Говорить нельзя молчать

Я не мог не сделать этого. Не мог и все. Чтобы вы не говорили мне об этом потом.

***

Я вообще не могу сдерживаться. Например, насколько себя помню, я всегда что-то кому-то говорил. В детстве это принимали за возрастное. Родители надеялись, что все само пройдет. Нет смысла лечить молочные зубы, ведь они все равно выпадут.

Но это не проходило, и родители стали водить меня по разным врачебным и не очень кабинетам. Лучше всего я себя чувствовал у психолога. Она умела слушать. Так мне казалось. Я понимаю, что психолог это делала за деньги, но зато как! В ее глазах был неподдельный интерес. А может быть, она просто понимала, что все быстро закончится. Мне было тогда двенадцать. Тело тщедушное, и хоть говорят, языком молоть — не дрова колоть, энергии моя болтовня отнимала много. Меня хватало на двадцать минут из тридцати оплаченных. Я засыпал, и у моего психолога, приятной молодой женщины, было время для отдыха. Возможно, в это время она пила кофе, а может быть, чай. Не знаю. Один раз мне сквозь сон показалось, что она подошла ко мне и погладила по голове. Кто-то скажет, что это непрофессиональный поступок психолога, молодой женщины по отношению к спящему подростку. Но только не я. Мне было очень приятно.

А потом на меня махнули рукой. Может быть, потому что у меня появился брат. Мы с отцом привезли маму с младенцем из роддома. Я думал… я боялся, что меня не пустят к малышу. Я же псих. Нет, меня так никто не называл, только отец не смотрел мне в глаза, когда разговаривал со мной. Что я говорю?! Со мной нельзя было разговаривать! Меня можно только слушать. А мама… Мама могла остановить мой поток речи. Для этого ей надо было сесть рядом со мной и гладить по голове. Но… постоянно это делать она не могла.

В общем, я зря боялся. К малышу меня пустили. Он был розовенький, сморщенный, но такой … трогательный.

— Ну-ка мужики, погуляйте, — сказала мама, беря малыша на руки. Его надо было кормить.

Мы расположились с отцом в моей комнате.

— Пап, а как вы его назвали? — спросил я.

После этого я минут пятнадцать размышлял в слух о том, какое имя лучше всего подойдет нашему малышу, а отец только кивал головой.

— Не пойму, — сказала мама, выходя из комнаты с малышом на руках. — Поел много, а все плачет.

— Мам, а можно мне? — попросил я и добавил. — Я осторожно.

Я взял малыша на руки. Тот смешно открывал ротик и издавал недовольное ворчание, иногда покрикивая.

— Это хорошо, что ты кричишь, — начал я. — Ты усиленно дышишь, наполняешь свои легкие кислородом. А этот газ нужен для того чтобы ты рос…

Я говорил, говорил и сам не заметил, как мой братик успокоился. Он прижался всем своим тельцем к моей груди и сопел через одну ноздрю.

— Давай сюда, — сказала мама. — Положу его в кроватку.

Малыш тут же закряхтел, заворочался, а мама недовольно сказала:

— Что замолчал? Рассказывай дальше свою биологию.

Обижаться не было смысла. Я действительно все это взял с уроков биологии в школе. Но думаю, что, если бы я тогда делился с братиком чем-нибудь из области математики, ему бы тоже понравилось.

Я пошел вслед за мамой, а потом долго сидел у кроватки, пока малыш окончательно не заснул. И говорил, говорил, говорил…

— Иди поешь, — остановила меня мама. — Мы с отцом тебе оставили на кухне… И спасибо тебе.

С того момента я стал кризисной нянькой. Если малыш не засыпал, путал день с ночью, плакал без причины, звали меня. Я брал его на руки и начинал говорить. Я рассказывал про своих школьных друзей, выученные уроки, про свои мечты, в которых и я, и он должны были отправиться путешествовать. Братик почти сразу же затихал у меня на руках, словно понимал все, что я ему рассказываю.

До года я был востребован, а потом как-то постепенно надобность в моих кризисных способностях отпала.

— Наверное, наладилось пищеварение, — сказал папа.

Впервые за все время я ничего не сказал в ответ. С малышом мне было хорошо. Я знал, что он меня внимательно слушает, что ему нравится то, что я ему говорю. И вот сейчас стало понятно, что это нужно было не только ему, но и мне. У меня был благодарный слушатель, который не просто терпел меня, а радовался моей болтовне. И теперь у меня его не стало.

