсон Азовсталь

над Адом скользит

лапки красные звёзды

Лебедь Адова вертикаль

Ад населён

там рыбы-клещи зайцы-тиски люди-гвозди

А я Лебедь я сталь

Раскалённо в ночи мне гореть

Кованы крылья клюв-железо

грудь отсвечивает металлом

Мне главное над омутом над бездной лететь

И нигде не упасть подранком усталым

А во звёздах лишь умереть

Все говорят: свобода – обманка

Матерья тёмная изначально пьяна

Свобода — после великой пьянки

Страшно рыдать близ окна

Все говорят: свобода она мешанина

Криков признаний мести любви в чужом обгорелом котле

Я Лебедь

Я Ангел

Божия окарина

Снег за пазухой Бога здесь на земле

Я птица

Не могу думать

Не могу стрелять и бороться

То для солдат

А мне только лететь

Всё глубже погружаться во тьму колодца

Времён

Там так легко умереть

Без мук без пуль под рёбрами без переломов

Без ярой стены огня

Без боли

 

Только вдохну: я дома –

И нет меня

***

Валькирия Леда Лада Лебедия-Ярославна

Вопли песни заплачки окрест

Светило Успенское

Богоравный

Небесный Крест

Ты мой Альбирео

Жгущий солью и болью

Ты мой Денеб

Ты мой подвенечный

лететь доколе

на крыльях — хлеб

на крыльях дымы

внизу — тоже мы

мы рвёмся мы взрывы

я Белая Молния

над Царством Тьмы

мы

будем

живы

***

Одетта-Одилия

Одетта-Одилия

Царевна-Лебедь Белая

А Чёрную – забыли

 

А Чёрную – бросили

ни капли не жалея

с распущенными косами

на дно Гипербореи

 

Одетта вся нежнейшая

Одилия – Валькирия

Одетта – снежной гейшею

Одилии нет перемирия

 

Одилия кричит:

вам смерть

вы заколдованы

По небу танк летит

Подлодка златокованая

Всю землю победим

Над чёрным небом рея

Клубами вьётся дым

Огонь Гипербореи

Сиамский Парсифаль

Мы близнецы мы пляшем

Друг друга нам не жаль

В полёте рукопашном

 

Танцуем и поём

Две Лебединых Девы

Вся ненависть вдвоём

Разрублены напевы

Холодная вода

Из перьев одежонка

Украли без следа

Наги дрожат девчонки

А ну-ка погляди

И в чём различье наше

Икринки-близнецы

И голые вам спляшем

Кадриль танок гопак

И русского и танго

За жизнь

за просто так

в тени гусиной танка

в тени зенитки и

летающего гроба

 

Одетта – для любви

Одилия – для злобы

 

А вправду – две сестры

Обняться вы забыли

На площади костры –

Одетта и Одилья

 

Два Лебедя летят

Ты видишь: Чёрный Белый

Не повернут назад

В любви

пределы

***

Петроглифы из камня бабы

Небо в мощный живот глядится

Прежде воли царства утробы

каждая была лебедицей

Лебединые Девы богини

вами кора земная дышит

Вы летали выше скиний

Вы парили святилищ выше

 

человек есть тайный Лебедь

а война есть тайная свадьба

Мiръ-Война повенчаны светом

может бредом узнать бы

 

Лебедь носит в подкрылье стрелы

А Царевна-Лебедь – сирени

Пел Овидий

И Сапфо пела

Лебединую песнь поколений

 

Причитай же Дева-Зегзица

Бей крылами Лебедь-Богиня

Наряжусь я Небесной Птицей

И станцую я Берегиней

Огнь Русалий

Озера скатерть

Так пою стихиру Бояню:

Я Лебяжья Богиня-Матерь

 

Я вас всех родила славяне

Я взмахнула над вами крылами

Полетела над битвой Ада

Над родимой крови волнами

Над кустами Эдемского Сада

И звезда во лбу моём ясном

И Луна под моей косою

Дети вас родила напрасно

Для безумья смертного боя

***

Я кругом облечу часовенку на берегу

я белый лист летящий палый

Бог — Лебедь

на лету и на бегу

Обнимется Он с человеком малым

Ты под созвездьем Лебедя лежишь

Ты Родина моя

ты Альфа Бета

и Гамма Лебедя

ты Парус бытия

сиянья мета

 

Я крылья — вширь

На мне весь Мiръ распят

Ты – северная

лебедица

лечу вперед

и никогда – назад

война мне снится

 

Я был Орфей

людей я жил среди
на берегу Урала

Волги

Дона

Война

И только крестик на груди

И вой бездонный

 

Молчание – потом

я помню смерть

меня убили дикие менады

под танками

воскреснуть не посметь

да и не надо

***

Альбирео Лебедя

двойная звезда

о тебе идёт двойная молва

там двойная война

там полёт в никуда

позывной:

радиогалактика Лебедь А

мою жизнь слушай

дважды не прожить

жёсткий диск её ужасом

не перепрошить

моё горе видишь

бикфордова нить

запылает вмиг

ни забыть

ни завыть

 

люди-Лебеди над дымной смертью летят

люди-Лебеди в Сварога ночь рождены

лишь вчера

лишь тысячу лет назад

а зачем им снятся стальные сны

ты безумец Лебедя не убей

ты бабёнка простоволосо не вой

гневен Бог

явилась война средь людей

Альбирео

под ногами

и над головой

 

ты война облученье Космоса ты

ты война обрученье с клятвой земной

мы солдаты стоим у последней черты

страх долой

небеса с тобой и со мной

смута хаос отверженные дымы

мы за кругом круг спускаемся в Ад

а там Рай

к нему продираемся мы

и ни шагу назад

 

Золотых медных железных веков

я мотаю кудель на веретено

Я лечу

путь Лебедя

чаши Весов

удивлённая Лира

звучит темно

Вы родные убитые гляньте в зенит

Мертвецы

Серафимы

Снайпер неймёт

Я лечу услышьте

песня звенит

рассыпается лёд

разымается влёт

 

Альбирео Дания норманнов моря

Возвращаюсь Лебедь в гнездо-корабль

Мой Арго срывает со звёзд якоря

Меровинги плача держат Грааль

А в тени поодаль мрачней огня

То ль монах то ли дьявол навеселе

На ладони – крошки

то для меня

Пища Лебедю

на земле

 

Вся Украйна – всего лишь Лебедя грудь

А Расея – Лебедя в небе крыло

Я лечу

Вычисляю глазом я путь

Царство Мёртвых

оно ещё не ушло

завтра бой

завтра мина летит опять

и кричат умирая дети мои

 

Альбирео

Ад

Лицо поднять

Напоследок

к полёту чистой любви

***

Белый Царь.

Белый Монгол.

Белый Бурхан.

Белый святой.

Николай. Серафим.

 

…а там, за чертой

Пограничной,

Лукавой, –

Один народ! –

на реке,

в заводи,

Лебедь поёт.

 

Царство Мёртвых молчит.

А Солнце святит

Маслом-млеком-желтком – Пасхальный кулич.

А война орёт. А война гремит.

А плывёт Лебедь-Царь смертей опричь.

Лебедь Гипербореи! Мангазеи полёт.

Звёзды красные вдоль по насту, по льду.

Лебедь, так твержу: никто не умрёт! –

Я всю жизнь, да так с песней той и уйду.

Лебедия грядущего! Единая Русь!

Всех, с кем бились, в выси на пиру обниму,

В той Вальхалле, пей чарку, молись, не трусь,

Все мы, Багрянородные, уйдём во тьму.

А во тьме – он летит! Над огнём! Судьбой!

Над последней войной, за нею – обрыв…

Милый Лебедь,

прости,

я буду с тобой

Лишь пером во крыле,

глаза закрыв.

 

Лыбедь

Север

Лёд

Праматерь всех нас

Кий Щек и Хорив

не забыть не простить

а быть может забыть

как настанет час

умирать

последней воды испить

не дай Бог нам Лебедь

погибнуть всем

это Царство Мёртвых из края в край

мы перелетим

когда

не вем

 

…когда Ад земной

обратится в Рай

 

Когда я паду на краю бытия

когда крови знак сожжёт изнутри

только тихо выдохну: Альбирео моя

Лебедь мой

Грааль

далёко гори

 

Чтобы плакали все видя твой костёр

Чтоб метель твоя выла-плакала всем

Ты лети

крыла широко распростёр

На скелетный Ад

На святой Эдем

 

Ты лети

мы взглядом проводим тебя

наша Белая Жизнь

Хрустальная Смерть

нам глядеть в небеса – такая судьба

если больно – глядеть

и ослепнув – глядеть

ЛЁТЧИЦА

Белые вихри над чёрной землей.

В поле – засохшая ость.

Шлем – на глаза. Я совсем не герой.

Я на земле – только гость.

 

Вот в самолёт мой железный сажусь

И над землёю лечу.

Лёт беспредельный! Вот так – я тружусь.

Так – умереть я хочу.

 

Вот подо мною плывут города!

Вот мои дети бегут!

Носит старуха дрова: холода.

Плачет, завидя салют…

 

Вот и летим мы – такая родня! –

В Мiре, как в небе пустом.

Как же родные, вы здесь – без меня?!

Как без нас дети – потом?!

 

Только лечу я – над ранами рек,

Шрамами горных цепей –

Чтобы полётом пришить гордый век

К белым рубахам детей!

 

Эту махину – не знаю, куда –

Нежной рукой поверну…

…пламенем люто горят города.

Люди играют в войну.

НИСХОЖДЕНИЕ

Слоями, слоями. Ступени – что пламя. Ступени – ступни

Чужие, живые. Меж Адом и нами – нагие огни.

Ни капли зазора. Ни духа простора. Мiръ сжался в подъезд,

Где дверь – на колёсах, где стук – без призора, оконный где крест.

Сквозняк: это Время. Навылет – меж всеми – пронзает меня:

Опять бессловесна, опять мне над бездной – ни ночи, ни дня.

А было – вприсядку!.. А раньше – трёхрядкой – хмельной гармонист

На площади, ликом юродки великой – как звоном монист!

…всё бьёт лишь на жалость. Иду. Растерялась. Всё ниже, всё вниз,

А будто всё выше, грудь хрипами дышит, жжёт пятки карниз.

Подвалы и взрывы. Ещё, слышишь, живы. Ещё на скуле

Бесстыдный румянец, походка – что танец: навеселе.

Мы бредим, калеки: мы в гору восходим! А мы – вниз идём:

Под вервием снега, под пулями века, бензинным дождём.

Ещё льнет природа к щекам и ладоням, грудям-животам!

Но ляжем под ноги калёным погоням, железным хорам.

Машины – уж мыслят. Машины – уж жизни присягу кричат!

Мы – лестницы рёбра. Там чудище обло. Нельзя нам назад.

Вот слой – ты обманщик. Вот слой – ты убийца. Без слёз, без лица.

Слоями – слоями – диавольской яме нет краю-конца.

 

Да что ж это с нами?! Опомнитесь! пламя во тьме возожжём!

…всё ниже. Всё глуше. Аидовы души – последним ножом.

Отрезать селёдку. Плеснуть зимней водки в гранёный стакан.

Старинный, ледяный, Псалтырью буранной потоплен и пьян.

 

Любовью держала. Во тьме – провожала тех, кто уходил.

Кто раньше спускался. Кто плакал и клялся. Кто падал без сил.

Кто правдою лгал мне. Кто ложью святою мерцал мне в углу.

О, люди, родные! Я легкой стопою – за вами – во мглу!

О, знаю, шальная: зреть Ад мне сначала, в Раю умереть!

Слоями, слоями, хорами, свечами вопить и гореть!

Боюсь я, родные. За жизнь всю – впервые – боюсь как огня

Годов недородных, времён неисходных, что целят в меня!

Боюсь я не Ада! Не петли и яда! Зверья и ворья!

Боюсь наважденья. Глухого забвенья. Небытия.

 

И вот я спускаюсь, во тьме озираюсь, запомню тут всё:

Хитоны красны, треплет ветер лохмотья, визжит колесо,

Сверкает топор, и гремит грозный хор, и пещера черна,

И люди так жмутся, в рыданиях бьются, а я тут одна –

С безумной улыбкой качаюсь я зыбкой, безглазо лечу,

Я вижу всей кожей, молюсь всею дрожью, подобна лучу,

Я всё вспоминаю: вот мать молодая, кипит молоко,

Сметану сбивают, вино наливают, до тьмы далеко,

Заляпанный фартук, засалены карты, над рюмкой – отец,

Рисует в тетрадке желанно и жарко он Райский дворец,

Рисует в тетрадке он Райские кущи себе на беду,

Иду Адской ямой, иду так упрямо, до Рая – дойду,

Ведь надо молиться, ведь надо так верить, любить всей душой,

Откроются, люди, нам Райские двери за мрачной скалой,

Пещера рассядется, Бог наш воскреснет, полынью в степи…

Давайте петь хором мы Райские песни… ещё потерпи…

ЦЫГАНСКИЙ МАЛЬЧИК СПИТ

Мiръ – вокзал! На сводах мрамор,

Грязь и мусор – по углам.

Кто кричит, рыдая: мама!..

Кто клянёт мороз и хлам…

 

И на связанных баулах,

На мешочных кулаках

Мальчик спит широкоскулый,

Сумрак жжёт хурма-щека.

 

Мать вопит, как на пожаре!

Собрала вокруг народ!

Пальцы ходят по гитаре,

И горит от песни рот!

 

И горят в ночи мониста –

Шеи ствол сожгут дотла!

И примолкли гармонисты.

И старуха подбрела.

 

Баба плачет, как во храме,

Молча плачет возле касс…

Что-то в жизни будет с нами

Ещё много, много раз?!

………………………………………………………

…эх, раз, ещё раз…

Ещё много, много раз…

Выстрелы… разрывы… гарь…

По гитаре, мать, ударь…

Пой, во всё ты горло пой,

Он таков, последний бой…

Вой сирен… последний час…

Не закрыть сыновьих глаз…

Где ты спишь… в каких полях…

В листопадах, журавлях…

В инее, дымах седых…

На знамёнах полковых…

Смерть – она ведь без прикрас…

Нет, не бархат, не атлас…

Спи, сынок… вокзал – война…

Едут все во времена…

Наша кровушка одна…

Наша Родина одна…

Наш народ один, един,

От крестин и до годин…

Русь… калмык… казах… цыган…

Снятся пушка и наган…

К небу вьётся волчий дым…

Бей врага, мы победим…

Выполняют все приказ…

Кто в могилу, кто во пляс…

Никого никто не спас…

Эх, раз… ещё раз…

Ещё много, много раз…

ПРОШЛЫЕ И БУДУЩИЕ ВОЙНЫ

Господи. Как холодно сегодня. Осень разевает сонно пасть.

Господи, на сердце неспокойно – мне б навек в забвение упасть.

Я шепчу себе: живи достойно. Продержись. Ведь ты со всей страной.

Прошлые и будущие войны – вон они, иконы, за спиной.

Мы-то настоящего не знаем. Прошлое вспомянем через лень,

Чрез туман. Оно растает снами. Полоумную отбросит тень.

Вот себя я мыслю настоящей! Нет, ан нет: в казнящих зеркалах

Я шумлю морщинистою чащей на забытых, на чужих ветрах.

Прошлого, шепчу я, будь достойна. Прежние навесь ты ордена!

Но пожаром будущие войны тяжко поднимаются со дна.

Смирно! – навсегда. А где же – вольно? Дымом где – погибельный редут?!

Прошлые и будущие войны на меня из зеркала идут.

 

В грохоте отверженных сражений, в криках и крови иных побед

Я твержу молитвы поколений, я ловлю губами страх и свет.

Ну так что? В намоленном грядущем встанут, от версты и до версты,

Красные погибельные кущи, облаков стерильные бинты!

 

Господи! Спаси мальчишек милых! Если можешь, сохрани солдат!

Ведь они же дети… у могилы Времени – застыли и молчат.

Настоящего – не понимают. Будущего знать им не дано.

В прошлое уходит боль живая, вышептана горько и давно.

 

Мiръ – то дёготь, то медовый пряник, в кулаке крошащийся кирпич…

Пули свист, под лыжей – дикий стланик, самолётный гул, небесный бич…

Прошлое ли, будущее – сказки… все – герои… у судьбы в плену…

Катят настоящие салазки из войны – в грядущую войну.

 

Всех, родные, крепко обнимаю! Всей минутой! Настоящим всем!

Что там завтра будет – не желаю знать! Слепа! Грядущего – не вем!

Прошлых я героев недостойна. Люди, я одна из малых сих.

Прошлые и будущие войны мы помянем – с Богом на двоих.

 

Там дымы. Проклятия и крики. Там железо плачет и звенит.

Там солдат уродливые лики перед смертью – золотом!.. – в зенит.

Там – за правду убивают люди братьев, осужденных на войну.

Голову Крестителя на блюде там несут, когда идут ко дну.

 

В прошлом или в будущем – герои. В настоящем тоже ты герой.

Я судьбу тебе твою открою. Но, солдат, и мне – мою – открой.

Прошлые и будущие войны… я – ледышка в Боговой руке,

Нежной, окровавленной, спокойной… Таю. Исчезаю. Налегке.

 

Не останемся мы письменами. Ни к чему бумага, письмена.

Ходит, тихо бродит между нами ужас наш, последняя война.

Усмехнись. Ведь войны будут вечно. Дышит нам в лицо, неотвратим,

Сизый голубь, дым бесчеловечный, облачный, непобедимый дым.

СОЛДАТ

На плечи давит вещмешок.

И спину жжёт шинель.

Ступни солёный жжёт песок.

А щеки жжёт метель.

 

Он помнит бой, и зимний путь,

Горячий снег в горсти…

Под пули истово шагнуть,

Чтобы ребят спасти.

 

Зашили Женьке весь живот.

Бориса не спасли.

А он вот выжил. Он живёт.

Но знает вкус земли.

 

И крови вкус. И правды вкус.

И пытки вкус. И лжи.

С каким огнём граничит Русь.

Кто рубит рубежи.

 

…стоит у дома, где рождён.

Под сапогом – слюда.

И прожигает небосклон

Военная звезда.

 

Война. Угрюмый снег летел.

Жёг воем волю волк.

Как Борька под гитару пел!

Да вот вчера умолк.

 

А что сегодня, что вчера,

Когда нам жить века?

Болит с полночи до утра

Солдатская рука.

 

Рука, которой больше нет.

А есть душа одна.

Она – слеза.

Она – ответ.

И вся земля – она.

LACRIMOSA

Я плачу. Мне никто не запретит

Рыдать. Так тихо. Тише поцелуя.

Моя слеза течёт, горит,

Вот так люблю я.

Тебе я тихо плачу и пою.

Тебе – и всем погибшим.

Пою. Оплакиваю жизнь мою

И жизни всех неживших.

Вы рождены, а как не рождены.

Война всё съела:

Все души, в небо жарко влюблены,

Все тесто тела.

Вчера вы были. Вас сегодня – нет.

Так люди умирают.

На ваши крики – кто в ответ

Вам музыку любви сыграет?!

 

Я в музыку так превратилась вся.

Я только нота.

Звучу, синкопой прядая, кося,

Крылом полёта.

Слезой теку, и вот звучит слеза,

Мотивом – слёзы…

Запомнить, Боже, никогда нельзя.

О, Лакримоза.

 

Не знала я – назначенное ждёт:

Вот берег плоти, крови,

А я лечу, и музыка течёт

Слезами и любовью,

Герои, спите, спите вы, сынки,

Весною ли, зимою,

Затихла битва, пули далеки,

А музыка омоет,

А музыка обнимет, запоёт,

Застонет громко,

Небесным войском встанет мой народ

На света кромке,

Заплачет он, ребёнок, сирота,

Ловя губами звуки,

И протяну я, Музыка, свята,

Глаза и руки,

И музыкой детишек обниму,

И эти слёзы…

Разрывы… мины… Господи, в дыму…

О, Лакримоза…

СЛАВЬСЯ

псалом

Прежде чем родиться, я была

Служкой в церкви, уборщицей-мышкой, недуром-тайком свечи жгла,

А потом выдёргивала из круглых медных ртов кануна,

а потом собирала в корзину –

А певчие заливались жидким златом кондака:

Я ТЕБЯ НИКОГДА НЕ ПОКИНУ…

Прежде чем родиться и получить до самой смерти – живое бедное имя,

Я жила в самоцветном тереме князя Владимира, в Небесном Ерусалиме,

Я крестилась двуперстием, как во время оно,

А на мя топором палачьим падал Сатурн с небосклона…

На Солнце глядела –

не жалела зверьи зраки и жалкое тело.

На Луну пялилась, хохочущую над крышами –

Распороть ея хотела, содрать зимнею вышивкой…

СЛАВЬСЯ – нарочно вызубрила, чтобы всем вопить в уши славу, лишь славу!

Облака на закате истаивали, кровавы…

Ветер пламенный дул мне в лицо, и щёки от ветра алели, твердели, болели,

А костры, косматы, на площади стылой, богатой,

догорая, морковными углями бормотали и пели…

Я кто?! Я одна. Одна, как Луна!

Хорошо в небесах Пресвятой Троице!

Их там трое… весело им… зимний вдыхаю дым…

Неужто придут времена, и земля полетит во мраке, одна,

туда, где звёзды сапожными шилами колются…

Неприступная Троица!

Трисиянный, масленый, невозбранный, забытый полиелей!

Неужели тебе там, вдали, за рекой, не взмолятся,

не падут на колени у отверстых в метель дверей?!

И никто, никто не поверит в Бога… Его выбросят, как битый хрусталь…

Адамант, раздробленный молотом властно и строго…

Господи, как же то страшное время жаль…

Мы с Тобой ведь, с Тобой мы в Мiре,

задохнёмся во сети ловчей, разинем рты…

Дым ползёт, отражён в потире. Это выстрелы, война и кресты.

Это по образу Твоему и подобию Ты из глины слепил еси

Человечка, а потом ему – и надгробие, а потом: отвернись, забудь, не проси…

Не проси! Только голоса слушай. Гуду огня внимай.

Старый Мiръ вдругорядь порушен. Душу спаси. Не замай.

Стаи стингеров. Хор снарядов. Невесомые свисты пуль.

Хоть обкричись: победим, враг проклятый!.. – а молчанье. Ходит патруль

Поднебесный. Над сизой бездной. Цвета Богородицына плаща

Иль хитона. Невечерний. Невоскресный.

Неневестная, тончайшая, слепая свеча.

Все свечи, слышишь, все догорают.

Всех, слышишь, всех убьют на войне.

Не на этой, так на той, на пороге Рая,

Хлябей, бездн, где пепел на дне.

МАТРЁШКА

Стою, замёрзшая синичка,
На дне вокзального котла.
Снежинкой, словно белой спичкой,
Зима ладонь мне обожгла.

Я рукавицей губы грею,
И зверем пахнет мёртвый пух.
И вдоль перрона всё острее
Мешочный, хлебный зимний дух.

А от московских колоколен,
Как бы от яблок, жёлтый свет.
И Мiръ горячим детством болен
И в рукава мои продет.

Стою, морозная матрёшка.
И на морозе столбовом
Под меховою детской дошкой –
Грядущий путь, грядущий дом.

Под расписною оболочкой

Моих румяных твёрдых щёк –

Любовь, и боль, и сын, и дочка,

И ночь, идущая во срок…

Толпа вокзальная нахлынет
На детский ледяной редут…
В шинелях с запахом полыни
Солдаты юные идут.

Смешной солдатик гололобый,
С мешком холщовым на спине,
В прощальном молодом ознобе
Вдруг наклоняется ко мне.

Ночь сыплет снеговою стружкой.
И он, пока ещё живой,
Кладёт в ладони мне игрушку –
Матрешку с детской головой.

ТАНЕЦ НА ПЛОЩАДИ

псалом

Эта площадь, снуют по ней челноки-люди, горят их яблоки-щёки,
Эта круглая, бешеная, серебряная сковорода…
Разве можно разрезать ножом красное яблоко – заревой небосвод высокий?!
Да ни за что! Никогда!
Мои люди безумные, милые, ясные, мрачные, каждый с родною бедою,
Каждый с родною сумой, торбой насущной – там мясо и медь,
Карта-деньги, картона квадрат… там таблетки, чтоб стать молодою,
Зеркалишко там лунно-круглое, чтобы в жизнь, красотку свою, посмотреть…
Разве можно так: вот твоя площадь, вот моя улица?!
Твоя-моя не понимай, чьорт возьми!
Вот старуха идёт, шуба-древний-лысый-каракуль, угрюмо сутулится, –
Ты давай подойди, задыхаясь, да крепко её обними!
А ведь это я подошла. Я ли, ты ли, хожалка, сестра ли!
Мать ли это моя, дочь ли я, внучка ль ты в хорее трясущейся ей,
Разве мы тут на раз-два-три-рассчитайсь, в конце ли, в начале,
На моих небесах серп растущего месяца, корка старой Луны – на твоей!
На твоей?! На моей… я готова… за тебя постареть хоть на тыщу лет…
Коли ранено сердце – обмотать его шёпотом нежным, снежным: прости!..
За тебя, коль болеешь, сварить достославный Везувий-обед,
Коль поправишься – танцы на всю площадь отгрохать, серпантин-конфетти!
Это ты бормотала чаровным заклятьем: нет на твоей площади ни души!
А вот, как назло, все плясали на стогнах цветочной толпой, хороня уродку-войну!
Ты кидала мне в рожу: на твоей площади лишь кликуши да алкаши!
А я хохотала: да я больше жизни люблю вон ту, да, вечно хмельную бабку одну…
Ты лепила из красного снега снежки и швыряла в меня: клевета скоморошья,
Балаганы и Лобное место – вот она, подлая площадь твоя!
…эту площадь, родную нам всем, ливень крестил, заметала пороша,
Кровь заливала – да, кровь живая; на родимой площади – здесь – умирала – я.
Умирала на ней и ты! При толпе, при народе! А потом опять оживала.
На морозе плясала, поджимая в валенках ноги, во вселенских голодных очередях.
Чтоб согреться, ты танцевала… и опять начинала сначала,
Жизнь – сначала: светом любви, слепящим впотьмах!
Ах, твоя, ах, моя… что за картишки-считалка, что за дрянь-делёжка…
Разве можно народ родной разделить: это – твой, это – мой?!
Мой отец знает пайку блокадную. На прогорклом сале знает картошку
Не губой-языком – всею прожитой смертью немой.
Ты – моя, я – твоя… жизнь, воля, радость, судьба ли.
Ты однажды крикнула звонко: я, может, смерть твоя!
Ну и что, смерть так смерть! От родовы и не то принимали.
Мы – родня. На единой великой площади нам стоять, на краю бытия.
Обниматься, и петь, и на звёзды глядеть, а гудящая площадь под нами
Нежно крутится, дико кренясь, улетая с земли в небеса,
Но, сестра моя, на земельке ведь так чудесно, такое кудлатое пламя,
И не верим, осталось всего полчаса,
Нет, нам вечность осталась, к родному-любимому слёзная жалость,
У меня, зри, в кармане конфетка, “Столичная”, детство, весёлая водка внутри,
Так на площади у Кремля, под фонарями, в метели, счастье, такая малость –
Танцевать, как в Победу, гляди, раз-два-три, только вверх смотри!
Это наша с тобою победа – над разрезанной жизнью, над смертью скелетной,
Над раззявленной пастью ночи, ей равно, зверь ли ты, человек,
Над обмоткой-тёрном метели, над неоновой вывеской безответной,
Раз-два-три, это забытый вальс, это рыданья послевоенный снег,
Эта плошка-площадь, солдаты уходят, приходят, шаг чеканит Гагарин,
Люди плачут, мнут в кулаках цветы, в сумчонке гранёный стакан, четверок,
Мы машерочка с шерочкой, твёрже металла, в налётах окалин,
Мы танцуем, смеясь, мы ступили судьбе на порог,
Мы друг дружке глядим в мокро-блёсткие, ярко-солёные лица,
Вольно слёзы текут, тушь смывая и пудру, лукавину, нечисть и ложь,
Нам слезами, танцуя на площади, после войны – во имя Мiра! – пролиться,
Ведь, погибельный, смертный, для нас он бессмертно хорош,
И вращается площадь Галактикой, медленно, страшно вращенье,
Раз-два-три, ёлка, гори, Рождество ведь, Бога опять рожденье, до слёз,
Это просто, родная, проще простого, домой возвращенье,
Это всё восхищенье, прощанье, прощенье, и слёзы целует мороз.

***

Не осталось ни слёз, ни молитвы.

