Под солнцем Надежды. Поэма о любви

ВСТУПЛЕНИЕ

Наверное, когда-то началось,
То, что теперь я вынести пытаюсь
Из прошлого, в котором всё сбылось,
И всё осталось…

Ты вспыхиваешь в моих глазах, как солнце.
Я томным прищуром ласкаю тебя, совсем уже моего, совсем уже во мне, и, как мной рождённым, восхищаюсь наивно и трепетно.
Это воспоминание. Мне нравится, что я почти властна над ним. Я могу воскресить то, чем дорожу, тех, кем восхищаюсь. Но – ах! – если бы я могла отделить счастье от горя, я бы никогда не ворохнула последнего…

1. СВЕТ НАДЕЖДЫ

Глаза застилало солнце. Нет, глаза были закрыты, иначе бы им не выдержать. А так: белое солнце, но не раскалённое, а тёплое, как будто я лежу в парном молоке. И – просыпаюсь, потому что надо записать слова:
Солнце какое сегодня лучистое,
А небосвод голубой – голубой!
Кажется, жизнь вот такая же чистая,
Всё, что вокруг, – неизменно моё!
И вдруг – прохладная рука пожимает мою вздрогнувшую руку:
– Ну, проснулась?
– Давай спросим, кто у Тольки родится? – это голос тёти Наташи.
– Кто у Тольки родится? – будит меня бабушка.
– Сын… Мне надо записать… – бегу я к тетрадкам.
– Пиши кады, – соглашается бабушка и смеётся дочке, – видишь, сын!
– А почему сын-то? Врачи говорят… Во ещё! – изумляется тётя Наташа.
– Дак почём я знаю: сын, говорит.
Тётя Наташа хочет ещё что-то спросить, но бабушка твёрдо машет на неё рукой и подходит к столу – к внучке.
– Ну, дак а ты-то сама чо видела?
Всё, у меня сразу же забылся второй стих, потому что от вопроса бабушки нарисовалась картинка:
– Будто дверь открывается, а там темно, в коридоре, и вдруг в проёме чёрном появляется голова. Матрос в бескозырке, тельняшка, – отчитываюсь я.
– Во-о, тельняшка – матрос, значит, – соглашается бабушка. Её круглое, с ямочками на розовых щеках, лицо, радостно: она гордится мной, такой необыкновенной внучкой, которая отвечает на вопросы взрослых.
Нет, я не знаю ответов, но я отвечаю, потому что ответы уже готовы, их не надо выдумывать, мучиться, сомневаться. Я просто их говорю – ответы. Но я могу и не говорить. Просто бабушка знает, когда спрашивать. Сегодня, например, Петров день, так бабушка вчера говорила. Сегодня же у неё день рождения! Я унюхиваю под полотенцем бабушкину стряпню:
– А-а, пироги! Уже отмечаем?
-Дак ты спи дольше.
Я целую её: «С днём рождения!» Она отпихивает меня, смеясь: «Лизаться-то вы мастера с матерью!» Да, мы всегда целуемся: при прощании и при встрече, на ночь и когда просыпаемся, когда счастливы и когда – не очень: мама, папа, сестра Люда, с которой мы зовём друг друга – дида, дидочка, дидочек. Откуда-то мы взяли, что на хинди дида значит сестра, вот и зовём друг друга по-своему.
– А дидик где?
– И что за собачью кличку выдумали! – в сердцах баба Павлина бросает на середину стола тарелку с пирогами. Пироги подпрыгивают, но тётя Наташа руками прижимает их к тарелке.
– Да пусть, молодые…
– Пошла умываться на улицу к рукомойнику и стоит смородину ест. Зови её завтракать! – кричит мне вслед бабушка. – Вот ягозята! – и наливает молоко дочери.
Я выскакиваю из сенец на улицу. Опять солнце бьёт в глаза, но уже не белое, а яркое, разноцветное: жёлтое, оранжевое и – жаркое. «Жаркий день будет, ура!» – что нужно ещё для нового летнего дня, когда тебе двенадцать!

*****

Вот уже час я нахожусь в интересном положении: я пытаюсь анализировать, но только могу свидетельствовать, как моя голова освобождается от лишнего, и это лишнее – моё личное. От головы в разные стороны уходит энергия, и я с удивлением наблюдаю, что без мыслей ей хорошо и покойно. Вот я пытаюсь ухватить одну мысль «за хвост»: «А не заняться ли каким-нибудь делом?», но она ускользает легко, как пух с руки от неосязаемого дуновения – так, сама по себе. И я догадываюсь, что моя голова освобождается, чтобы её заполнило что-то другое, мною уже изведанное. Это томление духа – предтеча вдохновения:
А стон нестёртый на стекле оконца
Горит в закатном кружеве листвы…
Иди ко мне, не думай и не бойся,
Я не укор, я – это тоже ты.
Вишнёвый мрак укроет наши лица,
Дыханье тела и тревожность губ.
Всё будет так, как мыслится и мнится,
Как хочешь ты, как я хочу.
Нет, это , наверное, слишком. Так бывает в жизни? Мне семнадцать, а я об Этом ничего не знаю. А, написала и написала, никому показывать не буду.

*****

Вася Ермаков ждал меня у дверей нашей комнаты в общаге. Эксперт по стихам филологического факультета университета – весь сумрачный и скрюченно-важный.
– Ты прочитал стихи?
– Да, – соврал он. «Два дня назад я был уверен в себе и в этом мире. И вот я увидел, как она шла по коридору – несла мне тетрадку. Из-под халата выскочила коленка. Глупая мысль, подумал я тогда. Но мне стало вдруг не до стихов, хотя один листок всё-таки выпал из тетрадки. «Всё будет так, как мыслится и мнится…» Двое суток я мучился этим видением. Ей об этом не расскажешь»,- так думал Вася. Я верила и не верила.
– Что стихи-то? – переспросила его.
– Да, это стихи, – пошуршал листочками, отдал тетрадь и ушёл.
Я вошла в комнату. Картошка на сковороде шкворчала. «Кто будет читать, язык сломает», – почему-то промелькнуло в голове.
– Ну чё Вася? – повернулась от стола Тырышкина.
В комнату заскочила Ленка Знобищева:
– Понравились? Брать в газету?
– Не знаю. Сказал, что «да». Я вся в раздумье.
– Ну и берём. Хороший халатик!
– Халатик как халатик, – я нехотя отдала ей тетрадку.
– Ну почему, грудь так славно выделяется.
– Девчонок у нас чё, на лесбос потянуло? – сквозь картофельное месиво доносится от Тырышкиной вялый звук. Кручу, как в детстве, им у виска пальцем:
– Всё в порядке?
– Да в порядке, порядке…
– Два дурака – пара, – смеюсь вслед исчезающей Знобищевой и воспаряю над сковородой с картошкой.

