Andante cantabile

Вероника стояла перед зеркалом и равнодушно, даже несколько рассеянно смотрела на своё отражение. Простое тёмно-синее платье, пошитое к Новому году у местной портнихи, сидело на ней безупречно. Длинные пепельно-русые волосы тщательно расчесаны и привычно стянуты узлом на затылке. Украшения? Да не носит она никаких украшений… А чтобы «оживить» платье – ведь надо же его как-то «оживить», так принято, – она повязала на шею яркую шелковую косыночку. Ну, вот и всё. «А что лицо-то такое траурное, а? Тебя, Вероня, в ресторан пригласили, в самый лучший и дорогой из трёх, имеющихся в наличии, и ты не смогла ничего придумать, чтобы отказаться… Или просто запретила себе отказываться? Сколько же можно от «счастья» своего бегать! Ведь «мужик-то – деловой и толковый», нестарый, холостой и с серьезными намерениями, судя по всему. «На руках носить будет!», «Как за каменной стеной!»- вот это про таких, как он, точно. А тебе – всё не так. Опять не так! И этот ужин в ресторане – простая отбываловка: не смогла отвертеться, значит, придется потерпеть…» Нет, ну конечно, она могла бы позвонить и сказать, что плохо себя чувствует, что простыла, подхватила грипп… Но она ведь знает этих «толковых и деловых»: услышит про плохое самочувствие и тут же прилетит к тебе домой – с цветами, фруктами, жаропонижающими и противовирусными. А вот этого уж никак нельзя допустить. И поэтому ей надо все же пойти, вежливо отсидеть два-три часа, поддерживая разговор и мило улыбаясь, а потом… А вот про «потом» лучше сейчас не думать. Проблемы надо решать по мере их поступления, верно ведь? Из динамика на кухне льётся музыка – легкая, светлая и немного печальная…Но мелодия незнакомая. Кто бы это мог быть? Определённо классицизм, но кто именно? На Моцарта не совсем похоже, нет его абсолютной воздушности и прозрачности… Вивальди она почти всего знает, хотя, возможно, это и он,… но нет, Вивальди  это ещё барокко. Может быть, Гайдн? Ну почему после исполнения не могут снова сказать, что это было, кто композитор?… Так и будешь теряться в догадках! Вероника накинула шубку в прихожей, погладила и почесала за ухом вертевшуюся под ногами кошку и, вздохнув, вышла из дома.

На улице было уже совсем темно – как же короток зимний день на севере! – и с бархатно-чёрного, безмолвного и бездонного неба медленно-медленно падали крошечные серебристые звездочки, затевали замысловатый танец в призрачном свете фонарей, опускались на притихшую, сонную землю. Вероника подняла повыше воротник шубки и зашагала вдоль пустынного бульвара.

Вот уже больше месяца она здесь, в этом маленьком городке, и уже почти привыкла ко всему: к своей съемной квартирке, к кошке, которая осталась от прежней хозяйки, к новой работе, к детям. Привыкает она и к здешней зиме. Говорят, она тут суровее, чем в её родном городе, на побережье. Но это лишь расхожее мнение. Да, морозы здесь сильнее, но зато нет ветра и влажности, и поэтому почти совсем не мерзнешь. На работу она ходит пешком, почти через пол города, но это не так уж далеко, потому что здесь всё как бы в уменьшенном размере, и поначалу кажется даже каким-то игрушечным, ненастоящим. Самое необычное, то, что больше всего поразило Веронику, и к чему она, пожалуй, до сих пор не привыкла, – это горы, окружающие городок со всех сторон. Они не такие уж высокие, но всё-таки это горы, а не холмы и не сопки; и ещё они очень забавной формы – как куличи, которые лепят дети в песочнице. Идешь по улице, поворачиваешь голову – и раз! – на тебя в упор смотрит шоколадная гора-кулич. Веронике, привыкшей к морским просторам, здесь всё время кажется, что её взгляд спотыкается об эти горы… И в то же время, они её завораживают. Сейчас все вершины покрыты снегом, очень красиво. А весной, как говорят местные жители, на склонах зацветают дикие вишни и абрикосы, и зрелище просто волшебное. Ну, что ж, до весны уже недалеко, поживем – увидим. Вероника думала, что она будет очень скучать по морю, но зимой его отсутствие как-то не ощущается… А летом, летом ведь можно съездить домой.