Тишина. Чистота. Пустота.

Кровь и скрежет – внизу.

Я – над битвой.

Грудь, как полая чаша, пуста.

 

Там целуются, бьют, убивают,

С факелами идут по зиме…

Пусть рождаются. Пусть умирают.

Я – ремень на Господней суме.

 

Я врезаюсь в плечо Ему больно.

Службу я сослужила Ему.

Пожила. Помолилась. Довольно.

Ухожу в пустоту и во тьму.

 

Вот Царицею входит – без стука.

Чёрный свет – над Ея головой.

Вот она, человечия мука.

Вот последний мой искус живой.

 

Вот оно – то, что с кровью, да с мясом,

Пышет, жарит, клеймит и когтит!

 

…в ожиданье последнего часа

Рот, распяленный криком, летит.

ДВА УРКИ, В ПОЕЗДЕ ПРОДАЮЩИЕ БИБЛИЮ ЗА ПЯТЕРКУ

Эх, тьма, и синий свет, и гарь, испанский перестук
Колёс, и бисеринки слёз, и банный запах рук!..

И тамбур куревом забит, и зубом золотым
Мерцает – мужики-медведи пьют тягучий дым…

А я сижу на боковой, как в бане на полке.
И чай в одной моей руке, сухарь – в другой руке.

И в завитках табачных струй из тамбура идут
Два мужика бритоголовых – в сирый мой закут.

От их тяжёлых бритых лбов идет острожный свет.
Мне страшно. Зажимаю я улыбку, как кастет.

Расческой сломанных зубов мне щерится один.
Другой – глазами зырк да зырк – вдоль связанных корзин.

Я с ними ем один сухарь. Родную речь делю.
Под ватниками я сердца их детские – люблю.

Как из-за пазухи один вдруг книжищу рванёт!..
– Купи, не пожалеешь!.. Крокодилий переплёт!..

Отдам всего за пятерик!.. С ней ни крестить, ни жить,
А позарез за воротник нам треба заложить!..

Обугленную книгу я раскрыла наугад.
И закричала жизнь моя, повторена стократ,

С листов, изъеденных жучком, – засохли кровь и воск!.. –
С листов, усыпанных золой, сребром, горстями звёзд…

Горели под рукой моей Адамовы глаза,
У Евы меж крутых грудей горела бирюза!

И льва растерзывал Самсон, и плыл в Потопе плот,
И шел на белый свет Исус головкою вперед!..

– Хиба то Библия, чи шо?.. – кивнул другой, утёр
Ладонью рот – и стал глядеть на снеговой костёр.

Сучили ветки. Города мыл грязные – буран.
Глядели урки на меня, на мой пустой стакан.

И я дала им пять рублей за Библию мою,
За этот яркий снеговей у жизни на краю,

За то, что мы едим и пьём и любим – только здесь,
И что за здешним Бытиём иное счастье есть.

МОЛЬБА О ЧУДЕ

Взорвись, Сверхновая!

И освети, как чудо,

Мрак подворотни

и залатанный вокзал…

Взорвись, Сверхновая!

Великая остуда

Настала в Мiре.

Видно, Космос приказал.

 

Мы слишком долго

лица прятали во мраке.

Мы слишком долго

спали в пепле и плену.

Взорвись, звезда моя!

Пускай поют собаки

И на тебя,

и на лимонную Луну.

 

И освети – как измождённо смотрят люди

На лики сытые

с улыбкой в стиле рок,

Как в чадном храме

бабки молятся о чуде –

Авось отыдет от Земли последний срок…

 

И так в ночи молюсь –

ведь мы единоверцы!

…последний выход –

световое лезвиё,

Надрезом правды

проходящее по сердцу,

Морозом боли

горло рвущее

мое.

БЛАЖЕННАЯ. ЗИМНЯЯ ВОЙНА

баллада

Ах, ноженьки, ах, рученьки мои, натруженные…

Так говорю я хрипло, задыхаюсь, щеки жарки,

Столбами света за плечьми – вся мука, мужество,

Все войны, красные, кровавые подарки.

 

Лицо, всё мокрое от слёз, ощупываю

Так слепо, так дрожаще… о, родимые солдатики,

Молюсь за вас!.. Вот Зимняя, мной не искуплена,

Вся Зимняя Война идёт проклятием.

 

Вы наши братья! Только льётся, льётся кровушка.

Отбрасываю волосы со лба. Восстань, страдание!

Солдат, дай мысленно обнять твою головушку.

Забвение. Заклятие. Заклание.

 

…при Нём немножечко народу было.

Так, кучка жалкая людишек, зимне-ярмарочных.

Он у сугроба, у алмазнейшей могилы,

Застыл, такой худой, оборванный и ясный.

 

Мальчишки пляску вкруг Него затеяли!

В снегу валялись, кувыркались!.. Он молчал

И улыбался. По щеке слеза, нежней капели,

Стекала в снег: началом всех начал.

 

Зверята начали в снегу упрямо драться!

Друг друга – кулаком! Расквашены носы!

А Он молчал. А я орала: – Братцы!

Не слышите, как с башни бьют часы!..

 

Вот медный таз несут, тряпицу и кус мыла синего…

И на колени я, белугою ревущая, встаю…

Дай ноги вымою Тебе!.. Я не отлыниваю!

Я так стараюсь, слёзы я водою лью!

 

Ах, медный таз, до косточки всё отражающий –

Всех голубей и пьяных, стогны, лазуриты льда,

И да, Тебя, голодный, все грехи прощающий,

Все ветры буйные, все горе-холода!

 

Все войны, Бог!.. И эту, Зимнюю, последнюю,

Она и летом Смерть-Зима, сердца сковало льдом,

Она гремит, вопит гражданскою обеднею,

И службу не отложишь на потом!

 

Здесь и сейчас! Ты мне, босой, ладонь протягиваешь,

На ней – шар влажный и речной, как хлебный мякиш, жжёт,

Катается, чугунной злится тяжестью,

Толпится ближе, птицами кричит народ!

 

И руки я тяну! Схватить тот шар синеющий!

А руки мои – ржавчина, потёки-кровь, серебряная соль!

Я, на ветру, седая, голубем сивеющая,

Я голубь твой, подранок, бешенство и боль!

 

Дай мне тот шар! Он между звёзд напрасно катится!

Ору! Сожму до крови кулаки!

Я среди рынка покачнусь в холщовом платьице,

В мешке, из-под него ступни, и прорезь для башки!

 

Ты шепчешь: твой! Бери! Твой вечный Мiръ.

Погибнет завтра. Опочиет во снегу!

А ты останься пламенем меж зимними людьми!

Разбей все льды! Огня не дай врагу!

 

Я выхватила счастье из руки святой

Моё! Меня швырнуло вниз. По насту покатилась я.

И хохотал мой рынок надо мной,

И билась рыбой подо мной земля моя!

 

Останови, Бог, Зимнюю Войну! Солдат спасающий,

За нас в Распятьи погибающий и плачущий!

Мiръ – он младенец в родах! Он не погибающий!

Меж ног раскинутых, на пуповине пламенной!

Провижу все я, до конца! Обнимемся – державами!

Изникнет Зимняя Война, все шлемы скидывают…

Все каски в дырьях! Огнемёты ржавые!

…но только, Господи, под чьею там эгидою,

Вокруг гигантского Всевидящего Ока, в сердце тьмы,

Тот зрак всё ловит, не укрыться, не избавиться,

Вращаются тела нагие, это мы,

Насельники земли, кто завтра нами позабавится,

Юлой небесной, круговертью, смертью-пропастью,

Солдатами, царями, генералами, холопами,

Воронка чёрная затягивает войско обречённое,

Весь синий снег, горящий век, надкусан яблоком мочёным,

И да, меня, меня, навеки сумасшедшую,

Навек юродиво людей, зверей так любящую,

Рыдающую так над жизнию прошедшею,

Над Временем, войною нас рождающим и губящим,

Над Зимнею Войной, над торжищем и схваткою,

Над светлою женой, что, в Солнце облеченна, шествует,

Над радугой-роднёй, убитыми ребятками,

Они уж Херувимы, звёзды брызгают в них, пестуют,

Они не кулаками рожи разбивали в кровь курносые –

Наводкою лупили… пулей, миною, снарядами… –

Не к ледяной реке катились снежными откосами –

Прямёхонько во смерть, во мраки Адовы…

А я не верю, что умру! Ведь больно слишком, Господи!

Останься, мой пожар, в жестоком Мiре!

И птиченьку из рукава я вытрясу, голубку горькую,

Над рынком полетит, порхает пусть на пире!

Да я сама лечу, над Зимнею Войной, над каменной

Стеной разрушенной, два крылышка, и не дыша,

Не знаю часа… насмехались надо мною, пламенной,

А видите – летит! летит душа!

Ну, бросьте кроху! Покажите пальцем: экая!

Сейчас подстрелите! Сейчас по мне заплачете!

Толкали, били… прозывались человеками…

Лечу, машу я крыльями горячими!

Я птаха малая! Я про Войну пророчу!

Утихнет, сирота… укроют золотом, закатами…

Земля моя! Кровоточаща днём и ночью!

Парчовая! Метельная! Распятая!

…и мой Господь, весь тощий, как слега, в улыбку перелитый весь,

Он голову задрал, глядел на мой полёт,

А я у ног Его коленопреклонённа, здесь,

И снег под нами кренился, алмазный плот,

И в медном тазе плакала вода,

И всё дивилась я Божественному чуду,

И заливалась я слезами: вот теперь, и никогда,

И больше никогда, Тебе так ноги – мыть – не буду…

Всё просто так! О люди, просто так!

Одни убьют, другие любят! И любя, иные убивают!

Во имя жизни, Бога! А бывает, за пятак!

Такая наша жизнь, вся грязно-грешная, живая!

А рынок весь искрился, весь плясал,

Дрались птенцы, индюшки-бабы торговали клюквой мерзлой,

Плыл с колокольни звон, и в сотне ледяных зерцал

Моими слёзными глазами отразился нежно, грозно.

И наклонилась я над медною водой,

На лик патлатый, вьюгою объятый, поглядела:

Блаженною не быть, не быть святой,

Не заселиться снова в молодое тело,

А ноги Богу мыть, а воду эту пить,

А птицею лететь, серебряной голубкой,

Над Мiромъ, где однажды умирать, а жить

Всегда, и под чужой стопой звенеть и таять хрупко,

Прижаться к мёрзлому комку земли моей

Пылающей, рыдающей щекою,

И за исход войны, за жизни всех людей

Просить любовью всей, и болью, и тоскою,

Ну что ж, блаженная, да больно наплевать

Всем, люди, вам, кто я такая,

Мне жизни не избыть, мне смерти не понять,

Мне каждому желать забытых яблок Рая,

Молиться, и щеку родную целовать,

И бинтовать в госпиталях раненья,

И Господу шептать: Ты славься, исполать,

От бичевания до Воскресенья.

СОН ПРО ЛЮБОВЬ

баллада

Тьма комнаты. Тихо, как мышь, сижу.

Не думай, не сон это снится.

Лёд озера. Горы. В тулупе дрожу.

Иней склеил ресницы.

Машинное масло. Железный лязг.

Стальные горят сочлененья.

И парень не прячет отверженных глаз.

Бинты на запястье. Раненье.

 

Куда тебе? В горы? Туда, к ледникам?

Прилёта больше не будет.

Откуда ты знаешь? Небо, как храм,

Вдоль облаков идут люди.

Одёжка твоя… Замёрзнешь. Пускай.

Мне жарко! Шубы не надо.

Обнявшись, вдвоём – через ямы край:

Свист и разрыв снаряда.

 

Хохочет гибель. Ты кто? А ты кто?

Да я никто, так, бродяжка.

Сюда попала в дырявом пальто.

Мечена кровью рубашка.

Весёлые песни солдатам пою.

Кормлю их, парень, собою.

Чтобы запомнили жизнь мою,

Не только работу боя.

А ты-то сама кто будешь? Любовь?

Любовь, догадался сразу.

Груз двести. Не хватает гробов.

И так поёшь, без приказа?

Да кто ты такая? Да кто тебя…

Молчи. Рядом грохочет.

Ну шлёпнут нас, ну, такая судьба,

А жить-то ведь каждый хочет.

А что ты делала до войны?

Песни народу пела.

Как здесь? Да. Мне снились сны:

Война без края-предела.

И что? Так сбылся твой вещий сон?

Не вещий. Люди воюют

Всегда. Каждый войной спалён.

Насквозь. Напропалую.

А что, твои ножки замёрзли? Глянь,

Есть целая спирта фляга.

Глотнём! Поцелуемся! Перестань.

Я под тебя не лягу.

А что, так противен? Что, уж пьяна?

Давай… без закуски глотаем…

Нельзя на войне. Это ж война.

Дурак. Она ведь святая.

Так ты ж Любовь! Ты свята сама!

Ближе… давай притисну…

Знаешь, схожу от тебя с ума,

Любовь… от любви. От жизни.

Какой это крепкий чистый спирт.

Я обжёг себе глотку.

А ты? У тебя ничего не болит?

Как лупят. Прямой наводкой.

Мы тут, понимаешь, давно без баб.

А платье твоё блестяще.

Дух захватило. Мужик-то слаб.

Мы все живём настоящим.

Кобениться брось. Лови момент.

И сверху лови, и снизу.

Среди войны – на много лет –

Обнимемся! Без капризов.

Голубка… слышишь… голубка моя…

Любашка, певчая птица…

На дне воронки, во тьме белья

Летишь… или это снится.

Да жизнь вся – сон. Гул полнит зенит.

Разрывы бьют колокольно.

Ты слышишь, сердце громко стучит.

Ты здесь поцелуй, где больно.

Певичка, птичка, моя Любовь,

Спой песенку, я поймаю.

Кровь – через бинт. Не надо слов.

Без слов я всё понимаю.

Война – это боль. Война – это смерть.

За будущие объятья.

Девчонка, дай на тебя поглядеть

На голую, да, без платья.

…и вот, пока пули свистели во сне,

Пока грохотали снаряды,

Пока ручьями текли по мне,

Слезами – блёстки-наряды,

Пока я все песни лепила ртом,

Что знала и что не знала,

Пока бормотала о Мiре святом

И начинала сначала, –

Была той Любовью, и ямой той,

И той горой снеговою,

И той военной седой верстой,

Где камнем застыли двое,

Слепым объятьем, бронзой веков,

Зимней Войны заклятьем,

Бинтом и кровью, молчи, Любовь,

Метельным – навеки – платьем.

ВИДЕНИЕ ПЛАМЕНИ

Порвать пространство грязными руками.

Кровавые лохмотья расшвырять.

И в зеркале времён увидеть пламя:

Где был живот, там будет смерть пылать.

Восстанут мрачно дикие сполохи

Из нищенских сосцов, из тьмы пупка.

Истлейте, наготы куски и крохи.

Гори, еда, дешёва и сладка.

Ещё прорву небесной скорби ризу

Когтями, грудью, воплем и ребром.

На дне судьбы – волчок людской, понизу:

Воронка, озарённая сребром.

Там, в тесте тел, толкающихся, тяжких,

Сшибающихся лбами и спиной –

Раскосый Будда в золотой рубашке,

Бандит, что ел, и пил, и спал со мной.

Его ко мне толкают бесновато.

И ангельски меня к нему ведут.

Обритый лоб Чингисова солдата.

Прищура приговор. Плеча редут.

И Страшный Суд – что мёртву плоть увижу

Кроваво-тёплой, бешеной, моей.

Гора его лица горит все ближе.

Скалою нависает меж людей.

И мне его персты влагают в руку.

И я сжимаю потное крыло.

И перьев хруст! Теки меж пальцев, мука.

Гори, огонь. Вздымайся тяжело.

Вбирай, о человечия воронка,

Две кости, два скелета, две стрелы!

Во чреве нету твоего ребёнка;

Гортань дрожит; уста ещё теплы.

И ты, разбойник, проклят ангелами,

И я, подстилка нищая твоя, –

Мы оба станем – яростное пламя –

Кричащие, без кожи, без белья –

В ладони Иссы,

в кулаке у Будды,

Во мраке Чингисханова котла,

И там, в огне, я жить с тобою буду,

Как на земле с тобою не жила.

СТАРУХА ЕСТ ПИРОГ

В вокзальном буфете, огромном, как внутренность храма,

Где люди ели, как будто их век не кормили,

Старуха с лицом позолоченно-твёрдым, как старая рама,

Стояла за круглым столом, где дружно ели и пили.

На ней наверчено три платка, и пахли они сундуками –

Надела она их, ей-богу, чтоб голову не продуло,

Из-под чугунных век сверлила она толпу зрачками,

Узкими, бездонными, словно дула.

Сухими пальцами ломала она пирожок с капустой.

И так его чинно, честно и праведно ела –

За всю-то жизнь свою, а там то густо, то пусто,

Там в морозах войны тощало девичье тело…

Так по-русски красиво она свой пирог ломала,

Так нежно и скупо крошки в ладонь собирала –

Да это ж была бабка моя и мама,

Да это ж я была – жизнь прожила, и вот – умирала…

А если глаза её видали в толпе детишек,

Сталь зрачков тут же таяла льдом ледоходным –

И шептала она, морщинясь, робко, чуть слышно,

Благословенье детям – языком старинным, немодным…

И смотрела я, как её шевелятся руки

Над столом, над белым стволом, ветки берёзы в метели –

И чуяла: не вынесу с нею разлуки,

Как заснуть ей в зимней последней постели…

Отразилась она во мне. До дна допила из стакана.

Рот её дрогнул, морщины ручьями бежали:

– Дочка, езжай вперед! Погляди дальние страны –

Мы за них в сырых землянках дрожали…

Что уставилась? Старьё берём?! Не-е-ет, врёшь, я молодая!

Я и замуж пойду – старику пироги печь буду,

обошью всего, обстираю…

И пошла, грязный вокзал прожигая следами,

живое моё чудо,

В трёх платках шерстяных,

золотая моя,

родная.

ФРЕСКА ТРЕТЬЯ. ЛУННЫЙ ЛИК

Их воскресила любовь, сердце одного заключало

бесконечные источники жизни для  сердца другого.

Ф. М. Достоевский, “Преступление и наказание”

ПОЛУНОЩНОЕ МVРО

Я рада бы в сраженьи лечь.

Я столпницей могла б молиться.

Но мне дана, безумной, речь.

Катящиеся лунно лица.

О нет, Господь, не рот я, глаз.

Твое Невидящее Око.

Зрю слепотой. Тогда. Сейчас.

И плачу – до обрыва, срока.

Лети, мой Отче! Вознесись!

Авось не расстреляют снизу

Твою единственную жизнь,

Твои гранатовые ризы.

Тьма тем! Текучи времена!

На лире бешено бряцаю,

Больна, зарёвана, одна,

В ночи без фонарей, без краю.

Мы только петли. Вервиё.

Мы топоры в корнях дрожащих.

Мы нашей радости ворьё

Из рук молящих и ледащих.

Воюем, плачем, пьём-едим,

Наотмашь бьём, клянёмся Богом,

В ночи рассеемся, как дым,

Шепча: погодь, ещё немного…

Но вдруг рассядется вся твердь

Небесная, падут кометы

С зенита, вьюги круговерть

Обнимет мёртвые планеты,

Во храме нежном Божья Мать

Восплачет чудотворно, жарко

О том, чего нам не понять,

Лишь прошептать темно и жалко

Жальбу, и на ветру застыть,

На льдом затянутой брусчатке,

Простить, забыть, терпеть, лечить,

Любить – смиренно, без оглядки.

Лицом уткнуться в лисий мех.

Ногою – по ледовым плитам.

Молчу – одна. Молю – за всех.

Ещё живая. Не убита.

И мvро, мvро так течёт

Из-под ресниц – по грозным скулам,

И, плача, молится народ

На площади под лунным дулом.

А там, за храминой, сугроб,

Блаженного Василья космы:

Трон-купол, золочёный гроб,

Рубиновый, кровавый Космос.

Последний мой, полнощный Кремль,

Булыжной чернотой – дорога.

Молюсь. Грядущего не вем.

Зубчат кирпич. Куранты Бога.

Столетий красных хрустали.

Живого Мавзолея стоны.

Застыну на краю земли.

Нас укрепи в бою суждённом.

(ВИДЕНИЕ ПРОВОДНИКА)

…Он стоял передо мной совсем не такой, каким я видала его суровый портрет в старинных книгах. Желтые страницы осыпались пыльцой забытой в буфете чёрствой выпечки. Да вообще всё старьё, понятно, исчезает. Смертушка работает не покладая рук. А мы все живём и живём. Нарождаемся и нарождаемся. А потом? Суп с котом. У всех один конец. Так зачем же, зачем, человек, похожий на орла и равный Богу, ты пришел ко мне? За “равного Богу” меня убьют священники. Но я-то хорошо знаю, что это так и есть.

Он сделал шаг ко мне, и я уставилась в его чеканный лик. Сон как рукой сняло.

Он разлепил рот, я поняла, что прозвенят слова на чужом языке. Я на нём никогда не говорила. Он мелодичный, как музыка. Тут до меня долетела догадка. Я вспомнила, что в прежней жизни я была уличной музыкантшей и играла на маленькой арфе, на блокфлейте и на разноцветных крохотных барабанах, а ещё хорошо, тоненько пела, будто коза блеяла, и мне за это кидали в шляпу на асфальте прохожую денежку.

– Я твой проводник.

Тут я на миг задохнулась, потом задышала опять, и вдруг вокруг меня возникли дымные клубы лишнего времени, оно закудрявилось и стало расходиться широкими кругами по зеркальной глади захламленной каморки, и я, пользуясь дарёным временным запасом, постаралась украдкой рассмотреть его, посланного мне в проводники. Куда? В какое Иномiрие? Нет же никакого Иномiрия. Есть стекло, и сзади покрыто амальгамой, и овечье сусальное серебро отражает Божественный рок. Верила ли я в этом новом Мiре в Бога? И кто такой теперь был Бог?

Нет, это не Бог, хотя вокруг его чела, вижу, тихо и медленно ходят звёзды, по гигантским орбитам, а они теперь сузились до квадрата его высокого царственного лба. Подо лбом у человека мозг. Это загадочное вещество. В моё время люди гадали-гадали, что ж это такое, и не догадались. Хотя мильон раз к той разгадке подступались. Ближе, ближе-ближе… и р-раз – опять остановка. Дальше на лбу у каждого – табличка из морщин: ОСТАВЬ НАДЕЖДУ, ТЫ, КОЗЁЛ ЛЕДАЩИЙ.

На миг мне почудилось, что то не человек предо мной, а зверь, будто бы шерсть на нём встала дыбом, но, честно, я не разобрала, какой – лев, тигр, волк, медведь, да впрочем, всё равно, звери все на один манер: со мхом шерсти и с нагло горящими глазами. Нет. Кожа отсвечивала в зеркальных бликах лунным боком, манила письменами морщин. Гладко выбритое лицо. Хорошим, острым лезвием брился. В давнее время брились лезвиями, и они были воистину опасны. Саданёшь по щеке, из пореза хлынет кровь и всю тебе шею, грудь зальёт. И потом ищи йод, спирт, вату, стой перед зеркалом и рану прижигай, и смейся, смейся над собой.

Лев исчез. Леопард исчез. Волк исчез. Человек повернул голову. Длинный нос, крючком, как клюв у орла. На глаза наползла век мгла. Космы торчат из-под капюшона. Да, стоял передо мной в плаще до полу и в капюшоне, надвинутом на глаза. Поэтому я плохо различала разрез глаз, а зрела только бешено горящие зрачки. Зрачки лесного хищника. Он быстро взбросил руки, скинул капюшон, и я улыбнулась. Очень смуглый. Врожденная масть, не то чтобы загорелый. Тихо стоял, не шевелился. Я опустила глаза и с ужасом увидала возле его ног бронзовую волчицу. Под её брюхом в два ряда свисали чудовищные бронзовые сосцы. Бронза замерцала, скульптурные шерстяные пряди задвигались, рёбра на вдохе приподняли на боках густую шкуру, и волчица во всю ширь распахнула пасть и высунула язык цвета раннего яблока. Она тяжело и часто дышала. Мне было холодно перед зеркалом, а ей было жарко.

На каком языке ему отвечать?

– Я волнуюсь очень. Ты меня прости.

Я рубила правду-матку.

– Я узнала тебя. Я думаю, я не ошибаюсь. Я боюсь назвать тебя по имени.

Тонкие, чуть поджатые, чуть впалые, как у старика, губы чуть усмехнулись.

– Не бойся. Никогда ничего не бойся.

– Я знаю. Это правило такое. А ещё у нас добавляли: не верь и не проси. Ну, вот так звучит по-нашему: не верь, не бойся и не проси.

Его усмешка сделалась чуть явственней.

Он шире распахнул глаза, и я различила его белки: все в паутинных красных прожилках от бессонных ночей. А может, от слёз. Мужики тоже плачут. Когда никто не видит. Не верь, не бойся, не проси и не плачь. Нет, плачь. Тебе разрешено.

Он протянул мне руку.

– Да не бойся же.

Я подняла свою, она превратилась в чугунную, еле-еле душа в теле поднесла руку к его руке, нелепо растопырила пальцы, будто собиралась поймать невесомую бабочку, и цапнула его руку – так утопающий цепляет руку гребца, спасительно-отчаянно перекинутую через борт лодки.

И человек сжал мою руку, и это было прекрасно.

Пожатье не медное, не древнее, не деревянное, не потустороннее, а просто горячее, человеческое, живое, да, но чуть крепче, чем живое. Жесточе, чем обычное. Мёртвой хваткой мою костлявую лапку схватил.

Навек.

– Идём!

И мы пошли. Вдвоём.

ВАГОНЫ. ВОКЗАЛ

Вот они, вагончики,
вагонишки мои…
Дай, побуду миг путейщицею… дай…
А снежки в меня свистят, будто соловьи,
Разбиваются о каменной груди моей Рай.
Райский Сад под рёбрами, снежный Эдем.
Голубая кровь – вдоль – по ледяным хвощам.
Нынче я – путейщица.
Мазута чёрный крем –
На морды колёс. Свёклу фонаря –
в пар зимним щам.
Низко кланяюсь винтам, молотком стучу…
На вшивость испытую дырявый металл… –
В шаль завернусь… – а лицо длинное – свечу –
Так жгу в ночи, как алмазный кристалл!
И от меня шарахнется обходчик-пьянь.
И предо мной на колена – грузно – бродяга – бух!..
Встань, мой лысый святой, лисёнок драный,
встань.
Я люблю твою плоть.
Я люблю твой дух.
И пусть мне буфетчица-подушка глотку пухом заткнёт.
И пусть меня Малюта с дубиной
или Ангел с ружьем
К стенке – толкнёт,
тряпкой – сомнёт,
сапогом истопчет, как лёд,
И пусть это видит мой народ,
с которым мы – вдвоём:
Под брюхом мёртвого вагона –
мигает красный фонарь –
И молот – в кулак, в другой – резак, кривой ятаган,
И ноги рогаткой:
целься, народ!
Стреляй, народ!
Жарь!
Бей дуру-обходчицу, вашу мать,

по рёбрам и ногам!
Выбей, выколоти ей
Рай – из груди!
Выжги под сердцем звёзды!
Вымажь в крови!
А после – в рот ей монету –
за обход – заплати!..

Эх вы, вагонетки, вагончики мои…

ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ТЕЛЕГРАФ. ВРЕМЯ УШЛО

Посредине огромного гордого града

Очень холодно мне на широком ветру.

Я на почту пойду. Я теплу буду рада.

Я по памяти номер простой наберу.

Эти серые стены и окна, как стрелы,

Эти ёлки мороза на синем стекле –

Как глаза или руки, крыло или тело,

Что одно лишь спасёт от беды на земле.

Воск дверей залепляет усталые лица.

Пахнет яблоком, снегом, овчиной, войной.

Здесь кричит голосами народа столица

И сугроб наметает у двери входной.

Здесь порядковый номер на каждой кабине.

Здесь из окон больших сыплет снежная соль.

Здесь наплачется мать

об отце и о сыне,

В трубку чёрную выдохнет зимнюю боль.

Боль – обычная консерваторская гамма…

А девчонка в ушанке, как заяц в лесу:

– Мама, только не плачь!..

Я беременна, мама!

И стекло отражает щеку и слезу.

Негритянка… Как лик беспощадно заплакан!

Чёрной свечкой пылающей голой руки

Кладезь бабьего счастья залит и закапан,

Хоть весёлые брови по-детски тонки!

“Бостон, третья!” – как плетью ударит под сводом.

