Теперь, на исходе судьбы вспоминая иной раз былые моменты разудалой, а то и забубенной жизни, с удивлением замечал себе Оглоблин: вот, ведь – – дурак дураком, а как что-то героическое на гора выдавал, так уж выдавал! Такое, что вспоминается теперь с законной гордостью, хоть и с некоторым сомнением: «А это точно я так смог?.. А это и вправду было?».
Самому не верилось уже.
Да, было это, было! Хоть и не верится подчас, что два, всего, десятка лет назад запросто работал в Лас-Пальмасе залихватским маэстро- шабашником по всем строительным делам – в отрыве от несения вахт на забытом Богом судне с потрёпанным триколором на кормовом флагштоке. Успевал на обветшалой посудине только во время редких приездов деньги отстёгивать – капитану, и тем матросам, кто за Оглоблина вахты нёс. И не только по городу обормот шастал – чуть не по всему острову Гран-Канария зажигал, который изучил тогда намного лучше своей области. Был в тех заморских городах и весях уже, как рыба в воде. Только что, рыба молчит, а шельма в испанском насобачился почти как в родном – матерном.
Вот – не нашу мамашу! – и угораздило гонимого напоследок попасть на операционный стол в цивильной канарской клинике. Не полицейская пуля вдогонку безнаказанно уходящему «иллегало» (нелегалу), и не нож латинского коварства в спину причиной стали – гак (крюк) выстрелил. На своём судне. В день воскресный после полудня. Сорвался с ячеи распутываемого горемыками невода и со всей силы саданул незадачливого по ладони: порядочно мякоть рассёк. . За три, аккурат, дня до вылета Оглоблина домой.
И дернул же черт сердобольного в этот воскресный день товарищам, что оставались еще в этой тунцеловной безнадёге, помогать! Спал бы, или даже пил в своей каюте тихо – мирно. Нет – попёрся вместе с корешем – боцманом и дружбаном – матросом полу истлевший невод лебёдкой для подъема рабочего катера по палубе растягивать: никому, кроме старпома, не нужная дрвная работенка.
Лебёдка та была и близко не предназначена для подобных работ. Рабочий катер ( которого давно уж в помине не было) из воды на верхнюю палубу поднять – вот её предел и задача. Но, это был теперь единственно уцелевший в окрестностях промысловой палубы рабочий механизм. И находилось, кстати, подъёмное устройство палубой выше. И тянулся трос под опасным углом – вот и выстрелил: долго, видать, целился! Хорошо, хоть не в бестолковку Оглоблина!..
– Лёха, бляха медная! – Кривил страдальчески физиономию матрос. – Как же ты так?!. А если бы по голове!
Да, вот так – перебирался на другую сторону невода ( голову, кстати, инстинктивно рукой защищая) и тут шлепок сильнейший по перчатке… И ладонь вмиг занемела.
– Ты только, если что, знай: я команды на эту работу не давал, – осторожно, когда проводили Оглоблина до каюты и наспех рассеченную ладонь в умывальнике промыли, да перевязали, как смогли, повёл речь старший механик.
Он бы лучше скорую вызвал!
Но, скорая на Канарских островах , как и отдых – дело дорогостоящее. Потому, ограничились тем, что сбегал сердобольный седенький старичок – второй штурман, на какое-то соседнее судно отчесественное, и привёл с собой судового доктора – дородную женщину в возрасте.
– Все равно придётся ехать в госпиталь. Рана очень большая – надо зашивать. И сухожилие, судя по всему, перебито – тоже сшивать необходимо.
– А может, без него я уже обойдусь? – предвкушая такую операцию, проблеял Оглоблин.
– Нет – зачем вам, чтобы пальцы не гнулись? Вы еще молодой совсем!
Да уж – умирать еще точно было рановато. Тем более, что ждал моряка контракт на иностранном судне с достойной оплатой: может, жить наконец по-человечески начнёт! Потому-то домой засобирался – заспешил. И вот – на тебе!..