На работу её приняли сразу, без лишних вопросов и с распростертыми объятьями. Дали седьмые и восьмые классы – самый сложный возраст: многие учителя боятся с ними работать, тем более что дети в этой школе в большинстве своём не из семей, а из детского дома. Но Веронике показалось, что они довольно послушные, и тянутся к взрослым,… не так, как малыши, конечно, но всё же. И очень любят, когда читаешь им вслух или рассказываешь что-то. А стоило ей на один из уроков взять с собой гитару и спеть им пару песен, так они и вовсе к ней расположились, и теперь, конечно, просят, чтоб непременно была и гитара, и песни – каждый раз. Завёлся у неё здесь и «поклонник». Один из местных бизнесменов, «деловой и толковый мужик», – именно так выразилась директриса. Он уже несколько лет помогает детскому дому и школе, приезжает аккуратно раз в месяц. Вернее, приезжал в раз месяц. Теперь он наведывается каждую неделю, а иногда и не раз, и обязательно заглядывает к Веронике в класс, расспрашивает о детях, и как бы между прочим, о ней самой. Вчера утром пришла на работу – на столе стоит огромный букет. А завуч уже тут как тут и подмигивает: «Сергей Николаич твой приволок!» Вот уж и «твой», пожалуйста. Как же всё быстро у людей! Это только она по два года ходит кругами около любимого человека, не смея приблизиться на расстояние выстрела. …Может быть, этот Сергей Николаевич и хороший человек. Да наверняка хороший… Но – душа не лежит. Что-то не то, не то… Какая-то червоточинка. Вероника не могла объяснить себе самой, в чем она заключается, червоточинка эта… Но чувствовала, что это – совсем не её история, и ничего тут не поделаешь. Да и занято ещё сердце, занято. Нет там пока свободного места, а когда освободится, неизвестно.

… Однажды, в какой-то книжке или статье Вероника вычитала о правилах, которые помогают справиться с безответным чувством. Причем, было написано, что взяты они из каких-то манускриптов чуть ли не ветхозаветных времён. Первый – принцип «цитадели». Имеется в виду, что человек должен найти какое-то дело, которому бы он отдавал все свои духовные и физические силы, и это дело станет твердыней, крепостью, способной защитить от разрушительного чувства. Второй – принцип «белых одежд»: подразумевается, что человек, как бы ни было ему тяжело и больно, должен заботиться о своей внешности и физическом здоровье, и даже тщательнее, чем обычно. А третий принцип, – она забыла его точное название, – состоит в элементарном бегстве. Нужно покинуть место, которое связано с твоей любовью, поставить между собой и любимым человеком преграду расстояния, чтоб не было искушения видеть его и вновь искать встречи. Вот такие простые правила, и Веронике казалось, что современные психологи, будь они хоть трижды докторами наук, ничего лучше этих древних заповедей не придумают. И она прилежно последовала этим правилам, – именно поэтому она сейчас здесь, в тысяче километров от родного города, на новой работе, которая поглощает её всю, и регулярно ходит в спортзал и заказывает себе наряды в местном ателье…. Только не очень-то всё это помогает… Забыть мальчишку-музыканта, на четыре года её младше, бродягу, философа и «нищеброда» никак не получается…. Может быть, всё-таки слабая у неё цитадель? Или сбежать надо было подальше? Но от себя-то не сбежишь, вот в чём дело.

***

– Ну, Вероника, давайте выпьем за нашу встречу!

– Сергей приподнял наполненный до краёв бокал и посмотрел в глаза сидящей напротив девушке.

Точнее, хотел посмотреть: она быстро опустила длинные ресницы, избегая прямого взгляда. Осторожно отпила пару глотков и отставила свой бокал в сторону.

– Вы совсем мало пьёте, Вероника.

«Начинается…» – она сделала нетерпеливое движение, и он, заметив, добавил:

– Ведёте трезвый образ жизни? Похвально, похвально.

«Очень мне нужна ваша похвала…» Она разгладила льняную салфетку на коленях и заставила себя улыбнуться. Он тут же засиял, как майский жук, в ответ. «И вправду на жука он похож» – подумала Вероника, рассматривая ухоженное, покрытое ровным бронзовым загаром лицо с аккуратными, тёмными усами и бородой. Карие глаза мягко, но уверенно смотрели из-под чёрных густых бровей. Пахло от него тоже, как от жука – каким-то смолянисто-древесно-медовым парфюмом. Вероника невольно представила, что и тело у него, должно быть, всё в густых, жестких, тёмных волосах, и брезгливо поёжилась.