И мулатка пойдет, под мехами дрожа,

Посреди января,

средь чужого народа,

Как цыганка в любви – на сверканье ножа.

А в двадцатой – скрипачка с футляром в заплатах.

Аметистовый перстень – с гагачье яйцо.

– Не поеду! Кому в твоей тундре проклятой

Я нужна! – и рукой закрывает лицо.

Вот в тулупе мужик дышит в мёртвую трубку.

Апельсин, словно глобус горящий, в руке.

– Ты послушай, родная,

послушай, голубка,

Не кури на крыльце, на таком сквозняке!..

И старуха в отрепьях, светла и сурова,

Вдруг заглянет мне в душу до самого дна:

– Ты скажи мне, кой год от Рожденья Христова?..

И отвечу я верно – заплачет она.

И пойму я, что люди, их лица, их боли,

Их немыслимых счастий торжественный звон –

Как средь волчьего,

вольного,

вьюжного поля –

К одинокой звезде золотой телефон.

…только яростно дверь отворилась входная.

Это Скорая помощь. Скорее сюда!

Здесь в десятой кабине кричала больная!

И закрылись глаза от людского суда.

И когда санитары открыли кабину,

И когда на носилках во вьюгу несли,

Все шептала молитвы Отцу или Сыну,

Доходящие прямо до сердца земли.

НЕ БРОСАЙ

Оболганная, освистанная, среди жулья и ворья

Иду столицей неистовою, – отец, это дочь твоя!

Тычут в меня, будто картонная, палками и щепой, –

Ухмылками ослеплённая, иду январской судьбой!

Кричат так зычно, отлюбленно, что годы глохнут мои

От ненависти, наспех подрубленной, от – наизнанку – любви.

Иду – след в след – за предательством,

за другом-волком вослед:

А вдруг рыданьем подавится моим – лютоликий свет?!

Отец, ты такого не видывал в кошмарном военном сне:

Идёт твоя дочь меж вихрями в ночном площадном огне!

А в спину – снежки железные, да вопли: пошла ты вон!

…ну что же, иду над бездною – между склоненных знамён.

Визжат: ты высохла! вымерзла! да ты давно умерла –

Шалава ты, выдра, выскочка продажная – и все дела!

Орут, такой злобой захлёбываясь – завидуют тать и кат!

…а вьюга – белой половою, и нет дороги назад.

Да, папа, и знать не знаешь ты – там, в ямине, под землёй,

Как имя дочки подталое пинают – в грязи: долой!

Как дикие сплетни наверчивают, закручивают, как жгут,

А после душе доверчивой, оскалясь, передают…

По площади! Да, – по площади! По широкой моей

Иду, мое знамя полощется поверх земли и людей!

Оно уже – туча рваная. Оно – лишь Солнца венец!

А шуба мне деревянная готова уже, отец…

Гляди, папа, милый, – плачу я, расплачиваюсь за всё –

За боль глазастую, зрячую, за гордости колесо!

За зимний полоз! За рельсины путей, что кровью горят!

За эту жизнь серебряную, за штопаный её наряд…

Дай руку мне! Да, как в детстве, дай! Да, до кости сожми –

Оплёванную, раздавленную, дрожащую меж людьми:

Я только бродяжка собачья, веди меня через войну,

И руку твою я горячую, что хлеб, в кулаке сомну.

Веди! Не отпускай меня! И больше меня не бросай!

И стогнами краснокаменными так вкатимся прямо в Рай…

Веди! Ты войну прошёл насквозь. Ты штурман был рулевой.

В бою, стиснув зубы, на палубе в рост застыл – с голой головой.

Разрывы гремели! Торпеды шли! А ты так вёл ледокол,

Что твой Господь по краю земли к тебе по Сиянью шёл!

По вымазанным в крови бинтам! По волн седому свинцу!

Веди меня через шум и гам! Чрез радугу слёз по лицу!

По яду, что по брусчатке разлит! По мести, взятой взаймы!

По ругани, что, нарывая, болит под плотной марлей зимы!

Сильней, сильнее мне руку сожми!

Я так люблю тебя! так…

Веди меня: меж зверьми, людьми, по площади, в огнь и мрак!

Отец! Ведь это ещё не конец! Ещё поживу, спою!

…тугие снежки ледяных сердец в спину летят мою.

И в грудь. И в лоб. И мимо – в сугроб. И свисты. И хохот. И крик.

Отец. Держи. Мне всё небо – гроб. Мне Время – снежинка, миг.

Растает на жаркой, солёной щеке.

…Люблю тебя, свет мой, Рай.

Отец, моя рука – в твоей руке. Ты доведи. Не бросай.

ПОЛУСТАНОК

Ветер кричит над землёю.

Звёзды глядят, как враги.

Тамбур застывший открою –

Выйду под знамя пурги.

Снова стоим полминуты.

Здесь недалече – родня…

В Мiре железном и лютом

Кто ещё есть у меня?..

Снег – через звёздные дыры:

В куполе ветхом – пролом!

В полуразрушенном Мiре

Кто – с топором и кайлом?!

В ветре, сшибающем жарко

Бомбу и белый пульсар,

Только детей наших жалко,

Как бы себя ни спасал!

Небо – тяжёлое знамя –

Сшил для сражения век!

Рельсы горят! А над нами

Знамя несёт человек.

Но, хоть созвездия вшиты

В алых ветров торжество –

Щёки слезами залиты

У знаменосца того.

КРАСНАЯ ПТИЦА

псалом

Счастье моё! Мой народ! Мы вместе идём, соприкасаясь локтями,

Животами вжимаясь, переплетаясь плетями рук, жизнями и смертями,

Это родная толпа на площади, пылает живой лавой могучей,

Кострами глаз и волос горит, наплывает угрюмою тучей,

Ударяет молниями слепящих, метельных улыбок!

Снежные щёки! Морковный румянец! Колыханье бедняцких зыбок!

Колышется, бьёт прибоем в подножье камней море людское –

А среди людей – я, малявка, старая баба, с глупой моей, одинокой тоскою…

Как горячо вокруг! Как мощен, велик этот танец!

Надвигается время толпой, хрустит под ногами жалкий лаковый глянец –

Под лаптями, под сапогами кирзовыми, под катанками и чунями,

под туфлишками с Мытного рынка –

Надоили горе в подойник, пей мои слёзы, я железная крынка…

Иду, плачу от радости! Быть, люди мои, вместе с вами!

Быть изюмом в вашем тесте горячем, грязью-пылью у вас под ногами,

А потом – внезапно – жёстким древком взмыть да над всеми вами –

И вот она я над толпой, в небесах, моя кровь на ветру, моё красное знамя!

Я горела там, пламя! Жила и дышала! Смеясь и плача, ходила

В гущине людской на стогнах державных! По брусчатке зальделой, застылой!

В многоглазой толпе, многорукой, многогрудой и многоживотой,

Красной птицею билась, крылья ломала – для счастья большого полёта!

И меня, знамя алое, в зенит – на ветру – из рук – выпускали!

И вставала я на крыло, и парила в лазури, без тоски-без печали!

И летела – не глядя назад, а только вперёд – только ввысь – только в волю!

Красной птицей над затылками-кепками, крылья раскинув вволю!

На пол-Мiра себя раскинувши! Себя ветру ярому отдавая!

Купаясь в безумии солнца! Над железной телегой трамвая!

Над звездой той столичной, сургучной, печаткой той пятиконечной,

Над толпой многосердой, многоликой, безбожной, Божьей, беспечной,

Над народом моим, крича, клекоча: эй, на крыло я встала над вами!

Я лечу, ваше знамя! Я трепещу, ваше пламя!

Я ослепляю вас! Чтобы вы зрячими стали!

Я, Красная птица, из раскалённой, плывущей, летящей стали!

Мой огонь – для любой войны! Пеньё – для любого Мiра!

Клювом своим штопаю ваши чёрные дыры!

Мой полёт! Никто не убьёт! Гляди, народ мой, рею и вею!

Никогда – назад! Только – вперёд! Ни о чём не жалею!

Вы меня сами выкормили, за пазухой грели…

Сами мне красные наши песни колыбельные пели!

Сами из рук меня выпустили, из грубых, мозольных ладоней –

Вот и лечу в виду мира-войны, в виду родов-агоний,

Над карнавалами взрывов, над минным огненным хороводом,

Держись, мой народ, гляди на свою алую птицу, на святую свободу,

Гляди, ведь лечу, не подстрелить, не поймать, провожай, целуй глазами,

Плечом к плечу плещись на площади вольной, а что будет с нами,

Разве ты знаешь, только лететь, только петь без усилья,

Только расправить – на пол-Мiра поветь – широкие крылья,

И вижу с небес, инвалид с костылём косою рукой обнимает девчонку,

И к себе прижимает крепко, а она смеётся громко и звонко,

А потом он целует в губы её, в порядке счастья и бреда,

И орёт над ней, как во хмелю: “Родная моя! С Днём Победы!” –

И это меня он целует, я чую вкус его губ в счастье-щетине,

И танки грохочут по площади, и взахлёб плачет старуха о сыне,

И я сажусь мужику на плечо, вцепляюсь в кожанку, Красная птица,

И шепчет он мне: язви тебя, мне всё это снится,

И шепчет он мне: ты счастье моё, ты годишься мне в дочки,

А может, во внучки, но втюрился я в тебя, всё, и точка,

И оба идут, прижались, намертво вжались друг в друга,

Переплелись колосьями, тучами, пулями, огнями и вьюгой,

Махоркой, похоронками, стуком швейных машин,

заполярными рельсами, рёбрами, красными кирпичами,

Перед взорванным Спасом горящими жизнями и свечами.

СИНЕВА

Как на губах горчит горячий март!

И луковицы медь – в небесной сини…

Как рыночный грохочет звукоряд

Над головой торгующей богини!

Я по весне хочу бежать босой,

Чтоб ощутить ступнями лёд и слякоть…

О, как вольно мне чистою слезой

О грязных досках сараюшки плакать!

Слепящий блеск – на лезвии реки!

Разводы полыньи – могучей кистью…

Я к небу, ввысь, вздымаю две руки:

Молюсь о жизни – пред самою Жизнью!

Она вопит, рыдает, мой орган!

В зенит взмывает воробьями Рая!

И рушится отвес к моим ногам,

Себя ей хлебом щедро рассыпаю!

Залает пес! Лазурным кипятком

Плеснут с небес! Засвищут хором птицы –

И сердце, волглым снеговым комком

В лучах растаяв, перестанет биться!

И вся весна холодной синевой,

Встающей над рыданьями поминок,

Поёт мне, что пребуду я живой –

Покуда под стопою жив суглинок.

СТРЕЛОЧНИЦА

Вот вскинула жёлтый флажок.

Почтовый промчался намедни.

Огонь задрожал и обжёг

Распахнутый тамбур последний.

Старуха, подобна грачу,

Простёгана запахом ситным,

Затеплит себя, как свечу,

Под бурей, небесною битвой.

Стоит, не спугнёт тишину

В промёрзлом приделе природы.

Бормочет молитву одну

Не год – уже многие годы:

“Иди, мой почтовый, иди,

Спеши, праотеческий скорый!

Пускай заливают дожди

Забытые наши просторы.

Я малость ещё постою,

Послушаю звон и погудку.

У жизни на самом краю

Оклею обоями будку.

Ах, дочку бы мне хоть одну,

Одну – в моей жизни свинцовой,

А то я в морозы Луну

Все кутаю в ватник отцовый.

Так скрученным туго флажком,

Что разве на штопку лишь годен,

Я крикну: иди хоть пешком,

А путь твой свободен, свободен!

А может, не будет смертей,

А может, не будет крушений,

Покуда я в будке моей

Пью чай с ежевичным вареньем?..”

А небо кострами горит,

И рушатся тучи послойно.

Война тебе лик озарит

Навек – именами покойных.

Такая уж хрупкая, мать,

Вся жизнь с её бешеным гоном:

Не ты повернёшь рукоять

И кинешь песок под вагоны.

Тебе остается вовек

Держать жёлтый факел, горящий

Сквозь ангельский солнечный снег,

Сквозь волчью полнощную чащу!

И скорый когда просверкнёт

Пожаром, проклятьем, забвеньем, –

Пусть дрогнет изморщенный рот

Для позднего благословенья.

***

Я бы хлеба не просила.

Босая, в снегу, в тряпье –

Плакала и голосила

И любила Бытие.

Сколько мне осталось плакать?

Сколько мне осталось жить?

Голод мёдом не закапать

И деньгою не купить.

Голод по великой жизни.

Голод по смерти своей.

На своей весёлой тризне

Попирую меж людей –

На снегу, на белом блюде

Божьей площади большой:

Вы мне хлеб не суйте, люди –

Мiръ весь – птахой – за душой.

ХОСПИС

баллада

Вы все умираете. Чем вас спасу?

Сельдей в бедной бочке – палата набита.

Стеклянная дверь тяжела и открыта.

И шприц – на весу.

 

Вот в лёгкие ветер стерильно втекает.

Разбили окно!

Кой-кому полегчает.

Усердно – уколы, укоры, ухваты,

Больные распяты

На позднем, полночном, алмазном снегу.

Я зреть не могу

Вас всех. Это боли последний приют.

Не вылечат? Пусть. Хотя б не убьют.

 

Вхожу. Обвожу не глазами, а сердцем

Вас всех. Мне от вас уже некуда деться.

Вон тот – царевал, гулевал, пировал.

То красный, то чёрный накатывал вал.

Пред зеркалом зло наизусть повторял,

Парадный мундир, хохоча, примерял.

Войну развязать – не шитво распороть!

Он плачет, отрезанный, жалкий ломоть,

В белеющей койке,

во тьме.

Молитву он шепчет – проклятье в уме.

 

Вон та, её жальче, ах, Господи, всех –

Подружку ограбила ради утех:

Буранов да вьюг кружевное бельё –

Петля красоты захлестнула её!

В тюрьму пересудов, под плётки-хлысты

Презренья – швырнули. Сожгли все мосты.

Чудовищна зависть, брильянты горят,

Живою травой вышит жалкий наряд,

Живою водою побрызгана брошь –

Острее, чем яд,

чем отточенный нож,

Тяжёлая тяга: скраду! не отдам!

…Повязка на лбу. Холод кружки – к губам.

Всё шепчет: прости, дорогая, прости!

Я столько взяла, сколь смогла унести.

Мне просто твои приглянулись каменья –

Украла без совести, без сожаленья,

В дыму наважденья –

Твои изумруды, агат, малахиты…

Ах, бабы, сороки мы… Время закрыто,

Защёлкнуто гадкой, чужою шкатулкой…

Мне гадко! мне гордо! мне горько и гулко!

Да, гневно мне! Грозно! Я завтра умру.

Хотя б не воровкой!

…И стонет в жару.

 

Вон мечется странный. Язык иностранный.

Поверенный? Пленный? Железный? Нетленный?

Себе – неизменный. Кому же – изменный?!

Позорный, в трубе хохотавший подзорной,

Он здесь умирает, пацан беспризорный,

В сраженье суждённою пулей пронзённый,

На койке казённой.

И шёпотом вяжет небесные нити:

“Простите! Простите! Простите…”

 

А эта? Старуха. Святейшего Духа

Не слышат, оглохнув навеки, два уха,

Не видят сиянья два призрачных глаза –

Боится. Бормочет: о, Господи, сразу

Возьми!.. в ослепленье!.. а то и во сне…

Пойду по зиме… сгорю в белом огне…

А что же дочурка ко мне не идёт?..

А что же поёт возле койки народ…

Не слышу… а слышу Единого Бога…

Господь… дай пожить еще каплю… немного…

Я много деньков у Тебя не прошу…

Над мискою манной я каши дышу

Твой литургией… кондаком Твоим…

Вся жизнь – Твой табачный, таинственный дым…

И тихо в окошке качнётся Луна

Кадилом – над золотом вечного сна…

 

Ах, этот! Держите! Он рвётся! Он бьётся!

Предсмертно – над всеми врачами смеётся!

Мальчишка, так трудно ему умирать!

Один, а восстал, будто грозная рать!

Кулак лупит воздух! Синеет наколка.

Диагноз бессонный. Глаза как у волка.

Обрита весёлая – вдрызг! – голова.

Распухшие губы. Шевелит едва

Он ими: искусаны ночью, в бреду.

Вчера он – в Раю, а сегодня – в Аду.

Он вместо молитвы плюёт изо рта

Тяжёлую скверну – прости, чистота!

А мать у него?.. одинокий, бедняга?..

Какая потребна чумная отвага

Для мощного шага – туда, за порог,

Во мрака безвидного чёрный чертог!

 

Вбегают сестрички,

всё иглы да капли,

Ногами – балет перламутровой цапли,

Сиянье стекла, милосердье перчаток

Резиновых, наг синяков отпечаток –

Да, кровоподтёк – это значит – ЖИВОЕ,

Ну дай я над ним ослеплённо повою,

Над ней, над патлатой её головою –

Ну что, ну и что, пусть убийцы и воры,

Преступники, пьяницы из зазеркалья –

Пускай вы вчера самогонку лакали,

Вчера – шуры-муры,

вчера – трали-вали,

Умрёте вы скоро!

И каждая жизнь ваша – мне в сердце жало.

За каждого слёзно молюсь. И целую

Босую ступню, что из-под одеяла

Торчит, синеву показуя худую,

Дрожит из-под мятой, в крови, простыни…

Не бойся! Не дёргайся!

Мы здесь одни.

 

Вы все – и одна.

На меня все глядите!

Да это не я уже. А небеса,

Болота, протоки, речная коса,

Созвездья играют в небесном корыте,

Я руки по локоть во тьму окуну –

Она станет солнцем.

Одну

Меня, перед смертью, больные, простите –

Святые! мне, блудной, грехи отпустите!

 

Да, Мiръ – это хоспис, огромно гудящий,

Где каждый умрёт смертью, о, настоящей,

О, нежной ли, грубой – не знаем в ней броду,

Как, молча уйдём? иль вопя, будто в родах?

Щипля, обирая края одеяла, –

Воровка, да что же ты жизнь не украла,

Хоть горсточку, крошечку, капельку… ну!..

Себе!.. да и мне!.. я над койкой нагну

Гордыню, хребет, несогбенную шею:

Ещё поживи… я стащить не сумею –

О, дура я, дура!.. прости мне, Господь! –

Тебе – лик в разводах рыдального клея –

С больничной столовки – ржаного ломоть…

 

Все грешники, все, кто лежит на кроватях

В безумной, бесснежной, бесслёзной палате, –

Патлатые, лысые, неуловимо

Текущие нежными лицами мимо,

Горящие лбами, зрачками слепы –

Ввиду нашей общей, известной судьбы, –

Все – каждый! – зовут напоследок живое,

Чтоб – не одному уходить, чтобы – двое,

Обняться так крепко, да что там Сиам,

Я смерти, да, смерти тебя не отдам, –

И рты жизнь-любовь ошалело зовут

На пять потрясённых, последних минут…

 

Я всех вас люблю! Да, вы все – мои дети.

Пригрудить. Слезами облить. Обласкать.

Я мать. Я всего лишь несчастная мать.

Не руки свисают вдоль тела, а плети.

И только глаза… они вихрем идут

В накат, разбивают мензурки, пипетки,

Ломают стекляшки, решётки и клетки,

Взрывают под кожей блаженный салют!

Впускают в палату крик, ярость и вой!

И Бога впускают! Он смертнику в уши

Кричит: “ТЫ ЖИВОЙ!” –

И так обнимает усталую душу,

Как будто расстрелян проклятый конвой,

И стяг окровавленный – над головой.

 

О дети мои. Вы моя чудо-рать.

Повоевали. Закончилась битва.

Я, мать, прошепчу вам простую молитву:

НАМ ВСЕМ УМИРАТЬ.

 

И в чистой палате, сияющей, белой,

Мы, грешники, все перед Богом равны –

Все души, летящие в небо из тела,

Все луны всех лиц, от любви онемелых,

Герои, бандиты, старухи, пострелы,

Солдаты грядущей огромной войны.

 

Народ, ты уходишь?.. Прощай. И прости.

Дожди по лицу. Кто стоит за спиною?

Он в белом халате. Он рядом со мною.

Мне руку сжимает в горячей горсти.

Кудлатый костёр. Обжигающий дым.

Всем Царство Небесное. Воля полёта.

Младенцы родились?.. мать! много заботы.

Живое – живым.

 

И врач – или враг – или вор – не уйти! –

Мне руку ледащую жмёт до кости,

А слёз не унять! И солёная влага

Весь Мiръ залила, и судьбу, и отвагу, –

А я все шепчу: о, последний бедняга,

Бродяга,

Да, ты, бедолага, –

прости мне… прости…

ПУСТЫНЯ. ЛУНА

У Луны – лицо моих любимых.

Господи. Прости им лунный свет.

Резкий свет; он тяжко льётся – мимо

Жизни; мимо яростных планет.

У Луны – лицо моих любимых.

Жажду целовать!.. – не дотянусь.

Жалких губ и нищих рук незримых

Я уже в полночье не боюсь.

Вот висит она в широком Мiре,

Бедная, железная Луна.

В поцелуях, на широком пире,

Нищенка, бывала влюблена.

Память стёрла щёки, губы, лица.

Кратеры. Щербатые края.

Целовать, оплакать и упиться –

Лишь тобой, холодная моя.

Долгий ужас пламени и дыма

Белый пепел мертвенно покрыл.

У Луны – лицо моих любимых:

Кто меня любил

и не любил.

Я могу их трогать лишь глазами.

Чистое постлать себе белье.

Господи, мне помоги слезами:

Нынче Полнолуние мое.

РЕЦЕПТ № 1 (КАК ИСПЕЧЬ ПИРОГ ДЛЯ ЛЮБИМОГО)

…сначала открыть форточку и втянуть

слабыми женскими лёгкими

ветер с Ледовитого океана,

иссекший письменный гранит

мужских лиц

(их Время щедро посеяло в пространстве,

и проросли они щетиною тайги).

Протереть рукавом

тусклый торос зеркала.

Приблизить рот:

капельки пота

на верхней губе

видны невооружённым глазом.

Стены голые ёжатся.

Провести по ним руками,

мгновенно согрев, успокоив.

Обвести на стене

указательным пальцем

круглую тихую тень

от живота,

похожую на земной шар:

это первый рисунок твоего сына –

автопортрет.

Затем ощупать

все выступы и вмятины

своей земли:

здесь – коленка горы,

там – морские впадины плоских лопаток,

ну, а вот тут – песчаные отмели маленьких пальчиков.

Потом пройти на кухню

и грубо размять

золотой самородок теста.

А дальше – наделать из него

женских украшений,

горячих военных кольчуг,

сладких игрушек,

рассыпчатого овса –

и задать корму всем плитам и кастрюлям!

А в самый большой пирог

в виде древнего щита

запечь в сердцевину

жёлтый камень сердолик.

(И тогда любимый поймёт,

что ты плакала от любви).

И пусть всё это

дышит тягуче, устало,

парит,

вырастает.

А ты шагни из кухни в комнату,

выстуженную простором,

тяжело опустись

в певучее кресло

и послушай,

как живое медленное веретено Времени

двойную нитку счастья-горя

накручивает внутри тебя.

Сбоку жжёт:

сын делает в тебе пальцем

проталину,

как во льду или на замёрзшем стекле.

Для него сладки

твоя кожа и кровь,

твои песни и сны.

Так пекутся мои пироги.

………………………………………………………………..

А ветер гуляет по комнате –

ветер шатких нагорий,

пестрошкурных снегов,

ветер с посвистом жёсткого оргстекла,

с привкусом океанского чёрного масла,

идущий в накат,

в полный рост,

кричащий о том,

что мужчина уметь должен в жизни, –

и сижу я,

подставляя под ветер

высоко взошедший живот

и румяные щёки

и видящие недра глаза,

потому что доподлинно знаю,

что в неженственных

колко-солёных просторах

ты вслепую,

по запаху чуть подгорелому

и блеснувшему детскому крику,

как по музыке – воспоминание,

отыщешь меня.

БЕГ

Останови! – Замучились вконец:
Хватаем воздух ртом, ноздрями,
С поклажей, чадами, – где мать, а где отец,
Где панихидных свечек пламя, –

По суховеям, по метелям хищных рельс,
По тракту, колее, по шляху, –
Прощанья нет, ведь времени в обрез! –
И ни бесстрашия, ни страха, –

Бежим, бежим…
Истоптана страна!
Её хребет проломлен сапогами.
И во хрустальном зале ожиданья, где она,
Зарёванная, спит, где под ногами –

Окурки, кошки, сироты, телег
Ремни, и чемоданы, и корзины, –
Кричу: останови, прерви сей Бег,
Перевяжи, рассекнув, пуповину!

Неужто не родимся никогда?!
Неужто – по заклятью ли, обету –
Одна осталась дикая беда:
Лететь, бежать, чадить по белу свету?!

Ползти ползком, и умирать ничком –
На стритах-авеню, куда бежали,
В морозной полночи меж Марсом и стожком,
Куда Макар телят гонял едва ли…

Беги, народ! Беги, покуда цел,
Покуда жив – за всей жратвою нищей,
За всеми песнями, что хрипло перепел
Под звёздной люстрою барака и кладбища!

Беги – и в роддома и в детдома,
Хватай, пока не поздно, пацаняток,
Пока в безлюбье не скатил с ума,
Не выстыл весь – от маковки до пяток!

Кричу: останови!.. – Не удержать.
Лишь крылья кацавеек отлетают…
Беги, пока тебе дано бежать,
Пока следы позёмка заметает.

И, прямо на меня, наперерез,
Скривяся на табло, как бы от боли,
Патлатая, баулы вперевес,
Малой  –  на локте, старший – при подоле,

Невидяще, задохнуто, темно,
Опаздывая, плача, проклиная…
Беги! Остановить не суждено.
До пропасти.
До счастия.
До края.

МОЁ…

На снежной площади чернявый цыганёнок

Монеты клянчил, песенкой дразня!

Я поняла, что это мой ребёнок:

Он на вокзале потерял меня.

 

Он ел снежок!

И ледяную булку!

Он кошку прямо в морду целовал!

И сердце-колокол забилось гулко,

Когда мне имя шёпотом назвал.

 

А эта, что шагнула из пелёнок

В скитальной вьюги северную соль?

Я поняла, что это мой ребёнок,

Мой иней, память, небо, ветер, боль.

 

Я шаль ей чуть потуже завязала.

Беги, лиса, в далёкие края!..

И, плача,

сказку Мiра рассказала,

Чтоб засмеялась

Девочка моя.

ПОЮ СТАРОВЕРСКУЮ ПЕСНЮ

СО СВЕКРОВЬЮ МОЕЙ

ВЕРОЙ ЕМЕЛЬЯНОВНОЙ

Овчина и бархат, золотное шитьё…

Сгорели заплоты. Иное бытиё.

Идёт из мрака уткой жирною – изба…

Не Страшное Судилище, а восстают гроба…

Мою свекровушку видала я лишь раз.

Ей пела соловушкой, и слёзы – из глаз.

Она же вся морщиниста… живого места нет…

Лицо – печёным яблоком. Очей фосфор-свет.

Мiръ медленно крутится. Страшен циферблат.

Мелькают знаки-символы. Войны звенят.

Гремят куранты. Кукушке куковать.

Лязгает в госпитале смертная кровать.

Пылают сапфиры врачебных ламп.

Пылают рубины зверьих лап.

Железная миска. Свекровь, ты чья жена?

Погиб мой свёкор. Сожгла война.

А вот она и новая, свежая война.

Свекровушка, Верушка, зачем ты одна?

Четверо детишек, живых твоих душ –

Один из них да стал мне суждённый муж.

Ну что же, давай рядком сядем, вдвоём!

Давай, свекровка, песнюшку затянем-споём –

Песню старинну, брёл по брегу казак,

Осетра спымал, да погиб за так.

Ах, Господь, пропал ни за понюх табака –

Муж твой, казак, войнушка нелегка!

А ты, моя свекровушка, на земельном дне

Спи-усни, покойся, Мiръ видь во сне.

Ах, розвальни-полоз, да снежный городок!

Бурливый Енисей, живорыбный садок!

Держи, моя ласковая, крепче осетра –

Горит война превыше костра…

Свари ты в котле иные времена!

Выпьем водочки, выпьем до дна!

Стопку под ушицу! Мамонька, не плачь!

Мама, не рыдай, время – лошадью – вскачь…

Песня старинна! Розвальни летят!

Чёрный на монашке, угольный наряд!

