+18
Было очень жарко:
— Бля-я-я-я-я-я — протянул мой кот, растянувшись под шкафом вдоль плинтуса — нашел себе самое прохладное местечко в доме — куда я и сам бы с удовольствием залез если б не мои человеческие габариты – и то, лежит, падла ноет. А я теперь – вини себя, что ничего не могу для него сделать. От вентилятора он шарахается как от пылесоса; в ванну, он ни в какую не лезет – только руки мне царапает до крови и все равно тикает. У меня сначала мелькала одна навязчивая гуманистическая мысль затолкать его в холодильник на несколько минут – дать бедолаге охладиться, однако вспомнив, как быстро там промерзают кости у жареной рыбы – а мой кот не намного больше карася – я предпочел, отказаться от этой идеи.
Кстати, это первый раз, когда кот, целый день не просился на улицу. Все мои родственники, знакомые, друзья, твердят как один, что мой дом – треклятая парилка: в чем я с ними полностью согласен, конечно, да только вот парилкой он был до сегодняшнего дня. Аномальная жара побила все мыслимые и не мыслимые рекорды. Никогда еще, повторю, никогда, шкала термометра в нашем округе, не достигала сорока семи теневых градусов. Под открытым небом дела обстояли так, будто бог решил повеселиться с людьми, как те, в детстве развлекали себя букашками, прожигая ползучих насекомых сконцентрированным лучом увеличительной лупы. Находиться на улице категорически было невозможно и мой душный дом в таких условиях, впервые за всю историю своего существования, вынуждено стал нам защитой от солнца.
Но я, не хочу сказать, что дом был оазисом посреди пустыни – нет. Я хочу сказать, что он был там грязной лужицей, в которой плавали пиявки, да головастик謬 – и попить как бы имеется и поесть и охладиться, а вместе с этим и протянуть можно, как минимум до ночи, а там уже и полегче станет.
Вот так мы и тянули до ночи: кот не шевелясь на одном месте под шкафом тянул, а я растянувшись в зале, на упругой тахте вытирая запястьями пот со лба, и лишь изредка вставая подойти к окну посмотреть на солнечный диск – скоро ли он там, в горизонт провалиться. Никогда еще я не ждал с таким нетерпением ночи, повторю – никогда.
Но ужас заключался в том, что дело шло только к вечеру – на часах было полшестого.
Чтобы не угнетать себя вечным ожиданием, я постарался забыть о времени и самозабвенно смотрел в потолок. Пересекающиеся прямые стыки квадратных пластин узорчатой потолочки из пенопласта прочерчивали по всему потолку тонкую сетку, которая то мутнела в глазах моих, как при сбившимся фокусе (что обычно свойственно алкогольному опьянению), то в поползновениях головокружения раздваивалась в разные стороны.
Пролежал я так, однако недолго. Понимая, что мое самочувствие может обернуться остановкой сердца, я инстинктивно спустился оползнем на пол (где было прохладнее), отполз боком подальше от тахты и развалился звездой. Холодный линолеум спустя несколько секунд стал подо мной горячим словно припарка. О коте я больше не думал – теперь каждый сам за себя. Поры моего тела выделяли липкий пот, и к чему бы я, не прикасался сегодня, между нами возникала некрепкая, но достаточно отвратительная склейка – а в данный момент она ощущалась в разы отвратительнее потому как была длиною в мой рост. Я лежал в сырых от пота трусах, и отрешенно разглядывая лепестки узоров, продолжал смотреть в потолок – после того как я спустился на пол он стал чуть повыше.
Натужные удары сердца стучали мне в голову.
Я не понимал плохо мне или хорошо, или настолько плохо, что стало хорошо. Я чувствовал свой высохший язык плавившейся пластмассовой трубкой, но пить мне уже почему-то совсем не хотелось, хоть мой организм, и был дуршлагом в который только и успевай заливать, как все тут же высачивается из пор.
Я несколько раз подряд глубоко и напряженно зевнул. Закрыв глаза и видя густую черноту с воспалено красными оттенками похожими на извилистую сетку капилляров, я не понимал что у меня на переносице: капля надбровного пота или вызванная зевом слеза.
Кот больше не блякал, возможно его больше нет. Его абсолютно черный окрас весь день впитывал в себя все падающие на него фотоны, и я лишь могу представить, какого ему было сегодня. Я не желал ему зла, я даже любил его, но я не в силах был помочь.