– Ну, расскажите мне ещё что-нибудь о себе….Например, чем вы увлекаетесь. Что любите? Я вот, например, в последнее время очень пристрастился к бильярду. Вы умеете играть в бильярд?

– Нет. Не умею.

– Ну, так я вас научу. Очень увлекательная игра!

– Правда? Никогда бы не подумала, – сухо откликнулась Вероника, слегка отодвигаясь, чтоб официанту было удобно поставить на стол блюда с заказанными яствами.

– Ну, так, а вы что любите? Позвольте, я положу вам мясо. Здесь мясо просто отлично готовят, пожалуй, лучше, чем в столице.

– Спасибо.

– Так что же?

– Что? – Вероника просто терпеть не могла, когда ей задавали вопрос, и тут же переводили разговор на другое, а потом снова переспрашивали. Она взяла в руки нож и вилку и принялась резать истекающий соком бифштекс.

– Что вы любите?

– Я люблю книги. И музыку. – Она произнесла это, и сама словно со стороны услышала свой голос – безжизненный, бесцветный.

– А-а-а! – оживился Сергей, показывая в улыбке все свои тридцать два белоснежных зуба, которыми, очевидно, очень гордился.

– Музычку любите! А вот у нас тут есть…

– Я МУЗЫКУ люблю, – проговорила Вероника медленно и едва удержалась от вдруг подступивших к глазам слёз: так живо ей представился большой концертный зал, сцена, оркестр и светловолосый флейтист в третьем ряду музыкантов.

«Костя, Костя… Орфей ты мой, ну где же ты…» Ох, как бы ей хотелось снова его увидеть, посмотреть прямо в его серые глаза, услышать его глуховатый, как будто чуть-чуть прерывающийся голос. Странно, почему же так происходит, что ты вдруг, по совершенно непонятным причинам, начинаешь выделять одного-единственного человека из множества всех других, окружающих тебя? Какой-то импульс, какая-то искра, какая-то неуловимая бессознательная ассоциация – и вот ты попался на крючок, и уже не можешь с него сорваться. Ты начинаешь присматриваться к человеку, интересоваться им, ты хочешь знать о нём как можно больше, видеть его как можно чаще…зачем? Зачем это нужно? Ответа нет. А через какое-то время ты вдруг чувствуешь, что это человек – уже не чужой, он уже «твой», ты его уже присвоил, сделал «своим»…но он-то этого не знает! Он этого не чувствует! И поэтому твои робкие попытки приблизиться к нему в реальности, а не только в твоем воображении, – ему совершенно непонятны…ему они кажутся странными, и вызывают в лучшем случае недоумение, а чаще – раздражение, неприязнь. И вот тут-то начинается настоящий ад для тебя, потому что чем ближе ты пытаешься подойти, тем сильнее тебя отталкивают, чем сильнее ты тянешься к человеку, тем глубже становится пропасть между вами…и ничего нельзя сделать, чтобы это исправить, ничего. И самое забавное: ты можешь быть хоть тысячу раз умным, красивым, понимающим, внимательным и заботливым, – это не даёт ровным счётом ничего. Любовь – величайшая несправедливость. Её невозможно ни заслужить, ни купить, ни вымолить, – она либо есть, либо её нет, и именно поэтому это величайшее чудо на земле. И безответная любовь – что бы там ни говорили – тоже чудо. А тот, кто прошел испытание такой любовью, наверное, сможет вынести всё, что угодно, потому что лучшей закалки для характера еще поискать…

Мягкий, вкрадчивый голос Сергея заставил девушку вернуться к реальности.

– Вероника, а давайте с вами выпьем за уходящий год! И за то, чтобы всё-всё печальное, тяжелое, плохое осталось в прошлом… – он поднял свой бокал и выжидающе смотрел на неё.

Вероника выдавила улыбку и протянула руку к едва початому бокалу, стоящему на краю стола.

– Что-то вы какая-то невеселая сегодня? Что-то случилось?

– Н-нет..То есть, наверное, да…Если честно, я неважно себя чувствую.

Она поднесла бокал к губам, сделала глоток и притворно поморщилась:

– Извините меня. Я выйду на минутку.

– Конечно, конечно… Пожалуйста.