Крестишься двуперсто на Божию Мать

Чимеевскую, мvра боле не сыскать…

Родная моя! Родимый мой прах!

А вот вся живая – в соломе, на санях!

А вот староверский, бешаный взор,

А вот во срубе приказан костер!

А пред казнью – пряничек тебе:

Кроха прилипла мятной родинкой к губе!

А пред гибелью – сладимый пирожок:

Бог тебе в липкой ладошечке сберёг!

 

Ты моя свекровушка, пьяна без вина,

Вера ты Емельяновна, казачия жена!

Вишь, какие настали времена –

А ты там под землёю, а ты-то там одна!

 

Милая! Да всем нам покидать окоём!

Ищу черты твои да в сыне твоём!

Глажу мужа моего по морщену лицу,

Как ты своего, егда вёл тя к венцу…

 

Да только пой со мной, да рюмка через край!

Да только песню стару тяни, не бросай!

Да шла тропинка мимо кузни той,

Игде разрыв-трава горит под пятой…

 

Ах, пой ты, пой, да начинай стократ!

Ах, жизнь, жизнюшка, да не придёт назад!

Мохнатою шубою раскинулась Сибирь

На лавке еловой, в чаю – Китай-имбирь,

Ложкой зазвениши – золочёный ток

Ударит: лимонник, синий Восток,

Свечи толсты у Ветхаго Завета в ряд,

На фото желтеющем солдат, ещё солдат,

Ружья-винтовки, морозная тьма,

Думка-подушонка, вышила сама,

Пылает в оконцах радужна слюда,

Я боле не увижу тебя никогда,

А кто боле меня не увидит никогда,

Об том молчать и петь, за верстою верста,

Я боле никогда в Сибирю не дойду

На лютом, на волчьем, сребряном холоду,

Ты пой, моя свекровушка, голосом дрожи,

Да мне ничегошеньки про тот свет – не скажи…

ПЕСНИ ВЕРЫ СУРГУТ

***

Крест мой – черный крест. Укрась его зимою, как ёлку.

Воткни в сугроб. Я погляжу окрест.

Тьма непроглядная – руки мои осязают праздник земной,

и стоять недолго

Черной ёлкой, в крестовине боли,

светлейшею из невест.

Крест мой – он только мой. Я его не покину.

Мрак живых ладоней безлюден, беспрогляден и наг.

Вознесу молитву праотцам, Отцу и Сыну,

А Дух Свят – алмазным снегом: у врат полночных

на коленях, бедняк.

Ночь ног, пыль миров, волосы мои инеем схватит.

Голая, после прожитой жизни, вишу на кресте

И едва дышу, и уже не дышу, и до Воскресения хватит

Меня одной – голодному Мiру – куска огненной жизни

в седой пустоте.

Я чернею великой скорбью. Я вижу время.

Крепко жмурюсь: а вот это видеть нельзя.

Голой ёлкою, без бус и гирлянд, без медовых свечей,

я стою, лечу надо всеми,

Над пророчествами всеми своими

по дегтярному небу

слёзным алмазом скользя.

Я всего лишь человечица, не ангелица,

Я всего лишь паломница в степь,

где планет плачет волчий полынный вой,

Где мой Бог сможет, распятый, уксусом,

как дамасским вином, упиться –

Всем избитым, в крови, бессмертием

наклонясь надо мною, живой.

***

Этот Ход мой, суровой Веры, по великой и бедной стране.

Это Ход мой, сквозь ущелья и шхеры, по отмели, по дну и на дне.

Что со мной приключится?

Сегодня ли, завтра – завяжи котому – лишь путь:

В глаза реки заглянуть, в колени земли башку уткнуть.

 

Все говорят, что ты сегодня – новьё, ты, моя земля.

То жнивьё, то быльё, то бельё улетает, метелью пыля.

А я всё иду, вечная Вера, меня не подстрелишь из-за угла,

Я в застольное царство людей рыжей приблудной собакой вошла.

 

Грохот поезда! Бритвой времени пользуйся, а меня, бритый вор, не тронь:

Я сама себя раскрошу, направо-налево раздам, жадный хлебный огонь,

И угли мои, головни мои уже, сгибаясь, плача, едят из дрожащих рук;

А толпа пляшет, пьяна от песен горячих, и так близок Полярный Круг.

 

Я иду по стране, поджарая, тощая Вера, по худой песчаной земле.

Я иду в огне, по воде, где тучи полощутся,

то трезва как стёклышко, то навеселе.

Я всё помню, я твержу сожжённые буквы,

хлеб старухам дарю,

я традицию свято чту,

Я небесных прощальных Ангелов чётко зрю

сквозь кровавую линзу, за висельную версту.

 

Я иду, просто баба. А баба, ребята, се не человек!

Баба, это же просто курица-ряба, слеза из-под мужицких век,

Я иду уж не меж людей, а над Мiромъ, над городом, над толпою, над

Жгучей памятью, над самой собою, над звездами, что виноградом висят,

 

Красной – с виселиц! – винной ягодой!

над пургой, заметающей храм,

где стреляли – во злобе и ярости – в грудь – так скоро забытым Царям!..

над железной повозкой, с красным крестом трясущейся то вперёд, а чаще – назад,

да над Приснодевою, сущею Богородицей – в смарагдах зрячих оклад…

 

Над зимней площадью, красной бешеной лошадью,

над колпаками-бубнами скоморохов иных, певцов,

Над секирами, судьбами срубленными новых, страшных ликом стрельцов,

И кричу им, шепчу им: милые! братья! слышите ли! люблю! –

А в ответ мне одно: за могилою… во успении… во хмелю…

 

А со всех сторон, в грудь и в спину, заполошно кричат: “Собака! Уйди!”

Я иду. Я на ветру не простыну. Укроют, обнимут дожди.

И снега укутают. Песцовой этакой шубы и не нашивал никто на земле.

И молитвы такой ничьи бедные губы не твердили в адамантовой мгле.

А куда я иду? За какою жалью-надобой, там-вдали-за-рекою,

за небесной милостью, за

Край света, за ясной тоскою, за монетами – на глаза?

…это Ход мой, сиротский поход мой, одинокий, за гранью-чертой –

Нежным знаменьем, зрячим оком одинокой Веры святой.

***

Восстани, что ж ты спиши, душе моя ты, душе!

Воды зачерпни – вся жизнь отразится в Звёздном Ковше.

Я ночью, на лубяном вокзале, на жёсткой лавке спала –

И вдруг пробудилась, и заплакала, оплыла, свеча на краю стола.

Свеча в пустой банке консервной… а я, как дитя, всё жду,

Всё жду подарка, как Бога, – ой, нет, Бога-подарка, на льду-холоду!

Васильками лед искрит… на зуб попробовать… зимы кусок откушу –

Вот и сыта… и напиться – впрок на свете нажиться – губами припасть к Ковшу…

А как жизнь жила? Не воспомню! В катанках, чунях, чулках,

В стряпне, в голодухе, в краснофлажных ветрах, в штопаных, утаённых грехах,

А тут время сжалось, в кулаке голубёнком пищит, сизый пепел и прах, –

И голос высоко в небесах слышу: конец скоро, суд при дверях!

Руку ко рту прижала. Рыданьем давлюсь. Ворочается вокзал

На жёсткой стальной подушонке. Как верить, мне никто не сказал.

Как это – персть, Благую Весть, ко грешному лбу подносить

И будто солить себя, благословить, вязать нательный на нить

Этот крест дорог, этот крест путей, распятье серебряных рельс,

И я горько восплакала, чую, чугунных времён в обрез,

И с лавки железной встала, и вижу: мрачно стоит за мной

Смерть моя – в платке моём шерстяном, с косой за спиной.

– Ты, смерть, ты слишком рано явилась, уйди!

Я Мiръ люблю. Я сплю с ним, святым, на груди.

А ты? Что глядишь пропастями пустых, угрюмых глазниц?

Я всё равно не упаду пред тобою ниц!

Я грешница, смерть! Мне – мои грехи отмолить, разбивая лоб,

Во всех церквах, горьких, как сныть, без сна, пьянея, взахлёб!

Уйди! Колёса стучат, и вдоль перрона бегу в мой железный дом –

Ушло тепло, разбито стекло, гудок, и грохочет гром!

А смерть смеётся всеми зубами, оскал у людей на виду:

– Какая горячая… что тебе пламя!.. нет, я от тебя не уйду.

Я тюремщица, надзирательша, я сторожиха твоя –

Проси не проси, а пойду за тобой, по рельсам, по вьюге белья,

По жёсткой стерне, по жнивью в огне, по камню больших городов –

И можешь мне врать, что ты молода, что не искупила грехов!

Плевать мне на все грехи твои. На запах сырой пустоты.

А злата и серебра нет у тебя – ничем не откупишься ты.

Ты мнила – пустишься в дальний путь, и удерёшь от меня?..

И ноги уже – не протянуть… и нет панихиде – огня…

А всё так близко… небесный плот… ты думала, рыба-жизнь

На леске горит?!.. на червя клюёт?.. ловись без конца, ловись?..

Я смерть, не бойся, я – матерь Тьмы – послана Богом тебе:

Ты мыслишь – зло, а я ведь добро, я вышита по судьбе

И кровью, и гладью, золотным шитьём,

Счастливым навечным сном…

Что, дура, ревёшь?.. от меня не уйдёшь… ни сейчас, ни потом…

– О милая смерть, я тебя молю, пропади, скройся ты с глаз,

Я даже потом тебя полюблю, но только уйди сейчас!

Я Бога жду. Он ещё не пришёл. Он там, за вокзальным углом,

Дыханьем греет руки Себе, мороз загребает веслом.

Ещё не вкусила я сладко, сполна суждённую мне судьбу.

Ещё не готова я – дева, одна – лежать в богатом гробу!

 

Так мы стояли друг против друга. Я и смерть моя.

И старик разлепил глаза на лавке, и проснулась моя семья,

Мой великий люд, мой гул и гуд, мой Пасхальный, каторжный труд, –

Весь проснулся, весь встрепенулся, – даром знал он, что все умрут!

Но какие счастливые, светлые лики! Ах, народ мой, иконы для

Твои руки, и нимбы, и слёзы, и крики, под ногами твоя земля!

И никто, да, никто часа не знал, пока проходили века.

И никто под выстрелом не упал, обливая кровью снега.

И метелью наследных кружев не бинтовала я страшных ран –

И меня на поминках не угощал кутьёй ты, мой друже,

северный ветер, пьян…

И сказала мне смерть:

– Умереть не посметь тебе нынче, царица зимы.

А настанет день – и наляжет тень – и обнимемся крепко мы.

Ты сегодня гуляй. Волю пей через край. Всех в лицо ты запоминай –

Ведь настанет срок, и шагнёшь за порог, и тебе улыбнется Рай.

Спит под яблоней Змей. Там вместо людей –

Серафимы. И счастье – навек.

Жизнь окончена. С подносов седых площадей

Ты скатилась яблоком в снег.

***

Я жила на белом свете вольном, грешная,

Да меня всё обступала тьма кромешная.

Как убили злые люди тело моё белое,

С Мiромъ милым и проститься не успела я.

А Господь увидел, как лежу в крови, в дыму,

С неба ангелов двух послал, мне, а больше никому.

Как под руки белые подхватили меня ангелы,

Мои милые-любимые, мои ангелы-архангелы.

Как на облака меня они светло восхитили,

Чтобы причастилась я Божией обители.

Один ангел денный, другой ангел нощный,

Один слишком нежный, другой грозный-мощный,

По облакам водили-водили душу мою грешную,

Бессловесную, небесную, безгрешную, безбрежную,

День проходит, ночь проходит, белые крыла, чёрные крыла,

А я всё мимо Рая Господня шла да шла да шла,

Всё мимо да мимо, и вопрошают ангелы меня:

“Что ж ты, душенька, не востребуешь Райскаго свет-огня?

А мы тогда тебя низведём да во самый Ад,

Да только оттуда нету дороги назад!”

И глядеть на вечныя муки ангелы меня повели,

На вечные страданья да людей со всея земли,

И ходила я голая-босая да по острым камням,

По чужим мытарствам, по колючим царствам,

по болотным огням,

Только воспоминала пенье Райских зазнайских, ярких птиц,

Только воспоминала чистый свет к небу закинутых лиц,

И сказала я ангелам-архангелам: а греха-то в Мiре ведь и нет!

А есть одна Любовь, её речной да жемчужный свет.

Люди убивают друг друга – зачем, зачем?

Люди, дарите ваши руки и губы всем, всем, всем!

Люди, бросьте ненависть! Сожгите её в печи!

Живи, человек, о любви кричи! А перед смертью – молчи…

Ах, ангелы! Обратно на землю ведите меня!

Ангел денный, ангел нощный, на исходе небеснаго дня

Каюсь я во всех грехах моих тяжких, и превыше всего каюсь в том,

Что мало и плохо людей любила в Мiре моём святом!

А теперь вы меня оживите, ангелы, да для любви.

Ангелы… ну что вам стоит… шепните мне, мёртвой:

люби… живи…

 

Да только ангелы-архангелы молчали,

Под руки меня, босую, по камням острым провожали,

Ангел денный, ангел нощный, два моих проклятия,

Один моё Небо, другой моё Распятие.

***

Жадно схлестнутся над жаркой, сухою землёй ветра.

Один царь другому злобно, на весь Мiръ крикнет: пора!

Железные копья туда и сюда полетят.

И не будет дороги вперёд. И не будет дороги назад.

 

Зачем же на свете между людьми любовь жила?

Скиталась, бродила, без роду-племени, без угла,

Без чёрствого, в голод, с кровью и со слезами, куска,

Когда вокруг пламена до небес восстают, и дотла сгорает тоска.

 

Копья летят, и земля сшитый из людей снимает наряд,

И Ангелы над землёю встают скорбные, в ряд,

Они землю уже хоронят,

да один безумный Ангел на все небеса кричит:

“Она ещё поживёт! Она постонет ещё, поскрипит,

деревянной ногой постучит!”

 

Схлестнутся молнии. Вспыхнет огонь в небесах.

Застынет Господь у Страшных Врат на часах.

И ярче воссияет бирюзовый крап,

Небесный мой Град Иерусалим,

И ты, бедный, грешный Господень раб,

ни в жизнь не узнаешь, что делать с ним.

***

Конец Мiра. Это значит: Конец Земли.

Вот и кончено бесконечное бытиё.

Железная саранча полетит из расщелины, и в снежной пыли

На морозе под ветром забьётся чужое бельё.

 

Всё исподнее вывернут. Всяк будет нищ и наг.

Всяк в другого будет глядеться, как в зеркала.

Ты царь? а пошто в зеркале ты бедняк?

Не начать сначала. Всеобщая жизнь прошла.

 

И настаёт одна, на весь Мiръ, всеобщая смерть,

И не только мы, но малая птица в холодной ночи

Все поёт, поёт о том, о чём нам не посметь,

И прошу: крылатая, не пой до конца, молчи, замолчи.

 

И к лицу моему кривое зеркало поднесут,

И не узнаю себя – череп, зубы, глазницы, скелет.

И, сверкая и грохоча, из земли воздымется Страшный Суд,

А в громадном свитке небес о Земле уже и помину нет.

***

Она поёт. Она просто поёт.

У неё сильный голос. Она певчий плот.

Она певучий корабль. Она пьяный матрос.

Она горит всеми красками радужных слёз.

 

Она только голос. Она только свет.

Она тонкий волос и острый стилет.

Она только небо, странно, оно звучит,

И те, кто в нём не был, плачут навзрыд.

 

Она просто песня. И больше ничего.

Она просто вестник. Питьё и ество.

Голос трепещет. Голос чудит.

Голос, он вещий. Он глазами глядит.

 

Песня! ты лейся. Песня, лети.

…кровью упейся, встань на пути,

Встань на угли босою пятой,

Ты, убийца песни простой.

 

Это времён неуклонный ход.

Это на колени встаёт народ.

Это с колен встаёт народ.

…она поёт. Она просто поёт.

***

Чёрный ворон, да ты, чёрный друг, не вейся…

Я однажды человека взяла и убила.

И не крикнешь бегущей крови: стой! больше не лейся!

Слишком больно бьётся под кожей живая жила.

Довелось и мне поиграть в игрушки со смертью.

Ах, зачем Ты, Боже, показал мне нагую земную муку?!

Люди, мою стыдную рану трогать не смейте!

Люди… лучше йодом дождей залейте…

перевяжите речной излукой…

Люди, вы над Богом моим смеётесь во всю хриплую глотку:

Мол, все это имбирь в сахарной пудре, небесные сласти!..

А на поминках – не молитва, а холодец-водка-селедка.

А живым – метельный лай заполярной власти.

В лешей тундре, безымянный, отец мой… взахлёб собака

Лаяла… оскал охранника… тёплый приклад двустволки…

Смерть не молитва. Не пламя иконы из мрака.

Смерть – красные, бешеные глаза старого волка.

А я об отце моем ещё не спела песню,

О бандите и хулигане, шептала мне мать,

рыбаке и придурке,

Что пророчил, пьяный вусмерть:

“Умри, мой народ, и воскресни!”,

Что со мной, своей дочкой земной,

играл в тюремные, зимние жмурки…

О… сгорят времена… папиросой отца…

когда стану царственною старухой,

Великой старухой, грандиозной, горькой, гранитной, грузной, –

Я спою о тебе, отец мой, колючий венец мой,

для тайного слуха,

Для вина поминок, для позёмки простынок, чтобы не было грустно.

Жить! только жить!.. плошки мыть!.. водку пить!.. убийцей ли, вором…

Жизнь ли, гибель… ах вы, близнецы… Сиам проклятый… опять вас двое…

Что ты вьёшься, Люцифер, землемер, небесный ковёр, черный ворон…

Да над вьюжной моей, сумасшедшею головою…

***

Ты меня убила. Ты возревновала.

Ты жестоко, страшно позавидовала мне:

Что не ты, а я другого целовала –

Не устами – сердцем: птицею в огне.

Долго ты готовилась. Даже и молилась.

Ладила верёвку… точила смертный нож…

Ну, давай, убей меня, подруга. Сделай милость:

От сумы, от тюрьмы и тьмы – не уйдёшь.

Вот и свечерело. Постирала рясу.

Возвела глаза на иконописный дым –

На кольчугу скани, на рубины-стразы,

На нежнейшую ликом, Честнейшую Херувим.

А никто не верит. Времячко иное.

Бездною безверье зверие глядит.

Ты, моя убийца, нынче будь со мною –

Не ревнуй напрасно, не таи обид.

Тебя привечаю. Наливаю чаю.

Кто тебе такая на седой земле?..

Бедная расстрига, певчая-шальная,

Ряса чёрным ветром – в позёмке, во мгле.

Не ревнуй к любови! Реки пьяной крови

Протекают мимо наших губ и глаз.

Где твоя верёвка? Нож наизготове?

Молюсь перед смертью – будто в первый раз.

 

Что же ты рыдаешь, меня не убиваешь,

Что прощенья просишь, не встаёшь с колен,

Что слезами жаркими ярость заливаешь,

Что бормочешь тихо: всё прах и тлен…

Не скажу ни слова. К смерти я готова.

Ряса моя чистая. И душа чиста.

Кто меня любил – пусть полюбит снова.

Обольёт слезами подножие Креста.

Тяжко в жизни Вере. Не откроют двери.

Закрывают ставни… сердце – на замок…

Люди, вы же люди. Люди, вы не звери.

Люди мои, в каждом – одинокий Бог.

Тоже человек Он! Больно ему, туго!

Умирать не хочет! Лысая гора!..

…ты моя убийца. Ты моя подруга.

Ты же, Богородица, плачешь до утра.

***

Я помогу тебе бежать. Я лестницу свяжу

Из рваных простыней. Её – руками подержу

В окне, пока ты из окна – как бы паук!.. – по ней…

А с факелами уж бегут… О… тысяча огней…

Быстрее лезь!.. я не хочу глядеть: тебя убьёт

Твой враг. Твоя коса тебя между лопаток бьёт.

Богато ты одет: хитон смарагдами расшит…

Рот поцелуями спален… лоб – думами изрыт…

Видал ты виды… прыгай вниз!.. твои враги пришли!..

Пускай они убьют меня. Здесь близко от земли.

Я уцепилась за карниз… я на тебя смотрю…

Ты золотой, летящий лист… тебя – благодарю…

 

Ну, что вы пялитесь, да, вы, – солдаты за обол?!..

Ушёл, не дав вам головы. Ушёл мужик! Ушёл!

Ушёл! Убёг! Вон! По снегам! Через заборы все!

И вышки все! Через собак! Их вой – во всей красе!

Через трассирующих пуль огнистые ручьи!

И чёрный, до зубов, патруль вооруженный!

…И

Через поёмные луга, через буреполом –

И ругань поварихи над нечищеным котлом

Тюремным, где свекла-морква, очистки и мазут –

Где матерь-воля сожжена, а смерть – не довезут

В телеге… лишь морковь-картовь… – через такую тьму,

Где фонарями – только кровь горит, смеясь, в дыму!

Где ветром скалится барак! Где ест мальчонка грязь!

Где проклинает нищ и наг вождей великих власть…

 

И на свободе он уже – на счастье он уже –

На облачном, заречном том, небесном рубеже…

Ушёл от вас! И весь тут сказ. Солдат, меня вяжи!

Как я пятой – под пулей – в пляс – врун, правду расскажи.

***

Вся животина всё дрожащее зверье и птичье

На человека хочет поменять обличье

Все отчаянное моё зверьё и птичьё

Клекочет рычит-стонет уснёт впадёт в забытьё

О голуби сизые фениксы кто вы безвестные

Не голуби мы а ангелы небесные

Мы ангелы мы твои архангелы-сироты

Очи наши бездонные твоей лопатой вырыты

Живые куда вы летали лёгкие-любимые

В каких небесах распахивали крылья голубиные

Летали мы девушка на прощенье-прощание

На вечной жизни небесное обещание

Твоя душа с телом однажды расстанется

С руками-ногами простится

в глаза как в зеркало глянется

Поднимем тогда на небо мы душу крылатую

И сверху глянет она на тело избитое распятое

Приведём душу ко дворцу Небесному Граду

А она плачет не требует награды

Приведем душу во Ад где в котлах масло варится

А грешники на сковородах адских стенают-жарятся

Отвернется душа не нужен ей Ад

Крикнет нам ангелам несите меня назад

А назад нельзя из Ерусалима Града Небеснаго

Из света звёзднаго дня воскреснаго

Приведём тогда душу ко гробу где тело спит в земле

А черви едят его во сырой во мгле

И воскричит душа моя погодите меня черви точить

Я ещё хочу молиться ещё хочу любить

Отпустите меня к людям на людей поглядеть

Я стану людям новые песни петь

О том чтобы они зверей птиц да рыб берегли

На самом краю неба и на краю земли

Потому что живое оно живо и лонись и надысь

Животина не может Богу молиться а ты молись

***

Мiръ – не покойник, которого надо обмыть,

Мiръ – не смертельно больной, и нельзя прикасаться к одежде;

Мiръ – он тянется, длится, вьётся, как нить,

А клубок заново не смотать, чтобы сделалось всё, как прежде.

 

Заболел ты? При смерти? Так я о тебе помолюсь.

Помолюсь так, что не пристанет ни язва, ни мор, ни проказа.

Это служба моя такая: мыло, банный веник и дуст,

Хлорка, известь и щёлок, и навек погибает зараза.

 

…Мiръ, ты врёшь все. Ты болен! И я твой врач.

Я лечу тебя этими страшными, жгуче простыми словами:

Отче наш, и Богородице Дево, хоть плачь,

И Сорокоуст, и вот Он, крылатый, в метели идёт между вами.

 

Ну, зови же скорее, бедный, болезный, к себе меня,

И прибегу, задыхаясь, глазами светясь, путаясь в рясе –

Я успею до твоего погребенья, до этой тяжёлой вспышки огня,

До хоровода воплей, до рук в умирающем плясе.

 

А я-то, я-то!.. мнила, ты вечно, Мiръ, будешь жить!

А ты, дурачок мой, безволосый смычок, из жизни не извлечёшь ни звука.

И, увидев меня, последней Вере ты жалко выхрипнешь: “Пить”.

И последней Любви протянешь дрожащую руку.

 

Только я на колени встану у последней койки твоей,

В последнем твоём полевом госпитале, пахнет потом и кровью,

Последняя твоя сестра, красный крест, меж последних твоих людей,

Последнюю воду в кружке поднося ко рту твоему, к изголовью.

***

– Птиченька, моя дивная жар-птиченька,

Куда рванулась из рук моих ласковых, сестриченька?

Жарком таёжным в моих руках всё билась,

А нынче в орлана заморскаго влюбилась?

Перья твои солнечные пуще гиацинта горят,

Уж не я ли чистила-лелеяла твой яркий наряд!

Ослепила ты собою все мои небеса,

А в руках моих, любовь, побыла всего полчаса…

 

– Ах, моя душа, пусти, едва дыша!

Любовь-то в клетке не стоит ни гроша.

А ты, душа, ничего не знаешь про меня:

Я-то птица Феникс, всегда рождаюсь из огня!

А полечу я в небеса ко Спасителю Богу нашему,

Долечу в небесах до самаго Суда Страшнаго,

Прилечу ко Богу Господу, сяду Ему на плечо,

Клювом золотым Его поцелую горячо…

 

– Птиченька моя, да ты ж моя живая душа и есть!

Всякое жар-перо в тебе могу перечесть.

Тебя, жаркая моя, как по нотам пою:

А ты всю жизнь рядышком пела судьбу мою!

Куда же ты, светлая, от меня летишь?

Зачем ты, приветная, меня не простишь?

 

– Лечу я, хозяйка моя бедная, во Град Небесный Иерусалим,

А во Граде том Небесном курится Божий дым,

А во Граде том Небесном Божьи птицы поют,

Во свой небесный хор меня манят, зовут!

А во Граде том Небесном Спаситель на троне сидит,

На троне сидит, на землю во слезах глядит.

Головёнку задери, Спасителю помолись:

“Спаси мою душу! Спаси мою жизнь!”

 

– Да разве ж я, птиченька, усердно не молюсь?

Да разве ж я, птиченька, слезами не льюсь?

Да я в тот Небесный Иерусалим пешком бы ушла,

Лишь бы с Господом посидеть хоть на краешке стола!..

 

– А Он тебе скажет, хозяйка: неси молча свой крест!

А Он Царём Мiра глянет с небес окрест,

А ты припади к Его стопам, поцелуй Ему ноги да обними,

И Он поцелует тебя одну между всеми людьми.

Все крест несут, умирают на войне, погибают от птичьего клёкота,

Придёт Страшный Суд, а ты неси свой крест да без ропота,

А Град Небесный пусть сияет, заоблачный, над забытой тобой,

А ты неси свой крест, не плачь, улыбайся, умирай, песню пой.

***

Я стояла пред каменным этим столом, не соврать, стояла.

И скатёрка свисала до полу снежным саваном, одеялом

Истончённым, ребячьим, века назад папиросой отцовой

поцелованным прокажённо, –

Камчатной, фарфоровой жизнью,

чугуном и жидкой сталью сожжённой.

 

Я стояла пред этим святым столом, себя спрашивала: верить? не верить? –

Все мы лишь Божьи слуги, лишь на побегушках веселая челядь,

Так-то лучше: Царей казнят, а мы встанем в ряд, и ничего нам не будет, –

Мы не боги, мы так, при дороге, мы беглые люди.

 

Я стояла… а Хозяин на меня вдруг как покосится!

И я задрожала, бормочу: Господи, мне всё это снится –

Вон, живы отец мой и мать, вон друзья мои, а их убили,

Вон лица любимых, погребённых давно в лютой серебряной пыли!..

 

А они тут все, за столом Твоим, великий мой Боже.

Ты к Причастию нас созвал, и пришли напролом, –

а слишком поздно, может?..

Наготовлено нами на кухне железной рыбы, стального мяса…

И все врём мы сами себе, что не знаем часа!

 

Так зачем Ты рабочей рукой, как клещами,

сцепляешь со сладкой кровью бутылку?!

Зачем кричишь мне: “На выход! С вещами!” –

и в руках Своих меня трёшь обмылком?

Зачем отщипнул кроху от площади, от зимнего каравая,

И тычешь мне в руки, и плачешь: “Душа твоя, она живая, живая!”

 

У Тебя на небесах все живы, я давно это знаю.

Хоть перережь все жилы – а смерть, она мне неродная.