*****

Вечер был пасмурный, воздух вишнёвый. Так вот он откуда пришёл в мой стих! Тягучий, как ликёр. Значит, так бывает в жизни! Мужчина, пробегавший мимо, радостно крикнул: «Красивая фигура!» и растворился в вишнёвом.
Я почему-то расстегнула прильнувший к телу плащ и вспомнила:
В этот душный сентябрьский холод
Я расстёгиваю пальто…
Нет, не так:
Я луной освещаю город…
Как пронзителен крик её!
В этот душный сентябрьский холод
Я расстёгиваю пальто.
На продрогшую слизь асфальта
Свежий дождь не решает лечь.
Этим светло-сереющим платьем
Я тебя пытаюсь зажечь.
Но не вспыхивает звезда,
И луну затмевает негою:
И печально, что я одна,
И свобода пьянит надеждою…

*****

Вкрадчиво-тревожный стук в дверь разбудил всех сразу. Встала почему-то я, самая пугливая и несобранная.
– Кто там? – высунула голову из-под одеяла Тырышкина. Я пожимаю плечами и сразу открываю дверь: в чёрном проёме двери мелькает тельняшка и только потом – от подбородка к глазам – высвечивается лицо. Это Витя! Как быстро прошёл год!
– Здравствуй, я приехал! – рука пониже груди захватывает в кулак края халата с ночной сорочкой и вытягивает меня в тёмный коридор. Это поцелуй? Какие мягкие губы, какая нежная кожа, какие тонкие, мягкие, нежные уши… Я поднимаю локти, встаю на цыпочки и опускаю себя томным выдохом ему на плечи. Ты готов взять эту ношу? Губы скользнули вниз, к груди.
– Когда приедешь домой? Завтра? Обязательно завтра!
Темнота властно глотает мой свет, моё видение. Тела как будто бы нет: оно растворилось в одежде и ноет, как во сне, в том дальнем детском сне…
– Уже ушёл? – снова укладывается Тырышкина. Я машу головой. Как хорошо жить! Как просто быть счастливой!
Я нарциссы срывала и охала,
Золотыми ресницами хлопала.
Я, такая ещё молодая,
Как луна, легкомысленно-злая,
Я, ещё не твоя.

Всё бы верила и гадала,
Всё узнать и познать мечтала.
И, как лунное опахало,
Ночь к ногам моим прилетала:
Я живу для тебя.

Вот, смиреньем лицо обжигая,
Я к тебе прижимаюсь нагая.
Роз истома, нарцисс тоска…
«Видишь, милый, беда – не беда,
Я – твоя».

Покрывало нарциссами вышито,
Боль и стыд поцелуями выпиты.
Я, прошедшая сквозь года,
Видишь, милый, всё молода!
«Это счастье, – слышу сквозь слёзы,
Не завяли нарциссы и розы…»

2. ОТСВЕТ НАДЕЖДЫ

Я вздрогнула так, что и ты проснулся.
– Ты что?
– Сон такой… чёткий. Знаешь, солнце…
– Спи, ещё рано; пока Соня спит – спи, а то всех девчонок разбудим.
Мне, конечно, уже не уснуть…
Звучит как начало стихотворения. Так, сосредоточиться на сне… Солнце в нём заняло всё пространство, кроме него я не видела ничего. Может даже, я находилась где-то внутри него. Нет, скорее, на краю оболочки, а лицо и руки были точно внутри. Сзади меня – я это знала, чувствовала, даже видела каким-то третьим глазом – сзади, за мной, были дети: Алиса, Ксюша, Соня и почему-то Даша, крестница, Людина дочь. Просыпаясь, я мучительно вспоминала: «А где все взрослые? Мама, папа, бабушка, Люда, зять Юра, Витя, – они-то все где? Боже мой, видно, бабушка скоро умрёт – она совсем старенькая. У папы астма. Наверно, он тоже… У дидочки моей любимой подтвердится страшный диагноз – рак груди? Неужели и она?! А мама, а наши сильные мужчины – они никогда не жаловались на здоровье, они куда денутся?» Ничего не приходило в голову, картинка рассыпалась… Странно, но ни страха, ни тревоги в этом сне не было: дети со мной, и у нас впереди – солнце.
Я закрыла глаза: чёрная с красным рябь заполнила пустоту. Потом всё исчезло. Хорошо и спокойно. Вот я открываю книгу, и она открывает мне истину: «Тот, кто никогда добровольно не страдал, погрязает в полном эгоизме. Только великие страдальцы способны на благие дела. Нет и не может быть святого, который бы ни страдал».
Вот и всё. Вот и думать не надо. Только жить не хочется. Неужели кто-то добровольно согласен страдать? Всплывает бабушкино: «Живём так не потому, что нравится, а потому что деваться некуда». Когда же придут свои мысли? Не успеешь обдумать одно, уже приходится снова действовать. И как-то действуем, определяем как-то выбор. Неужели наобум, или всё же есть Божий промысел?
Витя, Витя! Сегодня ты дома… А пока мы все вместе, то и душа на месте.
Я – твоя печальная жрица.
Я предсказываю и творю
И, вдевая пуговицы в петлицы,
Заговариваю судьбу.
Я молюсь над вечерней штопкой,
Как пред горкой немых икон,
И шепчу этой праздничной стопке:
«Счастья в дом!»
Я, беду не пуская к дочушкам,
Уведу их от ста смертей!
Как волчица от страха воющая,
Я пою над судьбой своей.
В этой песне – тоски угроза,
Хоть в припеве – радости рай.
Помани меня верным словом –
Я сама тебе жизнь отдам.