Она встала из-за столика, захватив свою сумочку, аккуратно задвинула стул и неспешно пошла к выходу из зала. Сергей смотрел ей вслед, любуясь и гордясь. Они были ещё на «вы» и он ещё не сделал предложения, но уже считал её своей, и уже обдумывал, куда они поедут в свадебное путешествие. Ему хотелось в Грецию, да, непременно в Грецию – там так тепло, и его жена – стройная, загорелая, в открытом белом платье – будет сидеть с ним рядом на палубе прогулочной яхты. Спросить у Вероники, куда хочет поехать она, Сергею не пришло бы в голову… Но она ведь такая спокойная, такая покладистая, – как он решит, так всё и будет. И из школы она, конечно же, уйдет – нечего ей там делать. Устроится куда-нибудь в фирму – секретаршей или переводчицей: и денег больше, и престижнее. А потом, когда у них родятся дети – лучше два мальчика, но можно мальчик и девочка, – она совсем не будет работать. Конечно, у него прибыль не то чтобы очень, но со временем она увеличится, а Вероника – не транжирка, и упрекать его из-за денег точно никогда не станет… Да, повезло ему с девушкой. Очень повезло. Не зря ждал столько лет, не женился. Сергей отпил из бокала и удовлетворенно, счастливо улыбнулся своим мыслям. Взглянул на часы. Странно, уже пять минут прошло, а её всё нет. Десять. Может быть, что-то случилось? Чувствуя лёгкое волнение и недоумевая, он спустился на первый этаж и обратился к гардеробщику:

– Моя спутница четверть часа назад вышла в…дамскую комнату. И… до сих пор не вернулась. Вы…не видели?

Гардеробщик, молодой долговязый парень с сонным лицом, выслушал его, едва сдерживая зевоту, пожал плечами, но потом вдруг спохватился:

– Девушка в синем платье?

– Да, да! Темно-синее платье, длинные волосы.

– Так она ушла.

– Как?… Подождите. То есть как – ушла?! – Сергей даже пошатнулся, словно его толкнули в грудь.

– Ну, вот так, – развел руками Хранитель Дубленок и Шуб. – Оделась и ушла. А вас как зовут?

– Сергей… Николаевич.

– Ага, правильно. Значит, это – вам. – Он ловко, словно фокусник, извлек откуда-то и торжественно протянул Сергею сложенный вчетверо листок бумаги.

Сергей осторожно взял его двумя пальцами, медленно развернул и впился глазами в неровные, торопливые строчки: «Сергей, простите, я понимаю, что это очень нехорошо и невежливо с моей стороны, но мне нужно срочно уйти. За себя я расплатилась. Простите еще раз, и всего вам хорошего. С наступающим Вас. В.» Толковый и деловой человек, уверенно распланировавший жизнь на несколько лет вперед, растерянно перечитал записку ещё трижды, не веря своим глазам и чувствуя, что начинает задыхаться от негодования и обиды… Стиснул зубы, хотел было порвать листок, но взглянув на гардеробщика, который окончательно проснувшись, наблюдал за ним с живейшим интересом и любопытством, – быстро надел маску безразличия, положил бумажное свидетельство своего поражения в карман брендового пиджака и стал медленно подниматься в зал.

***

К ночи мороз слегка отпустил, ветер совсем улегся, небо полностью затянуло мягкими облаками, и снег теперь падал важно и неспешно, ещё редкими, но крупными, похожими на лебяжий пух хлопьями. Они летели и танцевали в жёлтом свете фонарей, летели и цеплялись за мохнатые лапы елей, летели и ложились на шапки и воротники редких прохожих. Вероника шла домой. Какая-то сила гнала её прочь от этого провинциального ресторана с красными плюшевыми портьерами и скатертями до пола; от этого человека, такого «положительного, основательного и надежного», прочь от его настойчивого взгляда, вкрадчивого голоса, от его речей, от которых у неё просто скулы сводит! Какая-то сила толкала её – скорее, скорее, скорее – домой, домой! В её маленькую уютную квартирку, где она сможет спрятаться от всего мира, остаться одна, наедине со своими мыслями, сможет забраться с ногами на старенький диванчик и, глядя в окно на летящий снег, снова думать о Нём. Да, снова о Нём. Вероника быстро шагала по улицам, подняв обеими руками пушистый воротник и пряча в него лицо; шла легко-легко, не чувствуя ног, и ей казалось, что ещё немного – и она полетит над тротуаром, как снежинка. Маленькие угрызения совести за бегство от Сергея окончательно растворились в свежем морозном воздухе, и она уже совершенно не думала об этом.