За ночь одну до Распятия Ты сказал нам:

вкусите Меня, выпейте, растащите

На крошки, на пуговицы, на глотки, на хрипы, на теста комки,

на знамёна с кистями, на рьяные песни,

на красные пьяные нити…

 

Из жизни Моей, Ты сказал, вы себе тысячу жизней сошьёте.

Над жизнью Моей, Ты сказал, вы, истошно крича,

умрёте в любви и полёте!

Так что ты стоишь, девчонка?.. Давай!.. налетай!.. боли полная чашка!

И вымазана вольным вином невинной вьюги рубашка!

 

И хлеб тёплый еще… откуси… вдохни…

…запах рубахи отцовой.

Запах варенья матери в медном тазу. Запах соломы, половы.

Запах мёда и рыбы печёной. Тайная Вечеря длится.

А на краю стола в клетке нахохлился Феникс, зимняя птица.

 

И Ты, Господь, смеясь, открыл золочёную дверцу клетки.

И Ты сказал: лети, птица Феникс, шалава, шутиха, кокетка!

Лети, шматок золотого огня, попугай, правду лишь говорящий,

В Мiръ Божий, ни на что не похожий,

слепящий, грешный, святой, настоящий.

 

И я причастилась. Вином запила благодать зимнего хлеба.

И мать моя мёртвая, и мой отец причастились зимнего неба.

И люди все за столом каменным, земляным причастились

Тела Господня и Божией Крови,

Вкушая хлеб, выпивая вино, забывая друг друга давно,

засыпая на полуслове.

***

Ничего, ничего, я шепчу себе, ничего, мы ещё поживём.

До того, до того, до того, как однажды умрём.

На чело, на чело положите немой поцелуй.

Ничего, ничего, это снег, лепет его в ночи перевитых струй.

 

Никогда, никогда, никогда я больше не буду такой –

Молодой, кровь с молоком, стоящей над ледяною рекой

В этой шубе волчьей,

В чужом кудрявом табачном дыму,

Около печи холодной, молча, в родном рыдальном дому.

 

Мiръ – родильный дом,

Мы рождаемся заново всякий раз.

Бог глядит нам в слепые прорези

прижмурённых от лисьего визга глаз.

Не забудь, не забудь, я шепчу себе, тот, под берёзой,

во мху синего инея

ржавый замок,

Что целовала ты на бессмертном морозе,

Под собой не чувствуя ног.

 

Подожди! Подожди! я кричу. Свечу зажги! Надвигается рать!

Не гляди, не гляди, не видать ни зги, как буду я умирать!

Да не буду, конечно, нет, врёт богослов, я останусь жить –

В этой белой палате, во вьюге бинтов,

Мне здесь голову не сложить.

 

Ты не верь, не верь, если скажут тебе, что меня больше нет.

Просто выйди и закрой дверь. Выйди и выключи свет.

Ничего, ничего, так шепчу себе, я ведь просто храм на Крови –

Мы ещё поживём, мы ещё поцелуем

на страшном морозе

стальной окоём –

в Вере, в Радости и в Любви.

 

…ты ещё помолись, поплачь, я с тобой вдвоём,

Ты ещё поживи, поживи.

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

В рояля чёрном зеркале – лицо.

Погасят свет. И кресла опустеют.

А музыкант надеть никак не смеет

Замёрзшее на стуле пальтецо.

Он всё сыграл. Вахтёр уже стучит.

И время в тёплой отдыхать постели

Ему давно. Но в чёрной колыбели

Звук маленький проснётся – закричит.

И вот, чтоб успокоить Мiръ огромный,

Его унять, утешить, укачать,

Сидит он за роялем ночью тёмной

И хочет колыбельную начать.

Да он забыл совсем, какая нота

Стоит в начале, сразу за чертой,

За той чертой печали и заботы,

Пугающей своею чернотой…

И мучим он желанием одним –

Не пальцами, а сердцем беспредельным

Сыграть любовь…

И в песне колыбельной

Мать-Музыка склоняется над ним.

КОТЁЛ

псалом

…дужка ржавая, детский кулак, ногти обгрызены, яблоки-скулы,

топот ног, глазам больно от плеска алого, ужас гордого гула,

облака налетают бинтами, серой хирургической ватой,

ветер из-за чесночно-зубчатой стены с привкусом ярости, яда,

гармошка сквозь глухую ненависть, музыкой – ласка,

лисий обман, пирожки из кастрюли,

бабий визг воровской, заячья сказка,

купола церквей чёрствыми куличами горят над толпою,

площадь пляшет, плещет злее прибоя,

плещет голодной радостью, волчьим бешенством, слёзной злобой военной,

вопит на весь котел-купол неба словом одним откровенным,

шёпот на ухо, лепет любви, волосы отведи со лба перед расстрелом,

спляши пред красной владычной башней всем духом, всем телом,

а башня уже в облаках каменной голою головою,

толпа одна, и ты одна, баба, значит, вас двое,

матрос рядом курнул, махрой ударило в нос и в темя,

табак ли, водка – кровь атласно трепещет, плещет, летит надо всеми,

красный мой флаг, красный рваный бинт мой для сердечной раны,

красный ливень как саданул – сбили все небесные краны,

ливень солёно хлещет, так Бога нашего – батогами,

так люди – на амбразуру, так скот – на бойне – кругами,

а пляска опять по кругу, по кругу, по кругу,

жара обжигает, а может, мороз и вьюга,

а может, салют сыплет цветным пшеном на затылки,

одноглазый пацан в футбол играет обмылком,

стекло очков замазано известью белой,

ослеп оттого, что близ колыбели фугаска песню пропела,

на красной мясной трибуне глотка лужёная орёт о воле,

и пляшет народ, и поёт, не чувствует боли,

руки-ноги в полевых госпиталях до корней отрезают,

не отмолить кафизмами, не обварить слезами,

пляска – варево-кипяток, пахучий, клокочущий, смертный, хреновый,

лук мелко накрошен, что ж не ревёшь, варишь снова и снова,

еда времени, мощная праздных веков сервировка,

ну, где же тесак, убивай, режь весело, пьяно и ловко,

народ обожжёт дракой-руганью,

кипятком вьюги обдаст, да сам себя и залечит,

руку тяжелей чугуна положит тебе на плечи,

и к земле пригнёт, захохочет, крикнет: что ж ты не пляшешь,

вдоль площадей родимых, вдоль синих рек, чёрных пашен,

что ж “Беломор” военный, трус, врун, не куришь,

песней весёлой живых и убитых дуришь,

песня пулей под дых вошла, что ж не падаешь на брусчатку,

шея в алой крови, не играешь со временем в прятки,

а рядом Русланову голосят,

а поодаль – Козина и Шульженко,

кривой сержант “козью ногу” скрутил на коленке,

однорукий майор упёр в культю коробку синюю спичек

и прикурил, на гармониста глядя, на двух мёртвых синичек,

а красные флаги далёко горят, на том свете их видно,

нет, никогда нас не выстроишь в ряд, никому помирать не обидно,

мы всегда будем живым и грозным кипятком пьяным,

в котле железном, каменном, мраморном, деревянном,

за дужку кто схватит – заблажит, обожжётся,

кто внутрь заглянет – упадет в кипящий прогал колодца,

во время свалится, будет в нём лететь, рот разевая,

крича во все лёгкие, тяжело и красно пылая,

а мы, пузырясь, взрываясь, на куски разлетаясь,

мы-то знаем: горячая, с пылу-жару, пища святая –

это мы, для всего Мiра, для земли бесноватой, голодной, бесплотной,

дужку ржавую крепче держи, дитя, в кулаке крохотном, потном,

безрукий отец, кури, брюхатая мать, пляши,

под сапогом – маслом – булыжник,

пляши, не падай, варись, клубись,

из-под земли восставай, колючий чапыжник,

булькай, котел, доходяги, дышите –

праздником, похоронами, горячим паром,

музыкой трубной,

хлебом ржаным с грубой солью, в столовке, задаром,

курите, пляшите, плачьте, смейтесь, дышите миром, войною,

на мiру, под ливнем, на площади, смерть красна,

но сегодня она не со мною

ИРКУТСКИЕ ПЕСНИ

Выдерну ногу из валенка

Да на снежок наступлю.

Рынок, воришка мой маленький!

Дай-ка украсть подсоблю.

Вот моё небо счастливое –

Плачется в душу мою!

Нынче я баба гульливая –

На прожитьё продаю!

 

Голуби булками жареными

Падают в руки с небес…

Солнечный ключик заржавелый

В узкий зрачок мой залез.

И – повернулся… и – молодо,

Даром что Мiръ так жесток:

Снега сибирского золото,

Неба сиротский платок!..

 

Не заплачу за добычину,

Плачу, как в холод – дитя:

Не торговалась в обычае –

Лишь хохотала, платя!

Снеди гора принавалена.

Запах кедровый и хруст.

Парень – купюру – за валенок.

Мой же – валяется, пуст!

 

Ой, да босая-красивая –

Вдоль по игре хрусталей,

По небу твердому, синему,

Плёсов байкальских синей…

Мёрзлый зипун мой, насунутый

На плечи каменных груд…

Бабки с капустой до Судного,

Страшного дня не умрут.

Вот помидоры солёные

В кадке кровавятся всласть.

Губы, морозом калёные,

Жара почуяли власть.

 

А и всего-то имущества –

Чёрствый в суме каравай.

Голуби, мимо клюющие,

Ну же, скорей налетай!

Вся распахнусь я до ниточки.

Вскину патлато главу.

Шила, незнамо, где вытачки –

Бязь преисподнюю рву!

Чтобы народы увидели,

Мыт собираясь отмыть:

Тяжко зачать – да не выродить,

Тяжко продать – не купить…

 

Всё красотою обрящется,

Телом, горячим как хлеб:

Пьяницы с синими ряшками,

Старче, что небом ослеп.

Бабы с рублями разменными,

С лицами, как под дождём,

В торжища послевоенные

Вбиты чугунным гвоздём!

 

На корабле современности

Горы ества, барахла…

Нынче из послевоенности

Имя себе я взяла!

Шкуры мои соболиные

В будущем

бросят на снег…

Бедность, пора голубиная,

Чист твой непроданный смех!

 

Баста! Завижу за лицами

Серый сибирский денёк.

В будку приду истопницыну,

Шумно хлебну кипяток…

В штопке закисну и в вареве…

Сына на лавке рожу…

Жизни холодного зарева

За полночь

не услежу.

 

Только пока не измеркла я,

В холод не вымерзла вся –

Стану толпе вместо зеркала,

Душу до дна растряся!

Эй вы, голодные, сытые,

Клюйте вы тесто моё –

Мятое, гнутое, битое,

Рваное рынком тряпьё.

 

Руки да локти проталкивай,

Бритой светя головой!

Рынок, голодный братан ты мой, –

Гнутся столы под жратвой!

Светится тело молочное.

Ну же, хватай, не робей!

Надвое – вдрызг – непорочная

Чаша любви и скорбей…

Мальчик, праправнук острожного!

Что же ты стал – погляди,

Как молоко замороженное,

Плача, течёт по груди!

Как над спиртовою чашею –

Синяя глотка огня…

Рынок, любовь моя страшная,

Платишь сполна за меня.

ПОСЛЕДНИЙ ПУТЬ

По стыкам рельсов – грохот, клёкот, содроганье.

Мой поезд мчится… знаю я, куда, о, на закланье.

Там только Ад, и только здесь, в Раю, мне надобно креститься.

И нет пути назад, на проводах во вьюге плачут птицы.

Они сидят и спят, они живые бусы.

Мы жмёмся в поезде друг к другу. Мы не трусы,

А всё равно дрожим. Мы Ада не желали.

А дарят нам его – в конце времён, средине иль начале.

 

А разве Время – вспять?.. там висельца петлёю

Мотает на ветру; там двое или трое,

Из тьмы людей, молельщиков усердных

За нашу землю, палачей её жестокосердых.

 

Ах, Господи! Прости! Я ведь молиться не умею!

Я по вагонам вспять бегу, наперерез путям, немею,

Ладонь к губам – мокра… мокро лицо, хоть выжимай волосья…

А мне кричат: молись!.. через беззвучье, безголосье!..

 

Я бормочу кондак. Язык плетёт тропарь забытый.

На весь вагон кричу: о люди, нет, не будете убиты!

Вас всех спасут! Вас мимо пронесут той дикой гекатомбы,

Где не павлиний-хвост-салют, а пули, мины, бомбы…

 

Ах, мама, мамушка моя! Да здесь ты, вон, на верхней полке!

За гробом я, рыдая, шла твоим, роняли в снег с грузовика иголки,

Колючих лап еловый дух, пьянела я, мерцали водкой пальцы, горем лица,

То всё была моя семья, и я тогда могла ещё молиться…

 

Отец! Ты здесь, трясёшься ты со мной от узловой до полустанка!

Я холст дырявый твой смешной, январская – в окурках – пьянка,

В подвале том, я пиала, откуда зелье – прямо в глотку…

Отец, ты на краю стола вагонного, глядишь так кротко…

 

Сыны мои! Сыны! Далёкие, что кольца

Сатурна… там, на боковых, в шинелях добровольцы,

Призывники, обриты, лысые, как из роддома дети,

Зачем вы на войну?.. зачем за Мiръ в ответе…

 

Чай дымом дышит… имбирём… проводники снуют в молчаньи…

А скоро будет Ад?.. бинтуйте перелом… забудьте обещанья…

Проедем дивный град, Кремлей гранатовые стрелы –

И грянет, прянет Ад, разверзнутся пределы…

 

Я Ада не боюсь! Трясёт, плевать на поездную тряску!

Я лучше с вами крепко обнимусь, и поцелуюсь, вечна ласка!

Проехали обрыв. Судьба – дотла. Минуту лишь стояли.

Вон снежной бабочки крыла на хвойном колком одеяле.

 

Я Ада не страшусь! Всегда была девчонка Рая!

Я лягу за родную Русь, я за родимых умираю!

Колёса искры разорвут! – о, пощади меня! –

– нет, падаем… – летят и плачут лица, лица, лица…

…на дне мiров, где царствие огня, о жизни шёпотом молиться.

МIРЪ

Огнём и мечом.

Тит Ливий

Мой выжженный дьявольски Рим.

Сдери золотую коросту –

Все тысячелетья горим:

Так страшно и просто.

Летит изумлённо снаряд.

Рвёт воздух чудовище-мина.

Дома исступлённо горят.

Смерть, мимо!

Дымящийся Адом Донбасс.

Изрезан огнём, весь изранен,

Один – перед нами – из нас –

Ефрем Сириянин.

Искуплен, откуплен Дамаск.

Средь пепла исходит Пальмира

Оставленной музыкой ласк,

Отъятых у Мiра.

Грохочет обвалом оркестр.

Меж диких боев – замиренье.

А в амфитеатре нет мест!

Нет слуха и зренья!

О снайпер, прицел оботри!

Слеза или дождь по стекляшке

Ползёт?!

Что у Мiра внутри –

Гляди! это страшно.

Что там, под рубахой в грязи,

Под тельником потным?

…кулак, ты грози не грози

Всем силам бесплотным…

Там пламя на весь белый свет,

На пол-окоёма.

Там счастью прощения нет.

Там гонят из дома

Разрывы, раздоры, пожар,

Кровавым штандартом встающий,

Сражения пьяный угар,

Кострища вселенские кущи!

И на пепелище, один,

В гудящее злато стреляя,

Кто – Бог? человек? господин?..

Любови личинка слепая?.. –

Средь ужаса угольных гор,

Хвостов этих огненных, лисьих… –

Сгораешь, взойдя на костёр

Войны, и безумья, и жизни!

А Рим полыхает вокруг.

Воплю, так ору заполошно:

Держись, ты живой ещё, друг!..

Жить – яростно!.. выжить – возможно!..

Любить – непреложно!.. пускай

Исходят лукавством и злобой,

Кто Мiръ наш, потерянный Рай,

Пнул в лодку дощатую гроба!

Иконы и книги поджёг,

Могилы, и детские косы,

И яркий брусничный пирог,

И памяти рвы и торосы!

 

Ах, Рим мой, ты Мiръ мой, моя

Провинция, пашня, столица,

В дымах и прибое жнивья

Горящая горем граница!

Гробница, клеймо ты моё.

На коже?!.. – на сердце ожоги.

Пылает и рвется бельё –

Бураном у нищей дороги.

Да, красная эта метель –

Гудит, обнимая руины!

Да, огненной шкурой – постель,

И лава клокочет перины!

И красный истерзанный флаг –

Лоскутным, в крови, одеялом

Над полымем римских атак

Взвивается – Фениксом алым!

Да, сёла горят! Города!

Огонь пожирает без меры –

Что будет; что было тогда…

…а легионеры

Ступают, идут тяжело,

И падают, и умирают,

И слёз ледяное стекло

Ладонью – тверда как весло –

В ревущем огне

утирают.

Старик, обними, сизый дым.

Согни раскалённой подковой.

Горю я. Пылаю.

Я – Рим.

Нет места живого.

До жил, потрохов, чёрных дыр –

Воскресни, прощённый! –

Сжигают. Сжирают!

Я – Мiръ,

Огнем окрещённый.

ЗЕМЛЯ

псалом

Ты Бог, земля. Лопатой вскапывать тебя – грешно?

Земное море – у руля стоять – переплыви; и разорви рядно

Мешка, где клубни боли, где гремят монахов черепа

И кости всех безвинных, чья губа молитвою слепа.

Ты Бог, великий вождь. Ишь, на тебя молились столько лет!

Глядел со флагов, а хоругви те сожгли – их нет.

Да нет и вас, молитвенников постных; только крик и стон,

Петля и пуля, сожжена изба, овин сожжён,

Землисты лица – батька с маткою вопят и лбами бьют:

Не убивай! – а над Кремлём кровавый, ягодный салют,

О нет, не огнь, ведь это ёлка в Рождество –

Какая разница – Рожденье, Смерть – да плюнь, не отмолить всего…

Все верят! все! поспорь попробуй! все –

И пуще всех, кто Бога плетью бьёт на снежной полосе,

На стыках рельс, на досках эшафотов золотых –

Кто кулаком Ему – в скулу, в ключицу и под дых,

И в печень, и везде, где плоть болит –

Пусть за сугробом баба воет и ревёт навзрыд,

И громко молится – да молится, болезная, кому?!

Её Великий Вождь, Могучий Бог ушёл во тьму.

И обездолена. И только смерти ждать,

И домовину ладить, и лопату в чернь вонзать,

В тяжёлую и вязкую, густую черноту –

Найдёшь ли адамант?! прибьёшь ли птицу ко кресту?!

Животное, живое хочет жить –

Живому всё равно, где голову сложить:

Колючим тёрном напоследок лоб обвить

И процедить: народ, не надо… эй, не бейте… пить…

Не слушают. И бьют. Молитвой не спастись.

И всё одно теперь, когда ушёл – лонись, надысь… –

Великий Бог, весь в красном, царском, бархатном дыму, –

Не дал Себе, железно зубы сжав, молиться никому…

Так что ж, народ! Кому петь славу? и кому кричать?

Поставь, родимый, на себе горящую печать,

Боль раскалённую вдвинь в кожу кругляшом –

Узнают по клейму, коль прянешь нагишом…

Железо раскалят на площадном огне.

Знамёна новые – из темноты – вовне.

Ты целый век, голодный, к небу руки простирал –

А за сараями твой Бог бельё тюремное стирал…

А за камнями море Белое молилось в тыщу волн!

А за горами море Чёрное мычало, будто вол!

Кричали лес, поля, пустыни, камни и вода –

О том, что Бога нет, не будет больше никогда!

Хрипели! Страждали!

 

…а Он-то – вот Он, есть.

С лопатою стоит. Не в силах глаз отвесть

От своего народа. Так с лопатою стоит Он. Хоронить –

Народ распятый, снятый со Креста: порвалась нить

Великой веры – в небо, звёзды, снег.

В слезу, плывущую молитвой из-под медных век.

В землицу под ногами, что, худая, как Кощей,

Благоухает духом тысячи мощей;

Её лопатою и Божьей не разрыть.

А только плакать, и любить, и умирать, – и жить.

ГОЛАЯ ЛИРИКА

исповедь

***

День зачёркнут – и ладно. День оторван – и ладно. Отрывной календарь провисает,
Виснет, мост, над пропастью. Никто никого не спасает,
Хоть желает спасти. Или делает вид, что желает.
Это мёртвая времени зыбь притворяется, что живая.

Люди друг по другу лупят прицельно, наводкой.
Люди в соль океана толкают друг друга из отчаянной лодки.
Планы стройте, да, сочиняйте, кому и по ком вдарить первым.
Только некому будет песню петь: ах, война, что наделала, стерва.

Аз есмь гость. Аз есмь кость во земле. Лунный, каменный шлем я надену.
Попаду хорошо, глаз алмаз, медсестра, я убитому в вену.
Оторви ещё день. Ещё тень. Сколько лун ещё до приговора?
Бросьте вы притворяться. Давайте уж прямо: скоро, да, скоро.

Говорил мне мой дед: придут времена, порастут волчцами,
Горе бабам, что будут тогда питать сосцами.
А я бормотала: дед, хочу рожать и растить, и нарочно буду,
А война не придёт, знаешь, я верю в чудо.

…и теперь, хоть бита и гнута, я в это дикое, зверие, Божие чудо верю.
Нам осталась минута? Ногой отворяю двери
Я перед тобой, мой последний бой, сердца Морзе, изморозь на траве, последний глоточек
Поцелуев, проклятий, объятий, точек-тире… тире, поцелуев, точек…

***

Я научилась не сетовать, не роптать,
Не восставать на судьбу. Бесполезна моя борьба.
Смиренье идёт – полк за полком, за ратью рать.
Благодаренье, видно, и есть моя судьба.

“Люди и получше нас жили и похуже нас!” –
Говорила мне тихо любовь моя, её больше нет.
Можно шелками-яхонтами расшить каждый день и час,
А не приукрасишь судьбу: на её обман наложен запрет.

Я всё под куполами висела, лазала по стенам.
Я всею собой закрашивала храмы, самой собой.
И я не знала, что я-то и есть самый главный храм,
Но он давно расписан – не мной, а судьбой.

И вот я, задрав голову, сама на себя смотрю.
Сколько дорог по зиме! Сколько срубленных Райских садов…
А кто это там так медленно, тихо, нежно идёт к алтарю?
…Господи, да ведь это ещё живая моя любовь.

***

Как меня сюда, в эту жизнь, забросило, я и сама не поняла,

Выбиралась из тесной пещеры, задыхальной, мрачной как ночь,

Звёзды плыли, живот горой на стерильном краю стола

Воздымался, и матери показали, и горло хрипело: “Дочь”.

 

Береги ты жизнь, кто бормочет, непонятно, зачем, кому,

Это мне, или это я себе бормочу,

Все равно, транжира, рассею, растрачу, кану во тьму,

Понесу пред собой дыханья оплавленную свечу.

 

Эх, а жизнь-то – чудо!.. догадалась я, кляча, да поздно так,

Лошадиные ноги шагают, все мы прекрасно знаем, куда,

Этой жизни мы кажем то кукиш, то язык, то кулак,

То целуем её икону, обливаем слезами, беда.

 

Вот валяешься ты на койке жизни, и встать невмочь,

А на свежем воздухе у подъезда водку пьют алкаши

Из горла. Вот ты жизни хрипишь: мама!.. – блудная дочь,

А тебе доктор Жизнь приказывает: дыши, не дыши.

 

А ты доктору хрипло шепчешь: позовите в палату, сюда,

Этих ангелов двух, забулдыг, на троих мы сообразим,

А к тебе по воздуху пешком идут пьяные города,

А материки под тобой облаками плывут, пьяные в дым.

 

И планета Жизнь так медленно поворачивается под тобой,

Под косящим зрачком твоим, щупающим бытиё

Пьяно, слепо, моляще. И солёной, дрожащей губой

Мать целует тебя, ещё безымянную, всю в крови, во имя твоё.

ДЕРЕВО

Выйти в сумерки и таращиться, зренья совсем уж нет.

Стекловидное тело плывет слоями, чёрные комары

Пролетают перед зрачком. А напротив – рябины свет.

Красный свет, мой запрет, до страдания, до поры.

 

Я так плохо верю в то, что пометёт-заметёт,

Что засыплет красавиц, уродов, гробы, скаты крыш.

Красный свет. Хода нет. А душа, она всё идёт,

Задушевный ход, от рябины к рябине проложенный лишь.

 

Ах, рябина, распята ты

На зиме. Красные кресты.

Скорой помощи больше нет.

Красных ягод дорожный свет.

На него не езжай. Там край!

…тихо. Только не умирай.

 

Эти сумерки выпьют глаза. Я не сова, не выпь.

Я не кошка. Не вижу во тьме. Чёрт, куриная слепота.

Я иду на рябину, на красный свет, на дитячий всхлип,

Дым табачный от дыма звёзд не отличу ни черта.

 

Ах, я так исхудала, это нарочно, чтоб сердце не

Болело, не задыхались лёгкие, не тяжело

Ноги шагали, словно по углям, словно в огне,

Красному, горькому, терпкому свету назло.

 

Я не знаю, как мне быть:

Надо плакать. Надо жить.

А мои ушли далече.

Красный свет. Кровавы свечи.

Кто-то: девушка! – орёт.

Кто старухой назовёт.

Перед церковью – рябина.

Стой, во имя Отца… и Сына…

…и не различаю дороги под сапогами, слепо иду,

Руки перед собой протянуты, на помощь зову,

На помощь молчу, на любовь молюсь, на звезду

Плачу сдавленно, на ходу, во сне или наяву,

 

И такая рябина родная, ведь она это я,

Обнимает ветвями мокрыми, под пяткой движется лёд,

Ускользает время моё, и я скольжу, а рябина – моя семья,

Мой на ветках кровью висящий ягодный род,

Мой набухший слезами рот, он сам плачет, а я,

Я смеюсь над собою, старуха, девчонка, жена,

На краю оврага, закопчённых сумерек, на краю бытия,

Стоп, дальше нельзя, красный свет, дальше ты никому не нужна.

 

И, как сумасшедшая, обнимаю, целую рябину. Почему как,

Ты же спятила впрямь, а может, и вкривь и вкось,

Красный свет, на ветру мотается мокрый рябиновый флаг,

Это дождь со снегом лупят вдвоём, а может быть, врозь.

 

И все крепче, крепче обнимаю древняное тело,

в буквицах древних клювов-когтей,

Прижимаюсь судорожно, хватаюсь за тощие ветки, трясу

Эту горькую жизнь, и целую, кусаю жадно, глотаю с ветвей

Грозди жизни, ещё во тьме светящие, на весу.

 

…ах, рябинушка, рябина, исполать…

Тихо. Только не умирать.

 

***

я очень бы, я очень бы хотела

присесть в кафешке той за голый стол.

глаза расширить, изумиться телом

теплу, ощупать чашки белый скол.

беспечный гул, еда, горячее питьё.

вся жизнь – твоё вечернее быльё.

 

а всё фантастика. мiръ только болен чудом.

и болен был он выдумкой про смерть

всеобщую. средь люда и посуды

сидеть, балдеть, глядеть, реветь не сметь.

подумаешь, все умерли. а ты

чуть отдохни от мрачной маяты.

 

всё выдумка осеннего разлива.

предзимнего пошиба благодать.

наврали нам про смерть. мы будем живы.

мы станем живы. нам ли возрыдать.

восплачут пусть другие, да, по нас,

когда пробьёт наш неотвязный час.

 

всё выдумка, а кофе настоящий.

и пар, и бар, и сигаретный дым.

сижу и сидя сплю. мiръ – тесный ящик

для тьмы людей, и вот, что делать с ним,

не знают. сжечь? разбить камнями окна?

уйти в зенит, хоть не зовут, не ждут?

сижу, реву. промокла и продрогла.

ещё глоток. погреться пять минут.

СОБАКИ-КОШКИ

Так всё надоело, особенно в ноябре,

посуда мне песню пела, разбиваяся на заре.

Как мёрзну, ознобное дрожево, в слезах фонари горят,

идёт дождь собаками-кошками, так в Англии говорят.

 

Ах, чёрная сковородка, тебя тёрла железным ежом

покойная мать. Рыба-лодка пылает, плывёт под ножом.

А ну как всё это бросить. Нож в раковину швырнуть.

А ну, поглядеть на осень. Куртку на плечи – и в путь.

 

Ловлю этот мрак висками. Ловлю эти капли ртом.

Вперёд бегу, будто пламя – бикфордовым старым шнуром.

Ты что, тебе жить надоело? Давай, что-нибудь взорви.

Кому, мать, какое дело, что потроха в крови.

