Крути — не верти…

Добавлено в закладки: 0

— Отойдите, отойдите  все! Не загораживайте ей солнце!  Солнце!

 

Все испуганно отступили на шаг назад, и тень ушла с  сильно напудренного, безмятежного лица покойницы,  а плакальщица продолжила визгливо и истерично вопить, раскачиваясь то из стороны в сторону, то  вперёд-назад, периодически деловито поправляя  чёрную шёлковую косынку, которая всё норовила сползти с  модной стрижки.

 

Я стою  чуть поодаль,  около пестреющих осенними цветами клумб, и наблюдаю всю эту картину со стороны.  Мне – семнадцать лет, и на похоронах я была уже не раз, ибо  мои родители никогда не ограждали меня от подобных вещей, но  такой спектакль, признаться,  я вижу впервые.  Впервые  —  в реальной жизни, потому что в кино, кажется, нечто подобное  было:  специально нанятые за деньги женщины, которые оплакивают умерших, создавая нужную атмосферу  на церемонии прощания.  Наша же талантливая актриса  досталась нам бесплатно  в лице  прибывшей на похороны племянницы покойной.   Раньше мы её, правда,  никогда не видели.   Хотя тётя Шура — наша весёлая, гостеприимная и хлебосольная тётя Шура, которая сейчас лежит,  вся в кружевах и пудре, и словно спит под ласковым осенним солнышком,  — как-то упоминала, что у неё есть родственница где-то в деревне.   Ну, вот она, наконец, и приехала.

 

Тётя Шура – вторая жена маминого дяди Петра (первая умерла, когда я только родилась),  и прожили они хорошо и дружно много лет. Оба по профессии повара, которые постоянно состязались друг с другом в создании кулинарных шедевров   и то и дело  любовно подшучивали друг над другом,  веселя гостей, уплетающих за обе щёки их вкусности…  И вот неделю назад дядя позвонил нам   и упавшим, еле слышным голосом  сказал лишь два слова:  «Шура умерла».    С утра она встала, как  всегда, рано, привычно заплела в косу и уложила короной на голове свои густые медно-рыжие волосы,   нажарила яблочных оладушек    к завтраку,  а потом вернулась в комнату, села на диван, положив руку на грудь,  и просто повалилась всем своим большим, пышным телом  набок.

 

«Хорошо, хоть не мучилась» — сказала  моя мама, которую пугала не сама смерть, как таковая, а предшествующие ей  страдания.  Умереть легко, без мучений, «раз – и всё!»  по мнению  мамы, было  вершиной божьего благословения.   Папа о смерти вообще предпочитал никогда не говорить   и всех мероприятий, связанных с нею,  старался, по возможности, избегать,  хотя возможности такой ему не давали, неизменно  привлекая ко всем сопутствующим скорбному  моменту  хлопотам.

 

Сейчас мама стоит около гроба, осторожно поправляя цветы  в  ногах тёти Шуры, а папа отошёл в другой конец двора и курит одну за другой свои крепкие папиросы, стараясь делать вид, что он вообще не с нами.  Наш овдовевший, осиротевший   дядя  Петя   сидит на низенькой скамеечке около своей жены, застыв, как изваяние, опустив плечи, бледный, осунувшийся, с совершенно сухими глазами, и кажется, будто он сам уже не здесь, будто жизнь покинула его.   Мне только семнадцать, но я уже знаю – из книг и фильмов опять же, – что от сильного горя человек  не может плакать, и  что вот это – когда нет слёз —  страшнее всего.  А ещё  я начинаю понимать, что смерть приходит к  каждому из нас   не однажды,  потому что умираем мы каждый раз, когда уходит навсегда близкий и любимый человек.  Да, я  уже понимаю это умом, но прожить, прочувствовать подобное  самой мне ещё предстоит.

