Неразделимым Марине и Анне.
Очередная его смерть застигла в редакции. Позвонила Анна. Толком не начав, она закончила: «…мы расстаемся, прости!» Не дожидаясь ответа, она дала отбой. С ненужным «Прощаю!» он положил трубку телефона, затем встал, и, стараясь выглядеть нормальным, прошел в кабинет главного редактора. Открыл дверь, постучался и, разглядывая плавающую перед глазами розовую пелену и пытаясь незаметно сдуть ее губами, попросил «на сегодня отгул». Главный был из тех неуверенных людей, что разговаривали ответами.
Хлопотливо спотыкаясь и подхватываясь на каждом слове, главный редактор отвечал, спрашивая что-то тревожное и, одновременно, одобряющее, кажется, речь шла о его колонке про раздельный сбор мусора, «к понедельнику, тысячу слов, помни!», но он уже спускался вниз, в гардероб.
В подземелье метро, неловко лавируя среди людских теней, он с облегчением отметил, вернувшийся слух рассеял пелену перед глазами. «Это как крушение самолета, по-настоящему, с кровью. Держи удар. Пройдет, проверено».
Дома он переоделся в домашнее, сделал себе чашку чая с лимоном, лег на диван под плед, и, основательно устроившись, вдруг неожиданно, расплескивая чай, заплакал. Проклиная себя, встал и пошел в ванную, умываться и застирывать плед. Затем, ощущая себя предпоследним неудачником и чувствуя отвратительный запах мокрой шерсти, неловко вывешивал на балконе отяжелевший влажный плед.
Потом, закусив холодной телятиной и сыром, обессиленный от пустоты, он заснул, и ему для чего-то – для чего? – обременительно снилось путешествие через Вселенную и ядерные крылья ангела – триллион световых лет за секунду. Крылья были в крови. Крылья были частично обрубленными, частично выломанными, они вызывали ужас…
При таких скоростях отменяются понятия «время» и «пространство». Что же остается? Не знаю… Даже во сне он рассердился на себя, что за детский сад?! Ангел. Триллион. Крылья…
Затем ему приснились ненаписанные им к понедельнику тысяча слов про раздельный сбор мусора: выцветший пластик поцелуев, мятая бумага объятий, осколки стекол взглядов. В мусоре все должно быть раздельно: и бумага, и стекло, и пластик – этот нелепый эпиграф понравился глупому главному редактору. В голове заиндевел заголовок: «Мусоровозы идут ромбом». Или все же диагональю? «Мусоровозы идут диагональю»? Кажется, была пятница…
Он проснулся, растревоженный неясными предчувствиями, но позавтракал спокойно, взвинчивая аппетит тем, что представлял себе анатомические подробности другой, пока ещё не знакомой девушки. После завтрака он тщательно помыл посуду, затем делал «мусорные наброски» для своей колонки, готовил обед, одновременно пытаясь придумать новый заголовок, пробуя на вкус рифмы: «мусоровозы – розы», «козы – мусоровозы», «росы – косы – отбросы». Выходило дурно ничтожно, пахнуло пенициллиновым сквозняком безвестности. Он принял это с обреченной стойкостью.
Было восемь вечера, когда произошла подозрительная странность, ему позвонила Марина. Марина никогда «не бралась в расчет», хотя он часто представлял её во вполне определенных позах моделей Andre de Dienes, но всё это было пустое, Марина была лучшей, а значит, неприкасаемой подругой Анны. После дежурных фраз: «Как делишки? Как страстишки? Как стишки?» разговор налился кровью и сделался напряженным. Смелыми видениями Марина бесшумно пролетела над его прошлым.
– …не переспать? – «как честный человек», он уточнил, – только переночевать?
– Да… именно, – ответила Марина, – переночевать.
– Мама твоя нам не помешает? – подумалось, а ведь он теперь «свободный мужчина».
– Мама на очередном обследовании, в больнице. Ты бы видел меня сейчас, – звуки в трубке изменились, – я голая стою в ванной, вытираюсь после душа… Ой!
