– Если ты любишь родной Чжоушань – дымом табачным его не погань! – кашляя на ходу, выговаривал Оглоблин Медвежонку. Оторвавшись от своих бумаг и подняв взор, китаец рассеянно совал тогда Оглоблину под нос свой айфон, натыкав предварительно там русско-китайский переводчик.
– Ага, – кивал на то Оглоблин, – разбежался!.. Сейчас он переведёт – на две расстрельных статьи ваших!
Ну да – шутить с такой игрой слов (услышанных Оглоблиным еще в детстве в забытом фильме: «Если ты любишь родную Кубань – дымом табачным её не погань!»), доверяя компьютерному болвану – переводчику, явно не стоило.
Пожав покатыми плечами, невозмутимый Медвежонок опять углублялся в солидную пачку – стопку своих листов с иероглифами. А Оглоблин шагал тогда к иллюминаторам, распахивая их настежь – пусть и сеяло невидимо в салон пылью и ржавчиной судового ремонта.
– Достал ты уже, на фиг с куревом своим! Когда, блин, тебя уже не увижу?
Без злобы это Оглоблин выговаривал – для порядка: кто теперь, как не он, будет порядок не только на камбузе, но и в салоне команды блюсти?
Действительно! Мальчишка старпом, когда взроптали однажды моряки, явившись на обед – накурено в салоне! – потыкал пальцем в табличку над отделением, что находилось за раздвижной шторой: «places for smoking».
– Видите!
Глаза бы уже не видели – ни таблички той (что была старше старшего помощника лет на десять), ни старпома этого!.. В два счёта мог бы Медвежонка на место поставить – чтоб не курил здесь, да ведь – бессилие власти судовой, что только своих мочить горазда!
Оглоблина Медвежонок отнюдь не бесил – в меру терпим был кок к чужим слабостям – китайским: «Русский с китайцем – братья навек!». Он и здоровался поначалу с Медвежонком радостно («Ни хао!»), когда заявлялся тот в салон аж в полседьмого утра, и пичкал брата остатками судового завтрака: «Брэкфаст! Брэкфаст». Медвежонок, впрочем, на завтрак не зарился – запитывал только кофе регулярно, ну и фрукты после обеда точил исправно – то уж без спроса, но и без запрета – на то они на блюде и оставались, чтобы разобрали все.
Медвежонком же этого китайца кок прозвал и за широкую кость, и за сложение крепкое, но главным образом, за то, что откашливался тот коротко – как медведь ворчал.
– Ум-кхе!.. Ум-кхе-е! – и так каждые три минуты.
– О закхекал, Медвежонок наш! – выговаривал Оглоблин своему помощнику, чистящему в глубине камбуза овощи. – Так конечно – смолит одну за одной – будешь тут кашлЯть! Да еще дрянь такую курит! Схлопочет же рак лёгких – молодой такой!
Но, пропаганду здорового образа жизни с Медвежонком не проводил – опять же, трудности и даже опасности перевода могли случиться…
Медвежонок был прорабом, по-нашему, своих судоремонтников. Вот уже месяц стоял морской транспорт на китайском судоремонтном заводе в Чжоушане – Оглоблин тут уже был два года назад. Но, если в прошлый раз и уходить отсюда не хотелось, то теперь покинуть гостеприимные причалы (на которых стабильно задерживались по месяцу сверх планируемого) стало главным на сей момент желанием.
– А то, кажется, я уже здесь родился!
И причиной были вовсе не неизбежные трудности и тягости судоремонта, с непременными пылью и грязью ржавчины, отсутствием горячей воды, ежедневным шумом и случайным грохотом. И вовсе не китайские судоремонтники, что стучали молотками о железный корпус, с пронзительным звоном рояли где-то над головой Оглоблина листы и обрезки металла, душили его газом электросварки, были причиной. Свои (те, с которыми чужих не надо!) ребята вызывали у кока нервный тик: старпом с капитаном, плюс пара их верных шестёрок – шнырей: всё, как на зоне!
Эту почти уголовную, крысиную серость Оглоблин чувствовал кожей все долгих шесть месяцев рейса. Прекрасно зная – и сам посереет, измажется, и шерстью обрастать поневоле начнёт: с волками жить!.. Кабы, действительно, с такими самому по беспределу не оторваться, да на нары по случаю не угодить – очень с таким мразями запросто!.. Он и спрыгнуть пару раз пытался – рапорта о списании писал. Но, первый раз отговорили с берегового офиса: «Продержитесь – уже недолго осталось: через три месяца замена экипажа». А после второго рапорта уже не было портов захода.
