Урок 37. Поэты о Поэзии – Глеб Горбовский

 

Беседа была опубликована в 10-м номере журнала «БЕГ». Обращаю внимание на то, что новые стихи Глеба  Горбовского записаны на слух. Похоже — это их первая публикация. 

В гости к знаменитому петербургскому поэту Глебу Яковлевичу Горбовскому «БЕГ» был приглашен в последний день невероятно снежной и гололёдной зимы.
Разговор — не только о поэзии — состоялся в квартире поэта на улице Кузнецовской, выходящей окнами на Московский парк Победы.
Беседовали Владимир Хохлев и Виктор Тихомиров-Тихвинский.

ВХ – Как пишут в ваших биографиях — вы родились в учительской семье. Отец выходец из крестьянской старообрядческой семьи – Яков Алексеевич Горбовский…
ГГ – Деревня Горбово, откуда он родом…
ВХ – Старообрядческая семья, старообрядческая вера…
ГГ – Да. Она и сейчас есть…
ВХ – Старообрядческая вера в вас была каким-то стержнем?
ГГ – Нет. Я вообще, ни в какие в эти… Верю только в Бога, в Создателя. А никакие церкви не посещаю… Это меня не касается… А в Создателя вышнего я верю. Такая земля не могла родиться ни с того ни с сего… Как пузырь…
ВХ – А теории о происхождении человека от обезьяны…
ГГ – Это чушь! Абсолютная. Мы уже давно проходили это…
ВХ – Почему я спросил про веру: за каждым серьёзным поэтом стоит идеология, свое мировоззрение…
ГГ – Никакой идеологии от старообрядчества у меня нет. Не было, нет и не будет. Мои предки были не из крепостных крестьян — из свободных. Когда они стронулись — жили в Овсянниково, в Горбово… еще где-то… — пришли в Порхов, городок в Псковской области. Отсюда я и говорю, что мои родители – скобари. В Порхове, когда писарь спрашивал: откуда вы? они перечислили несколько мест. Писарь остановился на Горбове. А фамилии тогда не было, были только имена… Он и говорит: вот и будете Горбовские. Так мы стали Горбовскими. А по матери я совсем из другой линии – из зырян, с севера… Коми. Ее отец Иван Александрович русский был, Суханов, а мать Данщикова… Она была комячка, зырянка – первая детская писательница Коми.
ВТТ – Я недавно ехал по Псковской области, и смотрю указатель «Горбово» — так вы оттуда?
ГГ – Да.
ВТТ – Оно не у самой дороги?
ГГ – Да. Но там не я родился, оттуда мой род. Я родился на Васильевском острове, в Питере. У Оттовской больницы, где и Блок родился.
ВТТ – А отец где работал?
ГГ – Учителем в деревне.
ВХ – На ваше становление кто больше влиял: отец или мама?
ГГ  — Отец! Я довольно рано в колонию попал. В 16 лет. Потом из колонии убежал — в 17. Но убежал не куда-нибудь… Сперва в Питер, но квартира была закрыта. И я к отцу поехал,  в Заволжье. Вот там он меня и поставил, как говорится, на учебу. У меня трех классов не было. Я учился в оккупации во втором, в третьем классе – не окончил. Закон Божий преподавали в Порхове, в то время — в советское время. А потом немцев погнали. Я с ними не очень то… пацан был. Но ходил на их кухни с котелком. Они, кстати, раздав жратву своему личному составу – такая полевая кухня у них была, и у нас такие же, на двух колесах – давали гражданским. Детям и старикам… Как-то это все не забывается.
Школу-то я не окончил, попал в 13-ю ремеслуху — на Васильевском. Она была от Октябрьской фабрики – там рояли делали, все древесное. Я был столяром и еще кем-то… Модельщиком. На Балтийском заводе в цехе работал. А на Октябрьской фабрике я какой-то ерундой занимался — гнал из политуры… выгонял всякие шлаки и темный такой спирт бригаде делал… Вот это была моя работа. А они за меня мою долю обрабатывали.
Я с девяти лет все время жил один. Война началась, я уехал на дачу к тетке…
ВТТ – Вы рассказывали, как деревья в этом парке Победы сажали, это где?
ГГ – Это потом было. Была дата какая-то…
ВТТ – Когда в училище учились?
ГГ – Да, в ремеслухе. Пригнали нас бригадой… по-моему, вот там, какие-то два дерева мной посажены.
ВХ – Глеб Яковлевич, ваши биографы пишут: совершил удачный побег из колонии…
ГГ – Удачный, меня же не словили…
ВХ – Двести с лишним суток отсидел на гауптвахте…
ГГ – Да. Двести девяносто шесть, почти триста суток на губе…
ВХ – Вы были таким не очень управляемым молодым человеком?
