Крути – не верти…

– Отойдите, отойдите! Не загораживайте ей солнце! Солнце!

Все испуганно отступили на шаг назад, и тень ушла с сильно напудренного, безмятежного лица покойницы, а плакальщица продолжила визгливо и истерично вопить, раскачиваясь то из стороны в сторону, то вперёд-назад, периодически деловито поправляя чёрную шёлковую косынку, которая всё норовила сползти с модной стрижки.

Я стою чуть поодаль, около пестреющих осенними цветами клумб, и наблюдаю всю эту картину со стороны. Мне – семнадцать лет, и на похоронах я была уже не раз, ибо мои родители никогда не ограждали меня от подобных вещей, но такой спектакль, признаться, я вижу впервые. Впервые – в реальной жизни, потому что в кино, кажется, нечто подобное было: специально нанятые за плату женщины, которые оплакивают умерших, создавая нужную атмосферу на церемонии прощания. Наша же талантливая актриса досталась нам бесплатно в лице приехавшей на похороны племянницы покойной. Раньше мы её, правда, никогда не видели… Хотя тётя Шура, – наша весёлая, гостеприимная и хлебосольная тётя Шура, которая сейчас лежит, вся в кружевах и пудре, и словно спит под ласковым осенним солнышком, заливающим двор, – как-то упоминала, что у неё есть родственница где-то в деревне. Ну, вот она, наконец, и приехала.

Тётя Шура – вторая жена маминого дяди Петра (первая умерла, когда я только родилась), и прожили они хорошо и дружно много лет. Оба по профессии повара, которые постоянно состязались друг с другом в создании кулинарных шедевров, и то и дело любовно подшучивали друг над другом, веселя гостей, уплетающих за обе щёки их вкусности… И вот неделю назад дядя позвонил нам, и упавшим, еле слышным голосом сказал лишь два слова: «Шура умерла». С утра она встала, как всегда, рано, привычно заплела в косу и уложила короной на голове свои густые медно-рыжие волосы, нажарила яблочных оладушек к завтраку, а потом вернулась в комнату, села на диван, положив руку на грудь, и просто повалилась всем своим большим пышным телом набок.

«Хорошо, хоть не мучилась» – сказала моя мама, которую пугала не сама смерть, как таковая, а предшествующие ей страдания. Умереть легко, без мучений, «раз – и всё!» по мнению мамы, было вершиной божьего благословения. Папа о смерти вообще предпочитал никогда не говорить, и всех мероприятий, связанных с нею, старался, по возможности, избегать, хотя возможности такой ему не давали, неизменно привлекая ко всем сопутствующим моменту хлопотам.

Сейчас мама стоит около гроба, осторожно поправляя цветы в ногах тёти Шуры, а папа отошёл в другой конец двора и курит одну за другой свои крепкие папиросы, стараясь сделать вид, что он вообще не с нами. Наш овдовевший, осиротевший дядя Петя сидит на низенькой скамеечке около своей жены, застыв, как изваяние, опустив плечи, бледный, осунувшийся, с совершенно сухими глазами, и кажется, будто он сам уже не здесь, будто жизнь покинула его. Мне только семнадцать, но я уже знаю – из книг и фильмов опять же – что от сильного горя человек не может плакать, и что вот это – когда нет слёз – страшнее всего. А ещё, я начинаю понимать, что смерть приходит к каждому из нас не однажды, – потому что умираем мы каждый раз, когда уходит навсегда близкий и любимый человек. Да, я уже понимаю это умом, но прожить, прочувствовать подобное самой мне ещё предстоит.

На кладбище стоит лёгкая, прозрачная тишина… Рыжие листья, кружась в медленном танце, летят со старых деревьев, которые возвышаются торжественно и безмолвно над рядами гранитных памятников. Не знаю, почему, но это место никогда не казалось мне каким-то мрачным или пугающим. Здесь просто невероятно спокойно. Все повседневные тревоги, заботы и хлопоты, всё, о чем мы переживаем, из-за чего ссоримся, ругаемся, плачем, рвём и мечем, всё, что кажется таким трудным и невыносимым в жизни, – здесь мгновенно теряет свою значимость, тускнеет и сжимается до микроскопических размеров на фоне Вечности. Комья красноватой влажной земли с глухим стуком падают на обитую малиново-красным плюшем крышку гроба, и вспоминается вдруг, как я впервые осознала, что тоже умру.