– Что случилось?
– Любимую заколку потеряла, – акустика опять изменилась, – на корточках ищу заколку, ты представил меня?
– Более того, увидел, – кажется, он уже где-то слышал схожие слова. Или читал?
– Правильно! Девушки созданы для того, чтобы на них смотрели. То ли зад у меня обширный, то ли ванная небольшая, всюду холодные углы… А! Вот! Нашла! Черт!
– Что опять не так? – он мгновенно представил себе Марину в роли «его девушки», перспектива вышла фантомной, как будто бы пригород, рельсы, лес, и все – в туманной дымке.
– Я всё белье перестирала. Придется надеть юбку без трусиков, ты не возражаешь? – Марина говорила сосредоточенно, без тени иронии.
– Ты можешь и лифчик не надевать, – он твердо выговорил эти слова.
– Он у меня новый немецкий дорогой, хочется надеть, так что – вряд ли. Хотя… Ты не представляешь, до чего нудно натягивать лифчик сразу после душа, так что я подумаю. Всё, жду тебя.
В малолюдном автобусе он доехал до метро. В метро было уютно и успокаивающе привычно – неспешный вечер субботы. Вдруг осознал, он едет в метро без пересадки, Марина жила на его, «серой» ветке.
Он вспомнил крохотную паузу, заминку Марины после её «да». «Да… именно. Переночевать» Такие паузы меняют судьбу. Да? Или нет? Или самое женственное из жертвенного желанного женского: «Не знаю…»
Чуть не проехав нужную станцию, он вышел из метро и свернул в супермаркет. Купил кусок буженины, сыр, кофе. Пятилитровую канистру воды. Мандарины. «Мандарины для Марины» – уверенный строй слов, как ровный строй кораблей, готовых к бою сюжета.
Выбор продуктов не отвлекал от мыслей об Анне и о трусиках. «Мне почти сорок лет, а я прикидываю варианты, надела она трусики или не надела? Сочиняй свой мусорный текст, болван!»
Напрягаясь под тяжестью неразборчивых чувств и пакетов, он пасторально подумал о том, что надо сделать Марине предложение. Она несчастная безработная, тридцатилетняя неприкаянная девушка-душа с невзрачной судьбой и с мамой-инвалидом «на грошовой маминой пенсии на двоих». Марина одна. Я теперь «мусорно брошенный», почему бы нам не… Но следом шло точно взвешенное: «Идиот».
Входную дверь подъезда подпирал истерзанный мертвый том живого Марселя Пруста. Параллельно книге, на протяжении двух шагов, мелькнула мысль: «Современная проза – это что-то вроде темной материи, космизм культурологического мусора, способ кое-как продержаться до неизбежной вспышки сверхновой звезды».
Он вошел в неживые неоновые сумерки подъезда, вызвал лифт. «А почему, собственно, идиот?» От недавно вымытых полов пахло пылью и хлоркой. Ощущая легкую дурноту, поймал себя на том, что не понимает, зачем Марина пригласила его к себе «переночевать», но «не переспать». А зачем тогда это всё по телефону: «зад», «голая», «без трусиков»? В чем настоящий интерес? Поговорить? Но поговорить можно и в кафе…
Не помня себя, он позвонил. Марина открыла дверь, и он тут же почувствовал душные жилые запахи, сомнительные ароматы, если учитывать «ожидания любви». Но, может быть, что-то одно рассеется, либо ожидание, либо запахи? Не здороваясь, внес пакеты в прихожую:
– Вот, купил немного еды.
– Домовитый какой, – Марина улыбнулась.
На Марине была надета легкомысленно короткая, колыхающаяся синяя юбка и белая майка, которая, подчеркивая, обтягивала прочно стиснутую надежным немецким бюстгальтером грудь. Подумалось: «Есть слово “бюстгальтер”. И “лифчик”. Есть еще “лиф”, но это не совсем то. Два слова и есть для обозначения этой волнующей детали»
От всё еще влажных волос Марины задушено пахло шампунем, запах дополнял приторный аромат духов и ещё что-то, отчего хотелось беспрерывно «говорить красиво» и «распускать руки».