 

Тебя на кухне природы разделают, запекут.

Ноябрь, смертельна погода, и хочет душа в закут.

Измолотили в крошево. Искурили до тьмы трущоб.

Дождь идёт собаками-кошками, царапает щёки, лоб.

Куда ты, куда из дома? Не бешенствуй, мать, не спять.

Тебе все слишком знакомо, клён золотой, дай пять.

Снег завтра. Так обещали. Три шубы есть у тебя.

Как дальше жить, не сказали, зверьё твоё погубя.

 

В утиль сдала холодильник, он детством кормил меня.

И выкинула будильник на чёрном исходе дня.

Закрыла крепом экраны, туманы и зеркала.

Эх бы напиться пьяной, когда б мужиком была.

 

У каждого бывает такое. Глотка когда вперехлёст.

Держусь за землю рукою, я просто чугунный мост.
Я просто дерево, мокрый мрак, седой деревянный настил.

Я просто крепко сжатый кулак. Никто меня не простил.

 

Эй вы, собаки-кошки! Бегите по мне, беги………

Я знаю все ваши лёжки… все свадебные круги…

Как сыро. Темно и пламенно. Вот лоб. И грудь. И плечо.

И так от крестного знаменья немой руке горячо.

***

Чрез стеклянные шарики-ролики наверченные так густо и туго

На колючку военную – на витки длиннозубых игл – друг для друга

Через алые страстные всхлипы и всполохи и возгоранья

То у комля-ежа то в занебесье где нету дыханья

 

Через эти хлопушки ватрушки лепёшки матрёшки

Через звёзды златые – взрыв – и с неба – окрошкой

Через смерти все эти – вонзаются жгучим внезапьем

Через долгий вой ожиданья обильно политого слезами

 

Через всю эту ель-свиристель-кудель-снеговей-снегоношу

Изукрашенную так рьяно отчаянно пьяно кровавой порошей

То калиной-рябиной то розовым снегириным

Зимним жемчугом тает на солнце нугою и нету помину

 

Через синь-лазурит глазурных медовых и масленых копей

Наслоения хвойных голодных безродных таинственных топей

Где рубиновой клюквы горят фонари где мои Цари утонули

В том кошмарном на вдохе зари совсем не новогоднем июле

 

Через тюрьмы Четьих-Миней еле бормочут слепое еловое слово

Чрез рассветную гибель певца – пропел единую песню светло и сурово

Продираюсь колкие ветви ладонями сердцем и ртом раздвигаю

Всё болит и кровит праздник песней вопит и я уж не буду другая

 

Я не стану другая останусь средь вьюги черной колючей

Золотою голубкой – со златыми краями закатною тучей

Той звездою на самой верхушке осколки наклеены детски-пламенно ало

Это наш Новый год вертеп Рождество ну давайте начнём сначала

 

Глотку дивная песня сожжёт: в лесу родилась ёлочка наша

Хороводом пойдём всяк дрожит круговой поминальною чашей

Это праздник наш хватит реветь вон висим мы серебряными зверями

Волк лиса и медведь перевиты ремнями-камнями-цепями

 

Тянут книзу вериги свечи счастливо горят худо-бедно

Это ель Новый год недалече перекрестись небось не последний

Ты из тьмы еловой гляди на живых людей очами-огнями

Смерть она позади а что впереди то хороводы водит меж нами

 

Тесаком отрежу пирог вот с капустой а вот милы-гости с вареньем сладкий

Дверь открою пущу на порог во весь голос смеюсь рыдаю украдкой

Густо свечи горят в золотом сияньи наряд блёстки крепко пришиты ко льду золотого залива

Это праздник наш дети ну встаньте в ряд вы все живы родные все вы слышите живы

***

Меня так измолотили что нет на мне места живого
Один красный клевер одна кровавая каша
И только слёзы и больше нет никакого слова
А лунный череп молчанья совсем не страшен

Была на земле кухаркой и снедью зверьми и клетью
Великим чудом двуликим блудом слепыми глазами
Скулила потусторонне меж пиром и лихолетьем
И хлеб кусала и его опять поливала слезами слезами

Ну хватит литься

В пустые глазницы обратно втеките
Не Страшный ведь Суд и не все умрут не врите живая
Да только рвутся меж мной и Мiромъ верёвки-нити
Да с болью мясом и кровью судьбу вырывая

И падаю на подушку беззвёздной каменной головою
Чугун зелёная царская бронза литьё восплачет
Лицо мокро ах значит болящее значит живое
Ещё любимое значит да брось ничего не значит

И только плачь да покуда суждено бабе плакать
И только мать реви ты да слёзы твои вас двое
Рекою молчи пусть другие над гробом вопят
А тебе хватит балакать
Теки омывай человечий Рай да шуми волною

Теки и теки ладони мокры лик слепнет и тает
Беги и беги берега далеки а река солёна
Устала застыть бы

А люди рыданья мои по складам читают
И ловят губами сердцами ладонями с небосклона

И топчут ещё как топчут мутят сапоги мою чистую воду

И нету броду в огне и нет и в воде и в камне

И щёки мне вытирает старуха среди золотого народа

И ярче всё жарче всё выше снежных людей безумное пламя

И пьют и пьют мои слёзы жгуче глотают жадно
Святым молоком кобыльим волчьим птичьим коровьим
Теки река слёз втекай в моря ничего не жалко
О только бы Мiръ над тобою не литься кровью

А лишь на койке животом лицом вниз валяться

побитым котёнком
Всем телом трясясь в ночи содрогаясь грозою
Реви не реви ты однажды утрёшь лицо чужой родильной пелёнкой
Живи не живи ты однажды умрёшь прольёшься чужой слезою

***

У меня ты знаешь всё хорошо

сын далёко на краю света уехал навек

я здорова телом плачу душой

не взахлёб а немного ну как всяк человек

да не слишком здорова там кольнёт тут болит

ну так то не диво у каждого так

да не плачу а просто реву навзрыд

заливаю слезами год век и мрак

 

У меня поверь всё в натуре тип-топ

иногда тик-ток а чаще тик-так

кто-то хочет чтоб скорее легла я в гроб

и закрыл меня мой древний кровавый флаг

а я всё таращусь ночами не сплю

всё пою Богу ноты помимо слов

в зеркалах отражаюсь помимо снов

а наутро чужая ненависть во хмелю

обливает грязью моё – люблю

заливает кровью мою – любовь

 

У меня не бойся да не бойся ты

столько боли скопилось в немой груди

что по мне – мосту неземной красоты –

ты ко звёздам спокойно так перейди

боль когда застынет крепче камня-льда

люди били-били и кровь перестала течь

разве камень кровит да ты что никогда

кровоточит хрипит только речь

 

У меня лишь ты ты пока ещё здесь

это тебе кажется что ты далёко утёк

ты дрожанье локтя поцелуя взвесь

ты холодный мой пол слепой потолок

Ты моя лампа Дэви под потолком

ты горишь вполнакала мой волчий глаз

долгий вой припрятанный под языком

про запас

 

Не волнуйся и правда всё зашибись

всё пою о жизни о чём же ещё

а меня на прощанье целует жизнь

упоённо счастливо горячо

вся моя ты жизнь вся любовь моя

я так редко тебе это шептала ну вот

на краю судьбы

на краю бытия

это наш пароль наш больничный код

наш на переход – песнею без слов –

отрывной билет в перекрестье рук

ты моя душа ты моя любовь

ты не плачь не плачь если что если вдруг

ПОСЛЕДНИЕ ПРАЗДНИКИ

Никогда ни за кем внахлёст не гналась

Никому не пела славу взахлёб

И себя ни пред кем не бросала во грязь

В кровь не разбивала просящий лоб

Ты не бойся придут да и всё дадут

От заоблачных ли от земных щедрот

А к обрыву не смей ой там берег крут

Там и смертушка – жизнь только наоборот

 

А сегодня насквозь прошибло меня

Поздней молнией так слепяще простой:

Завершается круговерченье дня

Перед ночью великой молча постой

Перед Праздником Ночи которую не

Понимаешь и не поймёшь никогда

Метеором сгоришь во звёздном огне

Тьме кромешной светом выдохнешь: да

 

Я спешу вам сказать я люблю вас всех

Тороплюсь напоследок пробормотать

Это Праздник Ночи далекий смех

Все плывут по реке огней благодать

По небесной воде в легчайших ладьях

Во счастливых тоньшей стрекозина крыла

Исчезает боль исчезает страх

Исчезаю я была не была

 

Я была-была да и вот сплыла

Я была-была не нужна никому

Это лишь обман что до дна дотла

Ни следа ни камня – пулей во тьму

А по чёрной реке всё плывут ладьи

Нежный Праздник Ночи мой карнавал

Мой Иван Купала Святки мои

Снежный мой городок – кто повоевал

 

Милый Праздник стучи беззвучно греми

Безголосо вопи невесомо танцуй

Я плыла-плыла меж всеми людьми

По щекам – свеченьем солёных струй

Я лишь хохот ваш люди ель-конфетти

Я печать и заплата на больничном белье

Я лишь хриплое ваше прощай-прости

Там во праздничном хоре на высокой скамье

ФРЕСКА ЧЕТВЁРТАЯ. ВЬЮЖНЫЕ ЗЁРНА

Когда весь человек счастья достигнет,

то  времени больше не  будет, потому что  не  надо.

Ф. М. Достоевский, “Бесы”

ПО ТОНКОМУ ЛЬДУ

Как сто лет назад, выйду на берег я.

Как долгих назад сто лет.

Вот холод реки – вся моя семья.

Другая была, да нет.

 

По льдам изумрудным зрачками веду.

Глазами всё обниму –

Себя, что идёт и скользит по льду,

Сияя, скользит во тьму.

 

Иду, молода. Зеркало льда.

На берег тот, через лёд.

Иду в ночи. Иду в никуда.

Во вьюгу. В зимний полёт.

 

Горит Альтаир переливчато, зло.

Все звёзды хором горят.

За пазухой – сердце. Боль. Тепло.

Шубёнка, ветхий наряд.

 

Собачья шуба. Пёсья звезда.

Я с берега на берег – шасть!

Бегу, танцуя. Мороз. Молода.

Перебежать. Не упасть.

 

Я только лодка, живые бока.

Пристрелят. Утопят. Пусть.

Мои глаза прожигают века.

А ноги бегут наизусть.

 

Вот справа мост. И слева мост.

Ах, лёд трещит под ногой…

Да, я добегу по воде до звёзд,

Сквозь долгий собачий вой!

 

Я жизнь эту, люди, переплыву.

Смешаю радость и страх.

Я жизнь эту, люди, святой назову,

Рыдая, каясь в грехах.

 

И, стоя в ночи на крутом берегу,

Последнем крутом холоду,

Всё буду глядеть, как я бегу,

Бегу по тонкому льду.

(ВИДЕНИЕ ИНОМIРИЯ)

Мы шли мимо громадных деревянных астролябий. Мимо чудовищно огромных книг, обтянутых ободранной, заляпанной воском, вареньем и жиром телячьей кожей; они лежали на земле, как мёртвые люди, никому не нужные, кроме смерти самой. Мы скользили, бесслышно и скорбно, мимо раскрытых на самых горячих народных мелодиях, ветром изорванных нот, и дудочки свиристели, и гундосили дудуки, и нежно ворчали валторны, и пальцы мои шевелились – они напоследок вспоминали жёлтые, слоновой кости, родные клавиши. Мы уходили. Мы уходили от сигаретного пепла, незряче ссыпанного в мощные малахитовые пепельницы; так торжественно на земле курили только вожди. Мы уходили от реющих в недоступной выси алых знамён, и я боялась спутать их с атласом заката. Мы уходили от закатов, от рассветов, от детей, от могил, от поколений. Мы уходили от прошлого, оно отлипало от подошв наших башмаков, как сырой песок на берегу моря, высыхая на Солнце, отлипает от живых и усталых босых ног. Мы все всегда босые. Мы все всегда косые. Мы не видим, зрачки наши плывут и гаснут, а нас видят в зеркало существа, которым мы не знаем имени. Где они живут? Мы наизусть выучили имена планет, но мы уходим от них, они нам больше не нужны.

Мне больше ничего не нужно.

Я вижу, как рождаются люди.

Они крошечные, белые, светящиеся червячки. Во тьме драгоценно их бесчисленное мерцанье. Это бывает у ночной теплой реки, или в лесу, или на опушке, где сильно и пьяно пахнет поздней земляникой. Мы идём. Мы уходим. Куда? Я пытаюсь спросить лежащие на земле книги. В песках, во древних барханах их молча читали гиганты. Это были Цари Времён. Теперь таких уже нет. Всякий, кто взбирается выше всех, кого издалека видать, владеет только людьми и самим собой; но он не владеет Временем.

Мне не надо открывать эти книги в рост человека, чтобы их прочитать. Я всё знала про людей, и всё знала, что в книгах. Я знала: люди сперва предадут, а потом будут подлизываться, как толстые пушистые коты, льстить, лебезить, лицемерить, до тех пор, пока ты царски не глянешь в их сторону; тогда они отвернутся и пробормочут тебе дикое, Адское ругательство. Ты не услышишь его: тебе, как Одиссею воском, залепили уши горячим Временем, оно вжалось в тебя, обожгло тебя, ослепило, оглушило и навек заклеймило тебя.

Что там, в книгах? Хотите узнать? Древние свитки прочитаны. Пророчества выучены.

Я прижала палец ко рту, показала рукой: остановись! – и мой поводырь застыл. Я наклонилась над книгой. Ея переплёт лоснился. Я ухватила его и стала поднимать, чтобы открыть титульный лист. Мелькнули и погасли красные длинные, как быстрые рыбы, буквы. Я читала по слогам. Вслух? Внутри себя? В небе? В Мiре Иномъ? Отчего я знала чужой язык? Это был Язык Вавилонский? Язык Персиянский? Язык Гиперборейский? Язык Ольмекский? Язык Марсианский?

Да, судя по всему, это был Язык Марсианский. Он тёк, переливался через край страницы, замирал, умирал. Вспыхивал нищей надеждой. Излучал странное сияние, цвета крови, а может, морошки. Я разбирала буквицы и при этом слышала звуки. Это надо мной, в пугающей выси, скрежеща и тонко визжа, двигались небесные сферы. Острые звёзды прокалывали мне грудь и выходили наружу, с другой стороны моей беды. Астролябии, деревянные полнощные лодки, планетные скелеты, решётки звёздных гаданий, выточенные из живой плоти мёртвые цветы! Мы вечно хотели загнать звёзды в реестры. Мы хотели обуздать и оседлать Время. Ничего у нас не выходило. Никогда.

Человек, что уводил меня от всего моего, терпеливо ждал, пока я великанской книгой надышусь. Я так и замёрзла над кроваво-алым титулом. Красная вязь бежала мимо меня и убегала туда, где я не буду никогда. И никто из живых, живущих никогда не будет. Музыка сфер тихо лилась, умоляюще пела; песня-опаловый-кабошон мерцала далёким отчаянием и отсветом казнящего костра. На таком костре сожгли когда-то моего родного батюшку, протопопа огненного, опального, огнепального. Может, про это в небесах пели? Посреди музыки я стала видеть фигуры, пятна, вьюжные завитки, румяные и снежно-бледные лица, глаза закрыты и открыты, рты раззявлены в крике беззвучном, улыбаются губы потерянной нежности. Сущее превращалось в линии и краски, во вспышки, круги, кресты и стрелы, и постепенно весь воздух вокруг нас обоих покрылся великими, ярчайшими изображениями. Мы стояли под куполом зримого и слышимого Мiра. Так звучала моя Книга; так я её читала. Она входила во все мои чувства, вплывала в меня навек дикой иззелена-серебряной рыбой, и никто не знал, где её голова и резво дышащие жабры, а где раздвоенный, весёлый, красный, многозвёздный хвост. Галактика обратилась во громадную Рыбицу, алый жадный глаз её выстреливал мне под сердце синим зрачком. Я не могла стронуться с места. Я хотела перевернуть страницу – и не могла. Страница обращалась в тяжёлый белый чугун, леденела, таяла и крошилась тюремным сухарём под моими слабыми пальцами.

А музыка звучала.

И фигуры ходили вокруг нас.

И купол над нами поднимался всё выше.

– Эй, – тихо окликнул меня Тот, Кто уводил меня от меня. – Пойдём. Оставь. Тебе дано будет прочесть все Небесные Письмена. Никогда не останавливайся. Никогда. Ты только и делала в жизни, что останавливалась. Ты теряла Время. Больше не теряй его. Ни крохи. Это мы пища Времени, а не оно хлеб нам. Радуйся, ты еда. Ты яство богов. Ещё узришь стол, и пир, и свечи, и бедняжечку-дитёнка-агнца на медном жертвенном блюде. Запоминай всё. А потом забывай. Всё в тебе. И ты во всём. Лучшие, печальнейшие люди Мiра знали это.

Я сделала шаг назад. Книга глядела на меня.

Я истолковала бы красные буквицы с рыбьими плавниками так: НЕ РАЗРУБАЙ НАДВОЕ.

Коснулась рукою висящей вдоль тела руки моего поводыря. Темно переливались складки плаща. Ноги в истоптанных сапогах смешными лодками выплывали из-под длинного атласного берега. Сонные пальцы изрезанных синими узорами рук были спокойны и горячи. Они горели, живые свечи, огненными язычками вниз, тихо дрожали, так дрожит голос, когда нежную песню поёшь, и дрожь эта передалась мне, обняла меня горькой, на глазах уходящей музыкой.

Это звучали сферы.

Это дышала вера.

А любовь? Где ты, где ты, любовь?

ПОЦЕЛУЙ ИУДЫ

псалом

Иуда целует – тряпки сгорают на мне.

Голой рыбой в толпе, людском море, одиноко плыву.

Иуда лобзает – его лягушьи губы в вине,

Сладостью заслоняют колдовскую халву,

царскую пахлаву.

Угрюмые воины обступают меня, медные лбы.

Сейчас на меня, как в цирке, накинут сеть.

Иуда целует, и не уйдёшь от судьбы-ворожбы.

И не ты выбираешь, жить или умереть.

 

Иуда целует. И – шаг назад. Он своё получил.

Вчера он – баба. Нынче – дитя. А завтра – старик.

Чего ты ждёшь? Губы горят. Народ меня бил

И ещё будет бить. А потом убьёт. Я уже привык.

Колышется площадь густой ухой. Вспышками – ночь.

Ударяет прямо в лицо слепая сила огня.

Целует блудница и вяжет слова: “Я сестра твоя, дочь!”

Она всё врёт. Она ненавидит меня.

 

Ещё шаг в толпе. Ещё резко плеснуть хвостом.

Я крупный осётр. Я порву ячеи и зарницей ударю, уйду.

Я выживу и на этом свете, и на том, и даже на том,

Меднолобым солдатам скалюсь, смеюсь в лютой ночи, в бреду.

Стена дома дверцей старого сундука скрипит под рукой…

Пребуду на Кресте молодым, морщины меня не сожрут…

Слова, что за трапезой бормотал, польются красной рекой,

Обращая года и века в подобье комариных минут.

Скинув хитон, валялся на горячем приречном песке…

Путал себя с бешеным Солнцем во дрёме, во сне…

Рыбою на кукане висел – у жизни на волоске…

У гибели на узелке… ужо беспечному мне.

Трубачи и тимпаны! Варганы, дудки, гудки!

До целованья того я бархатом-махаоном летел из мглы.

Иуда целует – и ржавой солью тоски

Подёрнулись вервия вен, пьяных пальцев узлы.

До поцелуя Иудина я, музыкант, рокотал

Литаврами грома,

гуслями водопадов,

струями камыша!

Мiръ мой, гигантский киннор,

стонать и звенеть, биться устал

Под моими руками, губами, от счастья едва дыша.

Иуда целует – и музыка обрывается, летит вниз.

Оглох. Онемел. Беззвёздный, чёрный прогал.

Будто, шатаясь, хмельной, я встал на карниз,

Чтобы шагнуть, куда никто не шагал.

Ты, Иуда, мой ученик. Я тебя ветру и морю учил.

Учил бездонному, бездомному небу,

куда камнем канем все мы.

Учил, как душою – не глоткой! – петь,

как глядеть без глаз,

как лететь без крыл,

Как ничего, никогда не брать у смерти взаймы.

Видать, я худо учил! Целуешь меня –

Будто плюёшь мне в лицо. На камнях, босой,

Стою. Молчу. Толпа сжата в кольцо. Языки огня.

А я по всем грязным, румяным, орущим лицам – теку слезой.

По всем лицам любимым – я так люблю мой народ!

И буду любить! хоть распните меня стократ! –

И снова кричу: никто! никогда! не умрёт! –

А ты повторяешь это сквозь гниль зубов, не в склад, не в лад.

Да, ты, Иуда, твердишь все мои слова,

Нижешь бусой на нить, в рогожу драную вьёшь,

Но из них исчезают мои реки, звёзды, земля, трава,

Гаснет мой снег,

жабьей кровью хлещет

нежный, жемчужный мой дождь!

Поздно я догадался: да ты ж просто вор,

Воровских морщин волчья мета у тебя на щеках, на лбу…

Ты позорный вор! Быстрее швырни в костёр,

Сборщик податей,

жадный свой ящик,

где монеты – глазами – в гробу.

Ты след в след за мной хищно ступал. Ты меня украл

У меня самого. Хохотал я: хозяйствуй! тащи! бери! –

Ведь Господь всем и каждому в торбу заплечную дал

Целый Мiръ, грозою сверкающий изнутри!

Мощны кедры ливанские!.. выстрел охотника в лис,

В соболей – драгоценность зверьей любви прервёт…

А фалернское слаще дамасского!.. а в ночи – молись

На созвездий

над морем расколотый, голый лёд…

Что ж позарился?.. Жизнь мою захотел украсть?..

Удалось – лишь славу?.. Ну да, ты славы взалкал,

Ибо видел: имею я над живыми душами власть, –

Захотелось такой же!.. – наплевать, что сердчишком щенячьим мал.

Разум хлипок. Грядущее на ладони ты не сочтёшь.

Серебром купили беглую ласку изогнутых уст –

Гнутых сладкою ложью.

…предавая, гнётся хребет…

…хоть бы стеною встал ливень, дождь

В ночь, когда я, лоб в колючках, жалок и пуст,

На Кресте висеть буду, высоко!.. не украдёшь…

Второй раз не убьёшь… не всадишь копьё под ребро…

Ты, Иуда, сам себе петля и сам себе нож.

Ты своруй себя – у себя. Запусти руку себе в нутро.

Может, там алмазы Голконды!

Птичьей лапой – древние письмена!

Может, там в крови чешуею горят рыбьи сребреники твои!

Мою жизнь не своруешь. Она у меня одна.

…ты своруй мне чужую…

в кулаке – утаи…

…ты своруй мне – свою…

ну, слушай, Иуда, свою – отдай…

Жить хочу… ну зачем твоя-то – тебе…

ты и так втоптан в грязь…

А я твою – проживу… рыдай не рыдай…

Буду печь топить… буду рыбу варить, беззубо смеясь…

…ты своруй мне – смерть!

Только чтоб не мучиться, нет.

Чтоб – легко: слюдой стрекозы,

тенью ласточкина крыла…

Чтоб вдохнуть – и не выдохнуть…

говорят, на севере снег

Так танцует с небес… под звон ледяного стекла…

…все гнильца, пыльца.

Зажги свечу.

Держи под моим лицом

Её светлый столбик… как дрожит искривлённый рот…

…ты своруй мне бессмертье!

Не будешь тогда подлецом.

Тогда нас с тобой, ученик,

навек запомнит народ.

А всё же ты, ученик, научился чему-то! Тебе исполать!

Научился святым притворяться!

На торжищах – о войне вопить,

о любви истошно кричать!

 

Да только не научился ты истинно целовать –

Не ртом, а сердцем ставя на лбу печать.

На дрожащей руке.

На впалой щеке.

На родных устах.

Вон она, тень Распятия, – среди звёзд я вижу его.

 

Иуда целует – из меня навек излетает страх.

И со мной только Солнце.

Небо.

Любовь.

Воскресение!

Торжество.

СТАРОЕ ПЛАТЬЕ

Перешили тебя, перешили,

Будто целый век пережили.

Пригвоздили новою ниткой

Старых пуговиц тяжкие слитки.

Отстирали запахи счастья,

Отпороли вышивки горя.

Чёрный цвет безумья, ненастья

Перекрасили синькой моря.

 

Стариною одели плечи

Жизни юной и незнакомой.

Зазвучали старые речи

На пороге нового дома.

Зазвучали старые песни –

Как по старым танцам поминки,

Задрожал патефонный пестик

Над гудящим цветком пластинки,

Зашумели старые юбки,

Зашуршали старые тапки,

Зашептал в телефонной трубке

Голос той – довоенной – бабки!

 

Платье сшито. Осталось немного:

Счастье. Свадьба. Война. Дорога.

…жизнь осталась: радость и слёзы –

На подоле алые розы.

…смерть осталась: в ней ты воскресни,

Пой тихонько Райские Песни,

Надевай ты старое платье,

Забывай признанья, проклятья,

Ты разгладь ладонями складки,

Ты вперёд иди без оглядки –

Заплелись артерии-вены,

Твой небесный хитон нешвенный,

Из посмертия, завещанья,

Из любви, её непрощанья.

ВИДЕНИЕ АДА

Круги тяжёлых век подъемлю.
Вдоль по вискам – холодный пот.
Я вижу будущую землю.
Я вижу чёрный ледоход.

Кривое горло камень душит.
Горчит дегтярная вода
И маслом льёт на кости суши,
Захлёстывает города.

Стоят во тьме людские ульи
По шею – в пламени – навзрыд.
Скелеты спят. В глазницах – пули.
Алмаз под рёбрами горит.

Железо, что живых пожрало,
Всё рыжей ржавью проросло.
Всё, что металось и сверкало, –
Золою фосфорной легло.

И кто над мёртвою землёю,
Молчанье чёрное храня,
За руку крепко взяв, тропою
Последних снов – ведёт меня?

“Гляди, – он говорит, – утрата.
Утрачен Рай. В награду – Ад.
Любовь поругана, распята
И больше не придёт назад.
Я проводник тебе по Аду.
Венец лавровый на тебе,
Девчонка… Нам одежд не надо.
Мы голяками – по судьбе.
Как в роженой крови, как в бане,
Как в лютой страсти, как в гробу –
Мы, голые, в Аду губами
Целуем голыми – судьбу.
Ты балахон сама пошила?..
В сандальях бычьих – долго шла?!..
Тогда идём, пока могила
Меня обратно не взяла!..”

То ввысь летя, то круто – в бездну,
Всё чуя – кости, кровь и крик,
Сцепили руки мы железно –
Девчонка-дура и старик

Лохматый, лысый, бородатый,
В хитоне, бешеном мешке,
Весь лоб в рубцах; лицо солдата;
Как в хлебном ломаном куске,

Торчат изюмы глаз сухие,
Косые ягоды тоски;
И льётся пот – дожди косые –
С его висков – мне на виски…

“Овидий, милый мой Овидий!
Солдат любви! Завёл: ни зги!..
Ни человек, ни зверь не выйдет.
Больней сужаются круги.
Мiръ умер. Съеден, выпит, выжжен.
Глядит глазницами – мертвец.
Пошто, пошто один ты выжил,
Мой лысый, радостный певец?!..
О, помнишь, – ты ведь жил любовью,
Ты припадал к её горстям…
Зачем скитаемся с тобою
По чёрным Адовым костям?!..”

Но он ступал неслышней пуха,
Вцеплялся в пальцы до кости:
“Гляди, как древняя старуха,
Седые космы распусти.
Всё умерло. До дна. До края.
В разверстом гробе бытия
Один поэт не умирает.
Гляди – вот дышит грудь моя.
Хитон купил на Авентине.
Я лавр на Форуме собрал.
Я сплёл венок под сенью пиний,
Пока мой Рим – Мiръ – умирал.
Пока горели, плавясь, камни,
Дымились, корчились тела –
Я тело милой жёг руками,
Любовью сжёг себя дотла.
И я люблю тебя, красотка!
От глаз, грудей твоих – дрожу.
Давай тебя раздену кротко.
На лунный пепел уложу.
И лягу на тебя, и буду
Тебя терзать, терять, лепить,
Дышать в мороз щеки – на чудо
Слезы; лечить тебя; любить.
С тобою нам одно осталось,
Скифянка, дочка синих звёзд:
Чтоб воробьём ко мне прижалась
За пазухой, где драный холст
Хламиды, серой, груботканой, –
И пусть глядит великий Ад,
Как я тебя целую, пьяный,
Всю жизнь подряд,
Всю смерть подряд”.