Окружавшее её со всех сторон волшебство зимней ночи, с этим нежным снегопадом в темпе andante, навеяло вдруг одно воспоминание ранней юности – один из самых странных, и вроде бы незначительных эпизодов её жизни, к которому она, тем не менее, мысленно возвращалась гораздо чаще, чем к каким-то важным и весомым событиям прошлого. Ей было тогда лет восемнадцать, и они с мамой вместе пошли в гости к маминой бывшей классной руководительнице, которую мама всегда помнила и иногда навещала. Эта пожилая, но очень красивая ещё женщина с редким и царственным именем Регина, жила в самом центре города, в доме старой постройки, в просторной квартире с высоченными потолками и эркерными окнами… Жила не одна – вдвоём со своим младшим сыном, большим ребёнком тридцати трех лет от роду, которого Вероника сразу же, как увидела, мысленно окрестила Чарли Гордоном (1) Высокий, как мать, широкоплечий, с густыми темными волосами и большими черными глазами, он был бы даже очень красивым мужчиной, если бы не вот это совершенно детское, беспомощное выражение лица и какая-то медвежья неуклюжесть, неловкость всех движений… И конечно, речь, – Вероника не могла бы сказать точно, что именно не так было с его речью, – но именно в ней сильнее всего проявлялась болезнь этого человека… Регина Андреевна и её бывшая ученица неспешно беседовали за чаем, а «Чарли Гордону» было поручено развлечь юную гостью. Он принял это поручение с готовностью, смущением и гордостью, провел Веронику в свою комнату и там заботливо усадил её на стул, поставив его прямо посредине помещения. Ласково и немного загадочно улыбаясь, он включил проигрыватель, достал с полки пластинку в слегка обтрепавшемся по краям бумажном конверте и внимательно посмотрел на девушку, склонив голову набок, как большая птица.

– Вы…вы любите… М-моцарта?

– Ох, я не знаю, я, если честно, не очень разбираюсь в классике…- пролепетала Вероника, вдруг застыдившись своей необразованности в сфере музыки.

Тогда она и правда совсем не понимала композиторов-классиков, и вся классическая музыка казалась ей на один мотив и одинаково скучной…ну, пожалуй, кроме «Щелкунчика» Чайковского. Каждый раз, когда по радио передавали его красивое и душераздирающее па-де-де, она не могла удержаться от слёз. А Моцарт…Возможно, она его и слышала, но… Вероника с виноватой улыбкой покачала головой и развела руками: мол, ну уж простите великодушно…

Лицо «Чарли Гордона» стало торжественным и серьёзным. Он кивнул, осторожно извлёк хрупкий винил из конверта, протер блестящую черную поверхность мягкой тряпочкой и поставил пластинку на проигрыватель.

– В-вольфганг Амадей М-моцарт. К-концерт для ф-фортепьяно с оркестром н-номер двадцать три. Часть в-вторая, адажио фа-диез м-минор, – проговорил «Чарли» с трудом, но насколько мог внятно. И даже чуть поклонился, словно дирижер перед публикой.

Крохотная полупрозрачная игла опустилась в тончайщий желобок, раздалось тихое, уютное шипение. А потом зазвучала музыка. Негромкие, спокойные и задумчивые аккорды фортепьяно словно начинали рассказывать какую-то историю… Вероника сидела на своем стуле-островке совершенно прямо, сложив руки на коленях и слушала. «Чарли» неподвижно стоял напротив неё около проигрывателя, насторожившись, как охотничий пес, не отрывая глаз от пластинки, и вдруг шевельнулся всем своим большим телом и поднял указательный палец вверх, бросив быстрый взгляд на свою гостью: «Вот, вот сейчас будет!…». Он не произнес это, но Вероника поняла и приготовилась… Через несколько тактов фортепьяно словно ушло на второй план, а на первом – плавно, широко, певуче вступил оркестр – струнные и духовые вместе, и дивная мелодия наполнила комнату, как осенний солнечный свет, как пьянящий аромат полевых трав, как едва уловимый тёплый морской бриз… Вероника никогда не слышала ничего подобного, это было настолько прекрасно, что она почувствовала, как растворяется в этом потоке звуков, сама становится им…

Несколько лет спустя она услышала эту музыку на концерте большого филармонического оркестра, услышала и сразу узнала, и воспоминание о большом ребёнке, который ставил для неё пластинку Моцарта, ожило в памяти и теперь уже не покидало её, возвращаясь вновь и вновь, как одна из самых любимых иллюстраций к истории её жизни.