Мне было, наверное, лет семь или восемь, и совсем недавно умерла моя прабабушка Люся, умерла просто от старости, прожив долгую-долгую и очень нелегкую жизнь: прилегла на свою кровать после завтрака, положив обе ладошки под щеку, и уснула навсегда. «Тот, кто трудно жил, легко умирает» – ещё одна сентенция моей мамы по поводу смерти, которую я услышала тогда от неё впервые. Так вот, однажды вечером, прочитав по обыкновению несколько страниц из книги, я уютно устроилась под тёплым верблюжьим одеялом, готовая уже уснуть… И тут, непонятно откуда, мысль, простая, ясная и жуткая вспыхнула, как молния, в моем детском мозгу: «А я ведь тоже когда-то умру! Сейчас я есть, а однажды меня больше не будет. Всё вокруг, весь мир – будет, а меня в нём – не будет!» И от этой мысли мне вдруг стало …не страшно, нет, а как-то невероятно, невыносимо пусто и одиноко. Всё в груди сжалось, до боли, и я расплакалась. Я лежала, свернувшись клубочком под своим любимым одеялом, которое чуть-чуть кололось сквозь пододеяльник, и слезы катились и катились по щекам. Мама, которая зашла в комнату, чтоб поцеловать меня на ночь, увидела это и страшно удивилась.

– А ты чего это ревёшь? Что случилось?

– Мама… я …подумала… я ведь тоже… умру! – проговорила я сквозь слезы, и эта новая моя мысль, произнесенная теперь вслух, подействовала на меня ещё сильнее, и я разрыдалась в голос.

– О, господи… Катюш… – мама присела ко мне на кровать, наклонилась и обняла меня за плечи.

Помолчала немного. Потом сказала тихо:

– Да, мы все умрём. Все умирают, и я умру, и ты. Но это будет ещё очень-очень нескоро.

Вот это «очень-очень нескоро», мамин спокойный голос и тепло её ладоней подействовали успокаивающе, и как это ни странно, когда позже я снова возвращалась к этой мысли, она уже не действовала на меня так, как в самый первый раз.

Учёные утверждают, что человек – единственное живое существо, которое осознаёт свою смертность, и на самом деле удивительно, как у него получается жить и наслаждаться жизнью, мечтать, ставить какие-то цели и достигать их, если он всегда знает, что однажды его просто не станет на свете. Наш мозг устроен так мудро, что он не позволяет мысли о смерти постоянно быть на поверхности сознания. Мы способны думать о своей конечности ровно столько, сколько способны представлять бесконечность Вселенной,– через пару минут начинает казаться, что шарики заходят за ролики, и мы оставляем этот мыслительный эксперимент, со вздохом облегчения переключаясь на привычные повседневные дела и мелкие хлопоты.

Именно такие мелкие хлопоты отвлекают нас от тягостных мыслей и в те печальные дни, когда мы провожаем навсегда наших близких. …Дядя Петя, повязав длинный льняной фартук, раскрасневшись от жара плиты и духовки, колдовал на кухне над поминальным ужином, сердясь на тёти Шурину племянницу, которая торопила его с подачей блюд на стол. Он решил не устраивать поминки в кафе, настояв на том, что всё сделает сам, «всё, как Шура любила», но чтобы всё было свежее и горячее, готовил уже после возвращения с кладбища. Племянница же, которую, кстати, звали Оксана, злилась, что у «этих городских всё не как у людей». Впрочем, злиться ей пришлось недолго, потому что дядя Петя, бывший судовой кок, умел готовить очень быстро, и вскоре, размякнув от сытной, вкусной еды и водки, Оксана уже благодушно смеялась над шутками-прибаутками своего мужа, взявшегося развеять общее траурное настроение. За поминальным столом говорили, как водится, о покойной, вспоминали, какая она была, а ещё касались – осторожно, словно с опаской, понижая голос до полушёпота, – темы смерти… 

