Предательство и верность

 – Верка, подожди.

Вера оглянулась. Аня по другую сторону раскисшей дороги выбирала место, чтобы перейти к ней. Перебравшись, она поглядела на свои грязные боты и махнула рукой.

– До госпиталя ещё две дороги переходить.

Они пошли рядом. Вера несколько раз бросала взгляд на спутницу, и, наконец, не выдержав, спросила. – Сияешь, как начищенный самовар, словно допоздна вчера не работали. Письмо получила?

– Не получила. Старшина Конев из седьмой палаты у меня ночью был. Вот действительно – конь. Так порадовал, так порадовал! Не помню, как ночь пролетела, и спать не хочу. Жалко, что его сегодня выписывают.

Лицо Веры помрачнело. – От Игоря седьмой месяц писем нет.

– Извещения тоже нет? Чего зря печалиться? Найди утешителя, чтобы чёрные мысли не лезли в голову.

– Нехорошо это. У меня муж есть.

– А мучиться хорошо? Небось, ночью воешь – так мужской ласки хочется. Или не так?

– Вою. Только про себя, чтобы Антошка не слышал. Игоря ласки хочу, Игоря, а не чужого мужика.

– Природу, Верка, не обманешь! Мы так физиологически устроены, что бабы и мужики друг без друга не могут. Не только о себе надо думать. Конева подлечили – и на фронт. А там убивают. Ему это надо, и мне хорошо.

– Вот и выбирай. Как положено у людей.

– Я и выбрала Игоря.

– Где он? Его сейчас нет. А там… свербит, требует удовлетворения.

– У этого удовлетворения есть другое определение – измена.

– Да! – С вызовом ответила Аня – измена. Должна же я как-то удовлетвориться. Мне плохо без этого!

– Помнишь худого парня в железнодорожной шинели. Его бойцы поймали после того, как немцев выбили из города.

– Которого при нас расстреляли за то, что он ночью ракетами указывал немецким самолетам, где бомбить? Правильно сделали! Сволочь он и предатель!

– Так сволочь он, или предатель?

– И предатель, и сволочь. Какая разница?

– Он упал на колени и не хотел вставать. Его так и расстреляли, стоящим на коленях. А что он все твердил перед смертью, помнишь? “Я есть хочу, простите меня”. Он предал, продался за кусок хлеба или банку тушенки, чтобы удовлетворить одно желание – наесться!

– Ты это к чему, подруга? Разве можно равнять предательство родины и измену мужу? Даже сравнивать нельзя.

– Один украл буханку хлеба, а  другой – вагон тушенки. Очень несравнимый масштаб. Но для обоих одно клеймо – вор, переступивший закон.

– Да когда это супружеская измена приравнивалась к преступлению? Что это за закон, где он прописан?

– В человеке. Как и совесть, честность. Их не видно, они нигде не прописаны, но всегда были и будут.

– Да ну тебя, блаженная.

– Спасибо, Аня, что пришла именно сегодня. Не забыла.

– Я всегда помнила день смерти Игоря. А сегодня десять лет, как он умер. Не придти я не могла.

– Может ещё чаю?

– Давай.  Вера встала и подошла к плите. Подняв чайник и определив на вес, что воды в нем мало, долила из крана и поставила на огонь.

– Помнишь, как ты пришла на мою старую квартиру с Игорем и сказала, что привела мне жениха? А я не узнала его!

– Да как было узнать? Тощий, седой, да еще борода и усы. И я не узнала, когда он нашёл меня. Зашёл на проходную, когда было моё дежурство, и смотрит на меня не отрываясь. Я спрашиваю – Что вам надо гражданин? А он мне – Аня, не узнаёшь? – Нет, – говорю. – А вы кто? – Игорь Великокняжеский. – Я прямо обмерла вся. – Игорь!

– Когда вы вошли, у меня в сердце что-то ёкнуло, да не поверила ему. А когда Игорь заговорил, “ц” его особенное услышала, тут и кинулась к нему на шею.