Все на чем я был сосредоточен – это каким-то чудом уснуть, дать времени перепрыгнуть четверть суток, и миновав знойный вечер уже ночью продолжиться в привычном порядке. Однако страх перед остановкой сердца не позволял мне этого сделать. Представлять себя лежачим на холодном леднике – не помогало. Воображать, будто все в порядке и на самом деле нет никакой жары – тоже. Никакие махинации, попытки обвести мозг вокруг пальца, не срабатывали. Отдаленно, я понимал – почему. Энергия моего организма, как будто была всецело направлена на поддержание в нем жизни, и меньше всего ей хотелось отвлекаться на убаюкивания меня. Поняв это, я даже попытался реже дышать, чтобы организм поменьше затрачивал энергии на вдохи и выдохи и таким образом смог поднакопить ее для очередной попытки окунуться в сон. Но как бы я не жмурил глаза или напротив – не старался расслабить их (типа я засыпаю непринужденно) и не жмуриться, как бы я не старался собрать поток бредовых мыслей в одну вытесняющую прочие, фундаментальную мысль – больше не мыслить, мой организм и духота со сдавливающим черепную коробку давлением (что, кстати, вынуждало меня чувствовать себя, внутри микроволновки), не желали допустить мне расставания с реальностью.
Последним штрихом, покрывшим мои оставшиеся надежды на сон, стало заглянувшее в окно солнце. Я догадался об этом сразу, потому, что с краю черноты закрытых век забрезжило и начало печь правый весок. В том месте, где запекло, процессы отвечающие за выделение пота мобилизовались по полной: если до этого момента капли возникали, будто из ниоткуда и ощущались лишь когда стекали по коже, то теперь, я чувствовал каждую каплю, словно организм выдавливал из себя жилистых опарышей, которые, оказавшись на поверхности, моментально лопались и широкими ручейками устремлялись вниз, по щекам, по скулам, затылку и шеи.
Я весь был покрыт огарышами.
Часом позже, когда лучи солнца уже покрывали большую часть моего лица, и мое сравнение пота с опарышами почти свело меня с ума, мне показалось, что я гнию заживо. И вот как бы ужасно для кого-то не прозвучала эта мысль: «гнить заживо» – именно она и помогла мне в итоге справиться с тревогой. Эти два слова «гнию» и «заживо» проносились передо мной так часто и небрежно, что «заживо» отпало и осталось только «гнию». Ведь гнить (как я умозаключил в этом бреду) – значит быть мертвым, и никакого «заживо» тут быть не может.
Так вот оно что, снизошло на меня озарение. Оказывается, я уже умер. Что может быть хуже в таком случае? Да ничего. А лучше? Смерть – последняя ступень ада, за которой следует рай. И вот я наконец-то попадаю в свой долгожданный рай (у каждого должен быть свой рай, ибо общий рай – это ад кромешный). В моем раю много-много снега, преизбыточно много, снег повсюду и везде куда не глянь; я стряхиваю с себя снег и ловлюсь на мысли, что должно быть давно стою тут как вкопанный, судя по бугристому слою снежных погон на моих голых плечах. Смотрю на заснеженное ослепительно-белое полотно, тянувшееся вдаль до горизонта, и не понимаю, почему мне все еще жарко. Я оборачиваюсь и вижу продолжительный ряд покрытых снегом кустарников высотой мне по грудь. Приглядевшись, замечаю нагую девушку. Все, что было у нее из атрибутики – лишь ведерко в правой руке, золотистые волосы по плечи и большое количество коричневых точек по всему слаженному телу, покрытому каплями пота. Несмотря, что она все время была повернута ко мне спиной, много ума не потребовалось догадаться, что это была Настя – а кто еще может вторгаться в мой рай? Я настороженно пошел в ее сторону. Когда я подошел к ней совсем близко, в моей руке неожиданно появилось голубое пластмассовое ведерко, прям как у нее, с белой дугообразной ручкой. На свое имя, Настя почему-то не откликалась. Медленно следуя за ней, переходящей от куста к следующему, я попробовал еще пару раз окликнуть ее, но – безрезультатно. В конце концов, я решил не отвлекать ее от «важного» дела и просто принялся подражать ей.
Мы стряхивали с ветвей комья снега и срывали спрятавшуюся под ним бардовую вишню. По логике вещей мы должны были собирать ягоду в ведра, но нам было так жарко, что мы закладывали ее себе в рот – в целях утолить жажду. Уплетя с десяток горстей, я спросил Настю, чувствует ли она вкус этой вишни, поскольку, сам не ощущал ничего. Но она трубно выплевывала косточки, и ни в какую не желала отвечать мне. Тут я психанул:
— Так ты ответишь мне, либо я сейчас уйду? — сказал я ей с некой обидой в голосе.
Наконец-то она повернулась, и я увидел фасад – и я не ошибался, это действительно была Настя. Иступлено осмотрев мое лицо, она высвободила ведерко и расхохоталась, держась при этом за живот и прикланиваясь.
— Что смешного? — возмутился я.
После этих слов она посмотрела на меня еще раз и опять начала ухахатываться. Меня обуяла беспомощность, я не понимал каким способом можно заставить ее перестать смеяться надо мной.