……….Всё. Ты меня уже не слышишь.
Ты показал мне Ад и Рай.
Как ты хрипишь.
Ты трудно дышишь.
Ты только тихо умирай.

Ты показал, что за могилой –
Опять любовь; опять она.
Мне руку сжал – последней силой.
Глазами попросил: вина.

Всё замело метелью стылой.
Всё поглотила белизна.

ВИДЕНИЕ РАЯ

Уйди. Не стой со склянкой надо мной.
Я вижу, вижу драгоценный Рай земной –
В берилле неба – яблоки церквей!..
Летит в сугробы манна голубей!..
Павлина гладит стриженый Малец,
У Матери персты – в огнях колец,
Полынным сеном пахнет жаркий хлев,
И лижет ноги ей смиренный лев!..
Все пять хлебов уж муравьи едят…
Прекраснейшие женщины летят
В зенита бирюзу, и груди их
Пылают сластью яблок наливных,
И на серебряных тарелках площадей –
Хурма, гранаты, – денег не жалей,
А денег нет!.. Сожгли!.. И даль светла,
И светят обнажённые тела
Кострами, и бенгальскими свечьми,
Лампадами, – о, счастье быть людьми…
Уйди!.. Я Рай впиваю наяву:
Озёр сапфиры, детски нежную траву
И охристую ржавчину лесов
Осенних, и рубины туесов, –
Там дикая малина холодна,
Там ягодное счастие вина…
А солнца тел над лесом на закат
Превыше журавлей, крича, летят,
И затаил Малец дыханье: ох,
Гляди, павлин, – то золотой сполох!..

Там муж жену целует сотни лет –
Уста, запястья, в жемчугах браслет,
Снега ланит растают под рукой,
Живот застынет льдяною рекой,
Но дождь во чрево брызнет золотой
Подземной, поднебесной красотой!..
Так вот какая ты, любовь в Раю –
Тебя в лицо я, плача, узнаю…

А звёзды там ручные!.. В зимний круг
Собьются – и берут огонь из рук:
Клешнястый Рак и бешеный Телец,
Баран – царь среди звёздочек-овец,
Две Рыбы – Трилобит и Целакант,
И Скорпион – хвостатый музыкант,
И пылкий Лев, и льдистый Козерог –
Огонь едят и пьют!.. Огонь у ног,
Огонь в руках моих – я их пасу,
Зверей родных, во огненном лесу,
И я стою, охвачена кольцом
Огня! Лоб стянут огненным венцом!..
И горным хрусталём улыбки – рот:
Там человечья плоть в огне поёт,
Там человечья плоть поёт в земле!..
Там папоротник светит на стекле –
В мороз – цветком купальской радуги!..

Уйди.
Я Рай люблю. Я сплю с ним на груди.
Не суй во пересохшие уста
Мне снадобий, где соль и кислота.
Не хлопочи – с намоченным тряпьём
К виску. Мы все когда-нибудь умрём.
Я не хочу в подвальную юдоль.
В битьё посуды. В водочную боль.
В больницы, где на лестницах лежат.
В плакатный красный яд и детский мат.
Уйди. Ступай обратно в чёрный Ад.
А я – в Раю. Мне нет пути назад.

БЕГУЩИЕ

Рай! Сияние. Рай! Утроба. Рай! Нечестно изгнали вон.

Ни проказы в Раю, ни хворобы, лишь от Змея – яблочный схрон.

Рай! Ты плод, Адам. Плод ты, Ева. Вы у Бога – просто плоды

На ладони Его: крохи хлеба. Далеко ли тут до беды.

Рай! Ты только: не умирай! Позволь-ка… друг… и я… откушу и я…

И тебе, и тебе кровавая долька: на Эдемском ковре бытия.

В расписном Раю, на раёшном краю, в тесто снега вмешаны мы

Угольком, изюмом… взмеси мою радость – печивом средь зимы!

Лютый Ад! Холода. Мой Ад! Навсегда. А я Рай, Рай вижу в тебе –

В зеве зеркала: падает косо вода, ветер лупит, соль на губе!

Пухнет плод в животе. Да не мы, не те! Просто люди, а пекли-то богов!

Иль зверей?.. Не верь красоте, чистоте. Крови вытекло – без берегов.

То не честность, а просто жгучий чеснок. Не любовь, а её испод.

Ненавидящий тельник. Месть на зубок. Липкой ложью заклеен рот.

Вот он, Ад. И нет дороги назад. А мы рвёмся все в Рай, мы рвём…

В ряд расставь, Боже, ясных наших ребят!

…кого – вусмерть. Кого – живьём.

Эта жизнь – котёл на огне! Прости! Мы не сдюжим!

…но терпим, вот.

Ангел хлещет кнутом до жил, до кости. Ева стонет. Держит живот.

И Адам – вперёд. И вперёд, народ. Хлещет ливень! Оба – бегут.

От ковра сластей! От пьянящих вод! Где лимонный – златом – салют!

От обмана: заман! От перин: зарин! От солёной, горькой зари –

Где в атаке газовой – лишь один – рвотой Адовой – изнутри…

Ангел! Глух. Ангел! Дух. Ангел – козий пух.

Ангел бьёт батогом этих двух –

От небес бегущих – колокол: бух! – земляной – с корнем рвётся слух.

Не гони нас, Ангел! Мы любим тебя! Исцелуем руки-ноги твои!

…поздно. Изгнаны. Вон! Такая судьба.

…на краю. С краюхой любви.

СРЕТЕНЬЕ

Мы случайно открыли чугунную дверь.

Мы случайно согрелись во храме.

Мы забыли про тысячи наших потерь.

Нас внесло сюда злыми ветрами.

 

Здесь во тьме провода оплетает куржак.

Здесь геолог из фляги глотает.

Здесь на праздник вдова,

в полушубке дрожа,

На базаре лимон покупает…

 

Это – внутренность церкви!

Глаза да лицо

Медсестрички шафранно-румяной,

Да на вдовьей руке – золотое кольцо,

Да заснувший на паперти пьяный,

 

Да сияющий ликом с облезлой стены

Тот святой, чьи морщины суровы,

Тот, пропавший в болотах и бурях войны,

Не сронивший под пыткой ни слова…

 

Вот яичное Солнце в морозе встает,

Ударяя в нас копьями Рая!

И глазеть, и молиться заходит народ,

Снег с пушистых унтов отряхая.

 

И струится Оранты индиговый плащ.

И над куполом поезд грохочет.

И шепчу я:

– Любимый, не надо, не плачь.

Всё случится, как Время захочет.

ЛУННАЯ НОЧЬ

Я вижу комнату одну,

Вещей тяжёлый беспорядок.

И руки тянутся к вину,

И разговор прощальный сладок…

Но вот друзья уходят прочь,

И нам, на счастье осуждённым,

Дана одна святая ночь

В каморке, вьюгой осаждённой.

 

И взял ты за руки меня,

И я тебе сказала: милый…

Твое лицо Луной огня

Немое прошлое спалило.

Лишь мерно маятник ходил,

Смеясь беззубым лунным кругом,

Пока у нас достало сил

Прижаться горестно друг к другу.

 

Я целовала рот родной

Не в исступленье страсти тяжкой –

Так просит пить в ночи больной,

И зубы так стучат о чашку…

И вот уже перейдена

Та грань родства, слеза смиренья,

Где выпил ты меня до дна,

Но сам моей явился тенью.

 

Заснули мы, как вышел срок,

А утра, думали, не будет.

Но сбились простыни в комок,

И за стеной проснулись люди.

И страшно стало нам, что нас

Всего лишь двое у природы,

А на часах прошёл не час,

А чохом – месяцы и годы.

 

Но как вопила та метель!

Как мать, что сына потеряла.

И я заправила постель

Суровым грубым одеялом,

Как будто хоронила нас,

А на стене часы пробили,

И мы считали, сколько раз

Мы жили, плакали, любили…

 

И в одинокий час ночной,

Когда глядят так тускло вещи

Обратной лунной стороной,

И страшно сон увидеть вещий,

Когда по всей земле метель

Гудит и плачет надо всеми,

Я снова жду, постлав постель,

И снова проклинаю

Время.

СЛЕПАЯ

псалом

Земля глядит на меня огромным оком.

Оно больно, медленно вращается в жаркой, сожжённой глазнице.

Выжжен добела марлевый небосвод. Ему одиноко.

Ему – в больничном бреду – земное влажное зеркало снится.

Небо в земляную воду глядит, море плещет на высохший берег.

Кости белые, гиблые камни, катят в прибой черепами.

Это всё были люди живые. Они не открывали Америк.

Они просто жили и умирали – так, мимо нас, между нами.

Земля. Как тягомотно, медленно это вращенье.

Чем дальше льётся сладкое время – тем горше под языком.

Я ни от кого из живущих не заслужила прощенья:

Чем дольше живу, тем сильнее каждый со мной незнаком.

А одна душа – что ей? В речное, смешное зерцало глядится.

В ледоходную льдину. Играет, бедняжка, сама с собой.

Земля, медленный поворот, в кровь искусанный рот, сама себе снится,

Сама пред собою винится, дрожит песчаной, льдяной, речною губой.

Земля. Око слепое. Скажи, что ты видишь там, дальше?

За этой длинной, как пряжа овечья, слепой вереницей дней?

Неужели там досыта будет пытки, подлога и фальши,

И в помаде – кокетства, и убитого детства, и разбитых маячных огней?

И, главное, незрячая ты Земля, там пули будут всё те же.

Всё те же мины. Крики: не надо!

Всё те же взрывы: не жить!.. не быть…

Всё тот же – в грудь – ударять живым будет ветер свежий,

И тот же солдат, рядом каска, вдали канонада,

всё так же предсмертно: «Пить…»

В глазнице выжженной медленно, страшно вращается око!

Земля, где хирург твой, окулист знаменитый, вся грудь в орденах!

Слепой военврач… хулиган, стрикулист… режет на ощупь…

там, в облаках, далёко…

Старик… тяжко шаркает… пядь за пядью… впотьмах…

Никто никакого завтра, слепая моя, не знает.

И все, хоть мы в это не верим, но все умрут,

уйдут на дно твоего зрачка –

Никто не выживет, смирись, никто, о моя золотая, живая, родная,

Глухая, немая, единственная, Богом данная на века.

***

Моя священная война.

Моё забытое Крещенье.

В цветок мороза влюблена –

Меж преступленья и прощенья.

 

Скрипит повозки колесо.

Крыло летящее разбито.

Прости, прости меня за всё!

От бытия – до боли быта.

 

Ты знаешь, сяду я на снег.

Я так хочу. Я так мечтала.

Собакой стану, человек.

Алмазным зимним одеялом.

 

А там, вдали, моя война.

Всё понимаю лбом горячим.

…здесь, на снегу, где тишина,

О той, себе, убитой, плачу.

ОКУРОК

псалом

Мой Царь. Глаза бирюзою лучатся. Моя Царица.

В который раз мне всё это снится, блазнится –

Дом, окна замазаны известью… музыка бормочет…

На рояли умеют княжны… Бетховена… во дворе орёт кочет…

Погибает петух в глухом, колючем, пронзительном крике…

С икон золотого света пшено сыплют смуглые лики…

Инженера Ипатьева дом. Святым плевать на будущие печали.

О судьбе своей – в пламя, на слом – они крепко всё знали.

Лета жар. Лета бред. Отцвели, опали сирени.

Мiръ кончается. Ночью. Ещё не рассвет.

Пустота: кладовая и сени.

И солдат, лишь один красный палач, его тоже, хоть плачь,

стрелять подвязали,

Дым пускает из козьей ноги, слепыми глядит глазами

На лепнину карнизов,

на гипсовый виноград и иную заморскую снедь,

на выбитые кирпичи на фасаде,

Густо курит, чтоб охмелеть, папирос в запас закупили в отряде,

Их тут триста охранников, в толк не взять,

да к чему на Царских детей так много,

А этот Царь, унылый полковник,

прости Господи, ни шиша не понять,

да он же верует в Бога,

А не помогнёт ему бедный Бог, богов-то теперь уже нету,

С кухни тянет гороховым супом, горелой котлетой,

Кашеварит там солдата этого девка –

Шинель на лавке, самарские мурлычет припевки,

С Волги, что ль, а нынче Красный Урал окаянный,

зырит в книжку ночами –

«ЛД ТРОЦКИЙ» тиснуто на обложке,

ружьё в углу, инда кот стальной-деревянный,

война за плечами,

И война впереди, а сегодня казнь, её втолкнут в кладовую,

Запевалку походную, давалку народную, частушку живую,

И они будут стрелять, эти все латыши, чекисты, мадьяры,

Дыма повалит чёрт знает сколько, как в сердце – пожара,

Крики будут серпами полосовать

грудную, да без крестов-Георгиев,

военную клетку,

Этот доктор смешной, ручьями кровь течёт на брегет по жилетке,

Эта бонна, её они Нютой, кажись, называли,

Защитится от пуль подушками, в Божьем трясясь одеяле,

Эта Нюта святая, и святые они, все, проклятье, святые,

Орущие, от смерти бегущие, ни гроша не имущие, жалкие и простые,

Такие же нищие, как ты, кухарка, ты, солдат, перед Богом,

Ну, ещё залп, в Царя, ему в лоб, он стоит пред тобою так строго,

В него все палят, без разбору-без глазу, ведь это же честь какая,

Потом у костра ребятне рассказы, табачно слюну подбирая,

А они всё падают, цесаревич воздух дымный глотает,

Всё упасть не могут, святой их отец, и мать их святая,

Это больно, девка орёт в кладовой, петухом краснофлажным,

Кто там живой, наследник живой,

в гимнастёрке, от давленой клюквы влажной,

Не стреляйте, блажит, не палите, дурни, гады, собаки,

Ведь они живые, в живой крови, в живом дыму, в передсмертном мраке,

Они падают, падают, падают в кровь,

нет, в любовь,

нет, в забытый слёзный мотив,

вокруг старой Царицы встает сиянье,

Бойцы сыплют пули, клещами зубы сцепив,

нет, монеты на паперти, да, Адово подаянье,

Рояль старинная струнами всеми гремит,

плачет, клокочет и стонет,

этот царенок ещё живой, а хилый на вид,

в смерти всё никак не утонет,

Ну, братишки, давай, в простыни закатай, комар их всех забодай,

заматери в бога-душу,

Вот, вповалку лежат, стены в дырьях,

рикошетом взошёл ночной каравай,

Дымная печь, да некому во мраке откушать

Хлеба с кровью, причастие слишком страшно,

Хватай за ноги, тащи, грузовик уж ворчит чёрным медведем,

Златой иконой пылает во тьме подвальное, завывальное это окно,

Ребята, в кузов вали, мотор заводи, щас поедем,

А эта… кудрявая Царская дочь… голяком-то – как хороша…

А кто ещё может похвастаться: я гладил царевнину кожу…

Ну, ты… и если у тебя, парень, ещё есть душа,

Помолись втихаря:

святый Крепкий, святый Бессмертный… Боже…

Прячьте наганы вонючие! Новая эра взошла,

Красным огнём знамёна зальют небеса и подвалы!

Да не забудешь ты глаз твоего Царя, сжёгших, солдатик, тебя дотла,

На то он и Царь,

бирюза снегов, осеннее озеро, хладная хмарь,

эти очи Царица так перед сном целовала,

А успели они попрощаться друг с другом, под градом пуль,

Не успели, где уж там, мы же быстро, шустро их убивали,

А вышло – медленно: сотню лет всё ходит и ходит патруль,

Сто лет горит в ночи бирюза,

кровью плачут, молча кричат глаза,

отмолить едва ли,

Повивальный ли, поминальный век стоит на дворе,

И всё воют, безумно поют красные волки в Ганиной Яме,

И царевны всё во храм идут в жемчугах, в наследном седом серебре,

Только голые и в крови, идут, сжав зубы, молча, меж нами,

И набрасывает им от стыда шубёнки на плечи народ,

Рогожи, дерюги, молевые пальтишки, козьи дырявые шали,

А они всё идут меж нас, идут вперёд и вперёд,

И не видят, как над их головами мы эти сто лет

иконы, хоругви держали,

И не видят, как падали мы в неравном бою

С целым Мiромъ, за что же нас так Мiръ ненавидит,

А рояль эта старая инженера Ипатьева всё звенит у любви на краю,

И Царица нежно поёт, на убийц своих не в обиде,

Ну, ещё глоток дыма, еще курнуть,

а окурок, чёрные хлопья, смертный свинец газеты,

Бросить под сапоги. В болотный последний путь.

В бельмо окна, в форме солдатской галеты.

Всё кончается. Кончен бал. Погасли свечи. И в тюрьме моей темно.

…и в тюрьме ли…

Кончен Царь твой.

Искурена в пепел Россия твоя.

Полегло твоё вече.

Вчера ли? Давно?

Сотворили. Сумели.

НАСТАСЬЯ МАРКОВНА

Тяжко идёт протопоп Аввакум

В ночь по байкальскому льду.

Словно земля, и велик и угрюм,

Очи пророчат беду.

…………………………………………………………

Ах, я-то по Байкалу шла за ним, шла…

По разноцветью битого стекла…

Вся согласна, людие, сгорети дотла!

Да путь наш поглотила угрюмая мгла…

…………………………………………………………

Сослан! Глазницы от яростных слёз

Слепо затянуты льдом.

Жёнка бредёт, а детишек в обоз

Взяли, спасибо на том…

…………………………………………………………..

Ах, да то я бреду за ним, бреду!

По нити паутинной… по мощному льду…

А егда, шатаяся, по тонкому льду –

Не чую, батюшко, последнюю беду…

……………………………………………………………..

Из преисподней байкальского льда

Чёрная вечность видна.

Ты лишь меня не покинь никогда,

Женщина, жено, жена!

………………………………………………………………

Ох, да не брошу тя, миленькай ты мой…

Ты мой дом… значит, возвернёмся домой…

Я тя не покину, ведь я – это ты:

Мы с тобой – то люди, то в метелице кресты…

…………………………………………………………………

Вот завернулась в колючий платок.

Вот проблеснули белки.

Вот оступилась, не чуя ног, –

Валенки ей велики…

…………………………………………………………………..

А-ха, ах, да по льду скольжу!

О-хо, ох, да по лезвию-ножу…

Ежели сию минутку упаду –

Во Царствие Божие одна не взойду…

Во Царствие Божие не хочу одна!

К тебе бы прижавшись, твоя ведь жена…

………………………………………………………………

В россыпи пота последнего – лоб…

И, на краю забытья,

Молвила духом нутра: протопоп,

Долго ли мука сия?..

………………………………………………………………

А долгонько мука-боль-злюка та!

А долгонько, людие, идти до Креста…

До нашего кровного Распятия-Креста,

Где жизнь наша станет во Крест влита…

…………………………………………………………..

Снег обнимал её, как пелена.

Путались жар и мороз.

Молвил: до самыя смерти, жена.

Дальше молчанье понёс.

…………………………………………………………..

До самыя смерти. До края – жизнь.

До самыя смерти – терпи и молись.

А и где она, самая смерть твоя?

На том берегу – ни дивья, ни живья…

До самыя смерти… легко сказать…

А может, смерть, ты и есть благодать?..

……………………………………………………………..

Жёнка смотрела минуту туда,

В дальнее дымное дно,

В их с Аввакумом святые года,

Где они были – одно.

………………………………………………………………

Да, мы одно, миленький… единое-одно…

Кружится, жужжит пурги веретено…

Святою иконою венчали нас.

Неужто бьёт нам последний час?

Под ногою Байкал – последняя твердь,

Над башкою звезда – суждённая смерть,

А обочь обоза – снега и снега,

Обойми, поцелуй, я ж тебе дорога…

Крепче прижми! Простися со мной!

Я была тебе хорошей женой!

Так застынем! Берег смерти крут!

Чрез века нас, обнявшихся, найдут…

Наши кости истлеют в земле.

Утонут в Байкале, во зелёной мгле.

А души живыя обнимутся в Раю,

Друг дружку лобзают у тьмы на краю…

……………………………………………………………..

Ртом, что от снега и боли был нем,

Сердцем, исторгнувшим свет,

Молвила: ино ещё побредем, –

Тихо ступая во след.

СТЕПЬ

Я хотела бы вот так:

Стать монахиней-расстригой.

Ни за грош, ни за пятак –

Жить от мига и до мига.

Поклониться: монастырь!

Батька мой! Прости беглянку.

Храмина – простор и ширь.

Птиц акафист спозаранку!

Котому собрать – и – в путь.

Это ж просто! Очень просто!

Пропитаюсь как-нибудь.

Подадут! А ночью – звёзды.

Звёздные мои моря…

Сонмы солнц вонзают стрелы…

Жизнь одна. Теперь – моя.

Вся – без края и предела.

Дух ромашковый силён…

Сныть – пьянее сливовицы…

Четверть неба: кто споён?..

…кто – поёт, тоньшей синицы…

Люд… гулянка… далеко…

Жжёт гармошка бестолково…

Кашки, мыльниц молоко…

Донника похмел медовый…

Сколь здесь падало в траву,

На стерню – телес мужицких…

Сколь держалось на плаву

Жён и деток большевицких…

А потом – ещё война…

А потом – война иная…

Битвы… Отмолить должна,

Да я слов таких не знаю…

Кровь и уголь вперемес.

Потроха земли разъяты.

Бьют в меня с небес – отвес –

Межпланетные гранаты.

Я дитячий крик ловлю

Всей горящей дикой кожей!

Я воплю: тебя люблю! –

Человече, зверь ли, Боже…

Вот молитва! Выше всех

Храмовых… канун заката,

Степь, отчаянье и грех,

Звёздный крест, и мы распяты!..

Тело старое дрожит,

Проплывает ночи мимо…

Я под звёздами навзрыд

Плачу о моих любимых.

Сосчитав все наши дни,

Помяну врага и друга:

Вон, в зените, все они –

В пляске пламенного круга.

И, молясь за всех живых,

И, шепча Отцу и Сыну,

Лягу меж степной травы

Животом – земле на спину.

Да в слезах так и усну.

…лошадь тихо, нежно, немо

Побредёт, уйдёт во тьму,

Увезёт в огни Эдема.

РАЙ МАГДАЛИНЫ

…Рай! Это Рай!..
Земля, мой Рай, живи, не умирай.

Тебя укрою – горы-твои-груди –
Снегами!.. И ветра, хрипящие в простуде,
Худые рёбра высохших полей –
Укрою вьюжной нежностью моей!

Рай золотой! Вот я и умерла…
Вот и лежит на краешке стола
Ржаной надкусанный, горит початая бутылка,
Коса развитая так падает с затылка,
Как водопад сибирских диких рек,
В которых утонула вся – навек…

Рай, милый Рай!.. Не жмись. Прими меня –
Я мужикам огнём плясала близ огня,
Когда печная дверца – сердцем билась,
Когда – продажная – я в сотого влюбилась,
Со всею мощью буреломов и дождей,
Со всей звериной нежностью моей!
Прими же, Рай, надомницу свою!
Не дебоширю, ближнего не бью,
А лишь люблю – всем животом тепла,
Лопатками, где мёрзнут два крыла,
И клеткой лестничной, ребрастые перила,
Крестом из бирюзы, что матерь подарила,
И грязью, хлещущей из-под машинных шин
В нас, псов и доходяг, в нас, женщин и мужчин,
И смертной колокольней деревенской,
Давящейся в ночи рыданьем женским
Над заболоченною дымною страной,
Так обречённо – над тобой и надо мной,
Над сединой солдатских матерей,
Над судным лязгом номерных дверей,
Над крошками ржаными – вороньём полей,
Над ледяной рекою нежности моей…

ЦАРСКАЯ НЕВЕСТА

Он молча вошёл в разноцветье огней,

Седой, как во фьорде торос.

Любовь умерла. Постоял он над ней.

Отрезал на память волос.

 

Пришёл он спастись в полный музыки бар,

Как прежде ходили во храм…

А жизнь отлетала от губ, лёгкий пар,

В морозную радугу рам.

 

И тут отворилась тяжёлая дверь.

В рубахе по моде, босой,

Красивая девка,

как радостный зверь,

С распущенной русой косой,

 

Вошла.

Через пение, топот и дым

Направилась прямо к нему

И встала, очами блеснув, рядом с ним,

Румянцем раздвинувши тьму.

 

Из кельи морщин резко глянул во тьме

На золото женских волос.

Девчонка, да что у тебя на уме?!

Веселье тебя заждалось!

 

Но синим огнём подземелье обжёг

Широкий разрез чистых глаз.

Так молча сказала: “Не надо, дружок.

Всё счастие – здесь и сейчас”.

 

Сияла румяной Луною лица.

Светилось под кофтой бельё.

…и он увидал два белёсых рубца

На узких запястьях её.

ВАВИЛОН

О, коли Время можно загасить
Одной ладонью голой,
как свечу!..

Здесь, в Вавилоне, не протянут пить.
Сорвут с плечей рогожу и парчу.
Здесь Вавилон. Его оскал зубаст.
Его глаза звериные красны.
Он слямзит, выжрет, оболжёт, продаст.
Он маску мира вздел на рык войны.
По улицам его трусят, трясясь,
Людишки. Морды лошадины их.
И бьётся нежное лицо, как белый язь,
В дегтярных топях кабаков ночных.
Я вижу ангелов. Всех херувимов зрю.
Всех серафимов я в анналы лба
Запхала. Вавилонскую зарю
С натуры малевала я, слепа.

Заплёванный мой, каменный мешок,
Любимый город может спать споко… –
Ну, выпьем, Вавилон, на посошок.
Простимся. Разрываться нелегко.
Я дочь твоя. Я дырь твоя и брешь.
Церковная – в За-русско-речье – мышь.
Ты тесаком мне пуповину режь,
Свиным ножом!
Я заплачу барыш.

От улиц блёстких, хлёстких, дождевых;
От красных башен – зубья чеснока,
Моркови ли, где колокольный дых;
От кусов снега – белого швырка
Купецкого; от ночек, где подвал
Ворочался всем брюхом мне навстречь,
Бутылью, койкой, куревом мигал,
Чтоб закавыкой заплеталась речь,
Чтоб лечь живее,
чтоб обнять тесней,
Чтобы мертвей – метлой в ночи!.. – уснуть…
От воплей Вавилонских матерей,
Чей за сынов гробами – зимний путь;
От следа той  Боярыни саней –
Двуперстье – ввысь! – на горностай-снегу;
От подземельных, воющих огней,
Что розвальни железны на бегу
Рассыплют… –
от разряженных цариц,
От нищенки, кудлатой, как щенок, –
Иду я прочь от лучшей из столиц,
Эх, розвальни мои – лишь пара ног!

Я ухожу навек, мой Вавилон.
Москвища ты, Москвишечка, Москва –
Тоска; Москва – Молва; Иван спалён
Великий – почернела голова.
Пророчу велий в будущем пожар.
Тебе ли сажи, мать, не занимать?!..
Пророчу огненный, над грузным снегом, шар –
Он всё сожжёт. Он будет век летать.

И дядьки пьяные, бутылки ввысь подъяв
С-подмышек, из-за пазухи, крича:
– Гори, блудница!.. Смертью смерть поправ!.. –
В меня как дунут, будто я – свеча!
Весь люд мой Вавилонский заорёт!
Костёр пожрёт и жемчуг и мешок!
Я ухожу навек, о мой народ.
Кто крикнет вам, что жив на небе Бог?!
За все грехи. За крупяную мышь
Зашкафной лжи. За сердце, ног промеж –
Костер Московский,
весело горишь,
Огнь Вавилонский,
души живы ешь!
И, мразь и князь, калека и юрод,
По стогнам,
по соборам,
под землей –
Пребудут все в огне – святой народ,
И – мученства венец – над головой!

Сгорит мой Вавилон! Сгорит дотла.
Я так любила – в сердце нищеты,
В обломках досок, где жила-плыла,
Кремль ненаглядной, женской красоты.
Я церкву каждую, как тётку во платках,
За шею обнимала, омоча
Слезами грудь ей… Ты живи в веках.
А я сгорю. Такая я свеча.
А я  сожгусь. Истлеет в пепел нить.
Развышьет сажа вьюжную парчу.

О, если б Время злое загасить
Всей жизнью бедной,
голой, –
как свечу………………

МОСКВА-СОРТИРОВОЧНАЯ

Старик, мой грузный поезд, ты устал.

Тебе бы отдохнуть – хоть две минуты.