 

На кладбище стоит  лёгкая,  прозрачная тишина… Рыжие листья, кружась в медленном танце, летят со старых  деревьев, которые возвышаются  торжественно и безмолвно над рядами гранитных памятников.     Не знаю, почему, но это место никогда не казалось  мне каким-то мрачным или пугающим.  Здесь просто  невероятно спокойно.  Все повседневные тревоги, заботы и хлопоты,  всё, о чем мы переживаем, из-за чего ссоримся, ругаемся, плачем, рвём и мечем, всё, что кажется таким трудным и невыносимым в жизни,   —  здесь  мгновенно теряет свою значимость,  тускнеет и сжимается до микроскопических размеров на фоне Вечности.

 

Комья красноватой влажной земли с глухим стуком падают на обитую малиновым плюшем крышку гроба,  и  вспоминается вдруг, как  я    впервые  осознала, что тоже умру.    Мне было, наверное, лет семь или восемь, и совсем недавно умерла моя прабабушка Люся, умерла просто от старости, прожив долгую-долгую и очень нелегкую жизнь:  прилегла на свою кровать после завтрака, положив обе ладошки под щеку, как ребёнок,  и уснула навсегда.  «Тот, кто трудно жил, легко умирает» — ещё одна сентенция моей мамы по поводу смерти, которую я услышала тогда от неё  впервые.

Так вот, однажды вечером,  прочитав по обыкновению перед сном  несколько страниц из книги,  я уютно устроилась   под тёплым верблюжьим одеялом, готовая уже уснуть. И тут,  непонятно откуда, мысль — простая, ясная и жуткая — вспыхнула, как молния, в моём детском мозгу: «А  ведь я  тоже когда-то умру! Сейчас я есть, а однажды меня больше не будет. Всё вокруг, весь мир – будет, а меня в нём – не будет!»  И от этой мысли мне вдруг стало …не страшно,  нет, а как-то  невыносимо пусто и  одиноко.  Всё в груди сжалось от боли,  и я расплакалась.   Я лежала, свернувшись клубочком под своим любимым одеялом, которое чуть-чуть кололось сквозь пододеяльник, и слёзы катились и катились по щекам.   Мама, которая зашла в комнату, чтоб   поцеловать меня на ночь,  увидела это и страшно удивилась.

— А ты чего это ревёшь? Что случилось?

—  Мама… я …подумала… я ведь тоже… умру!  — проговорила  я сквозь слёзы,  и эта новая  моя  мысль, произнесенная  теперь вслух, подействовала на меня ещё сильнее, и я  разрыдалась в голос.

— О, господи… Оля… —  мама присела ко мне на кровать, наклонилась  и обняла меня за плечи. Помолчала немного.  Потом сказала тихо:

— Да, мы все умрём.  Все умирают, и я умру, и ты.   Но это будет ещё очень-очень нескоро.

 

Вот это «очень-очень нескоро», мамин спокойный голос и тепло её ладоней  подействовали успокаивающе,  и как это ни странно,   когда позже я снова возвращалась к этой мысли, она уже не производила  на меня такое сильное впечатление, как в самый первый раз.

Учёные утверждают, что человек – единственное живое существо, которое осознаёт свою смертность,  и на самом деле удивительно, как у него получается жить и наслаждаться жизнью,  мечтать, ставить какие-то цели и достигать их,  если он всегда знает, что однажды его просто не станет на свете.    Наш мозг устроен так мудро, что он не позволяет мысли о смерти  постоянно быть на поверхности сознания.  Мы способны думать о своей конечности ровно столько, сколько способны представлять бесконечность Вселенной:   через пару минут  начинает казаться, что шарики заходят за ролики,  и мы оставляем этот  мыслительный эксперимент, со вздохом облегчения переключаясь на привычные повседневные дела и мелкие хлопоты.