– Да не только это. Ты же знаешь, он  в плену у немцев  был. В их пушку снаряд попал. Игоря взрывом отбросило и контузило. Очнулся, когда немцы сапогами пинали, проверяли, жив или нет. Когда поднялся, потолкали и решили, что ещё пригоден для работ в плену. Обшарили карманы, ничего не нашли – кто-то до них все забрал. Из всей батареи он один и уцелел. Потом на допросах твердил, что потерял память, и кто он и откуда – не помнит. Немцы записали его как Иванов Иван.
В нескольких лагерях побывал. Убегал, его ловили и снова в лагерь отправляли. Поезд, в котором его очередной раз перевозили, разбомбили. Ему и ещё нескольким пленным под бомбами удалось добежать до леса. Вышли на партизан и остались у них. Там научился минному делу. Игорь до войны наборщиком в типографии работал, у него хорошая зрительная память была и глазомер. Потому из пушки хорошо целился. И мины, говорил, всегда точно ставил, ни одна не подвела.
Уже к концу войны нужно было взорвать важный мост, который хорошо охранялся. Их группа долго сидела в засаде, дожидались подходящего момента. Погода плохая была, дождливая и Игорь заболел. Хотели даже вернуться в отряд, но он настоял, чтобы ещё подождали. В проливной дождь всё-таки заложили динамит и взорвали мост. Немцы бросились их искать, партизанам никак не удавалось оторваться от погони. А Игорь ослаб, еле идёт. Решили оставить его в деревне у верного человека, учителя школы.  Как потом оказалось, Игорь заболел воспалением лёгких и несколько дней был без памяти. Когда уже пришёл в себя, увидел, что лежит на кровати в чистом белье, без бороды. В комнате запах карболки и одеколона. Догадался, что одежду, пропахшую лесом и дымом уничтожили, чтобы выдавать его за местного больного жителя.
Немцы пришли за ним, когда он немного окреп, и отправили в тюрьму. Когда поняли, что он русский, начались допросы. Игорь молчал, или говорил, что ничего не знает. Там назвался своим настоящим именем, в партизанах то он был Иванов Иван. Группу, в которой был Игорь, немцы окружили. Партизаны бились до последнего и все погибли. Это он узнал в тюрьме. Немцы не могли доказать, что он один из взорвавших мост и отправили его в концлагерь на подземный завод, где делали ракеты.
Освободили их американцы. Потом опять был лагерь, где их лечили, кормили. Там они ждали возвращения на родину. Американцы уговаривали  остаться у них, стращали сибирскими лагерями. Большинство все же хотели домой. На советской стороне всех отправили в фильтрационный лагерь. И там ему сказали, что Игорь Владимирович Великокняжескиий – предатель родины и один из карателей, которых белорусские партизаны окружили в избе, забросали гранатами, а избу сожгли в 44 году.
В Белоруссии, куда его привезли, следствие длилось долго. Нашлись два свидетеля, которые показали, что Игорь, если добавить усы, очень похож на одного их карателей, жестоко расправлявшихся с партизанами и теми, кто им помогал. Проверять данные о каком-то Иванове следователь счёл излишним. Вина Великокняжеского Игоря Владимировича доказана – расстрелять. Потом расстрел заменили на двадцать пять лет лагерей. Игорь просил не сообщать семье, где он и за что сидит. Берёг нас.
Почти через двенадцать лет в лагере к нему подошёл новый охранник. – Иванов? Как ты сюда попал?
Оказалось, он видел Игоря  в партизанском отряде в начале сорок пятого в Италии. Доложил начальнику лагеря, и дело Игоря отправили на пересмотр. По запросам установили, где партизанил, где сидел Иванов Иван, который на самом деле – Великокняжеский Игорь. Фамилия красивая и редкая. Наверное, она и понравилась карателю, к которому попали документы Игоря.
А Иванова Ивана американцы представили к награде …”за подрыв стратегически важного объекта (моста), что позволило ускорить наступление войск США”. После фашистских лагерей Игорь почти тринадцать лет отработал в нашем. Свободным прожил всего три месяца. – Я слово себе дал выжить во что бы то ни стало, чтобы тебя и Антошку увидеть. Не хотел, чтобы мы его похоронили или забыли.
Я же после войны запросы посылала, все надеялась хоть что-нибудь узнать об Игоре. В сорок седьмом пришел официальный документ, в котором было написано, что Великокняжеский Игорь Владимирович за предательство родины и пособничество врагу осуждён на двадцать пять лет.

– Ты знала? И никому не говорила?

– Про приговор – да. Но не поверила. Конверт сожгла, чтобы Антон не видел. – Игорь вернулся больной, словно изможденный старик. Советский лагерь забрал у него последние силы. Я видела, как он старается выглядеть бодро. Игорь угасал как свечка. Мы оба понимали, что это не остановить, но не говорили об этом. В последний раз он взял мою руку в свои ладони, и, глядя в глаза, сказал – прости.

Несколько минут обе молчали. Потом Аня поднялась, утёрла мокрое лицо ладонями и, вздохнув, сказала.

– Счастливая ты, Вера. Счастливая и несчастная. Вы оба несчастные и счастливые. Пронести любовь и верность через столько лет, столько испытаний! Ты хранила верность Игорю, когда другие переставали ждать, не подпускала к себе никого, когда его обвинили в измене. И сейчас у тебя в мыслях только сын и внучата. Вот все бы так! Прости меня.

– За что? – Когда мы работали санитарками в госпитале и ждали весточки от мужей, я наших бойцов “утешала” и считала, что ты глупая, если этого не делаешь. А это я была дура. Ох, дура! Когда Коля вернулся, думала – всё, только он, мой муж. А потом вроде случай подвернулся, ещё, ещё. Так и не остановилась бы, если б не Васька сын. Как-то зашёл в комнату, когда я одна была, в лицо мне уставился глазами и говорит. – Мамка, что ты делаешь? Тебе отца не жалко? – Меня словно в жаровню сунули, готова была сквозь пол провалиться! Вот такой был отворот.

– Ты сумела понять, что хорошо, а что плохо. Это главное.