– Сэр, а не почистить ли вам для меня мандарин… или два… или три, а то я ногти накрасила.
– С удовольствием.
– Девушки созданы для того, чтобы их кормили с рук сладким!
Пока чистил мандарины и кормил Марину «с рук», думал: «Пикантная, почти красивая блондинка среднего роста с туго пуховым бюстом, ты же думал и о ней, сравнивал, прикидывал, когда в постели переворачивал Анну на живот, будь честным. Живет на серой, твоей ветке метро. На десять лет моложе тебя. Двухкомнатная квартира. Правда, мама – инвалид, но, к счастью, мама скоро умрет. Чего тебе, умному кретину, ещё? Почти красивая… Убьет она меня впоследствии, перед смертью. Может быть, мы с Анной жили год вместе, а затем расстались ради того, чтобы я приехал сегодня к Марине?»
На белом лице Марины не было и следа косметики. Яркие синие глаза смотрели спокойно, но настороженно, выискивая в его взгляде что-то чрезвычайное. Черные, в контраст волосам, дуги бровей подчеркивали скромное превосходство, уже искусанные губы были с ароматом мандаринов. Сейчас ему показалось, он может смотреть на это лицо часами.
– У тебя на губах сок мандарина.
Глядя ему в глаза, она быстро облизала губы кончиком язычка.
– Прекрасно выглядишь даже язычком.
– Я по-домашнему, – кокетливо оттопыривая мизинцы, Марина рискованно, но точно приподняла края юбки и сделал книксен. – Ничего?
Ему захотелось незамедлительно спросить про трусики. Захотелось, стиснув, обнять Марину. Девушки придуманы для того, чтобы их, понимая вечность, обнимали…
– В тебе нет лжи, – глуповато сказал он, – ты не предашь, как… – он не договорил. Все предают. И я, и все. А тогда, какой смысл?
– Просто я после душа, душа чистая, ты заметил, после душа невозможно лгать, – Марина с мрачной улыбкой опять заглянула ему в глаза, – всё хорошо?
– Всё отлично, – он понял, она почувствовала про «обнять» и «стиснуть».
– А, вообще, как ты?
– Справлюсь… справляюсь. И не с таким справлялся.
В кухне он вымыл руки и стал помогать Марине. Они резали сыр, буженину и хлеб.
– У меня есть вкусный борщ, настоящий украинский, для тебя сварила, будешь?
– Нет, – он поставил на огонь кофе.
Главное, раздельная сортировка мгновений, не упущенные моменты: ловко снять кофе с огня, решиться и бросить писать рассказы, не думая, стиснуть восхитительную грудь… Удачливая нескучная жизнь – это всего лишь одна тысяча слов, сшитых неупущенными мгновениями.
– Я хочу, чтобы мы переночевали вместе в одной постели, – он увидел, как Марина нахмурилась, – не переспали, а именно…
Он снял кофе с огня, они сели за стол друг напротив друга. У Марины вдруг вытянулось лицо. Она положила на стол обкусанный бутерброд, встала, подошла к нему сзади и обняла за плечи. Он острее ощутил запахи шампуня, духов, мандаринов и, напрягся, провоцируя почти естественную дрожь в руках. Скрепляя своими объятиями его нынешнюю жизнь, Марина терпеливо и размеренно зашептала:
– Милый, всё хорошо, успокойся. Всё будет, как ты захочешь.
– Когда ты меня обнимаешь, мне делается легче. Буквально. Физически.
– Тебя бросили вчера, ты сейчас беззащитный и любая баба может тебя… – Марина оборвала себя, – слушай, я есть хочу. Курицу пожарила, борщ сварила, пока тебя ждала, готовила, ничего не ела. Такая голодная… Можно? Не разрушая пафоса момента?
– Можно! Ешь! Не разрушая…
За ужином он решил, что, вероятно, Анна все же попросила Марину позвонить ему. Как он не подумал об этом раньше? И что бы это изменило? Ты бы не поехал к Марине? Поехал бы. Звонки Марины, как слова императрицы, редкие, и точные делами.