 

Именно такие мелкие хлопоты отвлекают нас от тягостных мыслей и  в те печальные дни, когда мы провожаем навсегда наших близких. …Дядя Петя, повязав длинный льняной фартук, раскрасневшись от жара плиты и духовки, колдовал на кухне над поминальным ужином,  сердясь на тёти Шурину племянницу, которая   торопила его с подачей блюд на стол.   Он решил не устраивать поминки в кафе,  настояв на том, что всё сделает сам, «всё, как Шура любила»,  но чтобы всё было свежее и горячее, готовил уже после возвращения с кладбища.   Племянница же, которую, кстати, звали Оксана,  злилась, что у «этих городских всё не как у людей».   Впрочем, злиться ей пришлось недолго, потому что дядя Петя, бывший судовой кок, умел  готовить  очень быстро,  и вскоре, размякнув от сытной,  вкусной еды и  водки,  Оксана уже благодушно смеялась над шутками-прибаутками своего мужа, взявшегося развеять общее траурное настроение.

 

За поминальным столом говорили, как водится, о покойной, вспоминали, какая она была,  а ещё  касались — осторожно, словно с опаской, понижая голос до полушёпота, —  темы смерти.    И тут  Оксанин супруг  рассказал  украинскую то ли притчу, то ли сказку о Плотнике и Смерти.

Жил, дескать,  однажды плотник  Микола, и была у него красавица-жинка и семеро  ребятишек мал-мала-меньше, да вот пришла в их деревню страшная болезнь, и скоро Микола всю свою любимую семью и схоронил,  и для жинки своей, и для всех ребятишек сам гробы мастерил. Остался он один-одинешенек  и свету белого не взвидел. И решил: пойти поутру на пруд,  да и утопиться.  Но в ту ночь явилась к нему во сне сама  Смерть:   высокая  тощая старуха, вся в белом,  да с острой косой в костлявых руках.  Пришла и говорит:  «Что это ты, Микола, вздумал? Рано тебе ещё этот мир покидать, не пришел твой срок».  А Микола ей отвечает: «Да зачем мне теперь жить-то, без любимой жинки и детишек!  Всех ты у меня отобрала,  забирай и меня!»  Тут Смерть и молвит: «Подожди, Микола,  ты в этой жизни ещё пригодишься.  Будет тебе от меня такой вот дар: сможешь ты бачити, кому уж пришел срок умирать, а кто ещё поживет на земле,  и будут люди тебя за это уважать и благодарить, и станешь ты богат и важен».  «А как же я смогу это бачити?» — спрашивает Микола.  «А вот как. Как заболеет кто и будет лежать при смерти, а тебя позовут для гроба мерку снимать,  ты встань в дверях и смотри.  Я войду, и если  у больного в ногах сяду, значит, выздоровеет он,  а коли сяду в изголовье  — умрёт».       На следующий же день  пришли к Миколе-плотнику  и  просят его  мерку для гроба снять: лежит, мол, купец при смерти, уже пора. Микола пошёл  и, как Смерть ему  велела, встал в дверях и смотрит:  входит старуха в белом с косой в руках и садится у купца в ногах.   Микола и говорит родственникам: «Рано ещё мерку снимать, выздоровеет больной,  поживет ещё на свете». Так оно и случилось.

И вправду скоро стал Микола  уважаемым и богатым человеком и в своем селе, и в соседних,  и даже до города его слава дошла.   Зажил он богато, снова женился и детишек нарожал.  А как состарился, да понял, что скоро и ему умирать,  решил он Смерть перехитрить:  смастерил вертушку и приладил к днищу своей кровати.   Вот приходит к Миколе-плотнику старуха в белом, с косой в руках, и садится в изголовье, а он – раз! –  повернул кровать на вертушке, и Смерть в ногах у него оказалась. Ушла.  Приходит снова, садится в изголовье, а Микола опять вертушку свою крутанул, и получилось, что Смерть в ногах сидит.   В третий раз приходит Смерть, вздыхает тяжко и говорит: «Эх,  Микола, Микола!… Круты-не верты, а треба идты!»

 

Оксана,  сощурив и без того узкие свои, заплывшие жирком глазки,  громко  хохочет,  и большая грудь её колышется под чёрной трикотажной кофтой.  Мы все тоже смеёмся,  больше даже не над самой концовкой сказки, а над вот этой фразой, произнесенной на хохлацкий манер.   Один дядя Петя сидит тихо и задумчиво, словно и не слышит, что происходит вокруг.  Как Микола-плотник, остался он один-одинёшенек на всём белом свете:  детей у него нет  —  так сложилось, Бог не дал  ни  в первом браке, ни во втором,  а две покинувшие его жены смотрят на него теперь только с фотографий, что стоят за стеклом в серванте.