*****

День был невыносимо солнечный, жаркий, сухой. Середина мая – радоваться бы такому дню, но раздражение росло: тесто у меня слишком быстро подошло; не успела я вынуть компот из холодильника – он степлился. И в общем-то всё получалось, но как-то не спорилось: голова была занята другим. Руки выполняли несложную работу: собирали сумки, закрывали банки, укладывали салфетки. Язык работал, как помело. Все дети получили задание, кроме маленькой, конечно.
Зять заехал вовремя. Я осмотрела кухню – вокзал, взяла малышку на руки. Девочки подхватили сумки, и мы вышли на солнцепёк. Душа переполнена недавней обидой:
А я была права и безутешна!
Как ландыш, боязлива и скромна.
Я думала, останется навечно
Волнующе-наивная весна.
Но всё проходит, и несносным летом
Меня томит и мучает жара,
А ты далёк! И не жалеть об этом –
Пустым надеждам дать завлечь себя.
Зачем я утром дописала эти страшные строки?
Приходит и уходит неизбывное…
Приходится любить и жить неистово!
Уходишь, а со мной необъяснимое:
Как эхо, шорох сплетен: «Нелюбимая…»
Машина, как разогретая духовка, пыхтела. Мы, пока ехали, пыхтели вместе с ней. Подъехали к родительскому дому. Папа в окне маячит, бабушка машет сухой рукой. Первой от нас ушла мама: два инфаркта в один день. Неисповедимы пути господни… Сестра забрала Сонечку и пакет с пелёнками. Алиса и Ксюша чувствовали моё напряжение, терпели из последних сил, но их распирало: наконец-то мы куда-то поехали. Я смотрела на них, любуясь тем удовольствием, с которым они воспринимали жизнь. Вот так бы всегда она летела: приятно, хорошо… Жарко! Окна в машине открыты, но жарко. «Согреюсь хоть, а то всё морозит, морозит…» – думаю уже тоже с удовольствием.
Машина вдруг тормозит, зять открывает дверь, и на переднее сиденье садится, улыбаясь, красивый молодой человек.
– Тебе тоже на кладбище? – спрашивает Юра соседа. – Мы сначала на новое.
– Ну, эаеду и туда.
– Тоже есть к кому?
– Тоже, – улыбается юноша. Улыбка приятная. «Вот его никак парнем не назовёшь. Он – юноша…» – улыбаюсь и я, как блаженная. И голова у меня прошла, и сердце не болит, – всё Слава Богу.
Не заметила, как приехали. На столик около маминой могилы раскладываю яйца, стряпню, конфеты. Медленно, как в киселе, движутся руки, медленно льётся компот по невесомым стаканчикам: «Здравствуй, мама. Вот какая у меня теперь жизнь, видишь…»
– Мам, сухую траву убирать? – спрашивает старшая Алиса.
– Ну, убирать…
– А сухую куда?
– Вон туда, – машу, не зная, куда, но девочки смотрят по сторонам, догадываются сами и куда-то уносят. Помаленьку прихожу в себя.
– Всё, мойте руки.
Лью им из банки воду на руки. Начинаем поминки. Когда мы с Людой, моей дидочкой, приезжаем, около могилки оживлённо: она всем, кто останавливается, рассказывает о маме; а я молча подам милостыню – и всё, только плачу. А сегодня даже и слёз нет. Натолкала полный рот еды и жду, когда смогу проглотить. Девчонки кушают хорошо: они с утра хорошо поработали, пока я стряпала. И с Соней водились.
Зять взял пирог и конфеты, я сунула ему в руку булочку и яйцо, и пошёл на могилу брата.
– Маме только своё, стряпаное, – слышу сзади голос.
– Ну, не из магазина же, – отвечаю. Юноша понимающе кивает. И опять у нас тихо. Девчонки, прихватив конфеты, побежали «к знакомой могилке»: шестилетнюю девочку сбила машина. Они всегда к ней ходят. Я стою, опустив голову, руки – в карманах пиджака. «Истукан форменный,» – сказала бы бабушка.
Вернулся Юра. Быстро что-то.
– А вы ни к кому не пойдёте? – спрашиваю.
– Нет.
– Недавно были?
Юноша опять улыбается.
«Ну, пока, мамочка! Пока!» Раскладываем с дочками на могилу всё, что осталось, собираем сумки и идём к машине. Оглянувшись, вижу, как молодой человек поправляет венки на могиле. А я вот и не заметила, что их надо было потуже стянуть. Ну, да мама знает свою рассеянную дочь, простит. «Прости, мама!» – горько тряхнув головой, сажусь в машину.
Совсем близко, где дорога делает поворот, – могила деда. Еле успеваем остановиться, выскакиваю, и первая несусь прочь от машины, чтобы успеть поплакать. Села на корточки и заревела – не могу остановиться! – в голос. Поревела вдоволь – никто не утешал, не мешал. А как слёзы вытерла, девочки разложили поминание.
– Съешьте что-нибудь здесь, у могилки, – говорю дочкам, – помяните деда Васю. Они разворачивают конфеты.
– Мам, знаешь, кто вон там стоит? – Алиса показывает на берёзки.
– Нет.
Я даже не смотрю, потому что без очков всё равно лиц не увижу.
– Смирновы, наши соседи. У магазина живут, поняла, какие?
– Да ну их…
– Ну, мам, Тётя Света ещё у тебя про твою школу спрашивала.
– Я их всё равно не знаю.
– А они, мам, про тебя говорили… Кто, говорят, у неё там похоронен? А муж её говорит – да дед Витькин.
– Мам, это они так про нашего папу! – у Ксюши глаза, как кругляшки.
– А тётя Света говорит, а что она тогда так по чужому деду плачет? Так по старикам не плачут, даже если они и геройские. Говорит, наверно, Витька опять чудит…
– Мам, а как это – чудит? – Ксюша, как юла, вертится возле моей ноги.
– По-разному…
Не детский какой-то разговор получается.