ГГ – Да. Я уже давно пил, гулял… Потом ходил к женщинам, иногда… Ну, там к одной, потом – если срок выходил – к другой. Не то, что я их каждый день менял. Нет, я был однолюбом… Ходил в самоволки, мне было плевать, я ведь все равно возвращался… А мне давали эти бесконечные гауптвахты… Их было очень много…
А потом я рубанул себе колуном, не топором, а колуном по пальцу – он на нитке висел, мне его фельдшер отстриг в тазик. Я слышу — упал. Это в конце службы — три года почти отслужил. А был мороз страшный. Начальнику штаба приказали, то есть он приказал напилить, нарубить, наколоть дров для маленькой печурки. Нужны были вот такие маленькие полешки. А колуном, представляете? Надо было одной рукой работать. А колун тяжелый. Когда я им по пальцу — побежали в санчасть. Фельдшер этот палец отстриг…  и в этот городок, где мы стояли. Это под Волгой. Я его название помнил и в автобиографии описал этот городок… А сейчас вот забыл.
А стихи я начал писать у отца, когда из колонии убежал… Лет в шестнадцать… В колонии песенки какие-то я уже сочинял, но это было без бумаги. А у отца уже пошло. Но он заставлял меня учиться, чтобы я окончил семилетку за один год. У меня меньше чем три класса образования было. И я это сделал. Но я его обманывал, писал на руке чернилами ответы, а он был одноглазый – плохо видел. Ему НКВДшники выбили глаз — это по одной версии, а по другой он мне говорил, что глаз потерял, когда воевал с поляками, в армии Тухачевского. Там его ранило осколком, и он бежал из плена. Почему и я бежал – он все время мне про побег говорил.
А вообще он был таким интеллигентом, стихи писал. У меня есть его тетрадь общая. Заметки. Вот даже в день 4 октября, когда я родился, он зелеными чернилами написал: сегодня в восемь тридцать утра родился сын.
ВХ – Мой отец из Великого Устюга — тоже стихи писал, и такую же тетрадь вел. И от него у меня пошли стихи…
ГГ – А мой-то меня отбивал от стихов. Говорил: учись. Мы в деревне за Волгой жили, он в школе преподавал. В начальной. В первом классе было двое, четверо во втором, сидели все в такой камнатухе ужасной. Эта школа была его домом, и моим, когда я убежал. А стихи — все, что я накропал в тетрадях школьных — собрали… Там было четыре березы, как-то они вот так вот вместе росли, а рядом кострище небольшое было сделано. И сожгли эти мои стихи. Мой первый опыт.
ВХ – А в памяти не остались?
ГГ – Ничего! Но помню, что я писал с картин. Была такая открытка «Всюду жизнь». За решеткой сидят люди и голубей кормят. Помните, была такая картина?
ВХ – Да. Окно, вагон…
ГГ – Было такое высокое окно, мужик, какое-то полудетское лицо и голуби. Вот я написал стихи «Всюду жизнь».
ВТТ – Глеб Яковлевич, самое-то начало расскажите… как было? Почему вы решил стихи-то  писать? Что побудило? И какое первое стихотворение было?
ГГ – Неужели, ты думаешь меня кто-то побудил? Меня это изнутри толкало.
ВХ – Как это – толкало?
ГГ – Ну, откуда я знаю… Желание было такое.
ВТТ – После чего оно возникло?
ГГ – Ни после чего внешнего. Изнутри шло.
ВТТ – Вы в любое время писать можете? Вячеслав Кузнецов писал всегда рано утром…
ГГ – Раньше мог писать в любое время, сейчас пишу между 11-ю и часом дня, так примерно. Встану, кофейку попью — у меня голова просветлеет…
ВТТ – У вас нет новых стихов? Не почитаете нам?
ГГ – Есть, я пишу…
ВХ – Глеб, Яковлевич, а ваше самое известное: Сижу на нарах, как король на именинах…  в армии написано было?
ГГ – В армии, в 1953 году.
ВХ – А вот эта строчка, как она нашлась: сижу на нарах?
ГГ – Вначале было про фонарики: когда качаются фонарики ночные… Я же городской. Василеостровский – на острове родился и жил. Поэтому я начал с фонариков, а затем перешел к нарам. Я их помнил.
ВХ – Еще с колонии, те нары?
ГГ – Конечно. И не только с колонии. И здесь я был на нарах… В ЛУРе. В Москве был МУР, а у нас был ЛУР.
ВХ – Когда вы впервые осознали себя поэтом?
ГГ – Никогда. Я не могу вспомнить такого. Честно. Чтобы у меня такой апломб был, чтобы я назвал себя поэтом…
ВХ – Ваши любимые поэты?
ГГ – Тютчев, Есенин, потом Блок стал очень любимым поэтом. Я к нему даже на квартиру – тогда еще закрытую — ходил. Она еще музеем не была, я поднимался с Пряжки, через двор… Это был мой любимый поэт. Особенно, когда я прочел его стих «Поэты»:

За городом вырос пустынный квартал
На почве болотной и зыбкой.
Там жили поэты, — и каждый встречал
Другого надменной улыбкой.

Когда напивались, то в дружбе клялись,
Болтали цинично и пряно.
Под утро их рвало. Потом запершись,
Работали тупо и рьяно.

Потом вылезали из будок, как псы,
Смотрели, как море горело.
И золотом каждой прохожей косы
Пленялись со знанием дела.

Так жили поэты. Читатель и друг!
Ты думаешь, может быть, — хуже
Твоих ежедневных бессильных потуг,
Твоей обывательской лужи?

Нет, милый читатель, мой критик слепой!
По крайности, есть у поэта
И косы, и тучки, и век золотой,
Тебе ж недоступно всё это!..

Ты будешь доволен собой и женой,
Своей конституцией куцой,
А вот у поэта — всемирный запой,
И мало ему конституций!

Пускай я умру под забором, как пес,
Пусть жизнь меня в землю втоптала. –
Я верю: то бог меня снегом занес,
То вьюга меня целовала.

ВХ – И после этого стихотворения…
ГГ – Ты пойми, Володенька – у Блока это единственное, ядрёное стихотворение. Понимаешь, у него почти все такие были  вуальвинные… И он смог вот такое выдать. Потом он написал «Двенадцать»… Он умел все. Он был алкашом тоже. Он был не то, что замечен в кабаках — он там бытовал. Это был удивительный поэтище. Он мне по душе… особенно после этого стихотворения. Конечно Сережа Есенин…
ВХ – А как жизнь свела Вас с Анной Ахматовой?
ГГ – Это в Комарово.
ВХ – Вы к ней приехали?
ГГ – Когда все летние — ну кто жил там летом — уезжали, я осенью или зимой – со скидкой – снимал комнату.
ВХ – Это в Доме творчества писателей?
ГГ – В Доме творчества. И там еще жила Анна Андреевна, в 12-м нумере, внизу. И она приходила есть в столовку, как все. А я за ней наблюдал… Там висели на вешалке плащи, одежонка всякая, и ее шуба. И я ей подал шубу.
ВХ – А свои стихи, как начинающий поэт, вы ей не давали почитать?
ГГ – Получилось удивительно. У меня была тогда куплена пишущая машинка, с какого-то первого гонорара. «Москва». Она новая была. У меня была бумага, копирка… И вдруг приходит ко мне какая-то женщина и спрашивает: не могли бы вы одолжить Анне Андреевне машинку? Я говорю: ради Бога.
Потом, ее вернули — а там копирка. Я так перевернул – и вижу какая-то поэма. И я очень заинтересовался… А потом приходит та же женщина и говорит: не могли бы вы принять участие… тут у нас чтения. Бродский…
Короче, я пришел и почитал… А она в платке таком, белом пушистом… Плохо слышала уже и просила – погромче. Ну, в общем, так вот и познакомился.
ВХ – Была ее реакция. В чем она выражалась?
ГГ – Ну я понял, что она меня восприняла. И увидела и поняла… Я бы понял, если бы что-то такое там — брезгуха какая-то… но она приняла меня.
ВХ – Глеб Яковлевич, а вот такой вопрос…
ГГ – Я кулич. Это меня так одна маленькая девочка звала… Витя, помнишь, мы с тобой встречались, у Шалаева? Там была такая маленькая девочка. По-моему, она внучка Шалаева. Она говорит: Я кулич. Она не называла меня Глеб Яков… Я кулич.
ВХ – Так вот вопрос…
ГГ – До которого я еще не дорос…
ВХ – Нет, доросли? Николай Рубцов не один раз называл вас Глебушкой.
ГГ – Ну и что?
ВХ – Почему?
ГГ – А я его Колюшкой не называл…
ВХ – А он вас Глебушкой…
ГГ – Ну, мы были в близких отношениях. Я у него даже ночевал в общаге, на Кировском заводе… У него в тот день или вечер кто-то не ночевал. Койка была свободная, даже свежим бельем застелена. И вот там мы говорили, говорили, потом спали… Мы уже были давно знакомы. Он меня привел, как своего человека…
ВХ – Почему про Иосифа Бродского Рубцов говорил: манерный поэт?
ГГ – Так он и был в конце очень манерным поэтом.
ВХ – Рубцов его не воспринимал?
ГГ – Ранний Бродский – чудесный, нормальный, одаренный поэт, человек. Ранний! Короткие такие питерские стихи… А вот когда он начал излагать свои многоступенчатые знания, эрудицию — это уже никого не волновало. А ранние стихи волновали. И Рубцов мог говорить о том, что Бродский начал писать манерные стихи.  Вообще, по-пьянке Рубцов мог сказать все что угодно — это было, конечно, уже не умно.
ВТТ – Глеб Яковлевич, вы когда на Пушкинской жили, Рубцов приходил?