Мама подходит к дяде, обнимает его сзади  за плечи, прижимается щекой к его поникшей седой голове.

— Бедная, бедная  Сашенька…. – тихо говорит дядя Петя (он один из всех называл тётю Шуру именно так – «Сашенька»),  и скупая мужская слеза медленно ползёт по его бледному осунувшемуся лицу.

—  Ничего, ничего, дядя… всё хорошо, и знаешь, почему?  Шура уже дома,  а вот мы все — пока ещё здесь, в командировке… Но мы тоже когда-то вернёмся домой.

Дядя кивает  со вздохом:

— Да, Танечка… Скорее бы и мне туда, домой,  к ним…

Оксана  слушает их диалог с нескрываемым  насмешливым  недоумением на лице, но через секунду ей становится уже неинтересно,  и её острый, хищный взгляд, не затуманенный даже изрядным количеством выпитого спиртного,   быстро обшаривает всю комнату, не пропуская ни одного уголка.

 

Дядя Петя с трудом поднимается со своего стула, беспомощно смотрит на груды грязных тарелок:

— Посуду надо собрать, да пойти помыть…

Я тут же срываюсь с места:

—  Отдыхайте, дядь Петя,  я сама.

Не очень люблю хозяйничать на чужой кухне,  но сидеть здесь, рядом с этой Оксаной, которая вызывает во мне всё большую неприязнь, желания и вовсе нет.

 

Мытье посуды – процесс медитативный.  Пышная мыльная пена, бегущая из крана горячая вода, звяканье фарфора —  всё это создаёт отличный фон для размышлений,  иногда – воспоминаний.  И вот сейчас, на дяди Петиной кухне, тщательно намыливая  с обеих сторон каждую тарелку,  я  вспоминаю один странный, любопытный  случай, связанный со смертью.    Однажды осенью, в воскресенье мы с мамой ехали на автобусе   за город, погулять на природе,  и среди других пассажиров увидели давнюю мамину знакомую, Дину:  когда-то они вместе работали в поликлинике и вместе даже ходили в любительский танцевальный клуб, правда, тесно не общались.  Ну увидели и увидели,… да только дело в том, что не  так давно от общих знакомых мама узнала, что Дина эта умерла.  Болела, онкология у неё была, «сгорела, как свечка».  И вот теперь  эта женщина,  которой уже нет на свете,   едет с нами в одном автобусе. Возможно, мама могла и обознаться. Но я тоже  эту Дину не  раз видела,  и обе мы уж никак ошибиться не могли. Тем более, что внешность у этой особы была неординарная:   высокая, статная блондинка, одетая всегда по последней моде,  с умелым и ярким макияжем на красивом, с аристократическими чертами, лице.  Дина вышла с нами на одной остановке,  в пригороде.   Прошла несколько шагов по тропинке, ведущей от трассы  к  перелеску, остановилась и, повернувшись к нам, но глядя будто бы сквозь, будто  и не видя,  сказала с улыбкой: «Хм,  а здесь  теплее,  чем там…».  Потом поправила на голове свою мягкую шляпку, быстро пошла вперёд  и скрылась за горящими малиновым огнём клёнами.  Мы с мамой  переглянулись, поспешили за ней, но её и след простыл.  И больше никогда мы её не встречали.  Может быть, и  такое  бывает!  Может быть, кому-то разрешают вернуться сюда ненадолго,  доделать какие-то дела?…

 

Погружённая в свои мысли, я не заметила, как на кухне появилась Оксана, и от её громкого, резкого, с нотами бензопилы голоса    вздрогнула всем телом и чуть не выронила из  рук тарелку.

— Чего ты возишься так долго?! – снова насмешливый, недоуменный, и уже раздражённый взгляд. —  Господи, да что ты там намываешь,  ты так до утра тут копаться будешь, дай сюда! Отойди!