После ужина Марина погасила свет и зажгла кривую дешевую свечу, утвердив её на донышке перевернутого стакана. Пальцы её сделались прозрачными и многообещающе проворными. В сумерках кухни отчетливее запахло борщом… Марина осторожно, но, вместе с тем решительно, села к нему на колени, и он обнял её, почувствовав приятную необременительную тяжесть, ощутил ладонями её гибкую спину, впадины и подъемы талии, бедра под тонкой юбкой. Тут же сравнил – в пользу Анны – с Анной. Сбивая ледяной жар отчаяния, Марина неторопливо поцеловала его в губы. В этом было что-то от первичного осмотра. Именно такой бесстрастный поцелуй – замедленный, процедурный, горьковато микстурный – был просто необходим. Ему не хотелось ни о чем говорить, но Марина опять нарушила «пафос момента», зашептав, касаясь своими губами его губ:
– Мне нравится, как ты… трогаешь мою грудь… Как будто бы нечаянное движение, и рука тут же убегает, чтобы… вернуться. И мне хочется… этого возвращения. Девушки созданы для того, чтобы их… трогали…
У Марины были ломкие интонации, слова хрупко надламывались и крошились многоточиями…
– Все у тебя уместно, – он поморщился в полушария ее грудей, – поцелуи, интонации и даже шепот во время объятий. И несмотря на запах борща, я так благодарен тебе за…
– …за не одиночество. Я знаю, милый.
– Ты умеешь читать мысли?
– Конечно, – он почувствовал на своих губах её улыбку, – в твоем случае это просто. Я умею готовить, читать мысли, спать… Я лучшая! И лучшая хочет в постель.
– Как неожиданно! – он улыбнулся, кажется, впервые с момента звонка Анны.
– Я в спальню, а ты иди в душ, – с правого плеча Марины сползла майка, и он увидел голубоватую тень хрупкой ключицы, – я тебе купила замечательные трусы и зубную щетку, – у Марины вдруг появились «хозяйственные» интонации жены, – в ванной найдешь.
– Что бы я делал без тебя? – он понял, она всё решила заранее. Или они? Или она лжет, и это трусы её бывшего?
– Умер бы… от голода. Грязным бы умер, голодным, с трясущимися руками. И халат там висит на двери, правда, женский!
– Как смешно!
Разглядывая развешенные по всей ванной выстиранные трусики Марины, он не к месту вспомнил Анну. Она часто выходила из душа с тюрбаном-полотенцем на голове, вставала перед огромным, в половину стены, зеркалом и начинала растирать тело кремом. Иногда Анна просила его, и он помогал ей, бережно втирал крем, чувствуя кончиками пальцев её подвижные лопатки, пограничный пунктир позвоночника, детские ямочки поясницы…
– …Вы красивая пара, – говорила им Марина, – особенно под горячим душем.
Выходя из ванной, он подумал о том, что Анна никогда не покупала для него ни белья, ни зубную щетку…
– Ты извини, но я сплю голая, – меняя, как в смерти, все смыслы, Марина выключила свет в спальне, – отвернись.
Он отвернулся и увидел в зеркале отражение Марины. Как показалось, отражение раздевалось медленнее Марины.
– И весь этот наш вечер ты, – он задохнулся от возмущения, – была без трусиков?!
– Я же у тебя спросила, ты не возражал, – вскинув руки, она стала собирать волосы в хвост, – хочу, чтобы ты видел мое лицо, когда я буду делать тебе minette, – пояснила Марина, – прости, не могу произносить это по-русски.
– Я думал, что ты… Я бы мог это знать… наверняка.
– А кто тебе мешал? Мимолетное прикосновение, незаметный взгляд. Я думала, ты всё понял, когда я у тебя на коленях сидела. Девушки придуманы для того, чтобы их касались. Такие вещи надо чувствовать. А не умеешь, учись, – Марина торопливо легла рядом, он осторожно обнял её, – обними по-настоящему! Чтобы я задохнулась!