ГГ – Приходил. Еще как приходил! Мы с ним дрались. По полу катались, я это помню отлично. А комната там  была метров десять не больше.
ВТТ – Чем это было вызвано? Проблема вышла, поссорились? Или просто баловались?
ГГ – Ну, не баловались, а так с нажимом… Но я его увалил.
ВТТ – Какой этаж у вас там был?
ГГ – Второй. Мне коробок бросали в окно, спичечный… Пушкинская, дом 2 — это угол Невского и Пушкинской. Я жил во дворах, в последнем дворе.
ВТТ – Квартира семь, по-моему.
ГГ – Нет, больше номер, сейчас не могу вспомнить. Ну, это как войдешь в третий двор, налево, идешь под моим окном — и на второй этаж по лестнице. Когда ремонт начался, всех расселили.
ВХ – Глеб Яковлевич, а ваше восприятие Бродского?
ГГ – Я сказал, ранний он мне очень нравился. И он ко мне хорошо относился… А потом, когда его посадили… тогда же сажали за неработицу эту, как её…
ВХ – Тунеядство.
ГГ – За тунеядство. В деревню попал… Хлебнул…
ВТТ – Рубцов на Пушкинской у вас ночевал?
ГГ – Ночевал. Но у меня там была комната меньше этой. И была такая — не диван — наночка под окном…
ВТТ – Вот вы живете в комнате, в коммуналке. А по идее, такой поэт, как вы, заслуживает отдельного жилья… Вопрос такой не поднимался? Я считаю — несправедливо, что вы живете с подселением.
ГГ – Я этот вопрос никогда не возбуждал. У меня же была трехкомнатная квартира на Васильевском.
ВТТ – Вы получили ее от Союза писателей?
ГГ – Да, да. Там  Светлана с дочкой.
ВТТ – О дочке твоей Светлане Глебовне Горбовской в Интернете есть информация. Она преподает, пишет диссертацию.
ГГ – Писала. Детей у нее нет, хотя она видная симпатичная женщина. А от других моих детей есть и внук, и внучка. С Анютой — которая до Светланы — второй женой мы пять лет прожили… Но я кочегарить стал. Она уехала в Америку…
ВТТ – Сколько у вас детей?
ГГ – От первой двое — Марина и Сережа. В честь Цветаевой и Есенина. Им уже за пятьдесят, между ними год разницы. Серега здесь бывает, а Марина нет. От Марины — внук Саша, от Сережи — внучка Наташа. Они в Англии живут. И Светлана от Светланы. Трое детей.
ВХ – Глеб Яковлевич, вот ваши слова, опубликованные в 1985 году: Еще Россия не сказала свои последние слова…
ГГ – Так она и не скажет.
ВХ – А сейчас в 2010 тоже «еще не сказала»?
ГГ – Нет. Сейчас такое переменчивое время…
ВТТ – Она сказала, да не в ту сторону, может быть… да?
ГГ – Может быть… ляпнула что-нибудь…
ВХ – Расскажите про судьбу «Тишины». Почему этот сборник был запрещен?
ГГ – Я не знаю, может быть, потому что его тогдашние власти ругали. А может, потому что там есть очень трогательные какие-то строчки. Тираж-то был все-таки — 50 тысяч. Сейчас такие тиражи и не снятся.
ВХ – Насколько я знаю, часть тиража была просто уничтожена.
ГГ – Да. Но редактор «Тишины» Боря Друян затаил, спрятал часть тиража – довольно много пачек… И поэтому появлялись дареные книжки.
ВХ – Вас часто называли неофициальным поэтом…
ГГ – Так до тридцати лет я нигде не печатался.
ВХ – И как удалось совмещать неофицальность с членством в Союзе писателей?
ГГ – Не знаю… Я никогда не писал «Слава Ленину». Не было этого нигде. Но я писал трогательно, и это стали печатать в советских журналах. Раз трогает, и даже отклики идут – почему не печатать.
ВТТ – Глеб Яковлевич, в кино были использованы ваши тексты для песен. Вы получали какой-нибудь гонорар?
ГГ – Не знаю. Нет. Какие слова-то? Какие гонорары? Вообще, пишут – я видел как-то – это народные песни. Народные!
ВТТ – А помните вы на Невском встретили артиста, который пел песни на ваши стихи. Он тебе трояк дал на пиво.
ГГ – Да, было… Это — я помню — было у Дома книги. Фамилию забыл, он был каким-то братом какой-то знаменитости…
ВТТ – В какой период времени вы в рот не брали спиртного?
ГГ – Я не пил 19 лет и восемь месяцев, почти двадцать лет. Может, поэтому я еще и жив… С семьдесят какого-то по девяностые годы.
ВТТ – В 94-м я с вами познакомился – вы уже выпивали…
ГГ – Развязал. Да.
ВТТ – А здесь вы с какого года живете?
ГГ – С 95-го, по моему.
ВХ – Глеб Яковлевич, можно из «Тишины»:

Есть на свете рабы,
есть служители морга,
есть властители ртов,
председатели чувства…
Но не знает никто
вечной тайны
искусства!

ГГ – Ну и что… и я не знаю.
ВХ – Не знаете… Но вы же создаете искусство…
ГГ – Тайну же не все знают… Проще всего ответить так: у каждого есть свои способности на что-либо. Куда-то они больше развиты, в какую-то сторону. Вот и все. Говорят: дар от Бога… Дар от Бога — это жизнь! Вот она дана Всевышним… и за нее надо благодарить Бога постоянно. Даже если она оборвется – значит так нужно. А иным кажется, длинная жизнь – в наказание…
ВТТ – Глеб Яковлевич, если у человека нет способностей, нет одаренности, но есть сильное желание. И он начинает с пятого класса писать стихи. Может ли он примерно к сорока годам добиться успеха в поэзии? Бездарный автор, но пишет каждый день.
ГГ – Почему именно в поэзии? В литературе – может…
ВТТ – У вас бывает время, когда вообще ничего не пишется?
ГГ – Бывает, бывает…
ВТТ – Ну как у всех у нас…
ГГ – Бывает. Понимаешь, я приучил себя каждый день писать… Правда сейчас уже не каждый…
ВТТ – А к критике как вы относитесь? Если, допустим, ваши стихи называли плохими, вы мстили за это как-нибудь?
ГГ – Да ты что?
ВТТ – А почитать сейчас стихи можете? Вы говорили — есть свежие?
ГГ – Вот, пожалуйста. Ноябрьские, декабрьские… февральские даже есть. Но это все еще недоделано… Слушайте:

На толкучке, где стволы, под полой рутинной,
приобрел из-под полы я наган старинный.
Нет, не с целью отомстить, порешить кого-то…
Просто взвыла волчья сыть в сердце обормота.
Дуло ржавое нюхнул, чмокнул барабанчик,
и себя на фронт вернул, не в киноэкранчик…

Но это, видите — все не дописано… Не доделано. Вот «Домашние животные»:

Приручили, точнее пленили,
запрягли, приласкали и в путь.
То, что кисоньки тиграми были,
а собачки волками — не муть.
А прозрачная суть, то есть — правда.
В наших клячах — степей скакуны…
а в цыплятах —  орлята.
Ну, а в хрюшках рычат кабаны.
Пусть в коровах мычат буйволицы,
или в кроликах зайцы снуют,
человек не спросил зверолицых
так ли мил им домашний уют?

ВХ – Глеб Яковлевич, ваши строчки: Итак, прощайте люди-числа, мне ближе люди-чудеса… Кто такие люди-чудеса?
ГГ – Чудеса… Это люди неповторимые, гениальные личности. Пусть  каждый из них абсолютно неоценен, но он является уникумом. Личностью. Каждый, любой человек неповторим! Любой!
ВХ – И поэтому чудо?
ГГ – Конечно.
ВХ – Еще: Душа вздохнет и онемеет и лепестком не шевельнуть. Душа из лепестков?
ГГ – Да ну. Здесь о том, что жизнь – это древо, а человек листочек какой-нибудь. Побег.
ВТТ – Глеб Яковлевич, сколько у вас было песен. На ваши стихи.
ГГ – На это я не обращаю внимания… Известной стала только одна – «Когда качаются фонарики ночные».
ВТТ – «Кукла» была очень известной.
ГГ- Да. Её Пожлак написал. Он напротив парка жил, его убили, по голове стукнули, потом в ванной тело нашли…
ВТТ – Кого убили?
ГГ – Станислава Пожлакова.
ВТТ – Так его же недавно убили? Лет пять назад.
ГГ – Пяток не меньше.
ВТТ – Разве он не переехал с матерью в другое место, куда-то…
ГГ – Не успел.
ВТТ – А кто его убил?
ГГ – Кто знает?
ВТТ – С какой целью? Ограбление?
ГГ – Ну так говорят… Но, у него нечего было брать. А сейчас что? Другие композиторы в эфире, а о нем ни слова. Только в фильмах титры иногда мелькнут… А он чудесный был… Он был, как это говорится – исполнитель, игроист.
ВТТ – Вы же с ним в последнее время общались…
ГГ – Я не только в последнее время, я с ним очень долго общался… мы киряли вместе. Мне с ним было очень хорошо. В его парадняке такие стеклянные двери были — я между дверьми как-то очнулся. Моя сумка рядом была — я не меняю сумок уже сто лет… Я начал очухиваться… а в это время его и убили. И меня там чуть не добили.
ВТТ – Вы от него шли?
ГГ – От него, по-моему, я шел… Или к нему.
ВТТ — А кто вам сказал, что его убили?
ГГ – Это мне сказали через несколько дней или через неделю… Знаешь, когда человек все время выпивши – ему трудно сечь время. Я мать его хорошо знал — для меня это было ужасно.
ВТТ – Говорят, он спился…
ГГ – Да не спился он! Ну, пил…
ВТТ – О, судьба какая! Такой известный был человек. Какую пластинку не возьмешь – везде Пожлаков, Пожлаков… Стас Намин и Стас Пожлаков…
ВХ – Можно я еще раз вернусь к «Тишине»? У Рубцова есть такие строчки: но какое может быть крушение, если столько в поезде народу? Помните? И ваше: наш самолетик еле дышит… Ну, я не буду все читать. В конце: Но под нами гор струятся грядки, и как ни странно все в порядке. Я чувствую какую-то параллель.
ГГ – Как не может быть параллели моей с Рубцовым? Да у нас полно параллелей. Единственное, что вот ему сейчас семьдесят пять исполнилось бы, а мне семьдесят восемь будет в октябре. Я на три года старше. Но мы люди одного поколения, одного мышления, толчения в этой жизни… вонючей и хорошей…
ВТТ – Что вас связывало с Рубцовым?
ГГ – То, что мы оба неприкаянные были в молодости. И то, что мне было понятно наверняка, как он талантлив. А обо мне он уже знал. Он приходил в Союз на мои вечера. Речь однажды какую-то держал.
ВТТ – То есть, он был уже в Союзе, когда вы дружили?
ГГ – Я не помню.
ВТТ – У вас были отношения как между поэтами?  Через поэзию? Вы были друзья?
ГГ – Ну а что, враги что ли? Ты что меня спрашиваешь?
ВХ – Еще Глеб Горбовский: Писать стихи, безгрешные стихи. За это мне простят мои грехи.
ГГ – А что ты думаешь, у меня грехов что ли нет? Я ими обложен со всех сторон…
ВТТ – Грехи простят за то, что поэт пишет стихи…
ГГ – Правильно.
ВТТ – Так это единственный вариант объяснения…
ГГ – Да чего тут задумываться?  Я не понимаю. Я обычно, когда писал и пишу стихи, о концовках не думаю. Мне р-раз и приходит… И я вдалбливаю. Не вымучиваю никогда.
ВХ – Еще, извините за назойливость:

Откуда прёт такая чистота?
В груди — как будто фортка приоткрыта.
В мозгу порядок:
Мысли — как цветы.
И даже ты, любимая,
забыта
на полсекунды
этой чистоты.

ГГ – Вот «на полсекунды» — это я уже потом придумал.
ВТТ – На какой период, на ваш взгляд, пришелся пик вашего творчества? И как вы считаете – уже все сделано? Основная работа выполнена?
ГГ – А ты знаешь — я так действительно иногда думаю. Я сейчас ничего не хочу. Нового – ничего. Меня жена заставляет собрать последнюю книжку. За 2000-е годы. Они не опубликованы. За десять лет — может быть вот такая книга. И я сейчас занят отсевом.
ВТТ – Скажите, пожалуйста, есть стихи, которые вы откидываете?
ГГ – Есть, когда отбираю… Видно, что они не дотягивают… Для другого — они были бы нормальны.
ВТТ – А если подшлифовать?
ГГ – Не-ет. У меня столько их… Мне вообще на все это сейчас наплевать.
ВХ – Глеб Яковлевич, а вот такое:

Уже почти
не пахнет старой Русью,
и мне ее –
все медленнее
жаль.

ГГ – Да. Это меня вынудили… «Медленнее жаль» я, конечно, придумал.
ВТТ – Я считаю – это хорошо придумано.
ВХ – Но почему «жаль»? И «медленнее жаль»? Рубцов все время к Святой Руси возвращался…
ГГ – Мед-лен-нее! Именно медленнее! Что не понятно?
ВТТ – Скоро вообще никак не будет жаль. Человек уже явно разочаровался в чем-то…
ГГ – Вот он прав. Сейчас такая Русь, что…
ВХ – Но речь-то о Старой Руси. «Уже почти не пахнет Старой Русью…»
ГГ – Ну и что? А что есть новая?
ВТТ – Здесь стиль Горбовского. Его толком не понять никогда…
ВХ – Еще по «Тишине» вопрос:

… И порой ненароком
наглотаешься лжи.
И сидишь одиноко…
И вокруг…

ГГ – Не души! Это хорошее…
ВХ – Глеб Яковлевич, вот я для вас незнакомый человек…
ГГ – Теперь уже знакомый.
ВХ – У меня есть стихотворение «О лжи». Можно я его целиком сейчас зачитаю. А вы меня располосуете…
ГГ – Продребежжи… О лжи — продребежжи – в рифму.
ВХ – Я человек дерзкий…
ГГ – Это хорошо!
ВХ – Крепитесь, оно длинное:

Лжет мечта, уводит влево,
Лгут идеи, врут дела,
Врет сатирик престарелый,
Врут друзья из-за стола.

Врут деканы, врут студенты,
Врет реклама, лжет эфир,
Врут с экранов президенты,
Лжет – похоже – целый мир.

Ложь в земле, в лесах, на небе,
Ложь под солнцем, при луне,
Даже где ни разу не был –
Ложь была… Обман во сне.

Все невольно, незаметно
Повторяют чью-то ложь…
Утверждают повсеместно:
Правды в мире не найдешь.

Нет ее, куда-то скрылась,
А была ль, вообще, она?
Ложь во всем распространилась,
Ложных увлечений – тьма.