Тут Оксанин супруг рассказал украинскую то ли притчу, то ли сказку о Плотнике и Смерти. Жил де однажды плотник Микола, и была у него красавица-жинка и семеро ребятишек мал-мала-меньше, да вот пришла в их деревню страшная болезнь, и скоро Микола всю свою любимую семью и схоронил, и для жинки своей, и для всех ребятишек сам гробы мастерил. Остался он один-одинешенек, и свету белого не взвидел. И решил: пойти поутру на пруд да и утопиться. Но в ту ночь явилась к нему во сне сама Смерть: высокая тощая старуха, вся в белом, да с острой косой в костлявых руках. Пришла и говорит: «Что это ты, Микола, вздумал?… Рано тебе ещё этот мир покидать, не пришел твой срок». А Микола ей отвечает: «Да зачем мне теперь жить-то, без любимой жинки и детишек! Всех ты у меня отобрала, забирай и меня!». Тут Смерть и молвит: «Подожди, Микола, ты в этой жизни ещё пригодишься. Будет тебе от меня такой вот дар: сможешь ты бачити, кому уж пришел срок умирать, а кто ещё поживет на земле, и будут люди тебя за это уважать и благодарить, и станешь ты богат и важен». «А как же я смогу это бачити?» – спрашивает Микола. «А вот как. Как заболеет кто и будет лежать при смерти, а тебя позовут для гроба мерку снимать, ты встань в дверях и смотри: Я войду, и если у больного в ногах сяду, значит, выздоровеет он, а коли сяду в изголовье – умрёт». На следующий же день пришли к Миколе-плотнику и просят его мерку для гроба снять: лежит, мол, купец при смерти, уже пора. Микола пошёл и, как Смерть ему велела, встал в дверях и смотрит: входит старуха в белом с косой в руках и садится у купца в ногах. Микола и говорит родственникам: «Рано ещё мерку снимать, выздоровеет больной, и поживет ещё на свете». Так оно и случилось. И вправду скоро стал Микола уважаемым и богатым человеком и в своем селе, и в соседних, и даже до города его слава дошла. Зажил он богато, снова женился и детишек нарожал. А как состарился, да понял, что скоро и ему умирать, решил он Смерть перехитрить: смастерил вертушку и приладил к днищу своей кровати. Вот приходит к Миколе-плотнику старуха в белом, с косой в руках, и садится в изголовье, а он – раз! – повернул кровать на вертушке, и Смерть в ногах у него оказалась. Ушла. Приходит снова, садится в изголовье, а Микола опять вертушку свою крутанул, и получилось, что Смерть в ногах сидит. В третий раз приходит Смерть, вздыхает тяжко и говорит: «Эх, Микола, Микола… круты-не верты, а треба идты!»

Оксана, сощурив и без того узкие свои, заплывшие жирком глазки, громко хохочет, и большая грудь её колышется под чёрной трикотажной кофтой. Мы все тоже смеёмся, больше даже не над самой концовкой сказки, а над вот этой фразой, произнесенной на хохлацкий манер. Один дядя Петя сидит тихо и задумчиво, словно и не слышит, что происходит вокруг. Как Микола-плотник, остался он один-одинёшенек на всём белом свете: детей у него нет – так сложилось, Бог не дал ни в первом браке, ни во втором, а две покинувшие его жены смотрят на него теперь только с фотографий, что стоят за стеклом в серванте… Мама подходит к дяде, обнимает его сзади за плечи, прижимается щекой к его поникшей седой голове.

– Бедная, бедная Сашенька…. – тихо говорит дядя Петя (он один из всех называл тётю Шуру именно так – «Сашенька»), и скупая мужская слеза медленно ползёт по его бледному осунувшемуся лицу.

– Ничего, ничего, дядя… всё хорошо, и знаешь, почему? Шура уже дома, а вот мы все – пока ещё здесь, в командировке… но мы тоже когда-то вернёмся домой.

Дядя кивает со вздохом:

– Да, Танечка… скорее бы и мне туда, домой, к ним…

Оксана слушает их диалог с нескрываемым насмешливым недоумением на лице, но через секунду ей становится уже неинтересно, и её острый, хищный взгляд, не затуманенный даже изрядным количеством выпитого спиртного, быстро обшаривает всю комнату, не пропуская ни одного уголка.

Дядя Петя с трудом поднимается со своего стула, беспомощно смотрит на груды грязных тарелок…

– Посуду надо собрать, да пойти помыть…

Я тут же срываюсь с места:

– Отдыхайте, дядь Петя, я сама.

Не очень люблю хозяйничать на чужой кухне, но сидеть здесь, рядом с этой Оксаной, которая вызывает во мне всё большую неприязнь, желания и вовсе нет. Мытье посуды – процесс медитативный… Пышная мыльная пена, бегущая из крана горячая вода, звяканье фарфора – всё это создаёт отличный фон для размышлений, иногда – воспоминаний. И вот сейчас, на дяди Петиной кухне, тщательно намыливая с обеих сторон каждую тарелку, я вспоминаю один странный, любопытный случай, связанный со смертью.

Однажды осенью, в воскресенье, мы с мамой ехали на автобусе за город, погулять на природе, и среди других пассажиров увидели давнюю мамину знакомую, Дину: когда-то они вместе работали в поликлинике и вместе даже ходили в любительский танцевальный клуб, правда, тесно не общались. Ну увидели и увидели,… да только дело в том, что не так давно от общих знакомых мама узнала, что Дина умерла. Болела, онкология у неё была, «сгорела, как свечка». И вот теперь эта женщина, которой уже нет, едет с нами в одном автобусе. Возможно, мама могла и обознаться, но я тоже эту Дину много раз видела, и обе мы уж никак ошибиться не могли, тем более, что внешность у этой особы была неординарная: высокая, статная блондинка, одетая всегда по последней моде и в тоже время в своем уникальном стиле, с умелым и ярким макияжем на красивом, с аристократическими чертами, лице…. Дина вышла с нами на одной остановке, в пригороде. Прошла несколько шагов по тропинке, ведущей от трассы к перелеску, остановилась и, повернувшись к нам, но глядя будто бы сквозь, будто и не видя, сказала с улыбкой: «Хм, а здесь теплее, чем там…». Потом поправила на голове свою мягкую шляпку, быстро пошла вперёд и скрылась за горящими малиновым огнём клёнами. Мы с мамой переглянулись, поспешили за ней, но её и след простыл… И больше никогда мы её не встречали. Может быть, и такое бывает… Может быть, кому-то разрешают вернуться сюда ненадолго, доделать какие-то дела?…