***

Я ушел в свою комнату, сел за стол, чтобы делать уроки. Взял ручку и по какому-то наитию стал писать в чистой тетради рифмованные строчки. Стихи. Все, что вырывалось из меня, мне захотелось излить на бумагу в стихотворной форме. И тут впервые я научился себя ограничивать.

Стихи — это рифмы, это ровные строчки, это порядок и контроль. Четыре строчки, а потом еще четыре, но не шесть и не восемь. Написал четыре строчки, будь добр втиснуть следующие свои мысли такое же количество строк.

Теперь, когда меня распирало от желания поговорить, а этого было делать нельзя, например, когда я ехал в трамвае или сидел на уроке, то я открывал специальную тетрадь и писал стихи. Ну, это я их так называю. Наверное, над моими творениями можно было бы посмеяться. Но все же какая-то мелодия в них была. Я ее слышал. Наверное, если бы ее не было, то мне просто было бы не интересно этим заниматься.

Море, парус, корабль

И мечта вдалеке

Совершенно не жаль

Уходить налегке

***

За спиною остались

Пустые надежды

Пусть теперь не смогу я

Мыслить, как прежде

***

Есть лишь слово вперед.

Есть лишь вера в себя.

Море, парус, корабль

И морская волна.

Стихи помогли мне не только переключать свою активность с болтовни на слова на бумаге. Я понял, что, если есть один способ заставить меня замолчать, то есть и другие, которые помогут мне стать хоть чуть-чуть, как все.

***

Такой другой способ подсказал мне собственный опыт. Когда я уставал от собственной говорильни, я замолкал. Нет энергии — нет сил для сотрясения воздуха словами. Поэтому я побежал. Ни куда-то, ни от кого-то, а по утрам в близлежащем парке.

Начал с небольших дистанций, так как был достаточно слабым подростком. И это было хорошо. Короткая дистанция, быстрый расход энергии и почти все уроки в школе я мог молчать. С трудом, но мог. А вот как только я с приятелями выходил из школы, меня прорывало. Но это было уже не страшно. Одноклассники ко мне давно привыкли и просто не обращали внимания на то, что я говорю. Вы же не замечаете, что говорит дождь или что шепчут падающие с неба снежинки.

Мои приятели не считали меня больным. Только немного сдвинутым, но не больным. Ведь, если я был бы болен, меня бы не пустили в обычную школу. Так рассуждали они. А учителя радовались, что я стал более молчаливым. Все посчитали, что моя болтовня с возрастом стала проходить. Хорошо, что они стали так думать.

Беда только в том, что мой организм стал подстраиваться к беговым нагрузкам. Каждую неделю мне приходилось переводить будильник на более раннее время, чтобы бежать более длинную дистанцию. Иначе все было бы зазря.

Мне уже не хватало сил терпеть до конца уроков, поэтому пришлось вновь прямо на уроках писать стихи. Стихи — это та же болтовня, только в определенных рамках. Болтать легко. А вот для того чтобы запаковать несущиеся из души слова в четверостишия нужна энергия, и я ее с удовольствием тратил. И ради чего? Чтобы быть, как все, наверное.

Я возвращаюсь найти забытое

Взамен готов отдать открытое

То, что в прошлом бесценно

В настоящем лишь ложно

Я иду по осколкам вчерашнего можно.

***

Можно было касаться ступнями колючек

Не бояться морали злых закорючек

То, что в прошлом легко

В настоящем так стремно

Под ступнями хрустят вчерашние звезды

***

Каждой ночью глаза закрываю привычно

И желаю уйти от того, что обычно

От людей, от зеркал

Не ушел, а проспал

И опять под ступнями осколки бутылок

Не поднятых тостов, тех былых вечеринок.

***

Не разбить, не собрать и не переплавить

Мне бы мысли такие о прошлом оставить

Спать, жить, как все

На чистом белье

Но мешают осколки бутылок в ступне.

Однажды я проявил беспечность и оставил тетрадь со своими стихами на парте. Ее, конечно же, открыла любопытная одноклассница, что сидела на парте впереди.

Это была толстая общая тетрадь вся исписанная моими вершами. Я был бы рад, чтобы это были настоящие стихи, но… я не знаю, стоили ли они внимания моей школьной соседки. Но ей понравилось.