Он медленно и сильно сжал Марину в объятия. Она обессиленно выдохнула.
– И не стесняйся, девушки для того и созданы, чтобы их стискивали! – шепот Марины стал нервным. – Господи, какой же ты приятно тяжелый!
– Объясни мне, почему Анна меня бросила?
– Ты лучше объясни мне, отчего ты вначале выбрал Анну?
– И всё же, – он подумал, я пока никого не выбрал, – почему она бросила меня?
– Слушай, хватит! Я неделю перед вашим расставанием была твоим личным психотерапевтом, я сейчас без работы.
– Перестань! – он подумал, сейчас они как будто бы втроем, с Анной. Что же? В постели с Анной он часто представлял себе Марину.
– Знаешь, психотерапевтические практики бывают разные…
– Догадываюсь…
– Вот, например, год назад я работала с одним пациентом, – Марина вздохнула, – ему было тридцать шесть, ей шестнадцать, большая любовь продолжалась два года. Через два года, многому уже обученная девушка, закономерно вышла замуж за молодого, успешного человека. Удачно обменяла свою красоту свежесть и, по всей видимости, ум… С тех пор прошло десять лет, а её бывший страдает, такая вот любовь – сюжет для небольшого медицинского исследования.
– Это, похоже, не любовь, а разврат какой-то… – он подумал о том, что Марина весь вечер бесстрашно смотрела ему прямо в глаза. Да, всё было решено заранее.
– Что мы знаем о разврате? – спросила у потолка Марина. – А о любви?
Сосредотачиваясь, он промолчал.
– Только не спеши, начинай медленно, – Марина улыбнулась. Затем прошепталось неожиданное, но уже как будто бы слышанное: – Девушки, как бабочки, вспомни Владимира Набокова, с нами надо начинать особенно трепетно…
«Я постараюсь», – он не мог говорить.
– Тебе лучше во мне? – прошептала Марина со слезами в голосе, – лучше, чем в Анне?
– Лучше, – это было почти невыносимо. Поблескивающие постельные слова, даже отборные, утром оказывались опасно бритвенными.
– Я согласна, не надо ничего говорить, тем более что рот мой скоро будет занят…
«…тобой!» Он содрогнулся, это беззвучно шептала ему на ухо Анна. Марина делала в постели всё то, что они делали с Анной. Все porno мелочи «только для двоих» стали достоянием третьей. Всё было как с Анной, исключением стал «orgasm наоборот», вместо кратковременного забытья-счастья – привкус хины во рту, продолжение горькой терапии. Но это исключение он скрыл от Марины, правдиво солгав сдавленным стоном. Он не знал, что думать, знал только, – он изменил Анне после её измены. Точнее, перестал соблюдать верность. Смешно…
– Мы не делаем ничего дурного, – сказала Марина, – и это совсем не смешно.
– Перестань читать мои мысли, где-то я должен быть по-настоящему один.
– Это для того, чтобы тебе было легче, – Марина демонстративно закрыла свои груди женственным жестом-крестом, – я в душ.
С удовольствием проводив взглядом Марину, он закрыл глаза и вдруг, сквозь шелест воды в ванной, уловил странные, отдаленные звуки, которых здесь не должно было быть: неразборчивые переговоры диспетчеров, неторопливое движение вагонов, размеренный стук колес… Вокзал? Но вокзал в другой стороне. А может быть, они всё же договорились? Что за чушь! Но откуда Марина знает все наше с Анной тайное? Приличное для двоих стало непристойным при третьей… Третьей уже нет, нас опять двое. Зачем я с Мариной? Мы никогда не поженимся… Отчего здесь вокзал? Главное, – сортировка мусора и отношений. Когда не можешь выяснить сюжеты с двумя девушками, самое время встретить третью…
– Я здесь, я с тобой!
Прохладная Марина юркнула под одеяло, тесно прижалась к нему.
– Какой аромат, – он мысленно застонал, – клубника?