Врут писатели, поэты,
Режиссеры, доктора,
С упоеньем лгут газеты,
Не краснея, детвора.

Лгут соседи, сослуживцы,
Врут водители авто,
Ложью хлещут нечестивцы…

Я не вру – настрой не тот.

ГГ – Не тот! Почему же не тот-то? Не тот — Федот. Стих неплохой, но надо кое-что выкинуть.
ВТТ – Что?
ГГ – «Нет ее куда-то…», «Ложных увлечений тьма», рифма, «а была ли она». Да? Тьма – она… Но в словах много истины…
ВТТ – Кстати, это стихотворение, наверное, из числа лучших?
ВХ – Не знаю. Просто я вот так взял и параллель провел… Захотелось прочитать…
ВТТ – У нас еще вопросы есть?
ВХ – Думаю, для первого раза – достаточно.
ВТТ – Глеб Яковлевич сейчас скажет: кто сказал, что будет второй?
ГГ – Да, нет. Я же не жестокий человек. Хорошо, все. Спасибо, что пришли.
ВТТ – Не скучно вам одному здесь?
ГГ – Иногда бывает. Но у меня уже найдены кое-какие развлечения. И по телевизору, и по книгам.
ВХ – А в парк выйти, погулять…
ГГ – Зимой я никуда не хожу. А летом гуляю…
ВХ – Глеб Яковлевич, автограф на память, пожалуйста.
ГГ – Давай ручку, так пишу: Володя, спасибо за визит – рад увидеться! Глеб Горбовский. 28.02.2010.
ВТТ – За конец зимы надо выпить!
ГГ – Еще стишок прочту:

Скукожились мысли в головке,
деяния стали смешней,
вчера матюгнулся в столовке,
а нынче насытился в ней.
Смотрю не в окно — в телевизор…
В окне шелестит желтизна.
В аптеке нетрезвый провизор
послал меня вежливо на…
Я взял ……………… ручку
и сделал к бессмертью шажок,
в тетрадку занес закорючку,
а в сущности — этот стишок.

Но это только зачатие. Зачатие есть, а родить — духу не хватает. А вот «Октябрь» Коле Астафьеву посвятил:

Деревья голые, как трубы,
прощай, иссякшая листва.
Дождем надуло небо губы,
излив обидные слова.
Прощай, меня родивший месяц (октябрь),
до встречи или навсегда.
Я о тебе не мало песен
сложил без тяжкого труда.
Сложил без музыки скандальной,
инструментальной, без фанфар
и лишь в душе мотив печальный
звучит светясь, как Божий дар.

А вот «Седьмое ноября».

Бывший праздник, игрушечный снег
ниспадает на русскую землю.
Злая власть совершила побег,
доброй власти не верю, не внемлю.
Где же красные флаги (увы),
неужели пошли на портянки,
вот и первый рядок у Невы…
Где парад кавалерии, танки?
От былого смирной мавзолей
нам достался — былое гробница.
Без минувшего жить веселей
тем, кто денежке склонен молиться.

Вот еще:
Зима, дарованная небом
легла на землю простыней.
Родился, выжил, звали Глебом…
Скажи спасибо и не ной!

Не птичка Божия, но в клетке,
в унылой комнатке дышу.
В окне луна сидит на ветке,
я ей улыбки накрошу.

Там дремлет парк простоволосый
в окне, недремлющем моем…
Не вера в Бога под вопросом.
А вес той веры и объем.

Еще:
Качать права — придурка признак.
Других, а не себя виня,
прошу прощения у жизни,
что натерпелась от меня.

Я брал ее за подбородок
и тряс как жалкую жену.
Жену, терпевшую урода,
что предпочел ей сатану.

Но все же дело до развода
не доходило. Сущий бред.
Но все ж ее ждала свобода,
а не меня на склоне лет.

Еще:
Накину плащ, с гранатой под полою
и на трибуну властную взойду,
коснусь вождей улыбкою не злою,
сказав тиранам: хау ду ю ду.

Тираны цыкнут: гнида, кыш отсюда.
А я колечко дерну из чеки,
и сотворю не подвиг, и не чудо,
а просто избавленье от тоски.

Потом сойду по каменным ступеням.
С вершины вниз к народу своему.
И светлый взрыв вождей растеребенит
и озарит сгустившуюся тьму.