— Это правда — утвердительно сказал я, неподвижно смотря в одну точку между стопами своих ног — я настолько жалок и нелеп, что все чего я достоин, слышать – лишь твои язвительные насмешки в мою сторону.
Мне стало себя жалко. Я неожиданно захныкал и сразу почувствовал, как все лицо покрыли холодные слезы. Наверняка, в этот момент, со стороны мы выглядели с ней как пошлая иллюстрация маниакально-депрессивного психоза.
— Знаешь — продолжил я, успокоившись и снисходительно смотря теперь на то, как Настя, всем своим существом содрогается от смеха — груз вины на моих плечах, за все прожитое и сделанное мной настолько тяжел, что без тебя, мне бы точно не справиться. Всякий раз, когда муки совести настегают меня врасплох и все что мне остается – упасть, свернуться эмбрионом и, прикусив как тряпку зубами предплечья, зажмурить глаза перенося эту боль, я представляю рядом только тебя родная. Черт возьми, Настя! Ты единственное, что осталось во мне светлое, яркое. Твой свет затмевает собой мое мерзкое прошлое, как солнечные лучи затмевают созвездия днем, как бы я не ненавидел это проклятое солнце… Моя любовь к тебе кристально чиста: ее величие, ее подлинность, ее полнота, позволяют мне дышать, мыслить и к чему-то стремиться – существовать одним словом. Только ты говоришь мне, что я не плохой человек, что я не мразь, что, во всяком случае, есть еще хуже, чем я, и многие из них счастливы. Как ты можешь теперь смеяться надо мной? Ну, зачем, Насть?! Зачем?!
Мои ноги подкосились, я свалился набок, подтянув колени к груди. Мое ведерко упало в снег, неподалеку. Настя тут же ринулась ко мне; она упала рядом со мной на колени, толчком перевернула меня навзничь и оседлала. Она склонилась над моим лицом. Кончики волос ее, должно быть, щекотали мои щеки, но я ничего не чувствовал.
— …какой же ты дурак. Какой же ты дурак — повторяла она настойчиво, глядя мне в глаза — твое лицо все вымазано вишней – вот с чего я смеюсь. Боже, какой же ты дурак!..
Услышав это, мне захотелось продолжить плакать, но только уже от счастья. Боже, какой же я дурак! Мои губы растянулась.
В ответ на мою улыбку она поцеловала меня, но я опять ничего не почувствовал – и Настя, кажется, поняла это. Она выдавила розовый язык, медленно прикоснулась им к моему подбородку, и словно потеряв разум, стала в безрассудных направлениях слизывать с меня засохший вишневый сок. Делала она это очень быстро и ненасытно; ее шершавый язык был единственным, что я за все время тактильно смог ощутить. Мои руки как будто были прикованы к земле, и мне недоставало сил, чтобы прикоснуться к Настиной голове, как бы мне этого не хотелось в тот момент, когда ее язык перестал блуждать по всему лицу и сконцентрировался на моем носе – мне становилось очень щекотно. Спустя некоторое время, до меня дошло, что Настя и не собирается заканчивать лизать мои ноздри – она решилась заниматься этим до скончания времен. Я безгранично люблю ее, но всему есть предел. Я попытался расшатать свою окоченевшую голову, но сразу понял, что голова – целиком, вне моей власти. Тогда я решил сконцентрировать все свои усилия на мышцах в губах – однако, как бы я не старался, не тужился, у меня не получилось даже шевельнуть ими, ни то чтобы вымолвить слово «хватит». Все в точности как при сонном параличе – тотальная безысходность. Меж тем, мне стало щекотно почти до невменяемости. И вновь подумав о параличе, я пришел к выводу, что все это рано или поздно должно закончиться. Паралич отпускает тебя в самый напряженный момент, когда кажется, что – все, прощай мама и папа. Вот и сейчас, что-то же должно случиться, не испытывать же мне эти муки целую вечность…
Не успел я довести до конца свою мысль, как и вправду, случилось. Когда щекотка стала совсем уж невыносимой, все молниеносно перевернулось с ног на голову и провалилось во тьму вслед за Настиным солнцем. Мучения как рукой сняло.
Не открывая глаз, я ощутил себя в зале на полу в той же позе, в которой уснул. Я дернул головой и кот отпрыгнул от моего излизанного лица.
— Вставай хозяин — вдруг заговорил он хриплым голосом человека — самое страшное позади. Мы живы и солнца больше нет.
Ведь действительно, подумал я мельком, солнца больше нет. Только у меня не было ни малейшего желания и сил открывать глаза, чтобы убедиться в этом – поскольку я наполовину еще спал. Но даже с закрытыми глазами я понимал, что наступила ночь.
— Да — сказал я зачем-то коту, помедлив в дремоте — спасибо мой друг.
Затем, я отвернулся от назойливого «друга» набок, сомкнул ладони в подушку для щек и со скоблящим чувством недосказанности попытался уснуть еще раз.
Автор публикации