Когда уроки закончились, она подошла ко мне и попросила задержаться. Мы остались одни в классе.

— Саша, — сказала она. — Я случайно прочла твои стихи.

— Все?

— Все, — сказала она.

«Вранье,» — подумал я.

Все — это двадцать общих тетрадок, которые лежали картонной коробке под моей кроватью. Она не могла их найти и тем более прочесть. Но вслух я сказал другое.

— И как тебе?

— Мне очень понравилось, — сказала одноклассница и поцеловала меня в щеку.

Потом она развернулась и вышла из класса.

Это был первый и последний женский поцелуй, который я получал. Я имею ввиду искренний, страстный поцелуй, со смыслом, с желанием продолжения.

Но моя одноклассница все испортила. На уроках она стала часто оборачиваться, чтобы посмотреть на мой процесс создания стихов. Если раньше учителя и замечали то, что я отвлекаюсь на посторонние вещи на уроках, то они как-то смирялись с этим. Но когда я, пусть сам того не желая, стал отвлекать других учеников, они стали делать мне замечания. В конце концов я потерял возможность растрачивать распирающую меня энергию в стихи.

Надо было что-то делать.

***

«Если утренние забеги не могут позволить мне сбросить энергию,» — тогда подумал я. — «То надо сделать, чтобы ее на утро было не так много».

Я записался в секцию каратэ. Тренировки начинались пол девятого вечером. Это было классно! Если стараться, не сачковать, как делали некоторые другие мальчишки на тренировке, то за полтора часа занятий я изматывал себя на полную катушку.

Утром пробежкой я гасил жалкие ростки энергии и спокойно проводил день в школе, как все.

Прошло полгода. Тренер в секции по каратэ стал ставить меня другим в пример. Самое смешное, у меня стало получаться. Если со стихами никто, если не считать моей одноклассницы, не мог мне сказать, хороши или нет, то с каратэ было совсем другое дело. У меня был тренер, у тренера был черный пояс, а у секции были на носу соревнования. Меня включили в команду города.

Смешные это были соревнования. Раковина — в трусы, капа — под верхнюю губу. Щитки — на голени. Что-то вроде жилета — на туловище и боксерский шлем — на голову. Но зато был фактически разрешен полный контакт. Когда мы с противником вышли на ринг, то я просто стал махать ногами и руками. Вру, конечно, не просто махать. Это были все те мая-гири, еко-гири, маваши-гири, которым я научился в секции. Противник прыгал на месте и ждал, когда я устану. Наивный! Потом ему надоело, а может быть, просто стало стыдно стоять без дела. Он было сунулся ко мне, но тут же получил удар ногой в голову и упал.

Нет, с ним ничего плохого не произошло. Во-первых, помог шлем. Во-вторых, не так уж и сильно я научился бить. Он проиграл, я победил. Но больше в секцию каратэ я ходить не стал. Слишком много времени тратилось впустую. Пока дойдешь до секции, пока вернешься. Потом никому не нужные растяжки, выполнение которых почти не потребляло энергии. Зачем я вообще стал ходить на это каратэ?!

Я попросил у родителей немного денег и купил две гири. Десять килограмм — для разминки, и шестнадцать — для основной тренировки. Интернет пестрел от различных систем занятий с тяжестями, но этого и не требовалось. Я просто поднимал гирю от плеча вверх, столько сколько мог. Потом наклонялся, упирался в стул и теперь уже тянул гирю снизу-вверх. И опять до полного изнеможения. Энергия быстро уходила прочь. Получилось дешево и сердито! И никаких мая-гири.

***

Так я успешно прошел всю школу. Моя болезнь, если это действительно была болезнь, никуда не ушла, но я смог держать ее в рамках. Побочными эффектами стало то, что в глазах некоторых одноклассниц я стал поэтом, а еще ко мне никто не приставал: ни другие школьники, ни местные хулиганы.

Университет прошел почти также спокойно, как и школа. По понятным причинам я выбрал филологический факультет. И хоть моя говорливость здесь, на общем фоне была менее заметной, меры сдерживания мне по-прежнему приходилось использовать. Количество общих тетрадей, исписанных моими строками, росло. Гиря в шестнадцать килограмм давно стала разминочной. Разогревшись, я теперь тягал полтора пуда. Утро без пробежки было просто немыслимо. Не могу сказать, что я этим гордился, но скажи мне какой-нибудь эскулап «Саша, брось все это. Тебе уже не нужно», не уверен, что я бы последовал его совету.