 

Вот и ещё один квартал позади, и остался последний, а там – завернуть за угол вон той пятиэтажки, и уже совсем близко – её дом. Всего второй месяц она здесь, а уже – её дом. Славный, милый дом, в три этажа, с двускатной крышей и высоким крыльцом, весь обсаженный вокруг тонкими деревцами рябины, которые сейчас, зимой так застенчиво заглядывают в окна, светят алыми гроздьями ягод, привечают красавцев-снегирей. Именно в этом городке Вероника впервые в жизни увидела снегирей, и часто подолгу наблюдала из окна, как они перепрыгивают и раскачиваются на тонких ветках, гордо выпячивая свои умопомрачительные, цвета утренней зари грудки… Миновав угловую пятиэтажку с ярко освещенными окнами магазина на первом этаже, Вероника свернула в аллею, ведущую к её дому. Вот, уже и рябины видны. И два её окна во втором этаже, и скамейка в круге жёлтого света от фонаря, у самого крыльца.

И – кто-то – на скамейке. Вероника вгляделась, не замедляя шага, и – сердце подпрыгнуло к самому горлу. Нет, нет…Просто кто-то похожий, очень похожий. Ну да. Просто – такое же клетчатое кашне, и такой же рюкзак с синими и белыми полосками, и камелоты – сейчас почти вся молодежь в них ходит… И светлые волосы – мало ли на свете белокурых людей!… Просто она видит то, что хочет видеть, просто… Вероника подошла и – остановилась, замерла, застыла на месте, так же прижимая воротник к щекам, не сводя глаз с парня, зябнущего на скамейке у подъезда.

– Привет, – Костя подкинул снег широким носком ботинка, глядя на неё слегка исподлобья. Снежные хлопья сыпались на его непокрытую голову, на рукава короткого чёрного пальто. На скамье, рядом с рюкзаком, лежала сорванная кисть рябины, тоже припорошенная снегом, как сахарной пудрой.

Вероника стояла, всё еще не шевелясь и не в силах разомкнуть губ.

– Если честно, я замёрз, как собака, – Костя поднял плечи, не вынимая рук из карманов пальто, подпрыгнул на месте и улыбнулся. Губы у него были бледные и потрескавшиеся, и Вероника смотрела и смотрела на эти губы, молчала и не двигалась, чувствуя только, как тяжело, гулко, страшно молотит сердце. Костя вынул руки из карманов и натянул кашне повыше к ушам. Он и правда очень замерз.

– Я уже настроился ночевать тут, на лавочке, – снова улыбнулся он, чуть наклонив голову набок, словно птица. – В вашем сказочном городке только две гостиницы, но места для заезжего музыканта там не нашлось: отпускники-горнолыжники уже оккупировали всё на две недели вперёд.

Вероника, наконец, почувствовала, что снова может нормально дышать, и тихо засмеялась. Но дар речи к ней ещё не вернулся. Да и нужен ли он был сейчас? Она сделала шаг вперед и, зажмурившись, обхватила руками клетчатое кашне, прижалась щекой к светлым волосам. Потом, чуть отступив назад, внимательно посмотрела в серые, улыбающиеся глаза.

– Привет… Но…. как ты узнал, что я здесь?

– Разведка работает отлично, – рассмеялся Костя.

Снова поднял плечи и встряхнулся, как воробей.

– Может быть, ты меня всё-таки пустишь в дом? Или мне на вокзал вернуться, пока там бездомные все скамейки не заняли?

Вероника тоже засмеялась, стянула с лавки увесистый рюкзак и поднялась с ним по ступенькам крыльца. Парень, чуть помедлив, последовал за ней, отобрал у неё свою ношу, и тяжелая, украшенная чугунными завитушками дверь подъезда закрылась за ними обоими.

***

– Но всё-таки ты мне объясни, я не понимаю. Вот пишет композитор какую-то вещь, ну, например, симфонию, или концерт…Он ведь имеет в виду какую-то мысль, какую-то идею, так?

– Угу… – Костя прихлебывал горячий чай из большой кружки, жмурясь от удовольствия, от растекавшегося по всему телу тепла.

– Ну, так вот, он сам где-то указывает: эта вещь о том-то и том-то, или уже потом, из самой музыки извлекают смысл – слушатели, или там музыковеды, критики?