– А их мальчишка, Юрка, нам конфет вот полную горсть принёс.
Эта палочка-выручалочка вовремя. Радостно спохватываюсь:
– Ну, так и вы ему отнесите.
Дочки убегают. Я обрываю сухую листву, поправляю венок и иду к машине. Мужчины, бросив курить, садятся вместе со мной.
Всю дорогу до старого кладбища девчонки оживлены, разговорчивы, вертятся, толкают меня под бок.
– Алиса, Ксюша, хватит вам! – урезониваю их, хоть и знаю, что бесполезно: всю дорогу будут говорить о соседском Юрке. Что с нами делают мужики!
Слышу, как мой жутко молчаливый зять беседует с попутчиком, но не прислушиваюсь, отдыхаю, закрыв глаза. Ух! – и машина съехала с автотрассы. Скоро старое кладбище.
Здесь все могилы в зелени. На новом ещё суетно, а здесь покойно и уютно. Мы с дочками заходим в оградку. В тени раскидистой яблони – прохлада и тишь, только птички трезвонят, но птички тишине не помеха.
Садимся на лавочку. «Папа делал», – умиляется Ксюша. За оградкой ещё две, облепленные бело–розовым цветом, яблоньки. Дурманящий запах застолбился около; жара и безветрие стерегут этот пряный настой с усердием сторожевых псов. От сосенней могилы перешла сирень. Вот – вот зацветёт. Зять ставит сумки и возвращается к машине.
– Юр, ты за Людой с Дашей?
Он машет головой в ответ.
Юноша навалился на оградку, рассматривает фотографию с памятника.
– Вы заходите сюда, помянем отца…
– Мужа? – в общем-то и не спрашивает меня.
– Мужа… – в общем-то и не отвечаю я.
– Хороший был человек.
Я поднимаю глаза: о ком он? Оба были хорошими… Злая я становлюсь что-то. Но всё же говорю о покойном:
– Я его не застала.
– Хороший, раз жена его сына приезжает с внучками на могилу.
– В этом есть логика? – спрашиваю в надежде, что и про меня сейчас скажут: хорошая.
– Есть… Значит, и сына вырастил таким, как надо.
Не сказал про меня, жаль. Юноша улыбается и смотрит мне прямо в глаза. Странно, но я нисколько не смущаюсь. Похоже, и злая становлюсь, и бесстыжая.
– Жаль, его сегодня нет.
– Загулял, бедняга. Может, подскажете, где и с кем? – вдруг накидываюсь я на него.
– Ты не бойся жить, – вдруг и он вскидывает на меня глаза. Меня как будто волной захлёстывает. Красная, как рак, медленно дожёвываю пирог.
– Это его грех, ему и отвечать, – уже мягче добавляет юноша.
– А мы?
– А вам вместе его замаливать.
– И это правильно?
– Такой закон.
– Всё настолько определено?
– Есть много путей. Ты выбрала этот.
Я омываю лицо полуденным зноем, но и он кажется прохладой разгорячённому телу.
– Мамочка, мы нарвём цветов? – спрашивает Ксюша.
– Рвите. Только в поле…
Мой собеседник садится у изголовья могилы, берёт пирожок.
– Всё образуется, – говорит задумчиво.
– Наверное… – успокаиваюсь и я.
Он разламывает пирог. На могилу падают бардовые ягоды брусники.
– Это вы птицам? Бабушка говорит, что они к Богу ближе, так пусть наш помин родным передадут.
Юноша улыбается так, как будто я совсем несмышлёная девочка, но молчит, а я и не стала доказывать, какая я умная и смышлёная.
– Мам, Лёля с дядь Юрой приехали.
Люда крестила Алису, но лёлей её зовёт и Ксюша:
– Смотри, какие здесь красивые цветы!
И вот я уже с цветами, а Ксюша с Алисой бегут встречать Дашу.
– Хорошо, – неизвестно кому и зачем отвечаю я. Соображаю с трудом. В голове – приятно-пусто. И вообще, как-то приятно.
Юноша стряхивает с ладошек прилипшие крошки пирога на могильный холмик и выходит из оградки, уступив место даме.
– Здравствуйте, – сестра приветствует незнакомца мрачно и холодно.
– Скоро увидимся, – приветливо улыбается ей наш попутчик.
Сестра хмуро оглядывается на молодого человека:
– Кто он такой?
– Не знаю, – я ещё в прострации, – Витин, наверно, знакомый. Юра знает…
– Нет, он его не знает. Он думает, что ты его знаешь.
– У Вити знакомых – всех не упомнишь… Вот попросил подвести…
– Да куда подвести-то?
– Не знаю.
Помолчали.
– Наш «победитель» не появлялся, – сестра наливает из начатой бутылки («папа поминал с утра») полную стопку водки и ставит к памятнику:
– Ты бы хоть, дядя Коля, на него повлиял как-нибудь, чтоб не пил. Ты через всё это прошёл, знаешь.
– Ой, правда, – с тоской заглядываю я в глаза свёкру. С фотографии он смотрит мимо меня, куда-то в зелёно-голубое поле, но я уже знаю, что он меня слышит.
Посидели. Послушали птичек.
– Пойдём, – говорит сестра, – царство тебе небесное, дядя Коля. Прости нас.
«Милый мой! – истово молюсь я, – попроси у Бога за сына своего, чтобы не разрушал семью, а то я уже устала одна с детьми биться… Пусть наша жизнь хоть как-нибудь да наладится!» Перекрестилась и пошла за сестрой к машине: глаза в землю, чёрный платок с головы на плечи упал, волосы от жары и слёз к щекам прилипли. Вдруг – словно ветерок в лицо: наш попутчик смотрит в глаза ласково:
– До свидания, Таня.
– До свидания…
Я смотрю, кажется, сквозь него. Там, не где город, а чуть правее – нежно-зелёное поле с жёлтенькими и синенькими цветочками, – красиво как! «Может, и правда всё наладится, – думаю восторженно, – хоть бы!»
Я – осколок большого мира,
Что, быть может, не раз посетим.
Я рожала, стирала, мыла.
Мне – к святым?