Новый студенческий коллектив принял меня сначала нормально, потом удивился моей навязчивой болтливости, затем насторожился, а потом привык и не обращал внимания. Кроме того, от меня была польза. Я не пил. Совсем. Я понимал, что под градусом могу выдать что-то такое, чего и сам о себе еще не знал. Поэтому алкоголь был для меня под запретом. Да и особенно не хотелось.

Вот это мое качество и использовали мои одногруппники по универу. Разнять выпивших и особо буйных. Доставить сильно подвыпивших домой. Проводить девушек, живущих в неблагополучных районах. Все это делал я.

С девушками, кстати, у меня было неважно. Вернее, никак. Совсем. Инстинкты безошибочно подсказывали им, что со мной что-то не так. А раз есть сомнения, то всерьез никто из них меня не рассматривал. А несерьезно… а зачем начинать отношения, если ничего серьезного не получиться? Поэтому девушки улыбались мне, когда надо использовали, но дальше ничего не значащих поцелуев в щечку дело не доходило.

Я часто вспоминал тот другой поцелуй в щеку от своей одноклассницы, когда она прочла мои стихи. Для нее это был поступок. Для нее он что-то значил. Для моих теперешних знакомых эти поцелуи в щечку не значили ничего.

Мой круг общения в университете ограничивался тридцатью-сорока людьми: однокашники, преподаватели. И вот, что я заметил. Чем больше я был знаком с человеком, тем меньше мне хотелось ему что-то начать говорить. Я вспомнил, что совсем мало стал общаться с родителями и братом. Сначала я объяснил это тем, что теперь вращаюсь в другом кругу. И что с родственниками мне не о чем говорить. Но что-то подобное я ощущал и по отношению к своим товарищам-студентам. А вот если в нашей университетской компании появлялся новый человек, то меня прямо разрывало от желания начать разговор с ним. Разговор… Это я так по привычке называю. Не хотел я никакого разговора. Мне надо было поделиться с ним всем, что у меня было. Как меня зовут, сколько раз я могу поднять свою тяжелую гирю, почему Сэлинджер велик, а Хемингуэй нет, сколько мне добираться от университета до дома и многим еще, что мне казалось очень важным донести до новичка.

Я знал, что людям приятно, когда говорят о них самих. Я знал, что люди любят, когда их слушают. Что поступаю совершенно наоборот, но ничего не мог с собой поделать. Во время таких «разговоров» с новичками я замечал, как немного насмешливо наблюдают за мной мои старые однокашники. Мне это было неприятно, но я все равно говорил, говорил, говорил… Хорошо, что таких вот «новичков» в моей жизни было мало.

***

В тот вечер мы ехали на эскалаторе вместе с один из моих университетских товарищей. Я что-то рассказывал ему, он привычно кивал, явно не вслушиваясь в содержание. Но я не обижался. Мой товарищ оставался рядом со мной, не бежал прочь от моих словесных излияний и даже не морщился. Ну а то, что не слушал, так я его прекрасно понимаю. Мы с ним учились вместе с первого курса. Все, что я ему сейчас говорил, он давно уже слышал от меня и не раз.

На верху, после того, как мы вышли из метро, мой товарищ сказал «пока» и повернул налево, а я повернул направо. Там была остановка трамвая, который должен был доставить меня домой. Краем глаза я заметил какую-то суету за торговыми киосками. Память подсказала, что там, в той стороне обычно тихо и спокойно. Перед самими киосками бывает, что даже в это позднее время стоят люди, желающие купить шаурму или какой-то другой снек, а вот за сами киосками — тишина.

Я развернулся в сторону необычного движения, сделал несколько шагов в темноту. Трое парней совершенно славянской наружности толкали между собой невысокую девушку. У той уже размазалась тушь под глазами, но звать на помощь она почему-то не решалась.

— Эй, прекратите сейчас же, — сказал я и двинулся к хулиганам.

— Это ты вали отсюда, козел, — ответили мне.

— Вы поступаете совершенно не верно, — начал я. — Козлы, если хотите знать, очень обидчивые существа. Если пастух, что пасет овец, обидит козла, то этот козел из вредности может внести раздрай в стадо. Часть его пойдет за козлом, а часть разбежится.

