Под утро Замараеву приснилась его смерть. Окончательно очнувшись, Замараев забыл, как именно он умер, но запомнил надгробие с его именем: Иван Александрович Замараев, и датой – 14 февраля, год счастливо затерялся в беспамятстве… Послевкусие от сна было неприятным, как резкий свет в квартире в неурочное время, что сулило сквозняки и толкотню вокзала, бесприютную мороку жизни, перемены…
Он поставил кофе на плиту и на всякий случай позвонил родителям. Подумал о том, что из приснившейся смерти надо сделать сюжет. Ответила растревоженная мать, но всё было как всегда, то есть – в порядке. После разговора с матерью, настроение улучшилось, но тут он вспомнил о предстоящем интервью с молодым калекой… Днями Замараева вызвал к себе пугливый до бесстрашия главный редактор Куксёнок. Легкомысленную фамилию главного уравновешивало имя – Лев.
– На молодого прораба… это – «производитель работ», чтоб ты знал… упал кусок чугунной трубы… Или стальной лист?.. Словом, на стройке парню повредило позвоночник, и он сделался калекой, обезножил. Ему оказали всяческую социальную помощь в виде новой квартиры, пенсии и всего такого. А кроме всего такого, есть мнение – дать ему героя социалистического… Нет… Героя капиталистического труда? О, Господи!.. В общем, ему хотят дать Героя, с большой буквы «Г». И ты должен об этом написать. Изобрази парня борющимся. Не склонившимся. В преодолении. Зовут парня Юрий Калашников.
Огромными уродливыми буквами Куксенок написал на собственной визитке адрес.
Протягивая намертво зажатую в толстых пальцах визитку, закончил разговор:
– Мы уже позвонили Калашникову, тебя ждут. И помни, ты пишешь не для того, чтобы зарабатывать деньги, а для того, чтобы тебя читали.
– Почти все нынче так пишут, – Замараев заледенел от предстоящего.
Внутренне напрягаясь, он готовился к разговору с молодым человеком в одночасье ставшим инвалидом, предполагая депрессию героя, его возможные слезы, намек на самоубийство. В свой блокнот Замараев записав несколько вычурных, но, как ему показалось, необходимых фраз-подсказок: «Ты – человек, ты должен превозмочь», «Борьба с собой – суть человеческая» И так далее.
Калека жил на первой этаже, в первом подъезде, в квартире номер 1. Дом был новый, в нем еще стоял особенный дух новостройки: краска, цементный налет на ступеньках, побелка… Он вспомнил эти запахи, много лет назад Замараевы вселились в новый дом 9, на улицу Въезжая, откуда было рукой подать до только что построенной школы № 29, куда он пробегал десять лет «от звонка до звонка». Вот тебе семь лет, затем большая перемена и вот тебе сорок…
Чтобы не заплакать, Замараев торопливо нажал кнопку звонка…
Ему открыла «пожилая женщина средних лет» с подозрительным и, одновременно, испуганным взглядом виноватого участкового. «Рысьи» зеленоватые зрачки смотрели, сквозь глаза, в душу. Женщина были одета в спортивное черное трико, которое пикантно подчеркивало интимное, и в короткую белую футболку с американским флагом, снабженную надписью Washington Boy. Огромная грудь, стесненная рельефным бюстгальтером, возносила флаг США на недосягаемую высоту. Вдумчиво читая надпись про вашингтонского мальчика, Замараев представился:
– Специальный корреспондент газеты «Курган – столица Зауралья» Иван Замараев.
Женщина молча кивнула и, задев его мягкой обширной грудью, неловко посторонилась. Ощущая запах борща, Замараев торопливо шагнул в прихожую и наткнулся на молодого здорового калеку в инвалидном кресле-каталке. Растопырив пальцы, широко улыбаясь, обезноженный протянул к нему обе руки:
– Привет, писака! Проходи! Я – это он, Юрка Калашников!
Содрогнувшись от слова, Замараев прошел. Вцепившись в его руки, Калашников жизнерадостно потряс Замараева «во всех смыслах». Калашников был очень похож на мать, включая майку Washington Boy, тренировочные штаны и звериный взгляд раскосых глаз.