– Вишня, балда! Вишневый шампунь. Хочешь лизнуть? Или не больно укусить? – Марина перевернулась на живот, – продолжим? Ты готов? Ты сможешь?
– Слушай, я с ума схожу? Откуда здесь вокзал?
– Это не вокзал. Сюда на ночевку съезжаются трамваи. Здесь рядом трамвайный парк. Когда загонят домой последний, самый маленький трамвайчик, включат прожектор.
Вскоре на потолке комнаты действительно появились загадочные белесые пятна.
– Прожектор отключат в шесть утра, для меня этот ночник как будильник, – голос её напрягся, – так что, второй тайм? Хочешь? Я хочу…
– И третий…
…Он понял, что уснул только во сне. И еще потому, что перестал чувствовать руку Марины, во сне это было особенно страшно. Снилось таинственное: берег гигантского стеклянного океана. Над миром океана в бесконечной черной выси сияли два солнца – пылающее алое и слепящее белое. Оба солнца отражались в зеркале океана. На тысячекилометровом пустынном берегу мелового песка был безлюдный вокзал, на двухэтажном здании мертвенно светилась надпись: «Станция Курган Южно-Уральской железной дороги». Рядом со входом в вокзал стояли цветные баки для раздельного сбора мусора.
Он откуда-то знал, это было место, где ему предстояло коротать вечность – Бетельгейзе. И это не могло не радовать, в последнее время его стала угнетать конечность: заканчивалась чашка утреннего кофе и само утро, неизбежным занавесом оканчивался любимый спектакль, был конечен даже восьмой завтрак, Арбат имел свой финал, долистывался альбом Амедео Модильяни, окончились отношения с Анной, но, главное, заканчивались запасы кофе…
Бесконечный товарный состав медленно влекся из ниоткуда в никуда. На пустом перроне стояла обнаженная девушка, та самая, третья. Видимо понимая, что она лишь снится ему, девушка держалась просто и естественно.
В скрипучем фонарном тумане он разглядеть её во всех деталях, и там, и здесь она была рыжая, и здесь, и там усыпанная веснушками. Теперь у меня полный комплект: брюнетка, блондинка и рыжая.
У меня счастливая судьба, но я и моя счастливая судьба живем раздельно. Половина жизни истаяла незаметно, не оставив и следа. Вероятно, также исчезнет и вторая половинка, неостановимый путь к могиле – основа всего. Мне кажется, я превозмогаю не мою, а чужую жизнь, вероятно, так бывает, ведь Марина этой ночью прожила жизнь Анны. «Это для того, чтобы тебе было легче…» Мы все калеченные, и в попытках понять свою инвалидность – все смыслы жизни до смерти. Никогда не знал, как жить, куда идти и что делать, а потому стал существовать в туманной придуманности своих рассказов. Сначала я переживал, а потом понял, хорошо, что мои сюжеты не нужны ни редакторам, ни читателям, так что я живу в этих историях на гулком просторе, один. А кроме того, я журналист в районной многотиражной газете для пенсионеров Восточного Дегунино. И днями, ты представь, должен написать колонку о раздельном сборе мусора. «Мусоровозы идут ромбом», как тебе название?
– Скажи что-нибудь, – он говорил всё это девушке из сна.
Ему показалось, прошли миллионы лет, прежде чем она ответила, сон успел сделаться кошмаром, грузовой состав без конца и начала так и шел мимо, блестело стекло океана, отражая два солнца, цветные баки для мусора, хищно откинув пасти крышек, стояли в нелепом ожидании…
– Мир серый, – с горькой безнадежностью сказала девушка, – никто никому не нужен. Но ты не волнуйся, однажды всё меняется. Когда я умерла, у меня всё поменялось.
Вздрогнув, он очнулся, чувствуя чудовищную усталость и разочарование от бреда сна. За окнами было тихо. Не шумели автомобили. Не гомонили воробьи. Даже дворника не было слышно. Ночь? Утро? Курган? Москва? Ненастоящее время весны… Потерянная Анна, не найденная Марина, и безымянная девушка из мертвого сна, на краю Вселенной, куда можно было добраться только имея ядерные крылья ангела, крейсерская скорость один триллион световых лет за секунду. «При таких скоростях отменяются понятия времени и пространства. Что же остается?..» Остается сознание.