Но, не поехали уже нынче в госпиталь – воскресный день выходной клонился к вечеру, беспокоить испанского агента неудобно как-то…
Назавтра не с самого раннего утра – часам уж к десяти, – уместились Оглоблин с тем самым вторым штурманом в красном пикапе местного агента – пожилого сухощавого мужчины в очках с умным и грустным взглядом человека, смертельно уставшего от жизни и от сотрудничества с бойкими и беспокойными, непутёвыми русскими.
В поликлинике дежурная сестра – явно эмигрантка из Восточной Европы, либо Балкан, сходу накинулась на тщедушного штурмана: сколько часов прошло?.. Восемнадцать, подсказывал Оглоблин. Почему сразу не обратились? Думали, так пройдёт.
Появившийся усатенький врач в очках наскоро осмотрел рану и констатировал – надо уже везти в госпиталь, на операцию. Теперь надо не только зашивать, но прежде чистить рану. После чего злая сестрица – то ли славянка, то ли албанка – всучила на посошок таблеток и, думая, что так её поймут лучше, на каком-то впервые Оглоблиным слышимом диалекте пророкотала тарабарщину, как следует пилюли принимать.
Понятны были её гражданские чувства – понаедут тут всякие!..
«Всякие» поехали дальше – на три, или четыре квартала в глубь города . Где в сплошной череде зданий и входов и находилась поликлиника. Но, почему так короток был путь!.. Хоть правду говорят – перед смертью не надышишься. И те несколько минут, что сидел Оглоблин еще в холле перед регистратурой среди пожилых, в основной массе, ожидающих приёма канарцев, дела не выручили . Скоренько его пригласили . Обаятельная, как все канарки, медсестра средних лет, возникшая в проёме разъехавшихся стеклянных непрозрачных дверей, с ободряющей улыбкой мановением руки предложила следовать за собой.
Послушно ковыляя следом, Оглоблин разглядел разноцветный бубончик – резиновый, с виду – игриво венчавший хвост её каштановых волос.
И была операция. Проводимая двумя хирургами – одного, примерно, с Оглоблиным возраста. Оперировал хирург в очках с золоченой оправой. Возможно, именно благодаря ей выглядел он солидней и представительней исправно ассистировавшего коллеги – тоже очкарика, но в очках с обычной, пластмассовой оправой. Тут же была и медсестра, а в самом начале – обозреть рану и дать своё добро и вовсе пожаловал, надо полагать, если не главный хирург клиники, то уж метр её заслуженный. Пришел прямо в клетчатом, ладно сидящем пиджаке, глянул и, поцокав языком, кивнул своим ученикам: приступайте, выбирайтесь, мол – да помогут вам все святые Канарского архипелага!
Минут сорок эскулапы над ладонью Оглоблина колдовали. Надо сказать, что уровень медицины на острове Гран-Канариа достаточно высок, и тон с недавних пор задавали кубинские врачи, что были безусловно и заслуженно уважаемы и востребованы в любой области медицины в любом уголке архипелага. Немало их училось еще в Советском Союзе, а те, что были моложе, образование получили на родном своём Острове Свободы. На котором, в условиях экономической блокады и повального дефицита, на медицину находились такие средства, что вывели её в число самых передовых в мире – это факт. Но, так как самой свободы всё-таки на острове молодым повесам казалось мало, они и перекочевывали на острова Канарские.
Молодцы, кубинцы! И канарцы тоже – не промах: зашили-таки Оглоблину ладонь, залатали, печально покачали головами, на судно отправляя. И тут старший хирург вдруг вспомнил и встрепенулся вслед уходящему больному :
– И но трабахо!.. Но трабаха!
Да, компрендэ, компрендэ!.. Какая там работа!
Вот так сквозь золотые свои очки хирург ситуацию видел! Что лишь переступит перевязанный Оглоблин трап судна своего, как тотчас цербер – капитан, или его помощник, потащат за шиворот и ткнут носом в новую работёнку: «А то мы уж тебя заждались!».