Квартира была негусто заселена дряхлой мебелью: потертой тахтой, прихрамывающим столиком, подавленно-продавленной пожилой семейной парой кресел. В углу неряшливой горкой были небрежно свалены книги, вероятно, приговоренные к чему-то дурному. На столике, рядом с потухшим компьютером, гордясь своим особым положением, чинно лежал Малый атлас СССР.
Калашников, перехватив взгляд Замараева, пояснил:
– С тех пор, как обезножил, стал путешественником.
– Надо Атлас мира, – глуповато предложил Иван. «Идиот!»
– Куплю! Но пока хватает СССР. Я так думаю, мне Советского Союза на всю жизнь хватит. Вот вчера по Туркменской ССР бродил! Бродягой стал. Эх, вот была же великая страна, отчего её… закрыли?
– Нас не спросили, – раздался от двери убежденный бас матери, – без нас открыли, без нас закрыли. Валентина Петровна, – неожиданно представилась она. – Валя.
Валентина Петровна стояла в дверях, сминая и Washington, и Boy, и флаг США, она подпирала груди скрещенными крепкими руками. Это была решительная в чем-то своём женщина, которой не было дела до всего остального.
– Садись! – Калашников кивнул на кресла. – Есть будешь?
– Нет, спасибо! Потом… Давайте поработаем…
Украдкой оглядевшись, Замараев осторожно пристроился в кресле, вынул из сумки диктофон, блокнот и карандаш.
– Так я уже отработал свое! – заулыбался Калашников. – Слава богу! Короче так…
За окном мела февральская метель, мело с утра и «во все пределы». «Придется и отсюда ехать на такси, – думал Замараев, – странный парень. Странная мама. А почему, собственно, они странные? Не страннее тебя. Им, небось, сны о собственной смерти не снятся. И вообще, не странен кто ж?»
Замараев отстраненно слушал, мелко и нервно дирижируя карандашом, и думал о том, что завтра 14 февраля, день «его смерти». И еще день Святого Валентина, день влюбленных… Нелепо. Глупо. И всё же…
– …школа, армия, строительный техникум, а потом? – Калашников рассказывал, серьезно улыбаясь. – А потом работа. А что мне с этой работы? Мне почти тридцать, не успеешь оглянуться, будет пятьдесят, как матери. И кому я буду нужен? Как мать… И в свои пятьдесят я, так и буду жить с матерью в однокомнатной старой квартире. А сейчас…
Замараев начал рисовать в блокноте ангела. Ангел рисовался сам собой – распахнутые ядерные крылья, готовые к полету через Вселенную, нимб с отражением намерений, длинные невесомые одежды в бетонных складках Альбрехта Дюрера, не оставляющий сомнений меч в прозрачных руках, покойное лицо с живой улыбкой.
До Замараева вдруг стал доходить смысл слов калеки…
– …Сегодня вот ты, а завтра ко мне приедут журналисты из Областного телевидения. Ты понимаешь, сюжет будут снимать. И я, понимаешь ты, стану знаменитостью! В Кургане про меня все теперь узнают, включая Ирку, и я буду как тезка – Юрий Гальцев, Курганский наш Питерский комик из Москвы.
– Ирка звонила, – сказала Валентина Петровна, – скажи ему.
Замараев написал рядом с рисунком ангела: «Звонила Ирка!»
«Позвонить Виктории? Или не позвонить? Надо попытаться написать рассказ о калеке, к черту мою сонную смерть!»
– Ирка, да. Одноклассница моя в гости ко мне напрашивается, а я, ты понимаешь, в неё влюблен с шестого класса. Накопим с матерью на фотоаппарат, я еще голых женщин снимать научусь! – неожиданно и запальчиво закончил Калашников.
– Ирка тебе даст! Не до голых женщин будет, – встряла мать, – а я досыплю-всыплю!
– Мать, так положено, фотографы снимают голых женщин!
Замараев быстрыми линиями наметил в блокноте силуэт обнаженной девушки, которая выглядывала из-за спины ангела…
– Ты дурак, как все умные! Иди в политику, все политики при любой власти сытые.
– Мать, – Калашников поморщился, – помолчи, а?!
– То есть… – Замараев не знал, что думать.