Она всем своим мощным корпусом оттеснила меня от раковины и быстрыми, ловкими, умелыми движениями   стала просто  ополаскивать грязные  тарелки под струёй воды, без всякого мыла, и с грохотом  водружать их  на сушилку.   Я с ужасом  и подступающей к горлу тошнотой смотрела, как капли воды, не скатываясь, дрожат на мутной от застывшего  жира поверхности фарфора.  Уже выходя из кухни и вешая дяди Петин фартук на крючок за дверью, я успела заметить, как Оксана, молниеносно управившись с оставшейся посудой  и двигаясь удивительно  проворно для её веса и комплекции,  проверяла содержимое всех кухонных шкафчиков и полок.

 

 

Мы пришли навестить дядю Петю на следующий день.  Он не просил, да и никогда не попросил бы,  но оставить его сейчас  наедине со своим горем было бы жестоко.  Услыхав звонок в дверь, дядя долго шаркал к прихожей и долго возился с замком, —  все его движения,  всегда такие энергичные, даже немного резкие,  теперь были словно в замедленной съёмке.

Мы переступили порог  квартиры   и обомлели, а у меня так аж дыханье перехватило:  пус-то-та.  Словно  ночью здесь побывали грабители и, слава Богу, пощадив хозяина дома, вынесли всё! Ни ковров, ни телевизора, ни сервизов и хрусталя в серванте, ни напольной вазы, ничего!  Даже люстры не было!   «Как Мамай прошёлся», — сейчас я увидела живую иллюстрацию этого хрестоматийного  выражения…

 

Мама обессилено опустилась на краешек дивана, на котором не было привычного малиново-красного плюшевого покрывала, и ещё раз медленно обвела взглядом комнату.

— Дядь Петь…что это? – еле слышно выдохнула она.

Дядя  присел рядом с ней, равнодушно глядя на свой опустевший кров.

— Оксана забрала все вещи, что мы с Сашенькой вместе покупали.   Да и Бог с ними, зачем они мне!… Конечно, они о Сашеньке напоминали бы,  но… Мне только магнитофона жаль,  просил оставить его,  музыку слушать…но она  забрала. Магнитофон японский, хороший,   сказала: «Старшему сыну подарю».

— Они что, грузовик подгоняли, чтоб всё вывезти? Мародёры,  — бормочет мама себе под нос,   а я  подхожу к пустому серванту, где на верхней полочке стоят лишь две фотографии в строгих рамках:  две женщины, чем-то немного похожие друг на друга, две дядины верные подруги жизни, которые ждут теперь его в другом мире…

 

— Пойдем, дядь Петя, на кухню, чаю попьем вместе, мы пирожков принесли!

На кухне следы саранчи не так заметны, но это пока закрыты дверцы шкафчиков.  Я достаю с полки три разнокалиберные кружки (ибо повседневного тети Шуриного чайного сервиза под гжель тоже больше нет)  и разливаю чай из  чудом уцелевшего после ограбления  большого фарфорового чайника с красиво изогнутым носиком.   Тонкие струйки пара над кружками,  сладкий  аромат пирожков  сразу создают  тёплое, уютное настроение, и даже дядя Петя немного оживает, и голос его звучит чуть бодрее:

— Сашенька нечасто сладкие пирожки пекла,  она всё больше  с капустой или с мясом. Эх, Сашенька, что же ты!…

—  Ничего, дядя Петя, ничего. Самое главное, что она не мучилась… Кто трудно жил, тот  легко умирает, —  упрямо, как заклинание, повторяет мама.  Потом добавляет тихо:

— Все мы там будем.

— Это да. Крути —  не верти…

 

За окном, занавешенным лёгким тюлем,  сгущаются сумерки, но ещё видно, как старый раскидистый клён  роняет свои малиново-красные, так похожие на звезды, листья… Осень это ведь тоже смерть.  Повторяющаяся каждый год торжественная церемония конца жизни.   Но мы-то знаем, что жизнь, на самом деле, крути — не верти,  бесконечна.