Ты шёл, рубя пространство – воевал!

Брал станции, как славные редуты!

 

Снег в тамбурах полынью отдаёт.

В пустые окна вмёрзла синь Байкала.

Ворчит народ, волнуется народ:

Москва-то близко, рядом просверкала!

 

А мы стоим. Доколе нам стоять?

Уж смотрят на часы. Уж ходят скулы.

И те, кому невмочь вокзала ждать,

Выходят здесь, швыряя в снег баулы.

 

Но инвалид на рукоять окна

Нажал!

Стекло весь ветер обнажило.

Земля вся стала на просвет видна.

Под зимней кожей – рек живые жилы.

 

Мы сорвались. Мы тронулись вперёд!

Давай нам радость! Горя нам не надо!

…псалом любви и слёз бормочет рот –

До боли, тьмы, табачного надсада…

 

Газеты рвань… белеет скорлупа…

Солёные, из бочки, помидоры…

Мы всю тебя проехали, судьба.

Молились хором. Пели хором.

 

Москва! Окончен наш великий путь.

Псалом военный воском не закапать.

…и на морозе больно так вздохнуть.

И на морозе трудно так заплакать.

КОНСЕРВАТОРИЯ

Красное кресло. На бархате пыль.

Ножки резной инвалидный костыль.

 

В Консерватории, в зале Большом,

Как на поляне росистой, свежо.

 

Как в День Победы, толпится народ.

Люстра огнями салют отдаёт.

 

Вот капельдинерша в чёрном сукне,

Как в гимнастёрке, стоит по струне.

 

Статный старик весь в огнях орденов.

Китель армейский любимей обнов.

 

Смотрит Бетховеном. Кашляет: пыль!

Давит под мышкой на сердце костыль.

 

Место в тридцатом, последнем ряду.

Всё ему кажется: он на виду.

 

Спрятать под кресло скорей костыли.

Маршальский жезл дирижёра вдали.

 

Скрипки свистят. Или это снаряд?

Консерваторские окна горят!

 

Музыка ранит, навылет летя!

В первом ряду громко плачет дитя.

 

Немец Бетховен с портрета глядит.

Русский солдат в тёмном зале сидит.

 

Славный концерт. Только кресло скрипит.

В раненых лёгких валторна хрипит.

 

Но аплодирует жизни людской

Он об колено одною рукой.

ИЗГНАНИЕ ИЗ РАЯ. МЕТЕЛЬ

Я была такой маленькой, маленькой. В жгучей шубе пуховой.
Непрожаренной булочкой маковой в пирожковой грошовой.

Тёртой в баньке неистовой матерью – Чингисханской мочалкой.
Оснежённой церковною маковкой – занебесной нахалкой.

Над молочными стылыми водами… – плодными ли, грудными… –
Я шагала январскими бродами и мостами пустыми.

Грызла пряник на рынке богатеньком – винограды в сугробах!..
Надо мной хохотали солдатики, за полшага до гроба…

Пил отец и буянил торжественно… Мать – мне горло лечила…
Я не знала тогда, что я – Женщина, что я – Певчая Сила.

Мне икру покупали… блины пекли!.. Ночью – корку глодали…
Вот и вылились слезы, все вытекли, пока мы голодали…

Это после я билась и мучилась, била камни и сваи…
Я не знала, что – Райская Музыка, что – в Раю проживаю…

Что снега васильковые мартовские под крестами нечищеными –
Это Рай для хохочущей, маленькой, херувимочьей жизни…

Светлый Рай!.. – со свистками и дудками молодых хулиганов,
С рынка тётками, толстыми утками, – боты в виде наганов, –

С пристанями, шкатулками Царскими, где слюда ледохода, –
То ль в Хвалынское, а может, в Карское – твой фарватер, свобода!..

Рай в варенье, в тазу, в красных сливинах! В куржаке, как в кержацких
Кружевах!.. Рай в серебряных ливнях, Рай в пельменных босяцких!..

Майский Рай синих стекол надраенных!.. Яшмы луж под забором!..
Рай, где кошки поют за сараями – ах, архангельским хором!..

Ангелицы, и вы не безгрешные. В сердце – жадная жила.
Я не знала – орлом либо решкою! – где, когда – согрешила.

Где я сгрызла треклятое яблоко, в пыль и в сок изжевала!..
Где надела преступные яхонты, Зверя где целовала…

Мать завыла. Собака заплакала. Рвал отец волосёнки.
Поднял Ангел свечу: оземь капала воском горьким и тонким.

Затрубили из облак громадные, несносимые звуки.
В грудь, в хребет ударяли – с парадного – костоломные руки.

И воздел Ангел меч окровяненный,
Как солдат, первым злом одурманенный,
“Вон!” – мечом указал мне:
На метель, острым рельсом израненную,
На кристаллы вокзалов.

Вот твой путь, сумасшедшая грешница. Вот повозка стальная.
Вот трясутся кровать и столешница на булыжниках Рая.

И заплакала я. И метелица била в рёбра, как выстрел.
Жизнь, ты бисер! Ты килька, безделица! Чёрный жемчуг бурмистров!

Пиво в Райской канистре шофёричьей… Дай хоть им поторгую…

…об изгнаньи из Рая – без горечи
И без слёз… – не могу я…

РАЙСКИЙ САД

Уснуть на белых простынях.

Раскинуться: сухое древо.

Вот яркий, первобытный страх:

Из клети рёбер – птица-Ева.

 

Адам, святой кадык. Терпи,

Пока скалистый лоб ласкаю.

Меня молчанием люби –

Великим – без конца-без краю.

 

Губами сжатыми полей.

Очьми блистающими ночи.

Всей дрожью пуганых зверей.

Всей грязью вдавленных обочин.

 

Адам, старик, седой висок.

Обвисли руки-корневища.

Любовь?!.. Так ты бросал кусок

На стогнах – плат в метели – нищей.

 

Костыль в сугробе – и рука:

Моя!.. – протянута, дрожаща:

К тебе!.. – кострищу мужика:

Любить любовью настоящей…

 

В сей нищенке – меня узнал?!

В тряпье, где звёзды выжгли дыры,

В Раю, где снег, буран, металл,

Тебя – от Сотворенья Мiра

 

Всё жду!..

Раскрой седую грудь.

Я кинусь – корку так – голодным.

Любовь – в ночи последний путь:

Звон ярко-медный, вой холодный,

 

Лиловый, царственный кумач:

С испода – кровь, и сукровь – с тыла.

 

…любовь, в ночи последний плач

Адама

над землёй остылой.

ТАОР, ПРИНЦ МАНГАЛУРСКИЙ

Мы шли по пустыне. Нам снег бил в лицо

Железной, седой рукавицей.

Нас брали ветра в соляное кольцо.

Звезда – раскалённою спицей

 

Насквозь протыкала. Мы были волхвы.

Мы клятву великую дали –

К мальчишке дойти, что превыше молвы

Вопил в оснежённые дали.

 

Вот так, мужики, мы тянули дары:

Все злато – кувшины да цепи,

Заморский лимон, камень с Лунной горы,

Кобылий ковыль рыжей степи.

 

Нас четверо было – а кто нас считал?..

Мы шибко в пути исхудали.

И резкий степняк разжигал нам мангал,

И мясо кипело, Юпитер сверкал,

А мы – под телегою спали.

 

Мальчонка, дойдём!.. Ты взаправду святой,

Коль светит звезда твоя рьяно!

 

…да я поотстал. Я под звёздной пятой

Расшибся, счастливый и пьяный.

 

Будь проклят сундук придорожный – трактир,

Где памятны водка да драка,

Скуфейка тюремная в радуге дыр,

Собака – на фреске барака…

 

Девчонка, что курицу мне принесла

Туда, на скамью подсудимых, –

А Мiръ наш метель прожигала дотла,

И тлели там кости любимых…

 

Бредите, волхвы, три мужицких царя.

Дойдите до тёплого хлева.

Меня засудили в дыму января,

И я не найду уже, где вы.

 

Меня ждут отвалы. Кайло. Рудники.

Ждут солью набитые копи.

Ждёт вервие, кое намылю с тоски,

Раскопы да слёзные топи.

 

Ждёт чернь серебра.

Ждут немые огни

Надгробий, и свадеб, и казней

Великой Земли.

…Ты меня помяни,

Младенец Христос, без боязни!

 

Забудут Четвёртого напрочь волхва.

Я, солью изъеденный, слягу

На гвозди снегов. И сухая трава

Проткнёт бастылами беднягу.

 

И соль золотая из глаз потечёт

На снег почернелый, державный,

На снег погорельский, на пламенный лёд,

На Мiръ этот рваный и ржавый.

 

В дегтярном зените увижу – пацан

На грубых коленях молодки

Кричит!.. – не реви, вот для Бога-Отца

Подарок: кирка да колодки…

 

И вспомню все царские шапки свои,

Все перстни, что к пальцам ласкались,

И, раб неугодный, умру от любви,

На звёзды пустынные скалясь.

КИТАЙ-ГОРОД

В Китай-городе у всех глаза раскосы.

В Китай-городе до пят у девок косы.

Из-под шапки беличьей и рысьей

По лицу мазнут улыбкой лисьей.

На стене кирпичной в час полночный

Зубчик хрустнет, как зубок чесночный.

А толпа в барашках, будто море!

Шапка царская горит на воре!

Взор татарский. Говорок нерусский.

Шаль цыганки – как цветы у Белорусской!

У ворон на сыр швейцарский – голод.

До чего Москва транзитный город!

 

У меня самой глаза, как у японки,

Подмалёваны французской тушью тонко.

Я у красной церкви, будто у костра,

Руки белые погрею до утра.

Снег серьгою злой вопьётся в мочку.

Мне родить бы сына или дочку,

Да водить кочанчики за ручку,

Да игрушки покупать в получку…

Снег жемчужный, шёлкова позёмка…

У витрин, как у икон, я плачу громко.

Под китайгородскими шатрами

Жизнь – парсуна в тяжкой зимней раме.

И стою, размазавши слезинки,

Посреди Москвы – пустой корзинкой.

 

Сзади – крик,

как в спину ткнули лапоть:

– Ай, красивым девкам стыдно плакать!

Я слезу утру и пожалею,

Что красиво плакать – не умею.

……………………………………………………………

…а теперь я плачу тихо-тихо.

А теперь я плачу жизни мимо.

Стреляная баба-воробьиха,

В кандалах острожных и незримых.

Я прошла мои пути-дороги.

Войны, замирения, награды.

Никого в метели, кроме Бога.

Ничего ушедшего не надо.

Но однажды я в Москву приеду,

В Китай-городе явлюсь отважно,

И пойду по призрачному следу,

Моему, чужому – ах, неважно.

Отражусь в зеркальной я витрине,

В козьей шубе сивая старуха.

Снег восстанет солнечный и синий

Колыбельным сном Святаго Духа.

На колени, меж седых сугробов

Стану. На Кулишках Божья Матерь!

Доведи, Заступница, до гроба,

Постели ты на поминки скатерть

Нежную… Ударит зимний молот.

Сядет близ вина толпа земная.

И воздымет пламя Китай-город,

Песнею бродяжку поминая.

СКОМОРОХИ

баллада

По льдам лазоревым, по рекам многоруким, многорунным, разливанным,

по зеркалам хрустальным, от вина зимнего вусмерть пьяным,

по насту, што отразит – метельной заплатой – только праздники наши,

ой нет, и наше горе клятое, вишь, слёзы подносят полною чашей! –

 

по намолённым излучинам-притокам,

там рыбы вмерзают навек во времён кровеносные тайны-протоки,

в воспоминаний снег, там Царь Стерляжий замер, в драгоценной толще застыл,

глядит изумлёнными круглыми жемчугами поверх забытых могил –

 

по усыпанным хрусткой порошей дерзким крутоярам –

по Кремлям-пряникам, вековым-восковым-ярым –

по дымящим трубам, по ранам-оврагам,

по столбов-башен железной жестокой расчёске –

по знамёнам, штандартам, стягам,

безжалостно раскромсанным на шёлковой крови полоски –

 

бегут-бегут, прыгая до небес, мои скоморохи –

в шапках с бубенцами-колокольцами, мои зимние пророки!

Мои разлюбезные, любимые озорники!

Сквозь сугробы растущие крапивы-сорняки!

 

По льдам сапфировым, там спят корабли,

по рекам, застывшим зимнею кикой моей земли,

мимо небес печально проплывшей, мимо небес плывущей,

всегда-вечно сущей, –

бегите ко мне пляской-песней зычной, зовущей!

 

Ах, катитесь ко мне колёсами царскими, златыми…

Я каждого расцелую! Каждого повторю имя!

Даже ежели имени, Господи сил, не знаю…

Да я ж вам мать-сестра, я ж вам родная!

 

Ах, вот вы и рядом! Мя обступили-обстали!

Пляшите бешеным, вольным ладом на снеговом одеяле!

На алмазном ковре, на серебряной сковородке,

то наглы-дерзки, то нежны-кротки!

 

Катитесь ко мне, румяной, от радости плачущей, по сугробам…

Любого из вас люблю – до рожденья, до гроба!

Сама кривой-косой кокошник дрожащею дланью в ночи вышивала…

А мне жемчуга-яхонтов все мало было, да, мало, мало!

 

У реки зальделой брала! У свиристелей хохлатых!

У ясных рассветов… у военных закатов…

У санного полоза, что вдоль по льду –

вперёд, не свернуть,

это мои розвальни, люди, на холоду,

это боярский, опальный мой путь!

 

Это мой староверский крест! Кованый Аввакумов язык!

Дрожь казнящей лазури окрест! Кострища огненный зык!

Ну, бегите ко мне, задохнитесь, мешком упадите на снег –

мя связали из вьюжных нитей, а я всево лишь человек…

 

Я всево лишь баба, скоморохи! Бедная баба, сама своя!

Нет, я мощи земной корка-кроха, зальделый топор, скол бытия!

Вы – народ мой, а я – ваша песня, сегодня, всегда, вчера…

а ты што стоишь поодаль, скоморошенька, свет-сестра?!

 

Подойди ко мне! Издаля на Солнце глядеть не с руки!

Беги, вся в огне, задрав Орантою руки – огненные языки!

Катись ко мне, Луна моя, Колесница,

небесный мой Коловрат,

и вместе помчим вперёд, ибо прошлое слёзным лезвием снится,

ибо нет дороги назад!

 

Всё перебежано! Всё переплыто!

Копошились нищие пальцы в сокровищах тяжких слепых сундуков…

Разбивалось мылом склеенное корыто!

Распинали на корявых пяльцах парчовый глазет грандиозных веков!

Всё порвано, всё истлело до паутинной жилы…

сгорело в полынном пламени дней…

Сестра, в небеси ты ярко светила –

свети меж земных огней!

 

Ну, ближе, ближе… бешеная окрошка

мошкары-алмазов, буйных снежинок, зеркального льда…

Так спляшем, две скоморошки,

без танца мы никуда!

Схватившись за руки, не зная броду, в шальной и святой хоровод…

А сказано ж было народом: никто никогда не умрёт!

 

Радость в душе великая! Хмель ледяной – через край!

Сияй, сестра моя, ликом, косой златою сияй!

И пусть балакают, шепчутся, шушукаются, визжат –

мороз гладим против шерсти, целуем нагой закат!

 

Вражду и гнев я забыла! Обману швырнула мыт!

Выкрикну в небо звонкой силой: теперь ничево не болит!

Теперь я стала – нежные звуки, раскрытые в радость Врата.

Стою, на весь свет раскинув руки: свобода! смех! красота!

 

Родная, ты белозуба, а косы волнами, рыжей волею, блаженным островом…

Я стрижена коротко, воином, солдатом, царевичем, отроком…

Такая уж я баба – сражаюсь!.. а после боя плачу навзрыд…

Сестра! мы снова Любовь рожаем! потому так слева болит!

 

Пляшите вкруг нас, скоморохи, вкруг пляшущих дико сестёр!

Пляши! Не отвалятся ноги! Горит сугробный костёр!

Алмазный, безумный, белый… жгуче страданья клеймо…

Пляши ты, смертное тело! А сердце споёт само!

 

А сердце вы, скоморохи, услышьте, ухо прижав

к дыханью и хрипам эпохи, к расстрельному насту держав…

Забыты распри и ссоры. Война выпита вся. До дна.

Последним праздничным приговором Любовь осталась одна.

 

Надо льдом жёлто-медовым, кубово-синим, над малахитом реки

летит красиво и сильно – сломаны крылья тоски –

а вырос размах Рух-птицы, скань лазурного бытия –

одно крыло – ты, сестрица, другое крыло – да я!

 

Двукрыла Любовь, двусвободна, двувечна! Двуперста, вера и мать!

Двуречна и двусердечна! Двурука – весь Мiръ держать!

И так стоим на родной зимней дороге, уже навеки вдвоём,

смеёмся и плачем, не боги, две бабы, меж явью и сном,

меж выдохом, вольным вдохом, меж вечной ночью и днём,

и пляшут вокруг скоморохи – на снегу – великим Огнём.

ЧАЕПИТИЕ

…сейчас мы этот горький чай допьём,

И в разговорах жизнь перевернём,

Дом оглядим и утварь всю запомним –

Горящие посудные бока…

Хозяйку поцелуем. И – пока!

И улиц пустоту собой заполним!..

 

Но страх внезапно холодом дохнул.

С небес донёсся самолетный гул.

И выпили мы чай холодный, плача,

На чадной кухне в древней полумгле –

Ушедших поминая на земле

И думая о будущих тем паче.

 

И поцелуй огнём обвеял мглу,

И шуба оказалась на полу,

В которой я под форточкой сидела;

Родную руку стиснув до кости,

Я ощутила в горестной горсти

Малютку-жизнь – без края и предела.

 

И головы над маленьким столом

Содвинулись. И дума об одном

Перед буранной пропастью ночною:

Ещё немного золотых минут,

Ещё допьём, ещё не все уйдут,

А соберёмся –

Ты уйдёшь

Со мною.

КАТАНКИ ДЛЯ МАРИИ

Богородице Дево, радуйся,

благодатная Марие, Господь с Тобою,

благословенна Ты в женах

и благословен плод чрева Твоего,

яко Спаса родила еси душ наших.

Чёрный сруб вовек не отопить:

На дворе мороз – аж тёмно-синий!

На морозе губ не разлепить:

Вместо слова вылетает иней.

Принесу я ледяной воды

И пожарю мёрзлую картошку.

Все земные замети и льды

Бьют в моё незрячее окошко.

 

Жили-были в доме старики…

Модницы… чекисты… декабристы.

А от лука все ножи горьки,

А печурка выбелена чисто!

По утрам иду я в детский дом –

Там учу детей, как ноты пишут…

А запеть хочу – и в горле ком,

А они меня и так не слышат.

 

Слышат за окном они метель.

Слышат – няньки старые судачат.

Слышат – ночью скрипнула постель:

Парень без руки по мамке плачет.

Ну, а что я – с музыкой своей?

Тихим пеньем разве Мiръ восславишь?

Им сейчас нужнее соловей,

Чем гаданье по костяшкам клавиш…

 

Катанки вот подарила мне

На морозы – добрая техничка:

Ноги в них – ну всё равно в огне,

Будто кто поджёг мне пятки спичкой!

Модницы смеются – а плевать.

Мне подарков в жизни не дарили.

А она сказала, ликом – мать:

“На здоровье износи, Мария”.

 

И ношу, ношу который год,

Даже за роялем не снимаю…

Неужели и она уйдёт

В путь метельный без конца и краю?

И останутся навеки мне,

Сгорбившей под грузом снега плечи,

Катанки – в них ноги, как в огне,

И глаза – два угля в русской печи.

АВТОБАЗА

В каптёрке ли, в сторожке я в пику январю

Пришпилю к блузке брошку и чаю заварю!

По холеным квартирам – у пирога семья…

Метелью – на пол-Мiра: да, нынче ночь моя!

Ведь Новый год сегодня. Я прибрала здесь хлам.

Пирог я новогодний разрежу пополам.

Желтка в начинке густо! А мать – война была –

Не с рыбой, не с капустой – с крапивою пекла…

Звенит стакан мой болью, и зелье в нём кипит:

Отец мой перед боем пил в Заполярье спирт…

Отец уже не встанет: он в ледяном плену!

Дочерними устами я за него – глотну…

И за того, кто станет скалою – за спиной,

Влюблёнными устами пригублю Мiръ хмельной.

Неужто яства эти – бруснику и блины –

На милом белом свете пожрёт огонь войны?

Вкус ягоды кровавой… а рельсы вдаль текут,

Как слёзы… боль и слава… и гибель, и салют…

Я пью за то застолье, за дом, и стол, и кров

У Мiра в изголовье, в изножии веков.

Ломился б он от снеди, благословенных яств!

И на колени – дети уселись бы у нас…

И, зазвенев бокалом сладчайшего вина,

Мы начали сначала, восставши ото сна,

На повороте круга, где радости печать,

Любить опять друг друга, молитвою звучать!

Как вкусно всё на свете. Как ярок детский смех.

Так нет же на планете стола, чтобы – на всех!

Хозяйка я плохая: пирог мой не взошёл…

Глаза я закрываю: Земля сама – тот стол…

Огромный, круглый, грубый, в пару, в жару, в дыму,

И всех голодных губы протянуты к нему!

 

…метель мне окна лижет. Визжит, как сто лисят.

И косы вьюгой с крыши вдоль щёк худых висят.

Одна. Так одинока. Семью забрал с собой

Неистовым оброком войны последней бой.

Спят шкуры и обноски. Ножи и зеркала.

Железные повозки, машинные масла.

Бензина дух и газа. Еловый колкий страх.

Родная автобаза. Окраина в снегах.

Сама себя за плечи я зябко обниму…

На ветке кедра свечи наставлены во тьму.

БОЯРЫНЯ МОРОЗОВА. ПРОЩАНИЕ

Белая пена московского снега.

Старый автобус кряхтит, как телега.

Я уезжаю. В морозном окне

Гаснет лицо моё в белом огне.

Снова глазами метель прошиваю,

Старый автобус, как дом, обживаю.

Белою свечкой холодной перчатки

Пальцы мои обжигаю украдкой.

Я уезжаю! И город гудит

Сотнями ног, и колёс, и копыт,

Фреской прощальной навеки вставая

В звоне малиновом старых трамваев.

 

Мы – с этой фрески. Глазами свечу,

В варежку плачу, солёно молчу.

Вижу: в рисунке прощальной ладони

Город уменьшился, как на иконе.

Светит ладони моей образок…

Благословляю

щеку и висок!

 

Снег заметает нас белою кистью.

Ночь заметает нас новою жизнью.

В старом автобусе,

в дымных санях

Я появляюсь на всех площадях,

Мимо всех башен и шпилей, рыдая,

Галкой лечу иль сорокой, не знаю,

Шины хрипят, нет, шальные полозья,

Мёрзну от горя в дрожащей повозке,

Жадно горящие окна люблю,

Жадно горячие взгляды ловлю!

 

Боже! Зачем убегают все мимо!

Боже! Оставь мне незримых, любимых!

Господи Боже, оставь мне меня –

В ночи алмазах, в безумии дня!

Старцев, младенцев, святую родню!

Я, ко груди их прижав, сохраню –

Углем нательным, надвратным крестом,

Полымем веры – сейчас и потом…

 

Плач мой!

Ты куполом в небо стекай!

Площади хлеб. Времени казнь.

 

Я не боярыня,

я лишь черница,

Но довелось по судьбе прокатиться…

ХОД МАГДАЛИНЫ ПО ЛЮДСКОЙ ПУСТЫНЕ

Я босыми ногами шершавую твердь исследила –
Все отлоги и горы в колючем поющем снегу,
Все разъезды, где рельсы сшибаются крестною силой,
По которым бесслёзно катить я теперь не могу…

О, родная держава, как ноги мои да спознали,
Да измерили щебень твоих полустанков и круч,
Грязный лёд привокзальный истопали, исцеловали,
Когда очи следили из туч излетающий – луч!

А собак-то, собак – всё за мной норовят увязаться,
Чёрной кожей носов тычут в полы дублёнки моей…
О, родная страна! До тебя уже не докричаться –
Лишь идти босиком по тебе, чуя землю больней и больней.

Чуя, видя все то, что не зрела доселе, слепая –
И культи двадцатипятилетних,
и пьяные космы старух,
И глаза молодухи – речной синевою без края,
Что при взрыве железнодорожном потеряла и зренье, и слух…

И пацанчика – из-под очков изумлённо косится
На кассиршу, что очередь в ватниках яростно так костерит,
И застывшие на забайкальском морозе – в рыданье – ресницы
Проводницы брюхатой, чей схож с Богородицей вид…

Это – истина: так!
Этот путь – он один мне остался!
Нам-то, странницам русским, простор да пурга – чисто хлеб:
Был мужик – да уплыл, наигрался да нацеловался,
Ну, а бабе – опять в вихревую позёмку судеб!

Котома там заштопана?..
Эх, не годится обувка –
Сапоги не чинёны, на обнову не хватит зарплат…
И во тьму – босиком, и во скулы бьёт снежная крупка,
И лицо обвивает цветастый, в сельмаге закупленный плат.

Так иду по стране – сумасшедшей, юродивой, нищей,
Молодою? – нет, старой: чернею, сивею уже
Серебром стародавним – а очи всё ярче и чище,
И всё ближе холодный простор беззащитной душе!

И всё внятнее толпы людские, всё горше, роднее,
Всё жесточе врезаются прямо под сердце, под грудь –
И мальчишка на рынке, с глазами волчонка, крадущий гранат,
и раскосая та Виринея,
Что по карте ладони моей предсказала навеки мой путь.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Всё, что было, пусть исчезнет, как слепящий снеговей.

Я стою в конце дороги среди Родины моей.

Путь окончен мой железный. Радость дивно велика –

Та, что рот мне зажимает комом снятого платка.

 

Отзвенят вагонов звоны. Отгорчит грузинский чай.

На разъездах енисейских отворчит собачий лай.

Всю на станциях заштатных бабы снедь распродадут…

А в варёную картошку черемшу они кладут!..

 

Выхожу я из вагона. Дым курится в вышине.

Вы, попутчики, – бессонно вспомяните обо мне!

Дорогие, золотые, – то в картишки, то молчком,

То признания ночные торопливым шепотком…

 

Долго ехала я с вами. Обжигаясь, чай пила –

Горькое глотала пламя, плача, на краю стола.

Перестук колес, и тряско, станции держу свечу…

Мой народ, тебе за ласку – страшной болью заплачу!

 

Прохожу перроном. Люди веселятся, слёзы льют.

На вокзальном дымном блюде сон дорожный – пять минут.

Прохожу вокзал навылет. Мощную толкаю дверь.

Не идущий – не осилит ни дороги, ни потерь!

 

А на площади широкой – все товары на лотках –

Лица в кепках пропыленных, лица в расписных платках,

Лица, словно снег холодный, в жизнь летящие мою –

Поимённо, принародно вас, любимых, узнаю!

 

Я стою на Комсомольской, весь пройдя в короткий срок

Путь, которым эшелоны шли на Запад и Восток.

И, от счастья прозревая, от рыданья став слепой,

Я лицом одним сливаюсь с беспредельною толпой.

***

Я помню Ад.

Я забыла Рай.

Мне память выжгла война.

Громадный Времени каравай.

Бутыль родного вина.

 

Роднее крови лишь только Бог.

Кто Бог мне?

Ему я мать.

Молитва. Голгофы пепел у ног.

И Мiра нам не сыскать.

 

Мы мчим вперёд. Мы едем назад.

Где Лысая та гора,

Где Крест, на коем мой сын распят,

Целуют его ветра.

 

И еду я вперёд ли, назад,

Глядят глаза лишь вперёд.

Я помню Рай.

Забываю Ад.

Молюсь: никто не умрёт.

ДОРОГА

Гортанные крики. Мазут и метель.

Горит семафор густо-синий.

Вокзальная лавка сегодня – постель.

И пища скитальная ныне.

 

Красивая женщина плачет навзрыд.

Пьёт кофе геолог в буфете.

И Время то синью, то кровью горит,

Пока на мешках дремлют дети!

 

А люди всё едут, всё любят людей,

Всё старые шепчут глаголы,

А белая вьюга лютей и лютей

Хватает за плечи, подолы…

 

Всё то же – дорога, и гордая Русь,

И зимняя ярость природы.

И я на холодную лавку ложусь

Среди золотого народа.

 

А люди торопятся, плачут, бегут,

И сыплются вьюжные зёрна…

Я так загадала: они не умрут.

Ну хоть эта девочка

В чёрном.