– Гм, я как-то и не задумывался об этом… Ну, вот смотри, есть программные произведения – там уже из названия понятно, о чём речь. Например, сюита «Пер Гюнт» у Грига, или вот хотя бы «Картинки с выставки» Мусоргского. А если брать симфонии… ну, музыковеды изучают жизнь композитора – что с ним происходило в такой-то период, кого любил, на ком женился или не женился…что он вообще мог выразить в это время. Вот, у Чайковского – шестая симфония, она у него последняя, написал, и по-моему, сразу умер. Так её играешь, и душа просто на части рвётся…

– Да, шестую я слышала… Марыся, что тебе нужно? Ты ведь уже поела…

– Пришла послушать лекцию о музыке. Можно её погладить?

– Да, осторожнее только, она кусается иногда.

-…А вообще, есть ведь разные музыкальные направления – ну, например, барокко или романтизм, да?…Там разные требования к исполнению. Вот, скажем Моцарт. Моцарта следует играть очень легко, вот так – пам-пам-пам! Ну, и вообще, композитор сам указывает в нотах, как играть.

– Но подожди, это форма, а…

– Нет, не форма! Вот, указывает, presto или andante, там… forte…. Ну и каждый музыкант еще привносит что-то свое, по-своему исполняет.

– Но Костя, я всё же не согласна. В любом произведении – хоть в картине, хоть в тексте, хоть в музыкальной пьесе, – есть форма и есть содержание. Содержание – это «о чём» – мысль, идея, смысл, а форма – это «как», какими средствами это содержание передаётся… И вот все эти ваши presto и allegro assai и тому подобное – это именно «как»… – Вероника перевела дух и засмеялась: снова она «включила учительницу», как её лучшая подружка всегда говорит.

Но Костю её менторский тон, видимо, не смущал, он помешивал чай в кружке и хмурил светлые брови, размышляя над её словами.

– Да нет… Ну, то есть, ты права, конечно. Но видишь, в музыке форма и содержание больше слиты, чем в литературе, например. И в музыке всё-таки больше чувства, чем мысли. Когда я учился играть, преподаватель мне всегда говорил: «Ну, вот представь – летняя полянка, солнышко светит, ..а вот – дождик пошел…» А я не могу картинки представлять, мне нужно – чувство: радость это, или печаль, или сомнение, или негодование…

– Да, пожалуй. Чувства. Ведь когда слушаешь музыку, редко возникают какие-то мысли, больше – именно эмоции.

– Ну да..

– Тебе налить еще чаю?

– Давай, не откажусь.

– Осторожно, очень горячий. У меня нет льда, к сожалению. Я кипяток пью, а гости всегда просят охладить, разбавить. Но я гостей не ждала, сам понимаешь…

– Понимаю. Я тоже кипяток пью, прям чтоб обжигало.

– Ну, отлично. И мёд еще бери, черпай прямо из банки.

– Угу… Ой, какие у тебя руки холодные! Как будто это не я, а ты битый час на морозе простояла.

– Всегда такие,… как у лягушки.

– Но с этим надо что-то делать.

– Что? – Ну, что-нибудь. Ого, смотри-ка, снег еще сильнее пошел. Прямо валит хлопьями…

– Да… Интересно, а завтра будет снег? – Вероника задумчиво смотрела на летящий за окном лебяжий пух… Костя сосредоточенно наблюдал, как золотистая тягучая капля стекает с ложки в его чай.

Им обоим хотелось глядеть, не отрываясь, только друг на друга, но оба ещё немного смущались такой долгожданной, удивительной близости.

– Завтра? А надо, чтобы был?

– Просто я загадала желание, и если в новогоднюю ночь будет идти снег, оно исполнится, а если нет, то не исполнится. Глупо, правда? Но я часто так загадываю: на снег, на дождь, на радугу. И еще – когда электронные часы показывают одинаковые цифры, – если успею загадать желание, то сбудется…

– И что, сбывается? – Не знаю! Я забываю потом! Но все равно каждый раз загадываю, почему-то верю…

– Понятно. Завтра куплю пачку бумаги, дашь мне ножницы…

– Зачем?

– Ну как, зачем. Нарежу бумагу, и если снег не пойдет, заберусь на крышу и буду сверху сыпать – мимо твоего окна.