– То есть, везде профит! – удивив, Калашников выговорил это слово, не запнувшись. – А вообще, я – номер первый сейчас. С большой буквы «П». Так и напиши! Ну, то есть не прямо так, но и так – тоже.
Замараев кивнул. Интересно, откуда он знает слово «профит»?
– Так я же книги до армии читал, – Калашников ответил на мысли Замараева. – Делать-то в Кургане до армии было нечего, как и сейчас, вот я и читал.
…Потом они переместились в кухню. Вторая комната была пустынной, и почему-то вызвала мысли о Христе. Замараев увидел тылы семьи: огромные тугие ягодицы Валентины Петровны и знак Mercedes, что был прикреплен к спинке кресла-каталки Калашникова.
Валентина Петровна «категорически» накормила Замараева вкуснейшим огненным борщом, налив борщ «гулливеровским» половником в гигантскую глубинную миску.
– Ты, главное, про Юрку напиши хорошо, – приговаривала Валентина Петровна, – без суеты напиши, прилично, чтобы как у людей. Повезло ему, конечно, но я, так думаю, счастье свое он переварит. Я помогу. И ещё на Ирке женится. Она-то разведена. Я узнавала. Правда, она с ребенком, я узнавала, так что же, пускай. А жить теперь им есть где, вон какие хоромы. А без квартиры детей-то где рожать? На половиках? Ноги, конечно, у Юрки отказали, но главное работает. Я узнавала. И голова тоже варит. Так что еще родят общего.
Выпирая грудь, Валентина Петровна сидела напротив, заглядывая в рот Замараеву, она говорила не переставая, говорила ровным голосом, без интонаций.
«Как будто сахарный песок сыплется, – подумал Замараев, – в сладких часах».
– Да, конечно, – он кивал ей, – да-да. Материал сначала вышлю вам, вы первые посмотрите, внесете правки…
– Я вот тоже… не замужем, – сказала вдруг Валентина Петровна, – разведена. И тоже бы хотелось… но у нас старую квартиру забрали. А две семьи здесь не поместятся, хотя бы и в двух комнатах. А вы?
– Что… я? – Замараев поперхнулся.
– Вы женаты?
«Временами очень!» – подумал Иван.
– Собираюсь, – Замараев вспомнил Викторию.
– Завидую… вашей невесте.
Калашников, неотрывно глядя в окно, сморщившись, уже привычно цепко обхватив мертвое колено руками, положил ногу на ногу. Бродяга! Замараев вспомнил его Малый атлас СССР. «Я не обласкан, не согрет и для меня приюта нет! Бродяга я, бродяга!»
– Мать, перестань! Выдадим мы тебя замуж, – Калашников продолжал смотреть на метель за сумеречным окном. – Только ты не пиши про возможное выздоровление, а то мало ли? Квартиру вдруг отберут, пенсию… Не пиши.
– Договорились.
– А я сегодня погуляю по Казахстану! Люблю Азию, там всё просто: тепло, яблоки…
Став калекой, он обрел перспективу. Увидев будущее, зажил полноценно. Обезноженный, который крепко встал «на ноги»: квартира, пенсия и персональный Mercedes в виде кресла-каталки. Безногие путешествуют по картам Атласа СССР. Дети умирают, как взрослые. Слепые видят только во сне. Бог за пределами горизонта событий. Жизнь – профессия, а я – дилетант. На какое-то мгновение Замараеву стало дурно.
…Ночью он правил интервью, выходило ловко, сдержанно, без пафоса. Теперь, главное – заголовок. Сердцевина текста. Самые важные слова…
Незаметно наступил новый день – 14 февраля. Замарает оторвался от компьютера, прошел в кухню, приоткрыл окно и поставил на огонь кофе. Приятно было слушать отдаленные звуки близкого железнодорожного вокзала, варить кофе, ждать своей ненастоящей приснившейся смерти, вдыхать свежий морозный воздух и обдумывать текст…
«Похоже, этот Калашников или ещё не понял, что с ним произошло, или понял, но как-то очень по-своему. Знает слово “профит”. Умеет читать мысли. Что с ним будет через год? А через пять лет? А что будет со мной через пять лет? И буду ли я?.. Чушь! Думай о работе. Только в работе – спасение. Ничего в жизни не получается, кроме безденежной писанины. А если в этом смысл? А есть ли жизнь под пылающим светом Веги? Какая Вега, у тебя и здесь нет никакой жизни…»
Замараев вспомнил, как Калашников, улыбаясь, проводил его до двери:
– Писака? Пиши! Жду от тебя интервью. Высылай хоть ночью, я долго не сплю.