Погруженная в свои мысли, я не заметила, как на кухне появилась Оксана, и от её громкого, резкого, с нотами бензопилы голоса, вздрогнула всем телом и чуть не выронила из рук тарелку.

– Чего ты возишься так долго?! – снова насмешливый, недоуменный, и уже раздраженный взгляд. – Господи, да что ты там намываешь, ты так до утра тут копаться будешь, дай сюда! Отойди!

Она всем своим мощным корпусом оттеснила меня от раковины и быстрыми, ловкими, умелыми движениями  стала просто ополаскивать грязные тарелки под струёй воды, без всякого мыла, и с грохотом водружать их на сушилку. Я с ужасом и подступающей к горлу тошнотой смотрела на то, как капли воды, не скатываясь, дрожат на мутной от застывшего жира поверхности фарфора.  Выходя из кухни и вешая дяди Петин фартук на крючок за дверью, я успела заметить, как Оксана, уже управившись с оставшейся посудой и двигаясь невероятно проворно для её веса и комплекции, проверяла содержимое всех кухонных шкафчиков и полок…

Мы пришли навестить дядю Петю на следующий день. Он не просил, да и никогда не попросил бы, но оставить его сейчас наедине со своим горем было бы жестоко. Услыхав звонок в дверь, дядя долго шаркал к прихожей и долго возился с замком, все его движения, всегда такие энергичные, немного резкие даже, теперь были словно в замедленной съемке. Мы вошли в квартиру и обомлели, а у меня так аж дыханье замерло: пустота. Словно здесь ночью побывали грабители, и, слава Богу, пощадив хозяина дома, вынесли всё! Ни ковров, ни телевизора, ни сервизов и хрусталя в серванте, ни напольной вазы, ничего, …даже люстры не было. «Как Мамай прошёлся» – сейчас я увидела живую иллюстрацию этого хрестоматийного выражения…

Мама обессилено опустилась на краешек дивана, на котором не было привычного малиново-красного плюшевого покрывала, и ещё раз медленно обвела взглядом комнату.

– Дядь Петь…что это? – еле слышно выдохнула она.

Дядя присел рядом с ней, равнодушно глядя на свой опустевший кров.

– Оксана забрала все вещи, что мы с Сашенькой вместе покупали… Да и Бог с ними, зачем они мне… Конечно, они о Сашеньке напоминали бы, но… Мне только магнитофона жаль, просил оставить его, музыку слушать…но она забрала… Магнитофон японский, – сказала: «Старшему сыну подарю».

– Они что, грузовик подгоняли, чтоб всё вывезти?… Мародёры… – бормочет мама себе под нос, а я подхожу к пустому серванту, где на полочке стоят лишь две фотографии в строгих рамках: две женщины, чем-то немного похожие друг на друга, две дядины верные подруги жизни, которые ждут теперь его в другом мире…

– Пойдем, дядь Петя, на кухню, чаю попьем вместе, мы пирожков принесли!

На кухне следы саранчи не так заметны, но это пока закрыты дверцы шкафчиков…Я достаю с полки три разнокалиберные кружки (ибо повседневного тети Шуриного чайного сервиза под гжель тоже больше нет) и разливаю чай из чудом уцелевшего после ограбления большого фарфорового чайника с красиво изогнутым носиком. Тонкие струйки пара над кружками, сладкий аромат пирожков сразу создают тёплое, уютное настроение, и даже дядя Петя немного оживает, и голос его звучит чуть бодрее:

– Сашенька нечасто сладкие пирожки пекла, она всё больше с капустой или с мясом… Эх, Сашенька, что же ты…

– Ничего, дядя Петя, ничего…Самое главное, что она не мучилась… Кто трудно жил, тот легко умирает, – упрямо, как заклинание, повторяет мама. Потом добавляет тихо: – Все мы там будем…

– Это да. Крути не верти…

За окном, занавешенным лёгким тюлем, сгущаются сумерки, но ещё видно, как старый раскидистый клён роняет свои малиново-красные, так похожие на звезды, листья… Осень это ведь тоже смерть. Повторяющаяся каждый год торжественная церемония конца жизни…Но мы-то знаем, что жизнь на самом деле, крути – не верти, бесконечна