Блеклые блики сентябрьских дней

Третий день их не разгружали. В понедельник капитан внезапно объявил в половине девятого утра: «Всему экипажу немедленно собраться у трапа!». И Оглоблин, что почти уже сворганил щи – осталось только картошку с капустой доварить и загрузить уже поджарку с курицей, заворчал, как лук с морковкой на сковороде: «Чего они там опять придумали, демоны? Блин, как только полчаса отдыха выгадаешь – обязательно, мать-перемать, чего-то приключится!».

 

На этом рифере то было чистой правдой!

 

На сей раз их сначала погнал капитан с борта на берег, потом пожилой китаец – охранник из будки – загнал обратно на борт, и когда, наконец, приехала медицинская машина, экипаж опять выгнали с борта и даже отогнали подальше от трапа – для порядка.

 

Облачённый по всей форме медик с кучей пробирок в руках взобрался по трапу на борт, и капитану поступила команда открыть крышки второго и третьего трюмов. Забрав пробы здесь, и в судовой надстройке, медик вернулся на берег, и им дозволено было возвращаться по своим, на судне, местам заведования – в этот раз мытарили недолго. Щи были почти сварены, но законно покемарить полчаса перед обедом Оглоблину не удалось.

 

– В четвёртом трюме нашли ковид на всех коробах, – сообщил ему старпом.

 

Весёленькое дело!..

 

– Слушай, и ты можешь сделать салат из свеклы на обед?

 

– Нет! – решительно заявил кок. – Её отваривать только – часа полтора: когда успею?

 

– Понятно. Просто, у Коли запор – свекла отварная нужна.

 

Коля-беда – ему бы уже на печке давно лежать, бока почесывать! – сломал в субботу рёбра: то ли по неосторожности, то ли по самострелу… «Блин, вот это рейс – проклятый!» – в сердцах воскликнул на это известие Оглоблин старпому. «Не говори!».

 

Говори – не говори, ветерана отвезли в госпиталь, и вечером вернули обратно: «жить будет». Впрочем, заживало на Коле действительно – как на собаке, потому что во вторник он уже сам, хоть и с костыльком, прихромал на обед. Не могла морская душа переносить постельный режим: всё надо было подглядеть, со всеми переболтать, обо всём доложить капитану.

 

На Оглоблина Колёк в течение рейса само собой тоже гнал пургу за глаза, отважившись, впрочем, пару раз и на лобовое столкновение: всё из-за «Омлета», который Оглоблин никак не готовил на завтрак.

 

– Я те говорю – горит: и в духовке, и на сковороде! – гремел в ответку дремучему кок.

 

– У других не горит, а у тебя горит! – привычно нудил ветеран, съевший на флоте зубы. Но тут – Оглоблин раз уже Коле указал, – не к коку был вопрос, а к стоматологу.

 

А вот теперь, вари ты болезному свеколку! Ну, экипажик: один – нажраться не может, другой…

 

Теперь матросов, за отсутствием временно выбывшего из строя ветерана, осталось трое, плюс боцман. Они также делились по вахтам, и чистили, как уверял старпом, по ночам трюма ото люда и мусора. Оглоблин же видел их всех вместе рано утром у трапа – кто-то спал вповалку на скамейке вахтенных, кто-то кемарил на раскладном стульчике рядом: пересменок.

 

Но, ночная нарезка в холодильнике тружеником морской жнивы требовалась в обязательном порядке. «Пожрать надо оставлять!» – безоговорочно кивал капитан.

 

Вот, блин, придумал: дня им для нормальной работы не хватает? Все равно же – не выгружаемся пока!..

 

Тут Оглоблин устыдился, было себе: жалеть товарищам, что так, или иначе колготятся по ночам, тарелку нарезки с завалящей колбасой и неликвидным сыром!.. Но, как пришло мимолётно, так и ушло моментально – шестой месяц он уже в здешних, установленных капитаном, устоях: экономия, экономия… Короче – рыба гниёт с головы, и на теперешнего Оглоблина, что был когда-то рубаха – парнем, а теперь заделался жадюгой и скопидомом, «неча» кивать!

 

Он старательно укутал пищевой плёнкой тарелку с жареной рыбой, что осталась с ужина – уже не голодные парни были бы! Но, к тому еще на другую тарелку порезал пополам колечки жареной колбасы (эта была на завтрак) и, не пробуя даже, сыра, что поначалу был хороший, а сейчас, по стечение нескольких дней, сделался вдруг горьким почти до безобразия. Но – по факту сыр был!

 

Поставив тарелки на верхнюю полку холодильника в салоне команды, Оглоблин написал на ровном продолговатом клочке глянцевого картона ( он извлекал эти разделительные листики из коробки с пакетиками чая «Липтон»): «Отважным ледорубам – трюмачам». Это на всякий случай – до полуночи в этот холодильник сунется еще до половины экипажа – пощиплют, конечно, матросов сирых, но – что-то, глядишь, да оставят.

 

Захлопнув дверцу, кок постоял, глядя перед собой. «Трюмачам» отважным сама собой ломилась рифма «по ночам»… А «ледорубам» – «на сон рубит», оно хоть и в середине строки, но и по рифме сконает, а уж игра слов – и вовсе замечательная!

 

Кок вернулся на закрытый, было, им камбуз и, выдвинув ящик под своим разделочным столом, извлёк сложенный вдвое оторванный глянцевый лист календаря. А в мозгу уже роились и городились третья и четвёртые строчки: рифмой там должен был стать «сыр». И на обратной стороне прошедшего августа месяца начертал:

 

Отважным ледорубам – трюмачам.

Их сон жестокий рубит по ночам.

 

Оглоблин почесал репу: сыр надо было прописать обязательно, иначе – зачем вообще вся эта наглядная агитация?

«Сыр», сходу рифмовалось с «мир» – и огород городить не надо, и голову ломать: самое нужное сейчас всем слово!

 

Под утро лишь заключен будет мир.

И уничтожен будет только сыр.

 

Довольный, Оглоблин усмехнулся по-доброму. А что: рифма не глагольная, образы присутствуют – и отважных ледорубов, заведомо проигрывающих в ночи свою битву, и безжалостно рубящего их сна. И бедного сыра, что в закланье мира будет уничтожен по последнего кусочка.

 

И в тему все – в эти-то деньки третьей декады сентября… Жалко, конечно, сыра, но, пусть бы он всегда шел под раздачу.

 

Он умостил глянцевый лист, что закрывал собою все тарелки от набегов случайных судовых хомяков, и с чистой совестью пошел на боковую.

 

 

Отважные ледорубы сыр не доели – несколько кусочков его так и осталось на тарелке утром: значит, не голодные!

А китайские докеры, оказывается, не работали потому, что… забастовка. В Китае-то! Впрочем, чему в эти сентябрьские дни две тысячи двадцать второго года Оглоблину было удивляться?