Параллельно с интервью Замараев попытался начать рассказ – бросил. Может быть, потом? Потом – это никогда. Смерть – это всегда потом.
Замараев снял кофе с огня, прошел в комнату и наудачу достал с полки пластинку. Sven Grűnberg, музыка к советскому фильму «Отель “У погибшего альпиниста”». Лучшее, что было в том кино – эта музыка. Не все годны для жизни, но для смерти все подходим.
Лежа в кресле, он пил кофе, слушал по третьему разу диск и ждал. Ничего не происходило, слова заголовка и смерть из сна не приходили, вместо этого он увидел февральскую ночную метель, отдаленный отель в горах, жаркий камин, стакан горячего ароматного портвейна с лимоном, тёмный порок номера, старательно откинутое одеяло, сияющие в темноте груди, – Виктория? Галина Петровна? Ирка? – чернильные волосы на подушке, размытые мертвым лунным светом, неразборчивый шелест шелка между широких бедер… Стараясь запомнить «картинку», Замараев всхрапнул, просыпаясь.
Сожалея, подумал о том, что голые сонные женщины скоротечны, в то время как могильные камни снятся навсегда. Нет правды на земле, но правды нет ни выше, ни во сне. Стылый рассвет стал рифмой давно остывшему кофе…
Он ещё раз перечитал интервью, экспромтом набросал варианты заголовка и выслал текст на электронный адрес Калашникова. Потом Замараев взглянул на зарисовку рассказа про инвалида – вышло плохо, точно описанная реальность выглядела неправдоподобной. Предстояло сладкое и мучительное редактирование…
Через пару часов, Замараев получил одобряющий ответ от обезноженного героя. Восторгаясь, калека предсказуемо выбрал «именной» заголовок: «Юрий Калашников – это звучит гордо!»
(Москва – Курган, кино-бар к/т «Россия» – Москва, ЦДЛ 12-14 февраля, 2016)
Автор публикации
На одном дыхании! Здорово! А сколько фраз, которые хочется выписать и цитировать!). “Ничего в жизни не получается, кроме безденежной писанины”. Как верно. И наверное, все-таки в этом главный смысл.
Спасибо за рассказ!)
Вам спасибо! Как однажды сказала мне моя знакомая: “В твоих рассказах все по-настоящему, не как в жизни!” Наверное, это главное, для любого пишущего человека, хотя: “точно описанная реальность выглядит неправдоподобно”
Точно описанная реальность выглядит неправдоподобно. Да, это гениально. На том стоим)))
Не могу я примерить на себе это слово – “гениальность”, опасаюсь, в лучшем случае “не лишенный некоторого таланта”, да и то…
А мне вот это понравилось: “И помни, ты пишешь не для того, чтобы зарабатывать деньги, а для того, чтобы тебя читали.
– Почти все нынче так пишут”
И вот это тоже: “Вцепившись в его руки, Калашников жизнерадостно потряс Замараева «во всех смыслах».”
Вообще фраз великолепных полно!
Но главное, кто же в результате обезножен? Если инвалид живёт насыщеннее журналиста? Или все дело в матери и её сахарном песке?
Описанная реальность действительно выглядит не правдоподобно – это совершенно точно отмечено!))) Я запомню эту фразу! Она просто великолепна!
Вадим, вы мимоходом спасаете мне жизнь, по-меньшей мере, душевное здоровье. Вам за это огромное спасибо! Это особенно ценно на фоне письма из редакции, перечитываю его и не верю своим глазам.
Андрей, и не верьте! Я вам говорю – вынесите письмо на суд читателей. Все таки не критики дают оценку реальности, а именно читатели, и я, как один из них, категорически с ним не согласен. Думаю, я буду не один такой.