Я друзей, как ласкала, била,
Я кусок жалела чужим,
Называла мужа постылым.
Мне – к святым?

Перемешаны грязь и росы.
Ад и рай – для одной судьбы.
Пусть не к радости, пусть к покою…
Мне – к святым?»

*****

Когда в дом стучится смерть, все остальные звуки перестают возбуждать любопытство. Иногда слышится ритм, иногда даже мелодия, но чаще всего её звуковой хаос вводит живых в транс равнодушия к окружающему. Мы боимся попасть в резонанс этой мелодии, похожей на зов. Слабый отсвет надежды не согревает, почти ничего не освещает, но от его присутствия дрожит и прячется отчаяние, и мы живём, побеждая страх.
Можно жить и без радости,
Лишь бы не было горя…
Мудрость, как в море капелька, –
Неразличимое что-то.

Можно жить и без верности,
Лишь бы – жив и здоров!
Можно жить в неизвестности,
В грустном хоре стихов…

Можно жить бесконечностью
Чувств и мыслей своих…
Можно – так, от беспечности,
Можно – аж за двоих.
Рука сестры лежала поверх моей, сжимающей Псалтырь. Я смотрела на неё и думала: «Как ты ещё молода!» Рука была красивой формы: с округлыми ноготочками и длинными, почти воздушными, пальцами. Болезнь сделала их совершенными. Своя рука мне нравилась меньше: такие же круглые ноготки и длинные, только полные, с ямочками, пальцы. Ещё мне не нравился загар: виделось мне в этом что-то наносное, противоестественное. Золотой перстень с янтарём лучше бы смотрелся на белой, как бы прозрачной, руке сестры. Но даже и мою, измученную тяжёлой скорбью, последний подарок сестры украсил настолько, что рукой можно было залюбоваться.
«Почему мне никто не сказал ещё в детстве, что в жизни, кроме любви, есть много тяжёлых и опасных путей, почему мне было позволено войти в эту розовую воду, вдохнуть её пряный аромат?»
Вместе с сестрой нам семьдесят четыре года. Это молодость грядущей старости. Ах, если бы было ещё и грядущее, а в нём – старость! Дожить бы… Но при нынешних потрясениях старость – это даже не мечта, а фантазия. Я убираю руку с книги, и она смиренно укрывается ладонью сестры.
…Помню весенний
дождливый
ранний
сумрачный вечер.
Мы шли с сестрой под одним зонтом. Я провожала её. Она была уже тяжело больна. Около родительского дома, промокшего, как мы, и, как раньше думалось, обречённого, как мы, на старость, остановились и, стоя лицом к лицу очень близко, долго разглядывали друг друга. Кожа – вся в тонкую сеточку, цвет – серо-землистый, и глубокие-глубокие карие глаза, заполненные одновременно грустью, благодарностью и одиночеством.
– Ну, как?.. Испугалась? – чуть тронулись её губы, и сразу затрепетали голубые паутинки вокруг глаз.
– Это ещё ничего! – обрадовалась я живому звуку. – Красота – или она есть, или её нет.
– Уходить страшно.
– И мне оставаться страшно.
Заглядываем друг другу в глаза и чувствуем, как срываемся в пропасть. Хватаемся за края, они обсыпаются мелкой галькой, так странно похожей на отвердевшие слёзы. Уже на пределе равновесия догадываемся подхватить друг друга под руки. Белеем и краснеем попеременно: жизнь, как по сообщающимся сосудам, переливается от неё ко мне и обратно, волнующая и непонятная. Неужели когда-то обратно не будет?
Мы прижались друг к другу мокрыми от слёз губами. Я подумала: «Дождь усилился. Тёплый, солёный дождь». Руки сами собой разжались:
– Иди с Богом, красавица моя!
Я не лукавила. Тогда мы обе были красивы отчаянной красотой приближающегося горя. Болезнь не исказила и потом природных черт, знакомых мне ещё с детства: она их укрупнила, выделила, подчеркнув мужественность, заретушировав женственность. И если ангелы – действительно бесполые, то мы с той весны всё больше и больше приближались к их образу…
«Почему мне никто не сказал ещё в детстве, что в жизни, кроме любви, будет много тяжёлых и опасных путей, почему мне было позволено войти в эту розовую воду, вдохнуть её пряный аромат?» – трясла я густыми прядями.
– Ну, хватит, пойдём. Не обязательно больше здесь сидеть.
Муж уводит меня в соседнюю комнату.
– Где любовь? – выдыхаю я немыми губами.
– Дыши давай!- он заставляет меня пить. Я пью. Кажется, микстуру.
– Чтобы что-то проросло, нужно, чтобы что-то умерло. Так, кажется…
– И любовь? – ужасаюсь я одними глазами.
– Дыши пока, разберёмся.
Я брежу, или это брезжит истина? «Сестры нет. Понимаю теперь, что и обречённости на старость у человека нет и быть не может, а есть Надежда дожить до старости. Но если это – почти мечта, тогда чего ж мы так боимся её признаков: расплющенного или иссохшего тела, морщин, седины? Конечно, постоянное вдыхание друг в друга ещё одной Надежды – на возможность вечной молодости, пусть даже в глазах возлюбленного, было бы скорым утешением при каждом обращении к зеркалу, но как сохранить эти глаза, в которых отразится нестареющая наша душа?»
Я знаю, что волнуясь и скорбя,
Я становлюсь, конечно, не моложе,
И всё же, я молилась за тебя
И мне мой крест казался не дороже.
Но где взять силы, чтоб спросить тебя:
«А чем твои изломаны виденья?
Ты молишься, любимый, за меня,
Или мой путь – это мои сомненья?»
Прийти и в радости узнать: мои
Любовь и радость – это Слава Богу,
Или, любимый, ты не спал опять
И мучился моей немоготою?
Как мне спросить? И можно ли узнать,
То, Великой Тайной именую?
Может, милый, я тебя ревную?
Может, умираю за тебя…