Продержался – шесть месяцев, без сучка и задоринки. Но тут срок добавили – подло (то есть – «западло» уже!). Мол, в док еще на несколько дней заскочите – по пути. А потом уж всплыло – полноценный ремонт корячится, а это месяц – другой. Вот так и получилось – без обжалования… Потому как, жаловаться теперь на себя было – в Российское посольство.
– Только себе хуже сделаете! – верещал старпом, которому такой вариант уже предлагали – токарь по пьяни, и матрос Недоросль по вумности.
В словах старшего помощника была соль: не пиши, говорят, на пересмотр своего дела – могут еще срок добавить – впаять…
На зоне, как на зоне. Стюард гламурный, что на голову был Оглоблина выше, и на тридцать лет моложе – здоровей, мало того, что хамил уже напропалую, и гадил, куда дотянется, так еще однажды и бычку включил: «Ты меня еще увидишь!» – мол, поквитаемся на берегу. Такого уже Оглоблин не стерпел – сунул наглецу в скулу (хорошо, слегонца), а когда тот ногами что-то, на велосипедный манер, изображать начал, перетянул по хребту стулом металлическим – хорошо, не догадались их еще в салоне к палубе принайтовать – привязать. Перепугавшийся боец смешанных единоборств дунул из салона вверх по трапам («Ну, теперь тебе трандец!»), оставив Оглоблина одного на камбузе теперь на два с лишним месяца ремонта.
Но: «Не верь, не бойся, не проси». Не попросил Оглоблин помощи, так и сказал капитану: «Я лучше один, давайте, здесь доработаю – продержусь уж», – хоть работы прибавилось ровно в два раза – а тут со своей бы успевать разгрестись! На второй день, однако, пришел матрос Вадим – единственно толковый из всех матросов: «Меня старпом прислал к тебе на помощь. До двенадцати теперь, каждый день помогать тебе буду».
Это было хоть что-то! Надо сказать, что работящий парень за четыре часа успевал сделать едва ли не больше, чем трутень стюард за неделю.
– Так, чего мне дальше делать?
Вадим был «по корешам» с Медвежонком – поневоле: у кого сигареты теперь покупать?
– Нахлобучивает он вас, как сельских! – глядя, как шуршит зелёными помощник, качал головой Оглоблин.
– Да, – соглашался Вадим, – цены у него бешеные. Но, а что делать – приходится!..
Медвежонок, появлялся в салоне около семи утра и просиживал угловой диван в курительной почти до девяти вечера, отлучаясь, конечно, и на обед, и на контроль своих подчинённых. Сидел, чего-то корпел над своими бумагами с иероглифами, сочинял, катал, чертил.
– Правильно! – подбадривал, бывало, Оглоблин сочинителя: чем больше в нарядах нарисуешь, тем больше заработок будет! Так что, пиши, не стесняйся!
И в любой момент к Медвежонку можно было обратиться с любой просьбой – через телефонный переводчик, конечно. Оглоблину на первых порах доброхот тоже подсобил разок: когда лук у кока закончился, и перебиться пару недель до новых продуктов было надо. И чтоб не выслушивать опять от капитана – себе дороже! – втихаря всучил Оглоблин Медвежонку двадцать пять долларов: чтоб, значит, лука мешок, и свой интерес… Интерес к вопросу Медвежонок проявил большой – через час лук прибыл, оперативно, нечего сказать! – но лука того было – пакет: хорошо, если килограммов пять.
Так Оглоблин решил себе, что с Медвежонком дальше – «никаких делов», никакой коммерции, а народ и чесноком в борще и в гуляше пока перебьется!
Правда, китаец санкций Оглоблина не заметил – клиентов у него и так было, хоть отбавляй. Кстати, главным его дружбаном стал именно стюард – сигареты, плюс кока-кала (без неё враг Оглоблина существовать не мог). И Медвежонок даже подкармливал бедолагу, оставшемуся теперь без ключей от камбуза и провизионных кладовых, принося с утра что-то вроде пянсе с непонятным фаршем: «Глэба! Глэба».
– Во, как за кореша своего переживает!
– Да нет, – сглаживал ситуацию добрый Вадим, – просто, это единственной имя, что Медвежонок выучил, и ему, видимо, нравится его выговаривать.
«Глэба», конечно, в свою очередь тоже наговорил душевного Медвежонку о коке – не без того. Стал Медвежонок здороваться суше, а бумаги свои использованные, что комкал и бросал в мусорное камбузное ведро, стал в отсутствие кока через раздаточную амбразуру на камбуз швырять: поднимешь, мол, не переломишься!
А Оглоблин не огорчался нисколько. Медвежонок – нормальный парень от сохи, и ребятёнка своего в телефоне показывал: смеётся и радуется крепыш, папку увидав. Ну, а что со стюардом, да со старпомом вошкается – так то бизнес: ничего личного! Впрочем, со старпомом были и личные интересы: случалось, вместе смотрели они на телефоне Медвежонка порнуху, смеясь и радуясь, как дети.