Да, в общем, от правды-то недалече – как бы грустно не было признавать…
Правда, ни на какую работу припахивать калеку теперь никто не решился – дай бог бы, шума не поднял через считанные дни по приезду домой: но, это уже капитана со старпомом видение жизни.
Так что, тихо – мирно прошел Оглоблин в свою каюту, оклеенную сверху до низу испанскими словами , выражениями, спряжениями и склонениями, и печально улёгся в койку.
Абсолютно не нужны были теперь Оглоблину вся эта испанская грамота, все шпаргалки, что без устали писал , и клеил он по переборкам, рундуку, и даже на подволок– живого места не было. Так электромеханик, зашедший однажды в гости, и сказал: «Куда не посмотришь – всё на какое-то слово наткнёшься!». А как же – наглядное пособие. «Sin prisa, pero sin paosa» – не спеша, но без остановки, каждый день взор невольно падает, бестолковка чего-то да и запоминает.
И все по уму располагалось! Скажем, сбоку от выключателя света в каюте: «Ensender la luz» – выключить свет. Ну, и тут же – с той же странички словаря, потому до кучи и записал, да и по звучанию понравилось , как луч света в тёмном царстве – «Lucha»- луча: борьба. И, как тут опять к свету, в свете борьбы-то, не вернуться, вспомнив перуанских повстанцев из организации «Луминосо»: «освещающий путь»… И, дальше – как такое слово не отметить – не запомнить: «Luho» (лухо) – сокровище.
В общем, с пятого, на десятое, счастье в борьбе, да горе луковое… Кстати, числительные Оглоблин расписал и поклеил совсем недавно – всё как-то руки до них не доходили. А то только и знал: «трэнта» – тридцать, да «куарента» – сорок – подённый свой заработок в евро.
Но теперь следовало подтягивать английский – для того контракта, на который так Оглоблин спешил, он был желателен. Хоть, в первую голову требовался вовсе не безупречный язык «англицкий» Оглоблина, а его крепкий хребет и верные, натруженные руки трюмного матроса… И как же теперь быть – когда одна рука рабочая повреждена и бог весть, сколько будет теперь заживать?!.
«Но, – лёжа на спине, бродил рассеянным взором по расписным своим обоям Оглоблин, – ты же не пацан сопливый! Надо приложить все усилия к тому, чтоб рана заживала скорей. И сейчас надо спокойно уснуть. В том сейчас твоя работа, твой профессионализм. Пусть рука заживает – на нём, ведь, всё, как на собаке. Всё будет хорошо – где наша не пропадала! Не должен какой-то нелепый случай несчастный одним махом перечеркнуть, вот так разом опрокинуть все планы, и закрыть все дороги, что на взлёт: не бывать тому: сильно жирно злому року будет! Прорвёмся!».
И повернувшись на правый бок, Оглоблин как паинька заснул.
На вторничную перевязку собрался весь вчерашний консилиум. Милая медсестра быстро и ловко освободила ладонь от бинтов, представив на обозрение трёх хирургов с тревожно – напряженными лицами что-то, видимо, совершенно ужасное. Во всяком случае, склонились они так, словно из зашитой раны, как из рассохшейся трещины на выжженной солнцем почве, должен был вылезти мохнатый тарантул , жалящий наповал никудышных лекарей.
Однако, ничего подобного не случилось. На какой-то долгий миг воцарилось полное молчание, после чего оперировавший вчера хирург, не веря своим глазам, удивлённо воскликнул:
– Муи бьен!
Очень, то есть, хорошо…
Помнится, в детстве Оглоблин допытывался у родителей: почему про самочувствие приземлившихся на Землю космонавтов, что провели долгие месяцы на орбитальных станциях, говорят: «Самочувствие нормальное». « А почему не хорошее, или даже отличное?» – не понимал мальчонка. «Потому что, хорошим самочувствие быть не может – когда они столько месяцев на космической орбите работали при таких нагрузках и стрессах для организма, а теперь опять на Землю вернулись – это какие перепады давления!» – в один голос поясняли мать с отцом.