– Костя…Какой ты смешной…

– Да, прямо клоун по жизни… Вероника…Знаешь, чего я больше всего боялся, когда ждал тебя на скамейке? – он снова погрузил ложку в мёд, и мельчайшие пузырьки словно подсветили бледно-янтарную массу.

– Чего же?

– Я боялся, что ты придешь не одна. Вообще-то, я был почти уверен, что с тобой кто-то будет, и не знал, что тогда делать.

– А всё-таки, что бы ты сделал?

– Говорю же, не знаю. Хотя нет, знаю. Пошел бы и напился в каком-нибудь кабаке! Но ты пришла одна…

– Иначе и быть не могло. Я всегда одна. Всю жизнь.

– Неправда. Не может такого быть.

– Может, может.

– Не верю все равно. Там ещё остался кипяток в чайнике?

– Да, я налью тебе.

– Я и сам могу налить. Не толкайся.

– Это ты не толкайся, я первая встала. Костя…

– Всё. Я тебя поймал, не отпущу теперь. Поставь чайник на место, ради бога.

– Костя…

– Молчи и закрой глаза.

– Я боюсь. – Вот, теперь ты боишься. И чего?

– Не скажу, ты будешь смеяться.

– Да, сейчас прямо зайдусь в истерике… Говори.

– Боюсь тебя разочаровать.

– Только это? – Кажется, да. – Тогда не бойся. И вообще ничего не бойся, ладно? Никогда.

***

Вероника стояла перед зеркалом и внимательно, придирчиво рассматривала свое отражение. Простое синее платье, пошитое к Новому году у местной портнихи, сидело на ней безупречно. Длинные пепельно-русые волосы тщательно расчёсаны и привычно стянуты узлом на затылке. Она слегка подкрасила губы, пощипала щеки, чтобы появился румянец, и пошла на кухню, проверить, как там чувствует себя пирог в духовке. Из динамика под потолком лилась музыка – искрящаяся, стремительная, радостная, и сейчас это определенно был Моцарт – увертюра к «Свадьбе Фигаро». Весёлая трель дверного звонка гармонично влилась в энергичную мелодию, Вероника побежала открывать, и в открытую дверь сначала “шагнула” зелёная и пахучая лесная гостья, а за ней уже боком протиснулся Костя.

– Представляешь, последнюю урвал, ещё чуть-чуть, и без ёлки бы остались. Ого, как пахнет вкусно! Что-то печёшь?

– Ну пирог, я же при тебе тесто ставила.

– Не заметил…

– Ну, разумеется, месье музыкант, вы были очень заняты разучиванием новой пьесы, – Вероника сняла с Кости шапку и шарф, аккуратно сложила на полку над вешалкой.

– Я тебя разбудил сегодня? Я закрыл двери и в комнату, и на кухню, а ты всё равно услышала…

– Костя, да я больше всего на свете хочу, чтобы меня именно так по утрам будили!

– Это ты сейчас говоришь, – засмеялся он. – А через месяц ты меня выкинешь с балкона вместе с инструментом! Знаешь, как это достаёт… И соседей, кстати, тоже…

Она покачала головой, улыбаясь, не отрывая глаз от его совсем еще мальчишеского, раскрасневшегося от мороза лица, которое стало вдруг очень серьёзным.

– Вероника, я люблю тебя.

– Я тоже тебя люблю.

«Боже, как просто это сказать, как легко – в ответ на чьи-то слова, а не первой, самой, не зная, что тебе ответят, и ответят ли вообще!» Она думала, что никогда, никогда этого не будет, но это случилось. Может быть, ей это всё просто снится? Может быть, ещё секунда – и она проснётся, и всё исчезнет, потому что это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Они договорились, что он приедет сюда ещё раз, весной. А летом, когда учебный год закончится, она вернётся домой. Но как далеко ещё до лета, как далеко до весны! И всё ещё может измениться в нём, а может быть, и в ней. …Нет, в ней – нет. А в нём – кто знает? Только сейчас не надо думать об этом, ведь сейчас всё хорошо, и они вместе. Всё ещё прижимая её к себе и гладя её волосы холодными с мороза пальцами, Костя бросил взгляд в окно.

– Смотри-ка, снег всё-таки пошел! Значит, твое желание сбудется. Вероника, а что ты загадала?

 

Июль-ноябрь 2010 – август 2022

 

Примечания: (1) Чарли Гордон – главный герой романа Дэниэла Киза “Цветы для Элджернона”, молодой человек, страдающий умственной отсталостью