— Ну ты, урод, сейчас получишь, — сказал один из троицы.

Не знаю, что он понял из моей тирады, но он уверенно двинулся ко мне. Да и я сам уже сделал несколько шагов и стал ближе к месту действия. А еще я заметил, что быстро подходивший ко мне парень, сунул руку в карман и тут же вынул. Мне показалась, что она стала какой-то другой. Кастет?

Но я не собирался с ним боксировать. Когда дистанция сократилась достаточно, я выбросил левую руку вперед. Мой противник качнулся. Именно это мне и нужно было. Я присел и круговым движением ноги подсек хулигана. Моя нога сильно заныла. Попробуйте с силой ударить по небольшому деревцу. В этом случае вы получите приблизительное представление о том, что почувствовал я. Но моему противнику пришлось хуже. А падать он не умел. Хулиган грохнулся об асфальт и заорал:

— Бл…ть, он мне руку сломал!

Но я шел дальше. Передо мной стояло еще двое, и убегать они не собирались. Я снова махнул рукой, словно хотел одному из них дать пощечину. До его щеки я не дотянулся, но зато круговое движение руки продолжила моя нога. Если ты не профессионал, то этот удар практически невозможно отследить. Моя ступня попала точно в живот парня, который сжимал в руках сумочку девушки. Он молча рухнул на колени, а потом завалился на бок.

«Не убил ли я его?» — мелькнула мысль, и я за нее тут же поплатился.

Что-то резануло меня в бок.

«А царапина,» — попробовал отмахнуться я, но со мной не согласились. Навалилась тошнота, и я потерял сознание.

— Эй, друг, — кто-то брызгал мне водой в лицо. — Держись, друг, я уже скорую вызвал.

Я увидел перед собой заросшее черной щетиной лицо.

«Почему он в белой шапочке?» — подумал я. — «Он врач? А зачем тогда скорая?»

Но эту мысль я не смог завершить. На меня снова навалилась темнота.

***

Молоденькая медсестра вставила иглу новой капельницы в мягкий катетер, торчащий из моего локтя.

— Я, наверное, вас утомил, — сказал я. — У меня дурацкая привычка много говорить, особенно если попадется новый человек.

Медсестра улыбнулась. Она была среднего роста. У нее было милое, хотя и простоватое лицо. Но… Последний раз за мной так ухаживала мама. Тогда у меня было воспаление легких. Я лежал в постели, и меня поили горячим чаем из ложечки. Но медсестра не была моей мамой. Но она тем не менее ухаживала за мной. И это затрагивало в моей душе совсем другие струны.

— Мне, наоборот, не нравятся молчуны, — сказала девушка и снова улыбнулась. — Стоит рядом такой молчун и не поймешь, что от него ожидать.

— Удобно? — она закончила бинтовать мой локоть с катетером.

— Да, спасибо.

Уже у двери она обернулась и сказала.

— А вы к тому же герой. Не побоялись вступиться за совершенно незнакомую девушку, — медсестра поколебалась, но все же добавила. — Я бы с таким парнем с удовольствием подружилась.

Затем она вышла из палаты.

Рядом на соседней койке лежал мужчина средних лет. Его нога была в гипсе. Неудивительно, что он все слышал. Мужчина улыбался и показывал большой палец. Мол, так держать.

Удивительно, но я замолчал, хотя мне было что сказать. «Герой,» — назвала меня медсестра. Даже стало как-то неудобно. Нет, мимо, конечно, я бы не прошел. Но было еще что-то. Когда я крикнул хулиганам «эй, прекратите», они повернулись в мою сторону, а один даже откликнулся и заговорил со мной. Меня словно дернуло к нему. Мне надо было ему все, все рассказать.

Я не мог не сделать этого. Просто не мог. Чтобы вы ни говорили мне об этом потом.

Конец

Если вам понравился этот рассказ, то, возможно, что вам понравится и другое мое произведение — авантюрный роман «На 127-й странице»: https://litra.online/proza/na-127-j-stranice/

Данный рассказ написан в рамках моего литературного блога “Ваш заказ — мой рассказ” (Дзен, телеграмм). Для тех, кто хочет не только читать, но и придумывать истории: https://t.me/pkrap200566