С ранами, должно быть, также – разве может быть «хорошо», да еще «очень», когда и двое суток с момента травмы не прошло.
Выходит, может.
– Устэдэс манос дэ оро, – пояснил Оглоблин причину малость ошалевшим от такого успеха эскулапам: «Ваши руки из золота!».
После этих слов седовласый мэтр, скрывая довольную улыбку, исчез в боковой двери, радостный ведущий хирург, поправляя золочёную оправу очков золотыми своими руками, возражать тоже не стал ( есть помпезность и напыщенность в канарском характере – как не крути!), а вот помощник, с оглядкой на старшего, поспешил откреститься, что его-то руки пока серебряные ( «дель плата»), у шефа золотые – да, всё правильно Оглоблин отметил!
– Но прикупе! – отозвался на то Оглоблин. – Поко тиемпо – и устэ мано де оро ( Не стоит печалиться по сему поводу, и волноваться напрасно – пройдёт совсем немного времени – вряд ли и оглянуться вы успеете, – как и ваши руки станут золотыми).
Прослышав сие, не стал золотой хирург этих времён дожидаться, и, по-панибратски и свысока махнув Оглоблину на прощание рукой, тоже ушел, доверив последнюю перевязку ( Оглоблин уже сообщил, что завтра улетает) медсестре и ассистенту.
Оставшись за главного, ассистент разошелся во всю. Заговорщицки подмигнув корпевшей с перевязываемой ладонью медсестре, он легонько шлёпнул Оглоблина, смирно лежащего на кушетке, по животу.
– Ту – оченто аньос!
Это он так на вшивость испанский Оглоблина проверял! Или хотел сказать, что мудр тот, как восьмидесятилетний старик? Но, так, или иначе – смолчать было нельзя….
– Но, – помотал головой по подушке Оглоблин, – Ми – трента очо аньос.
А и вправду – только тридцать восемь лет тогда ему было!..
Хирург удовлетворённо кивнул, и уже чуть серьёзно спросил:
– А ми?
– Мас о менос игуаль ( примерно также).
И тут канарец кивнул согласно:
– Куарэнта (сорок), – вздохнул, задумался на миг, но, как всякий канарец, что ни размышлять, ни грустить долго не приучен, оживился вновь. – А елья?
И он указал на медсестру.
– Диесэ сьете, – без раздумий, как-то совершенно автоматически выпалил Оглоблин. Благодаря себя в душе за те числительные на переборке – успел-таки поклеить и усвоить, чтоб лицом в грязь не ударить, перед ситуацией, что так внезапно – как козырную карту – выбросила судьба, не спасовать.
– Мучо грацияс! – в совершенно искренней благодарности улыбнулась, скромно склонив голову чуть набок, женщина. И разноцветный бубончик мягко скатился по её шее.
Такт… И его соблюсти удалось. Не добавив пошлейшее «сиемпре» (всегда), что обесценило бы сказанное в два счёта, сделав обычной лестью.
А ведь Оглоблин говорил правду!..
Женщина была и вправду мила и хороша, одухотворённая то ли своим святым делом, то ли земной своей любовью – а может, и тем и другим. По духу ей и вправду было семнадцать – зачем бы он врал?
И на следующий день, когда вылетающий с острова Гран-Канариа самолёт выруливал на взлётную полосу, пассажир с перевязанной рукой рассеянно подумал, что немало доброго и хорошего сделал он на этом острове, но сказанное вчера, наверное, было самым лучшим его здесь деянием. Самым чистым и искренним – во всяком случае…
А рана совсем скоро зажила – хоть и немела еще ладонь некоторое время при рукопожатиях, но в морозном трюме разработалась достаточно быстро. И след шрама через десятилетия находился уже с трудом – истые профессионалы своего дела умудрились замаскировать его в продолжение естественной складки ладони – как линию судьбы.
Автор публикации