*****

В общем, так: когда я узнала, что мой муж после очередной кодировки стал курить травку, я потеряла сознание – упала в скользкую глинистую грязь. Дождь в очередной раз начинал накрапывать, в воздухе висела хмарь, как комариное гнусавое стадо. В голове мелькали обрывки образов: вот лежу, опять руки раскинула, как на кресте; одна нога согнута и раскачивается в такт голове; а вот и … хорошо… Но бьют по лицу! Бьют – это точно Витя. Хлещет, как ненормальный… А-а, вот и больно. Ой, как больно!
– Хватит, хватит…
И – опять хорошо, не больно…
– Что она?
– Что, обморок… Вставай, чувствительная моя, – и снова бьёт по лицу.
– Хватит, больно.
– Хорошо, что больно.
Мы встаём. Муж накидывает меня на машину. Да, конечно, одной опоры ног мне сейчас мало. Открываю–закрываю глаза – это зарядка для онемевшего лица. Лёха, напарник мужа по бизнесу, испуганно перетаскивает на лодку из машины дрова. Чем ты напуган, мальчик? Ты подумал, что я умерла? Нет пока… Хотя, с вами долго, наверно, не разживёшься на этом свете.
– Воды почерпни, дай ей, – командует суженый (это я, полуживая, уже иронизирую: может, и права не время ещё?)
– Я лучше полотенце намочу…
Лёха приносит серое от мутной осенней воды полотенце: неужели им и правда нравится жить по несколько дней в такой нечистой, несухой, некомфортной обстановке? Столовый сервиз с дамочками, золочёные ложечки, хлеб просвечивает на солнце… Стоп, стоп, опять?
– Опять хорошо? – кидается ко мне муж.
Я окунаю лицо в сочащееся осенью полотенце, тру виски.
– Нет валидола?
Меня начинает трясти: крупно бьются коленки, звякает челюсть. Язык бы не откусить.
– Валидола нет.
– Щас… будет… трясти…
– Садитесь в лодку, на острове в куртке должен быть валидол.
Я хочу домой, домой, подальше от этого кошмара, к детям. Прижаться к ним, поцеловать, заглянуть в глаза: вы-то ведь ещё не алкоголики, не наркоманы?
Плечи, ноги, челюсть, – всё трясётся. Лихорадка не отпускает. «Он сказал мне ещё в машине: ты только глаза не вылупляй – там все курить будут. Так, что ещё? Да, я ахнула: и ты? А я что буду делать в этой картинке? И вот я в нокауте, здрасьте».
У меня уже вываливается челюсть, и трясутся все внутренности. Стоп, стоп, схватывает сердце. Расслабиться нужно, не хватает ещё коньки отбросить от того, что все они, знакомые и хорошо знакомые, – никто не против, их жёны давно смирились, одна я веду себя, как принцесса из сказки. «Нет её, сказки, и ты давно не принцесса, – это он меня уже оскорбляет, – пора привыкать к нормальной жизни!». Водка и наркотики – это теперь «нормальная» жизнь? Я не могу ею жить… А Соня? Ей всего пять лет, ей нужна мама, Да и большим девочкам тоже. Я должна крепиться. Вот сейчас помолюсь и …
– Нравится? – муж показывает на залив, на камыши, на серое осеннее небо. Я поднимаю голову: она трясётся и сама по себе, и в такт лодке, которая несётся по встречным волнам, как по кочкам, и как дебильная, машу головой.
– Нравится, да?
Нет, это он дебильный.
– Нравится, нравится, – еле разжимаю челюсть.
Он готовил этот уик-энд целую неделю: уговаривал меня, закупал удобные вещи, без которых я, большая семейная курица, не смогу на воле: надувной мягкий матрац, раскладное кресло…
– Стол сбили, палатки поставили… Тебе понравится. Вот увидишь! Арбузы такие сладкие оказались, конфеты… Я всё привёз! Шашлык будет, рыба. Да тебе понравится! – заклинает муж свою упрямую, думает, жену-змею.
Он уже, конечно, понимает, что долгожданный совместный отдых развалился. «Она что, совсем с луны свалилась? Это же такой пустяк: ну покурят, ну это же отдых, пусть всем будет хорошо. Неужели всё развалится?» Он косится на меня, благоверную, и ужасается: лицо серое, ни кровинки; глаза видят живого мертвеца, а не эту осеннюю красоту. Привычно резюмирует: «Вечно всего боится, никакого размаха!»
– Ну, ну что за траур?
– Замолчи, – выдыхаю я.
– Смотри, как заходит солнце…- а глаза уже потухают: «Не может быть, чтобы из-за такого пустяка наша с ней… разрушилась». Он не мог уже понять, что это – «наша с ней»: любовь, дружба, жизнь…
– Вот, вот коса! Смотри, там костёр: шурпа уже варится. Ребята, я привёз Татьяну!
«Да всё нормально. Всё будет хорошо!» Друзья шутят, кричат, машут. «Счастливые, независимые, не то что я… Сколько можно на неё оглядываться? Сейчас и я к ним… Всё будет нормально. Пройдёт у неё…»
Потом уже, поздно ночью, я опять потеряла сознание. Я лежала под столом и думала, как же они меня, такую тяжёлую в меховой куртке, вытаскивать будут. Потом, когда опять загорелось от пощёчин лицо, я помогла им, как смогла, вытащить себя. На этот раз я не почувствовала, что упала на арбуз, который выгнул моё измученное тело нелепой дугой.
– Почему так горит лицо? Лучше водой, я же просила… Хорошо ещё, что у меня не бывает синяков, а то как на работу… Скажут, муж…
Стоп, это вода? Воды, ещё воды… Хватит, тону!
– Всё, спасибо.
Муж уводит меня в палатку.
– Видишь, у нас самая крутая, – он уже в кураже.
– Холодно. Палатка такая большая, разве её нагреешь дыханием?
– Тань… ну мы же… на природе… – говорит с каким-то всхлипом, как будто его переполняет счастье. Видно, и впрямь , переполняет.
– Ничего, ты ляжешь, будет тепло, – это уже моё заклинание. Он ложится. Я беру его руку. Надо же, моя любимая рука, а совсем и не лапа крокодила, гладит меня по лицу. Что я себе нарисовала? Дети, распадаясь, падают мне на лицо, грудь. Большая птица пролетает над самым лицом, задевая крылом волосы. Она слишком близко, я не успеваю разглядеть её, но слышу, как часто бьётся её сердце…
– Три крикаша, два черка! Эх, барсука мы упустили! Раненый ушёл под воду. Килограмм пятнадцать мяса!
Палатка шумно распахивается, в проёме вспыхивает возбуждённое лицо, глаза чёрным сияют:
– Слышала? Это всё твой муж добыл!
– Слышала, добытчик…
– Тебе всё равно?
– Нет, что ты. Мне не всё равно. Давно у тебя это?
– Нет, – зло кривясь, сникает, поджимает губы. – А как мне стрессы снимать? Ты же знаешь, как деньги достаются… Да это как лекарство, – вешает мне лапшу на уши.
– Да, и что им лечат?
– Нервы.
– После похорон Люды у нас с детьми тоже подрасшатались нервы. Значит, я могу сказать дочкам, что курить травку – не вредно, а полезно?
– Ты что, дура? – не выдерживает «победитель».
– Почему я-то дурра? Это ты мне сказки рассказываешь.
Всё, это уже ссора. И, похоже, надолго. Кто знает, может, и навсегда.
Я крест примотала потуже
На высохший ствол горба.
Мой путь безобразней и глуше,
Чем я собиралась принять.