Радоваться и без того Медвежонку было от чего – бизнес расширялся. В лёгкую отжал прораб у пожилой своей работницы продажу местного бренди морякам. «Баба Клава», как величали её покупатели, каждое утро приносили в котомочке пять бутылок бренди-одеколона: больше ей было не под силу нести. Но, что такое пять бутылок на пятнадцать, как минимум, рыл, когда «в одно лицо» каждый мог бутылку за день запросто употребить – еще и мало было! Прослышав про такую золотую жилу, Медвежонок, пользуясь конечно служебным положением, продажу бабе Клаве строго – настрого запретил, открыв свою лавочку со своими ценами – в полтора раза выше, чтоб не мелочиться в расчётах.
Оглоблина и это не затронуло – не употреблял он этого одеколона: «Им мозги окончательно высушишь». Пару раз привозил ему китайский инспектор – молодой и славный парнишка Чен – бутылку «Смирновской»: «Презент!». Уважил. Потому как, уважал – завтраки с обедами уплетая…
– И вот, чего мне теперь с ней делать? – демонстрируя нежданный подарок, вопрошал Оглоблин у Вадима. – Ладно – оставлю на лечение: если простыну, с перцем тогда… Или – по чуть-чуть, перед сном.
Вадим посмеивался открыто, прекрасно зная, что уже сегодня вся простуда профилактически будет залечена коком впрок – чтоб голову зря перед сном не морочить: пить, ли не пить?
А ремонт между тем плавно перетекал в тритий уже месяц – Оглоблин и не удивлялся. Только что, отбрыкивался от обжоры старшего механика, планировавшего уже новогоднее меню: «Да, фиг вы угадали! Оливье на обед – это максимум!.. Да, я вообще в пассажиры тридцатого числа спрыгну – стол еще новогодний гоношить, придумали. Есть нынче, что праздновать?».
Хоть и знал прекрасно – случись: все сделает, как для людей – как же иначе возможно!
Суд, да дело, но тут другое подсудное приключилось… Матрос Недоросль (тоже, на самом деле, такой монстр двухметровый, что Оглоблину, в случае чего, не стул – этажерка бы понадобилась!) щелкнул в пылу раздора боцману по челюсти, да и сломал её, хрусткую. Боцманюга, конечно, в угаре был хорошем – по факту, – но правильно в тот момент лентяя щемил: накипело!
Боцмана увезли в госпиталь – что-то еще там с глазом серьезное выплыло, – Недоросля запугали титановыми пластинами в боцманской голове (а у матроса нерадивого, оказывается, «условка» уже была – всё по законам жанра!), ну, и капитан решил реагировать – пока до него дело не дошло, руки не дотянулись, стулья не долетели.
Разумно, в общем: на девятом месяце рейса – это совсем не шутки!
Как-то вдруг перестал слышать привычное кхеканье Оглоблин. «Приболел, может, или в спячку залёг?». Боялся счастью своему поверить – что не будет он задыхаться теперь от запаха смрадного сигаретного. И потому только на четвёртый, или пятый день Медвежонка отсутствия, осмелился вякнуть Вадиму:
– Чего-то Медвежонка не слышно.
– Так, его же капитан прищемил, – оживился всезнающий Вадим, – сказал, чтоб сдал всех, кому виски продавал – а не то он полицию вызовет. Вот, он с салона и ушел.
Медвежонок никого не сдал – не слил. Отмазываться не стал только насчёт боцмана: и то – честный парень!
Спокойней стало в салоне Оглоблину, право слово! Не надо было сразу после завтрака, кашляя, бежать, открывать иллюминаторы. Не надо было тут же прятать сливочное масло в холодильник, и срочно укрывать хлеб пищевой плёнкой – чтоб запах курева не впитали.
Но когда отваливался транспорт, наконец, от причала судоремонтного завода Чжоушаня, и увидал Оглоблин Медвежонка (что законным порядком отшвартовывался еще на борту судна всей бригадой своей), изо всей силы прокричал с крыла:
– Ни хао!.. Нихао!
Обернувшись, дюжий китаец конечно узнал кока. Но, так как был Оглоблин теперь для него из общей своры предателей, не удосужился не то, что на ответ, но даже на кивок головы: лишь покрепче ухватился за швартовый канат.
Через два часа транспорт, миную берега космического промышленного ландшафта Поднебесной, выходил на свободу Южно-Китайского моря. Что озарялось в этот час мириадами золотых, от небес отраженных, звёздочек – бликов.
Автор публикации