Потом кошмар продолжился наяву, ему показалось, он вернулся из сна зараженным радиацией лет, он стал стариком, он быстро ощупал свое лицо. А может быть, так легче? Существовать развалиной, не отвлекаясь на суетные мелочи, вроде любви. Через мгновение он увидел чужого себя, спустя десятилетие, и испытал острую ностальгию по сегодняшнему утру. Есть жизнь и есть смерть, а третье состояние? Нечто, между явью и сном? Что происходит там? Какие там законы? Долго ли это длится? Мгновение? Вечность? Или мгновение вечности? Все ответы спрятаны в месте, которого нет, между сном и явью, между смертью, жизнью и смертью?
Он повернулся к Марине. Она спала спокойно, вероятно без сновидений и мыслей. Он вспомнил, как Анна говорила о Марине: «Порочная мадонна с белым ликом, психолог-манипулянт, она умеет и любит спать с мужчинами, даже с пациентами» Анна так и сказала: «Манипулянт!»
Почувствовав что-то дурное, Марина нахмурилась во сне. Что дальше? Уйти? Остаться? Если останусь, будет завтрак. Затем, вероятно, прогулка. Обед. Тихий день. Может быть, я напишу тысячу слов про нашу цивилизацию, производящую мусор. Составлю хотя бы план колонки? И Марина будет спрашивать у меня: «А что ты сочиняешь? Новый рассказ? Это будет любопытно? Дай почитать!» И он ответит ей: «Я вымучиваю колонку под названием “Мусоровозы идут ромбом”»! «Мусоровозы – позы».
Он вспомнил предельную доступность Марины в постели, её откровенные позы, вульгарные движения её бедер, скользящую плавность её груди – Марина умудрялась быть бесстыжей даже в постели.
Что потом? Ужин. И пошлое в своей фальшивости ощущение пары. И разговоры с недомолвками, намеками и подтекстом. Обо мне, о Марине, об Анне, о нас. Если уходить, то немедленно. Анна умная, она поймет.
Он опять спутал Марину с Анной. Марина тоже умная, она тоже поймет. Если останусь, буду мучиться с колонкой, с другой стороны, можно будет повторно пройти курс лечения телом Марины, и то – хлеб.
Комната мгновенно погрузилась в прозрачные утренние сумерки – погас прожектор трамвайного парка, Маринин будильник, шесть утра. Эхом послышались неразборчивые переговоры диспетчеров, звонок первого вагона, разгонный стук колес – трамвайный парк ожил. Какой же нынче день недели? Пятница? Суббота?
Нет, надо всё же пересилить себя и написать колонку о раздельном сборе мусора. Брошенный мусор людей не отменяет работы. С облегчением он вспомнил, сегодня выходной, раздельный день: воскресение и воскресенье, время ещё есть. Именно так думал Джордано Бруно, спокойно восходя на эшафот. И еще накинут капюшон, привяжут к столбу, подожгут хворост – триллион лет за секунду, это, в сущности, вечность. Вероятно, именно на эшафоте находишься в поисках «утраченного времени».
…В понедельник он уверенно положил на маршальский стол главного редактора свою тысячу слов про мусор. Бегло, но цепко осматривая текст со всех сторон, главный, не интересуясь ответами, спотыкаясь на округлости «о», расспросил: «Долго ли? Коротко ли? Худо ли?» Он горячо заверил главного: «Написалось легко, само собой».
Марина? Рассказы? Анна? Раздельные отношения? Безымянная девушка из сна? Невозможность понять механику мироздания вызывала изжогу и уже настоянное ощущение бессмысленности жизни, захотелось выпить воды с пищевой содой, он даже оглянулся на бар главного редактора, где всегда была вода.
(м. Петровско-Разумовская – м. Тульская, 11-12 апреля 2013 г)
Автор публикации