Я думала, хуже не будет,
И верила – быть добру.
И всё ж, примотала потуже
Судьбу к своему хребту.

Улыбка уста воротит:
Я знала, что будет потом,
И лишь поправляла ворот,
Чтоб меньше натёрло крестом.

*****

Умерли бабушка и папа. Продан родительский дом.
Мы собираемся с детьми за покупками. Теперь их у меня четверо. С нами живёт ещё и Даша – моя любимая крестница. Зять женился на молодой, ей не надо с ними. Да и дидочка моя просила ни к кому её не отпускать. Даше уже пятнадцать, Алисе – семнадцать, Ксюше – тринадцать, Соне – пять. Я боялась остаться с тремя детьми, а осталась с четырьмя. Бог даст, справимся как-нибудь друг с другом.
– А платье, лёль?
– А шубку?
– А сапоги? Нет, мне с меховой оторочкой…
– А мне без!
– Я не знаю, я посмотрю там, в магазине. Можно?
– Можно, Алиса. Да, Ксюша. Да, Даша.
Я одеваю Соню:
– А мне чтобы у куколки такая чёлка и такой браслетик… Да, мама?
– Да.
Папа не едет домой вот уже целую неделю. Уехал опять на охоту. С той же компанией, и, похоже, с новой компаньонкой.
– Мам, ты где?
– Я здесь, с вами.
Он приехал в тот субботний день после обеда. Я собиралась идти в баню. Ждала Соню. Она играла в песочнице с соседскими мальчишками, Ксюша с Дашей ушли за дисками к подружке, Алиса – к однокласснице. Я сидела в сиреневом атласном халате, на голове – кавардак, в первый раз я даже не попыталась скрыть убожество внешнего вида: понимала, что поздно. Он зашёл. Встал напротив. Помолчали. Говорить у меня не было сил. Но надо: я должна была сама услышать все свои неотвратимые «нет»:
– Есть будешь?
– Нет.
– В баню пойдёшь?
– Нет.
– Сходи, там хорошо.
– Я же сказал: я от вас ушёл.
– Тогда зачем пришёл?
– М… Может, что надо?
– А что у тебя есть?
– Денег сейчас нет…
– Денег сейчас надо меньше всего…
Он тряхнул головой и вышел. Что ж, денег нет – заработает. Мужчина обычно не уходит в никуда. А у состоятельного мужчины всегда кто-нибудь да есть на примете. Не пропадёт, чай, обогреют…
Когда дверь калитки захлопнулась, я пошла в спальню, легла на кровать, подмяла под голову одеяло и заорала. Это был утробный ор, он шёл не из груди, а из всего моего нутра, оттуда, где я предполагала душу. Хорошо орать в пустом доме, наслаждаться горем, зная, что никого не напугаешь! Потом я начала причитать: «Человеки, человеки, человеки!» Я всё помню очень отчётливо. Помню, что другая какая-то «я» спокойно слушала эту, орущую, и успокаивала её: «Да, маленькая моя, да!
Одиночество – вещь изначальная,
как яйцо, как земля, как вселенная…»
«Моя кукла сегодня печальная,
Даже в этом атласе сиреневом», –
прочитала я утром написанное моим крупным размашистым почерком на заляпанном слезами клочке бумаги. Наверное, измученное бедами человечество, боясь раздвоения, придумало себе Бога… Ах, нет, это святотатство. Никто не придумывал Бога, это сам Бог и взмывает из нашего нутра, становясь озвученным на какие-то мгновения, даже осязаемым, и , пока длится отчаяние, превращает его, отчаяние, во вдох-и-выдох, потому что иначе не выдержать, потому что иначе – смерть:
А кому – ни простить, ни понять,
Или даже нет силы выслушать,
Одиночество – та же вселенная,
Изначальная, беспримерная,
Как последняя благодать.

*****

Горе было так велико, что я не могла носить его. Поэтому лежала. Нужен был отдых. Любое движение мысли вызывало в теле жизнь, а вместе с ней приходило осознание горя. Оно громадным облаком закрыло всё и сузило горизонт: трудно было даже представить, что кто-то живёт вне его, живёт радостно, с ощущением счастья.
Смерть любимой сестры я перенесла на ногах. Пережить предательство любимого для меня оказалось труднее. Обрывки мыслей летали свободно, как перья разорванной на лету птицы: «Тот, кто борется со мной, Бес, – он, конечно, враг человеков… Ему моя боль в радость… А Бог? Или Он испытывает меня?.. Или Он так верит в мои силы, что позволяет ему бесноваться около?..» Моё тело планировало где-то рядом с этими мыслями, не пуская их внутрь себя.
Это не было ни обмороком, ни сном. Это было осторожное существование, попытка сохранить силы, чтобы выжить. Стратегия, дарованная свыше.
– Мама, пойдём обедать.
– Сейчас. Сейчас придут силы…
– Мама, не пугай нас!
– Нет, идём, идём! Зови всех…
– Да все давно здесь. Вставай!
Я открываю глаза: дети все около меня, а сразу за ними вдруг между штор солнце брызнуло белым и заколыхалось ветром трепетно – трепетно. Пусть не греет, раз уж осень, пусть просто будет. Дети, кто с полотенцем, кто с утюгом, кто с тетрадкой, – все около меня. Надо сделать попытку встать, а то в моём царстве принцесс может начаться паника. Нет, детей пугать нельзя. Они тоже пережили этот кошмарный год день за днём вместе со мной. «Господи, помоги, я должна спасти то, что осталось». Кажется, помогает. Я улыбаюсь, и пальцы рук начинают шевелиться.
– Мамочка, – захныкала младшая.
– Да что ты, Сонечка, я просто спала! Я устала. Да, много дел, и я устала.
Сажу её на колени, укачиваю сомнение. Поднимаю глаза на старших и улыбаюсь им:
– Всё хорошо, идёмте кушать… Ничего не бойтесь, я с вами.
Они дружно выдыхают. Кажется, фокус удался.

*****

На кухне накрыт стол.
– Мам, вкусно пахнет?
– Это Алиса наготовила…
– Смотри: и салат, и мясо…
– Кушайте, кушайте, – как цыплят, гоню их к столу.
– А ты?
– Мне бы воды…
Воды в кране не оказалось. Наверно, отключили из-за грозы. Осенью – гроза, что за осень такая…
– Сок? – Ксюша бежит к холодильнику.
– Воды бы…
– В холодильнике есть святая! – кричит сестре Даша. Ксюша ставит передо мной банку с водой и садится кушать. Как жадно все едят: перенервничали, весь дом на них!
– Хозяюшки мои…
Вдруг замечаю, что я стою перед иконой. Замерла с закрытыми глазами, слегка повернув к ней правую щёку. Я, конечно, не маленькая, но ещё живая, поэтому ласки хочется. А так: кто-то, вроде жалея, гладит щёку. Ничего не чувствую, а приятно. Как будто я в утробе матери, и она гладит живот. Почти ничего не чувствую, а приятно.
Взяла банку со стола, глотнула свежего, вспомнила, как зимой
Я несла домой святую воду,
Полная тревог и обещаний.
Я глотала сумеречный воздух
Тёплыми от свежих слёз губами.

А мороз, как ласковая сваха,
Говорил: «Постой, он будет нужен,
Этот путь нелепых и отважных,
Этот путь влюблено-безоружных.

Вот снежки от ласковых метелей,
На которых счастливо гадала…”-
Помню всё, но я совсем не с теми,
Кто ушёл от своего причала.

Разминулись. Разошлись. Расстались.
На крещенье? Насовсем? На старость…
Я. Мороз. Вода святая талая…
Я живая… Я дожить осталась.

ЭПИЛОГ

Я вышла на балкон. Локти опустились на мокрый холод подоконника. «Ой, дождик!» Мелкий рассыпчатый дождь был незаметен в вечерних сумерках, но так приятен после душной ночи.
Я посмотрела на дремлющий город, на развороты мутных улочек и переулков, на одинокую многоэтажку, блестящую невдалеке… Да, одно дело, когда душа никому не нужна, и совсем другое, когда она ни к кому не стремится. Не летит, не томится, не зовёт, не знает, о ком плакать. Это, наверное, и есть изначальное одиночество.
Я знаю, что уже не повторится
Любовь весной.
Ах, Боже мой, как долго может длиться
Разрыв с тобой!

И шелест душ, притихших пересмешниц,
И шелест вежд,
И вскрытие, как адова усмешка,
Пустых надежд…

Не пишутся стихи, и не сравнится
Ни с чем она,
Та, Боже мой, Послушница и Жрица,
Любовь моя!
Полтора года назад душа ещё пела и рвалась к любимому. Я выходила в сумерках из дома и под дождь ли, под вой пурги кричала песню: «Живёт моя отрада в высоком терему…» Отрада была уже далеко, за семью морями, за семью холмами и долами! Но душа рвалась и пела: «А в терем тот высокий нет хода никому!»
И вот, наконец, свобода, покой, но вместе с ними и безветрие, и безлюдье. Штиль. Никого не прибило к моему берегу, ни на один зов не отозвалась душа: «И печально, что я одна, и свобода пьянит надеждою…» Ну что ж, передохни, моя красавица, кто знает, какой путь впереди?
Может быть, я снова открою Книгу, и мне снова откроется Её истина: «Любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит». Мы живём пока под солнцем Надежды, и мы верим, что взойдёт когда-нибудь над нами солнце Любви.
«Я оправдаю,
я смогу,
я смею
Сказать Ему непрошеное слово!»-
Так я молитву, как монашка, сею,
Мечтами перепахивая долю.
И тем, кто был рассеян и неловок,
И тем, кто был беспечен и доволен,
Я из траншей обыденности скорой
Бросаю к свету милостей пригоршни.
Я не дарую, я плачу по счёту
За тех, кто вырыл сумрачные норы,
И страстью перекошены, как злобой,
Бежали от предложенной свободы.
Меняя посох на державный скипетр,
Я чувствую себя почти
довольной…
Но, Боже,
я смогу,
я оправдаю
Себя
своей горячею любовью?
И, опадая, как листок замшелый,
С высот гордыни к вечному бессилью,
Я умоляю: «Господи, поверь нам!
Мы так мечтали! Мы почти
любили…»